Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Обломки кораблекрушения, или Хаос созидания-18

* * *

Перечитывал повесть «Смерть Ивана Ильича».

«Она всё над ним делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно».

Тяжеловато звучит. Из предыдущего контекста общий смысл понятен, но фраза сама по себе устроена так, что приходится приостановиться и раза три перечитать, чтобы въехать в этот смысл. А смысл простой. Она всё над ним делала только для себя. Но говорила ему об этом таким ироничным тоном, как будто это вещь невероятная. И он должен понимать, что она делает всё только и исключительно для него!

Лев Толстой писал повесть около четырёх лет. Зачем он оставил это смутное место? Тем более, что речь идёт о вещах простых, которые можно выразить словами простыми.

Может быть, тут некий формальный приём, литературный трюк. На Толстого это не похоже, и не свойственны ему такие трюки. Но всё же… Перед этим абзацем идёт такая фраза: «Он молчал и морщился. Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь». И сразу же после этих слов Толстой даёт наглядный пример путаницы — это та самая невнятная, трудная для осмысления цитата, которую я привёл, где слова и смыслы действительно «путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь…»


* * *

У них действительно было всё, о чем и мечтать не смели средние люди во времена их молодости. И дом, и дача, и машина, и японский телевизор с видео. И сервант, и хрусталь в нём. И ковры на полу и на стенах. И библиотека из более чем тысячи книг. Кафка, Набоков, Солженицын, «Окаянные дни», Булгаков… Монтень.

В таких случаях ощущать себя несчастным можно только лишь по причинам субъективным, психологическим. В народе о таких случаях, когда всё хорошо, но человеку неймётся, выражаются так — жаба душит. Зависть.


* * *

Самый канун Нового года. Время хмельное, весёлое, бодрящее душу. Но, дорогие мои, это ещё и то самое время, когда всякого человека между праздничными хлопотами и приготовлениями внезапно посещает чувство утраты. Как будто набегает лёгкая тень облачка и осеняет душу. Вот вроде бы и был он, этот прошедший год, а теперь кажется, что как будто и не было его вовсе. Прошёл, промелькнул, сгорел спичкой и нечего уж больше ожидать.

Тревожное прозрение пронзает душу простой и страшной догадкой — да не так ли и вся жизнь сгорит неприметно, не оставив никакого следа, как этот год? Но, к счастью, человек уж так устроен, что никакая мысль не может слишком долго томить его сердце. И через минуту взгляд полностью проясняется, и человек снова оказывается с головою вовлечён в предпраздничную толчею. Прочь горькие прозрения, смутные догадки и грустные раздумья!


* * *

В вечную жизнь Колдунов поверить не мог. И рад бы поверить, да что-то внутри глухо сопротивлялось и не позволяло. Сердце и чувства его страшились и не хотели признавать никакой вечности, никаких ада и рая и никакого справедливого воздаяния.

Казалось бы, вопрос главный, основной, но мысль Колдунова, обычно энергичная, определённая, ясная в этом пункте как-то вдруг теряла и энергичность, и ясность, и не желала никакой определённости. Ведь если, положим, увериться в том, что жизнь всякого человека, в том числе даже и такого злокозненного, каким был Колдунов, не ограничивается земными сроками, то приходилось всё, абсолютно всё переделывать в своей жизни. Требовались столь громоздкие перестановки, переделки и перестройки, что всякая решимость найти истину пропадала.

Колдунов сознавал опасность такого рода дум, а потому останавливался и не заглядывал глубоко. Не то, чтобы он слишком привязан был к благам земным и к богатству. Но. Столь величественна была сама мысль о грозящей вечности, что мозг не хотел и носа высовывать из своей уютной и привычной раковины обыденного существования. И Колдунов предпочитал жить по привычке, как спокон веков жили и живут многочисленные миллиарды людей. Может быть, там, в этой справедливой вечности жёг всех этих грешников огнь воздаяния, но не слышалось оттуда вопля страдания, не доносилось из этой бездны до уха обывателя ни скрежета зубовного, ни плача, ни стона, ни воздыхания. А когда того, что несомненно существует, не видно и не слышно, то как будто и нет ничего.


* * *

Теперь новая мысль веселила его душу.

У иных мозг работает подобно конвейеру, что успешно применён был некогда на автомобильных заводах Форда. Мысль движется последовательно от простого к сложному, обрастая по пути всё новыми деталями, пока, наконец, не выкатится на всеобщее обозрение сияющий новенький готовый продукт.

У иных мысль тяжко ворочается в мозгу точно сырая каменная глыба, а ум суетится вокруг, точно щуплый интеллект с бородкой и в очочках, трудится, постукивает молоточком, откалывая зубилом лишнее, пока не предстанет миру некая скульптура, в которой несложно угадать женскую фигуру или просто куб.

Иной, пыхтя от напряжения, стоя на коленях у тёмной дыры, черпает горстью глину из подземного пласта подсознания, лепит свою толстую бабу...

Автор знавал на своём веку и таких людей… Впрочем, нет, лучше об этом и не вспоминать.

Не знаем, как у других людей, но мозг у Колдунова был устроен подобно небольшой фабрике с несколькими цехами, производящими совершенно различную номенклатуру товаров. В голове Колдунова одновременно производилось и обкатывалось до пяти-шести мыслей и планов. Он только поочерёдно обходил свои светлые работающие цеха, поправлял кое-что, прихорашивал, затем переходил в следующее помещение, где шла совершенно иная работа, но он точно знал, что работа продолжалась и за его спиной, в параллельном мире, только что покинутом им.


* * *

Нужно было залечь, переждать, укрыться в укромном логове. Прислонившись плечом к углу здания, затаился в тени. Резкий свет фонаря падал из-за угла. Бубенцов тоскливо огляделся. Сердце его трепетало тревожно.

И тут, на великое его счастье, судьба сжалилась над ним.

Хлопнула совсем рядом дверь подъезда. Стёпа услышал за спиною стук каблучков по заледеневшему тротуару. Две длинные тени пали оттуда, где сиял фонарь и двинулись в сторону Бубенцова. Он стоял в нерешительности, не зная, бежать ему отсюда или же торчать здесь, на углу. И то, и другое казалось ему глупым. Действительно, стоит на углу человек, а зачем стоит? Какой смысл? Кого ждёт на этом безлюдном пространстве? А если бежать, то от кого? От женских каблучков? Ладно бы, услышал он грохот солдатских сапог, лай собак, лязг примыкаемых штыков, крики: «Хальт!» — тогда понятно…

Из-за поворота вышли две красивые молодые проститутки, направились к нему. Бубенцов отвалился от стены и приосанился. Одна из них, подняв на Бубенцова прекрасные персидские глаза, сказала приятным грудным голосом:

— Мужчина, угостите нас глинтвейном...


* * *

Он был, конечно, уже бомжом в полном смысле этого печального слова, но ещё не окончательным. Он не смирился со своим положением.

Бывают бомжи счастливые, есть же унылые горемыки. Притом, что внешнее устройство их жизни ничем не отличается. Один живёт в тёплом и укромном коллекторе, у него есть раскладной старый диван, постоянная постель, крыша. А самое главное, к нему уже привыкли, он стал частью ландшафта, его не гонят и не преследуют. Более того, добродушные и благочестивые азербайджанцы из ближнего кафе утром и вечером выносят ему в кастрюле жирные и вкусные объедки. И при всём при этом ему постоянно тошно, человек угнетён, уныл и обозлён на весь мир.

Другой же, поселившись под платформой у станции Электрозаводская, ничего не имеет, спит на железнодорожной гальке, подстелив под бок лишь пару листов картона да под голову кирпич. Его мочит дождь и продувают ветра. Пропитание добывает этот несчастный человек мелким воровством или находит недоеденный беляш возле урны у метро, его бьют озверелой стаей пьяные подростки, пинают сторожа на автостоянке, другие бомжи отнимают у него его скудную добычу. И всё же этот бедный человек большую часть времени абсолютно доволен жизнью и вполне счастлив.

Причина столь различного отношения к жизни и к собственной участи очень проста и известна эта причина от сотворения мира. Все мудрецы в один голос твердят о том, что не в богатстве счастье и не в материальном благополучии. У одного есть всё, что только может себе представить самый жадный ум, а он мается и тоскует. Другой не имеет куска хлеба, а нелицемерно смеётся и искренне веселится.

Счастье — внутри нас. Эта истина несомненна и неоспорима. Беда в том, что самые основополагающие, верные и несомненные истины мало впечатляют и интересуют серьёзных людей. Люди легко обходятся без всякой истины, довольствуясь пошлой ложью и расхожей ерундой. К сожалению, истина не гвоздь и её никак нельзя вбить человеку в голову.


* * *

Живые истины не наследуются, их со стороны не внушишь. Они, эти верные истины, могут только прорасти изнутри, как-то сами собою, когда придёт нужное время и почва будет подготовлена всем опытом бытия.

Так что есть несчастные бомжи, а есть и вполне себе счастливые. Счастливые это те, что смирились. Всё дело в том, что человек обрёл внутреннюю гармонию. Он ценит то, что имеет, и не претендует на большее. Горе тому, кто не смирился с положением. Живёт ведь человек уже на самой нижней ступеньке, а внутренне числит себя ещё по-прежнему этажом выше.


* * *

Трудно понять, отчего у одних жизнь так складывается, у других иначе.

Тот умный, добрый, сочувствующий. Всем бы помог, да ему нечем. Он — нищий. Другой же злобный, как паук. Паук, который по всем законам Дарвина должен был погибнуть в самом начале эволюции. А вот поди ж ты, живёт уже миллионы лет. Так вот, и человек скупой, тупой, подлый… а денег — миллион! За что? Можно подумать, что всем этим несправедливым миром управляет сам дьявол. Что только он тут царствует, княжит, и милости раздаёт.


* * *

— Вот, к примеру, Раиса Ивановна Колобкова, заведующая детским садом… Она способна на именинах выпить не более полтутора рюмок кагору за весь вечер. У неё вдобавок непьющий муж и двое детей. Так вот если она скажет, что к ней регулярно «является чёрт» — то это очень большой скандал. Это клиника и дурдом.

А если, положим, проходя мимо пивной, вы слышите обрывок такого диалога:

«Ну как, Сеня, видел сегодня чертей?»

«Нет, сегодня не было. Голоса только были».

«А ко мне опять приходили… Еле отбился. Ну, вздрогнем…»

То ничего здесь удивительного. Это норма.


* * *

Ударили смычки, тоненько и тихо заголосили скрипки, сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Шлягер извилисто шевельнулся всем своим долгим телом. Фиолетовые, жёлтые, зелёные пятна света копошились и играли на нём, точно стайка тропических рыбёшек. И сам он как будто лежал не на жёстком стуле, а мирно покоился на золотом песочке среди рифов под неглубокой водой Мексиканского залива…

Одна из скрипок зарыдала мужским голосом.


* * *

Проскрежетало по всему залу, точно двинули по бетонному полу многотонные железные конструкции. То лысый ведущий склонился и попробовал ногтем микрофон. Затем стал говорить развязным тоном, лающие невнятные звуки понеслись изо всех углов. За одним из отдалённых столиков зааплодировали, пожилая пьяная компания толпилась подле сцены. Встрепенулась и взвыла скрипка, ухнул барабан, обрушилась со звоном литавра. Вспыхнули разноцветные прожектора, закружились хитроумные зеркальные шары, ослепительные электрические зайчики брызнули в прямо глаза. Выплыла на сцену дивная дива, вся в изумрудных водорослях, белая, круглолицая, с открытым ярким ртом, в чём-то длинном, змеином, переливающемся, засверкала серебристая чешуя платья.

Люди за столиками ещё по инерции продолжали свои разговоры, кричали что-то друг другу, но слова уже тонули в постороннем рёве.

Человеку трезвому и неподготовленному, окажись он здесь в эту минуту, страшно было бы и взглянуть на сцену, где сияла и переливалась чешуёй русалка с толстыми плечами и большой грудью, билась серебряным хвостом, содрогаясь всем своим массивным телом. Пьяная компания у сцены топала ногами, поднимая плечи и воздевая руки.

Бубенцов наблюдал за танцем, дивясь тому, с какой неожиданной лёгкостью двигались толстые зады, дрыгались жирные ляжки и скакали тяжёлые животы.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0