Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

История государства Российского

«История государства Российского» и «О древней и новой России» Н.М. Карамзина. К переизданию в журнале «Москва»

Потрясающе, как в нашем нынешнем олигархократическом и далеком от русской культуры государстве могут забыть такие юбилеи! Никаких торжеств, памятных мероприятий, лишь редкие и скромные упоминания...

250 лет со дня рождения великого русского писателя и историографа Николая Михайловича Карамзина.

В своих главных произведениях — «Письмах русского путешественника», «Истории государства Российского», трактате «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении» Карамзин выплавил и изготовил крепкий инструментарий для пользования родной речью. До него русский литературный язык представлял собою веселое любительское учреждение. Карамзин превратил его в могучую профессиональную организацию.

Писатель ввел в употребление огромное количество новых слов, и сейчас даже трудно представить, что лишь благодаря ему в нашем языке появились «промышленность», «влияние», «впечатление», «трогательный», «занимательный», «сосредоточить», «эпоха», «сцена», «гармония», «эстетика», «будущность» и многие другие слова и понятия. Даже букву «ё» изобрел Николай Михайлович, впервые использовав ее в слове «слёзы», которое раньше писалось как «слиозы». Журнал Екатерины Великой назывался «И то, и сио». Вторым с буквой «ё» появилось слово «влюблённость», также изобретенное Карамзиным.

До него история Отечества нашего являла собой свод разрозненных сведений. Карамзин превратил ее в огромное величественное здание, устремленное ввысь наподобие колокольни Ивана Великого.

В молодости либерал, масон, республиканец, вольтерьянец, на заре XIX века он пришел к убеждению, что республики хороши для небольших государств, но в России должны быть монархия, консерватизм, порядок, режим. Консерватизм он понимал не как стремление удержать отжившее, а как соблюдение своевременности. В первые годы правления Александра I, когда сам царь склонялся чуть ли не к отмене монархии, его личный историограф выступил на стражу существующего монархического уклада, за что в XIX веке его высмеивали либералы-республиканцы, а в веке ХХ его сочинения и вовсе подверглись опале, а сам он рассматривался лишь в качестве создателя русского сентиментализма, но ни в коем случае не как историк. Знания советских людей о его «Истории государства Российского» ограничивались лишь эпиграммой Пушкина:

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Кстати, о самовластье и самодержавии. Эти понятия возникли после падения ордынского ига и означали независимость — сами владеем, сами держим власть. И Карамзин понимал, что в России слово «самодержавие» — синоним слова «независимость». Падало самодержавие, и независимость мгновенно ставилась под угрозу. Вот почему и после революции 1917 года сила нашей державы сохранялась лишь при суровом самодержце, коим по сути являлся Сталин.

В 1986 году состоялся прорыв блокады вокруг карамзинской «Истории государства Российского». Вспомним, кто это сделал, и воздадим заслуженные почести. Журнал «Москва», напечатавший в сокращении труд Карамзина впервые за многие десятилетия запрета. Журнал, реабилитировавший Михаила Булгакова, спустя два десятилетия освободил от опалы Николая Карамзина. Честь и хвала сотрудникам «Москвы»! Публикатором выступил выдающийся литературовед и историк Анатолий Филиппович Смирнов. Царствие ему небесное!

В те времена я работал в журнале «Литературная учеба». В 1987 году в нем был назначен новый главный редактор — Владимир Андреевич Малютин. Человек дерзновенный и амбиционный, он внес в атмосферу журнала вихрь свежих идей, посыпался целый листопад неожиданных публикации, за которые охотно и с воодушевлением взялись сотрудники. Решив не отставать от журнала «Москва», Малютин захотел и в своей вотчине завести что-либо равнозначное. Я, учась в заочной аспирантуре Литературного института, как раз осваивал карамзинские темы и мгновенно предложил опубликовать так называемую «Записку о древней и новой России». Владимир Андреевич с восторгом эту идею поддержал. Началась долгая и кропотливая работа.

Как известно, эту записку Карамзин подал государю императору в 1811 году, предчувствуя надвигающуюся на Россию грозу. Александр Павлович не случайно послужил прообразом гоголевского Манилова. В годы, предшествовавшие Отечественной войне, он находился под обаянием Бонапарта и любезных ему поляков, мечтал стать республиканцем на троне, отменить многие строгие государственные образования, веками складывавшиеся на Руси, упразднить крепостное право, дать свободу Польше, а за нею и другим окраинам. Видя вокруг себя множество охотно и подобострастно поддакивающих, государь согласился с советами своей сестры Екатерины Павловны, уговорившей его выслушать особое мнение придворного историографа, коим Карамзин был назначен в 1803 году, как раз благодаря своим тогдашним умеренно-демократическим воззрениям. Теперь Николай Михайлович подал обширный трактат, в коем выступил как консерватор. Он резко раскритиковал как внешнеполитические, так и внутриполитические вольности государя, все реформы, включая отмену крепостничества, советовал проводить не с наскока, а постепенно, готовя почву, прежде чем сеять семена. А уж монархию он воистину воспел как единственную и незыблемую форму правления на наших необъятных просторах. Таков был вкратце смысл поданного им царю сочинения.

О ту пору все, что какой-либо советник подавал на рассмотрение главы государства, называлось записками. Мне кажется, теперь использовать слово «записка» в отношении трактата Карамзина не вполне оправдано. Во-первых, потому, что ныне это воспринимается как нечто содержащее краткую и самую необходимую информацию. Типа «Завтра в 7 на том же месте» или «Пошел ты туда-то!» И говорить о многостраничном сочинении «записка» — как-то несолидно. А во-вторых, нигде у самого Карамзина слово «записка» не встречается. Сей трактат назван им «О древней и новой России в ея политическом и гражданском отношении», равно как и последующий «О Польше», также по традиции обозначаемый как «записка».

Главная трудность состояла в том, что подлинник карамзинского трактата утерян. Возможно, случится чудо и когда-нибудь он, начертанный рукой самого автора, будет обнаружен. Пока же мы имеем лишь несколько десятков списков, созданных в разное время, и тогда, в 1987 году, предо мной встала задача определить, какие из этих списков максимально приближены к оригиналу. Дело, по своей сути похожее на криминалистическое следствие. И я стал просиживать долгие дни и вечера в архивах и библиотеках, в фондах которых находились списки. Я сверял их с текстами предыдущих публикаций, предпринятых во второй половине XIX столетия Пыпиным и Корфом, и очень скоро понял, что и публикаторы не располагали списком, наиболее приближенным к оригиналу. Я переписывал кусками, научился сходу определять, к какому примерно времени относится тот или иной список. Рука моя даже настолько сроднилась со старой русской орфографией, что много лет спустя я не мог писать орфографией ХХ столетия. Ять, ер, «i» с точкой и фита вошли в мой мир навсегда, и даже сейчас, когда я пишу что-то лично для себя, то использую орфографию XIX века.

С работой над списками связано множество интересных, порой курьезных историй. Расскажу о некоторых.

Во всех без исключения списках есть один и тот же пробел. По всей вероятности, первый переписчик на какое-то время отвлекся, поругался ли с женой, напился ли с друзьями, сочинил ли попутно какую-то повесть, а потом, вернувшись к переписыванию, не заметил, что пропустил целый кусок. Приехав в Ленинград, как тогда еще назывался Петербург, я встретился в Пушкинском доме с одним солидным ученым, чтобы поговорить о своей работе. Не стану называть имени. К тому же, и сам уважаемый исследователь в начале XXI века упокоился в ином мире. Я знал, что он уже давно занимается карамзинской «Древней и новой Россией», и спросил:

— Как вы думаете, а что за отрывок пропущен в имеющихся текстах?

— Вы что, хотите, чтобы я вам сходу ответил, какие там есть изъяны? — возмутился ученый, хотя изъян в тексте имелся один-единственный.

Его вообще возмущало, что я, простой литератор, не имеющий никакой научной степени, хочу в ближайшем будущем опубликовать до недавнего времени запрещенный трактат.

— Я много лет занимаюсь «Запиской» и то не решаюсь, а вы хотите так, с наскоку! — сердился он.

В те времена много было подобных ученых, которые чем-то занимались годами, получая за это надбавку к зарплате, а никакого продукта не выпускали.

Работа в ленинградских архивах связана и с воспоминанием о знаменитом пожаре БАНа — Библиотеки академии наук. Придя в очередной раз утром в архив и получив рукописи, я приступил к работе. Пахло дымом, причем, запах гари не уменьшался, а лишь усиливался, и вдруг передо мной на рукопись лег полностью обуглившийся лист бумаги, влетевший в форточку. Выйдя, чтобы размяться, я увидел снующих и встревоженных людей, среди них оказался мой знакомый Константин Юрьевич Лаппо-Данилевский, он-то и сообщил мне о том, что в БАНе бушует пожар. Утирая с лица сажу, он призвал меня подключиться к спасению рукописей и книг из помещений, соседствующих с теми, в которых горело, и я было вознамерился откликнуться на его призыв и ринуться на подвиги, стал собирать рукописи, дабы сдать их до завтра. И тут сказал себе: «Стоп! А ведь завтра все архивы могут оказаться под замком на неопределенное время». Я снова сел работать и за оставшийся день закончил обработку всех рукописей. Так расчетливость исследователя преградила мне путь к подвигу!

Не могу не упомянуть забавную деталь. Среди множества списков несколько экземпляров оказались из архива Демьяна Бедного. С первого взгляда можно было определить, что это наспех сляпанные подделки под старину — частое отсутствие яти, «i», фиты и ера в тех местах, где они должны быть, «ого» вместо «аго» в прилагательных родительного падежа и так далее. Мало того — частые пропуски целых предложений и даже абзацев. Дело в том, что пролетарский поэт Ефим Придворов, известный под, вопреки своему псевдониму «Демьян Бедный», был одним из самых богатых представителей литературной советской элиты. Зная, что богачи любят коллекционировать, то бишь, вкладывать деньги в недевальвируемые ценности, он, по их примеру, собирал старинные книги и рукописи, в его библиотеке насчитывалось свыше 30 тысяч томов. Как видно, зная, что он многое скупает без разбора, ловкачи быстренько состряпывали для него списки, не очень заботясь о приметах подлинности.

Из города на Неве мой путь лежал в Тарту, где проживал видный советский литературовед Юрий Михайлович Лотман. К нему обратились с просьбой написать предисловие к моей публикации Карамзина. Первым делом я столкнулся с истинным эстонским гостеприимством, когда на мой вопрос, как пройти на такую-то улицу, мне ответили:

— Надо пройти через вон ту стройку, и вы как раз выйдете на эту улицу.

Я долго бродил по огромной стройке, а когда выбрался из нее, оказалось, что мне указали в полярно противоположном направлении. Лотман, когда я, наконец, добрался до его гостеприимной семьи, добродушно посмеялся. А когда я рассказал ему о «специалисте» в Пушкинском доме, посмеялся уже сердито и назвал «специалиста» известным халтурщиком и бездельником, к которому и не стоило обращаться. У меня накопилось несколько вопросов, на которые я не знал ответа. С ними я и обратился к Лотману. Вот тут я узнал, что такое настоящий ученый. Юрий Михайлович честно сказал:

— Я не знаю ответа на эти вопросы. Но знаю, где можно попробовать поискать эти ответы.

Он стал рыться в своей библиотеке, перелистывать разные тома и, словно по волшебству, в течение полутора часов у меня уже не было вопросов. Приведу один лишь пример. Во всех списках в цитате из Монтескье фигурировало слово «saurois», которое я не мог перевести, ибо в словарях оно отсутствовало. Лотман быстро определил, что Карамзин пользовался экземпляром книги Монтескье, напечатанным еще до революционной реформы французского языка, нашел у себя такой экземпляр и мгновенно определил, что так раньше писалось слово «saurais».

В течение полугода работа была проделана. Мне удалось установить, что наиболее близким к оригиналу является список из архива П.А. Вяземского, который и был положен в основу публикации. Лотман написал предисловие, я — комментарии, и в четвертом номере журнала «Литературная учеба» за 1988 год появилась первая бесцензурная публикация трактата «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении».

«Несть льсти в языце моем» — этим эпиграфом Карамзин оснастил с свой трактат. «Нет неправды в языке моем». Следуя завету Державина, он с открытой улыбкой, честно говорил царям истину. Раскритиковав многие деяния и намерения императора Александра, он мог ждать чего угодно — либо наград, либо опалы. Надеялся, что не расправы, ибо царь отличался мягкостью. Но ни наград, ни опалы, ни расправы не последовало. Вместо них — стена молчания. Смелость суждений историографа разозлила Александра, но царь сделал вид, что никакой записки не получал. Возможно, тогда же и уничтожили оригинал. Хорошо, что Николай Михайлович заказал списки, один из которых на всякий случай препоручил Петру Андреевичу Вяземскому.

О диалоге с государем Карамзин высказался следующим образом: «Я всегда был чистосердечен. Он всегда терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако ж, слушал их, хотя им, большею частию, и не следовал...» Лишь после вторжения Наполеона в 1812 году император Александр Павлович, впервые в жизни прочитавший Евангелие, да и то на французском языке, вспомнил и о пророчествах своего историографа. Отношение к Карамзину резко изменилось в лучшую сторону. После разгрома Великой армии Николай Михайлович укрепил свои позиции в качестве главного государственного историка, а многие его оппоненты, против которых он высказывался в трактате «О древней и новой России», во главе со Сперанским, получили отставку.

Люди, во второй половине 80-х годов публиковавшие в журнале «Москва» «Историю государства Российского» и в «Литературной учебе» трактат «О древней и новой России», уже видели многие плачевные итоги реформ тогдашнего главы государства, в большинстве своем необдуманных и глупых. И эти публикации адресовались не только рядовым читателям, но и с робкой надеждой — руководству страны. Не очень верилось, но хотелось надеяться: вдруг да кто-то в руководстве прочтет, задумается, вынесет урок. Но, увы... Император Александр прочел и отмел. Творцы так называемой «перестройки» и вовсе ничего не читали. Как, впрочем, и все последующие наши руководители. В отличие от Сталина, который все читал.

Среди множества критических суждений, высказанных историографом, до сих пор гласом вопиющего в пустыне гремит: «Везде грабят! А кто наказан?» Размах грабежа в разное время был разным. Меньше всего, наверное, грабили в 30-50 годы, когда многие из расстрелянных и репрессированных пострадали отнюдь не безвинно. После смерти сурового Вождя народов, снова потихоньку стали возвращаться к исконной русской традиции воровать везде, где только можно, «что охраняю, то и ворую». Грандиозных масштабов воровство на высших уровнях достигло как раз после «перестройки», сейчас воруют в астрономических размерах и взятку в три миллиона рублей называют ничтожно малой. Однажды я понял, чем еще немец сильно отличается от русского. Когда говорят: «Такой-то чиновник хапнул столько-то», немец делает возмущенное лицо, а русский — усмехается.

Перечитывая классику, никто не делает никаких выводов. И во все века писатели борются с крыловским Васькой. Рассматривать литературу в качестве орудия борьбы против несовершенства мира — наивно.

И все же, слава писателям, стремящимся говорить истину!

Александр Сегень





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0