Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Испанский бриллиант

Святослав Эдуардович Тарахов­ский родился в 1942 году. Сценарист, драматург. Окончил Институт восточных языков при МГУ и Высшие курсы сценаристов и режиссеров.
Автор книг «Продается Рубенс», «Победители жизни», «Вкус близости», «Немое кино без тапера» и сценариев четырех художественных фильмов и двух пьес, которые шли в Театре под руководством А.Джигарханяна.
Лауреат Всероссийского конкурса Госкино и Союза кинематографистов (2003).
Член Союза журналистов России и член Союза кинематографистов России

Режиссеру Леньке Головлеву крупно повезло: он отловил и привел в московскую квартиру настоящую кубинку.

Мария была девушкой длинноногой, кареглазой, белозубой и радикальной, без полутонов и глубоких размышлений. Чуть что, она вскидывала над головой миниатюрный кулачок и, впадая в транс, скандировала: «Фи-дель, Фи-дель!», а Леньку, с которым сразу и решительно начала жить, никогда не звала по имени. «Амор!» и «Аморсито!» – вот как исключительно любовно она его называла, и нам, его приятелям, с нашими обычными домашними кличками типа Славок, Витек или Колька было немного обидно.

Полгода приблизительно он балдел от ее темперамента и вообще. «Она как солнце, – начинал свой рассказ Ленька. – Просыпается в шесть, врубает музон, поет как птица на заре и хватается за швабру. Соседи начинают стучать в стену, но для нее эти звуки, что красная тряпка для быка, она хохочет и трет квартиру еще быстрее. К семи, когда я открываю глаза, все вокруг блестит-сияет, на столе завтрак, а на моих губах ее быстрые, нетерпеливые поцелуи, потому что, мужики, утренняя любовь ей необходима так же, как мне утренний кофе».

«А еще, мужики, – добивал нас Ленька, – представьте, она принимает душ в джинсах. Вверху на ней ничего, кроме увесистой груди торчком, а внизу джинса и шпильки; вода сверкает на обтянутых джинсами бедрах и стекает по каблукам, я включаю красный свет, надеваю черные очки, курю “Мальборо” и так завожусь, что выстреливаю потом как пушка!» Мы слушали молча, мы сравнивали Марию с нашими скучными, вялыми, вечно нывшими женами и понимали, что жизнь нас чем-то обделила. Женька Решетилова, прежняя Ленькина пассия, как-то предположила, что девушка моется в джинсах потому, что попка у нее волосатая, но мы такой ее комментарий пропустили мимо ушей, расценив его как нормальную женскую ревность или, что еще хуже, непонимание Женькой эротических тонкостей. Для всех нас Мария превратилась в предмет обожания, а Ленька, вернее, его место подле Марии, вызывало одно непохвальное, но естественное чувство, сами понимаете какое. Правда, общий наш на всю компанию зубной врач Андрюша Костюков, отбарабанивший в командировке три года на Кубе, узнав от меня о Ленькиной победе, задумался у свиристевшей чешской бормашины с бором в руке и переспросил: «Мулатка или испанка?» «Испанка, – ответил я, – белая». «Опасно, – сказал Андрюша. – Два года – инфаркт миокарда. Жалко Леньку». На этот Андрюшин нюанс всем нам стоило бы тогда обратить внимание, но мы, и я в том числе, в восторге и захлебе своем от кубинки, этого не сделали.

 В те годы Головлев кино не снимал; на зависть нам он спал с Марией, бесконечно писал сценарий сильно умного фильма, что должен был потрясти Канны, и, как истинный художник, страдал от безденежья.

 Однажды он, чисто по-мужски, то есть когда Марии не было дома, позвал меня к себе, усадил за стол, налил водки и затеял вот какой интересный разговор.

– Слушай, Славок, – спросил он, – ты, конечно, знаешь, что Куба – великая страна?

Я кивнул, мол, кто же этого не знает.

– То-то и оно, – продолжал Ленька. – Страна великая, а бытовой техники почти нет. Ни электробритв, ни соковыжималок, ни кофемолок, ни, тем более, печек СВЧ. Не жизнь, а кошмар. Ты понял?

На всякий случай я кивнул.

– Ничего ты не понял, – проницательно заметил Головлев. – Мария на родину собралась. Хочет в России техники этой накупить, отвезти на Кубу и там затолкать за приличные бабки.

– Спекульнуть?

– Прекрати советские штампы лепить. Хочет сделать бизнес, потому что мы с ней торчим без денег.

– Понял.

– Понять-то ты понял, но не до конца. – Ленька вздохнул, снова налил мне водки и подрезал на тарелку соленого огурца. – Короче, если ты мне друг, если ты Марию уважаешь, одолжи нам деньжат на такую операцию.

Я хмыкнул, выпил водки и задумался.

Вообще-то у меня принцип: деньги в долг не давать. Деньги всегда все портят – это не я придумал. Пару раз я так попадал, так ругался, ссорился и вынужденно прощал, что закаялся навечно. Тем более что, отказывая, я бывал чист: давать-то мне обычно не особо что было, так, не более пятихатника до зарплаты. Но в тот момент, Ленька это знал, денежка у меня завелась – как раз недавно я удачно затолкал гараж узбеку, который поселил в нем семью. К тому же на мозги и на принцип давило потаенное чувство к Марии. Я колебался.

– Чтоб ты не сомневался, – дожимал меня Ленька, – можем заключить такой договор. Ты даешь Марии полтинник рублями, а она тебе с Кубы привозит для Ирашечки кольцо с бриллиантом на целый карат. Сам знаешь, сколько на Кубе серебра и бриллиантов. Горы, еще от испанцев остались.

Я умно кивнул, хотя слышал о таких горах впервые, но сама идея мне понравилась. Испанское кольцо! С бриллиантом на целый карат! Это звучало круто, это убеждало! Могу признаться, я до сих пор точно не знаю, что такое карат, но жена Ирашечка давно просила колечко с белыми камушками, к которым, это я знал, карат имел какое-то отношение. За долгую верную службу жена, пожалуй, заслужила награду, а тут выпадал такой удобный случай!

Ночью, вернувшись от Леньки, я растолкал спящую Ирашечку и объявил, что у нее скоро будет бриллиант. Она сказала, что я пьян, что, наверное, было правдой, но в той конкретной ситуации прозвучало обидно и незаслуженно.

На следующий день я вручил российско-кубинской семье узбекские деньги. Ленька принял их торжественно, в черных очках и с сигаретой «Мальборо». Даже пересчитывать не стал, сказал, что я настоящий друг, и предложил рюмку, чтобы поправить здоровье. Но не в рюмке было дело, а в Марии, Марии, господа! Клянусь, я не мог ошибиться! Она пожала мне руку не просто так, но с таким женским ко мне интересом, мелькнувшим в ее карих глазах, что во мне в ответ сразу что-то шевельнулось. Я знал про себя, что я мужчина видный, но такой ее мне аванс поднял самооценку на серьезную высоту. Мария поклялась Фиделем, революцией и унеслась на Кубу, а я с того дня засыпал в мечтах о ней и кольце, причем о кольце думалось реже.

Мы с Головлевым ждали Марию месяца три. За это время я покрасил забор и посадил экологически чистый картофель на даче, а также отремонтировал свой «Форд», чтоб, по причине затянувшейся безработицы, иметь средство для обеспечения жизни. Частенько вечерами и за полночь мы общались с Ленькой и с рюмкой на его кухне; Ленька рассказывал мне, как трудно, но прекрасно снимать кино, я ему – как трудно, но прекрасно бомбить на московских улицах. В результате таких разговоров мы еще больше сдружились и пришли к идее сделать фильм про благородного бомбилу из народа вроде меня. «Вот-вот, – оценила мою творческую задумку Ирашечка, – быть бомбилой – твой уровень. А еще испанское кольцо с бриллиантом обещал! Интересно, дорогой, бомбила и болтун – это одно и то же?» Я ничего ей, убогой, не ответил, я ждал Марию и верил, что Фидель не подведет.

Фидель есть Фидель.

Теплым зеленым днем к нашему подъезду лихо причалила Ленькина «Хонда». Мария похорошела до невозможности, загорела и посвежела, я смотрел на нее во все свои бессовестные глаза и не мог оторваться. Заметив меня, она крикнула: «Салют!», таинственно улыбнулась и, похлопав по боку яркую цветастую сумку, добавила: «Он здесь». Новость о прибытии бриллианта меня, конечно, порадовала, но, честно говоря, я ждал от нее другого, более сокровенного знака. Знала бы она, как я по ней скучал, как, ни словом не выдав себя Леньке, мечтал увидеть снова, чтоб подтвердить или навсегда похоронить в себе ту надежду, что перед отъездом она зажгла во мне своим взглядом. «Вечером, – шепнула она, – приходи к нам вечером». Так шепнула, что, клянусь, я вроде бы снова почувствовал ее к себе интерес. Был ли он на самом деле или мне это только привиделось? И как они умеют так смотреть, что мужику начинает что-то казаться? Где их, кубинок, этому учат?

С нетерпением дождавшись вечера, я приоделся и сообщил Ирашечке, что сегодня ей кое-что обломится. Она засмеялась, считаю, что глупо, но вслух комментировать ее смешок я не стал. Приоделся, сгонял на «Форде» за цветами и к семи вечера – этикет знаем, не зря кино смотрим – спустился на Ленькин этаж.

Сказать, что меня приняли неплохо, значит обидеть самого себя. Меня встретили не просто как дорогого гостя, но как самого близкого родственника, ну, скажем, брата или даже отца. Нормального человека такой прием, возможно, насторожил бы, меня, находившегося под гипнозом чувств, привел в полный расслабленный восторг. Мне нравилось все: зажженные свечи, кубинский фасолевый суп, крепкая русская выпивка, черные Ленькины очки, сигареты «Мальборо», звуки ча-ча-ча в магнитоле, но больше всего… Да, вы правильно догадались. Она усадила меня рядом с собой, и волшебный ее жар вызвал во мне мгновенный, до мурашек озноб. Совсем близко было ее маленькое скульптурное ушко с серебряной серьгой кольцом, длинная смуглая шея, отороченная черной прядью, яркие губы; чаще она смотрела на Леньку, дымившего напротив, но я постоянно – не знаю чем – ощущал, что главное ее внимание обращено на меня. Глотнув водчонки, она выдернула меня из-за стола – меня, не Леньку! – и потащила танцевать; что такое «ча-ча-ча» – я знал не очень, просто смотрел в ее искристые глаза, иногда касался голого плеча, балдел и, как припадочный, дергался всеми составами тела. «Браво! – крикнул друг Ленька, – ты классно танцуешь!» Кто бы сомневался! Когда рядом Мария, попробуй танцевать плохо. Я был в ударе. Это сейчас я понимаю, что выглядел полным дураком, но тогда я распадался на молекулы, я плыл в океане и парил в небе. Я уже вовсю любил Марию, и она, мне казалось – да что там, я был уверен! – уже любила меня. Бедная, думал я в танце, как же ты соскучилась по мне! Бедный, бедный Головлев, думал я, ты еще ничего не знаешь, формально Мария еще твоя, но по сути она уже моя, и нам с тобой предстоит серьезный мужской разговор.

По правде говоря, я совсем забыл о кольце. Я вспомнил о нем только тогда, когда на исходе вечера, легким движением раздвинув на столе стаканы, Мария выставила передо мной, отяжелевшим и счастливым, горбатую кожаную коробочку. Головлев захлопал в ладоши. «А вот и главное! – закричал он. – Долг за твое добро! Открывай, не бойся. Зажмурься только, чтобы не ослепнуть!»

Я откинул горбатую крышку, и чудесная картина предстала передо мной. В расщелине черной бархатной горки, в самой ее раздвоенной вершине, был закреплен старинный серебряный перстень. В объятии цепких лапок его оправы голубовато-белыми, стрелявшими в глаза лучами светился камень. «Вот он, красавец бриллиант, – подумал я, – какая же умница, моя Мария, как она старалась ради меня!» На чистой эмоции я потянулся к Марии с благодарностью, и она, ее влажные живые губы, на полпути встретились с моими. Поцелуй получился довольно долгим и, что удивительно, под Ленькин аплодисмент. «Браво!» – кричал он. – Повторить!» Знал он уже что-нибудь про нас, догадывался? Или она ему все уже рассказала? «Спасибо, – сказал я Марии, вложив в маленькое слово всю свою безразмерную нежность и необъятное чувство. – Спасибо». Я так крепко сжал ее руку, что она ахнула. «О, какой мужчина!», – выдохнула она, нечаянно подтвердив лучшие мои предположения. «Ух, какая женщина!» – хотелось мне выдохнуть ей впондан, но, оберегая Леньку, я не решился.

В дополнение к любви она вручила мне презент: коробку настоящих гаванских сигар – и настояла, чтоб я тотчас одну из них раскурил. Сигара была длинной и солидной, с дорогим золотым ободком. Вдохнув ароматный крепкий дым, я, закаленный «Беломором», почти не закашлялся, но, что интересно, с каждой затяжкой я все больше чувствовал себя Фиделем, Черчиллем и Большим Боссом жизни одновременно.

Я вернулся домой в состоянии улетном, спать не тянуло вообще, хотелось продолжения праздника.

Не получилось, не дали.

Каким черствым, каким бездушным надо быть существом, чтоб так безжалостно ломать человеку счастье, которое выпадает раз в жизни? Я говорю об Ирашечке. Когда я, в состоянии триумфа, ее растолкал и, что называется, без комментариев предоставил ее глазам открытую коробочку и чудо-бриллиант, она вдруг поморщилась и среагировала на него как на кислое: «Что-то он мало играет. Совсем как не бриллиант». После чего, раскатисто зевнув, снова заснула. «Дура, – возмущенно подумал я, – что ты понимаешь в испанских бриллиантах?» Я добавил про себя еще несколько крепких мужских оценок, но что толку? Подлая цель была достигнута, кайф сломан.

Зато утром он был добит и растоптан окончательно. Ирашечка долго рассматривала и примеряла кольцо на палец, то подносила камень к глазам, то глядела на него через дочкину школьную лупу. «Смотри-смотри, – думал я, – умней, балдей и благодари на коленях». Я как победитель неторопливо смаковал кофе, когда Ирашечка, отложив лупу и посерьезнев, вдруг выдала полную, так свойственную ей глупость. «Ты меня, конечно, извини, – сказала она, – но это не бриллиант. Какой-то камень. Но не бриллиант». Тут уж я не стерпел. Я вспомнил трепетную Марию и высказал жене все, что я думал о ней, ее невежестве и человеческой неблагодарности вообще. Я орал, я, кажется, топал ногами и даже швырял предметы, но Ирашечку разве прошибешь? «Ты так кричишь, что я тебя не слышу», – холодно сказала она и предложила, чтоб не спорить и не разрушать далее семью, сходить в ближайший ювелирный комисс. Ах, показать кольцо? Замечательно! Мне понравилось тупое ее предложение, я сгорал от нетерпения проучить и поставить ее на место, уж слишком много на этот раз она на себя брала!

Через час мы были в магазине, среди искусственной прохлады, сверкающих витрин, охранников и малолюдья. Ирашечка, под моим присмотром, вручила кольцо худенькой девушке-оценщице с единственным, придуманным мною заранее хитроумным вопросом: «Скажите, пожалуйста, сколько стоит этот бриллиант?»

Худенькая, едва взглянув на кольцо, вернула его Ирашечке со словами, которые не сразу дошли до моего сознания, а когда дошли, опрокинули меня и смяли.

– Смешные люди, – сказала она. – Зачем вы опять его принесли? Я вчера вам все подробно объяснила. Это никакой не бриллиант, близко к бриллианту не лежал.

– Минутку! – опомнился я. – Вы получше посмотрите, девушка! Обратите внимание, как он блестит, как играет! Да вы знаете, откуда нам его привезли?!

– Следующий! – пропищала оценщица, и нас с Ирашечкой оттеснила очередь.

– И никогда со мной не спорь, – торжествуя, отрезала жена, когда мы сели в машину. – Осчастливили его. А он – меня. Людей не знаешь, жизни? Отдай им кольцо, и пусть вернут деньги. Всё!

Я и не спорил. Всю обратную дорогу я рта не раскрыл. Не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что я очень напряженно думал, и концы моих мыслей не сходились с концами. Как же так? Что получилось, почему? Я еще мог допустить, что камень ненастоящий, но то, что Мария об этом знала?! Нет, нет, невозможно, она знать не могла! «А если все-таки знала?» – помимо воли возникал в моих глубинах подленький, но справедливый вопрос, пугавший меня возможным ответом. Не зря ведь оценщица, чтоб ей было пусто, спросила: «Зачем вы опять его принесли?» Значит, еще вчера Ленька и Мария заезжали сюда? Значит, узрев камень в аэропорту, Головлев в нем засомневался и, как благоразумная Ирашечка, решил по дороге домой заскочить в комисс? Ах, Головлев, Головлев, как здорово ты все срежиссировал, друган! Значит, вечером, когда меня принимали как брата, оба уже все знали? И Мария – тоже? «Нет! – до последнего изощренно сопротивлялся мой организм. – Она могла и не знать! Ленька мог один наведаться к оценщице? Мог. Мария могла оставаться в машине? Вполне. Возможен такой вариант, возможен, как возможно и то, что ошиблась худая: мало ли похожих колец на свете?» Мне стало легче на десяток секунд, которых едва хватило на полноценный вдох и выдох, после чего снова навалился безысход. Оценщица сказала, что она все объяснила «нам», значит, «нас», то есть, «их», было перед ней двое… Но если Мария все-таки знала – всему смерть. Копейка цена улыбкам, пожатиям и знакам в ее искристых глазах. Не было вовсе с ее стороны ко мне женского интереса, а была лишь подлая просчитанная игра, чтобы втюхать мне фальшивый камень. Все остальное, прекрасное и высокое, что привиделось мне возможным счастьем, было лишь моим по пьянке вымыслом. Так? Снова вспомнилась Мария, ее облик, плечи, глаза, и все во мне закричало: «Не так, не так! Недоразумение! Так быть не может! Не загоняй любовь в тоску! Выясни все до конца, потом суди!».

На светофоре я раскурил сигару, чем вызвал неудовольствие Ирашечки. Мне требовалась правда. Правдоискателю требовалась правда, чтобы поставить крест на самом себе. Круто.

Я взял коробочку с кольцом и пошел к Головлеву на разговор. Решил начать с него, потому как законно рассудил, что уговаривал и просил у меня в долг лично Ленька, с него катавасия началась. Зашел, поздоровались, проследовали, как обычно, на кухню. Музыка в квартире не звучала, значит, сообразил я, Марии дома нет, это хорошо. Уж с Ленькой-то я по-свойски разберусь. Туда-сюда, зашел обычный треп ни о чем, когда он поставил передо мной рюмку, а я, в ответ, выставил перед ним на стол коробочку с перстнем и наблюдаю. Интересно мне было, какая в нем химическая реакция произойдет. Реакция очень сдержанная была: Ленька глаза прикрыл, слегка побледнел, пальцы дрогнули, но к коробочке не прикоснулись, а потянулись за вонючкой «Мальборо».

– Лёнь, – сказал я, – ты деньги верни, и обо всем забудем, как и не было. Я согласен».

– А в чем дело, Славок? – попытался он сыграть под дурака, но у него получилось плохо, потому что чертики в глазах заметались.

– А ни в чем, – сказал я. – Просто я все знаю. И где вы были вчера с Марией, тоже знаю. Продолжать?

Ох, как он сразу изменился! Размяк, растекся желтком, заугодничал, заулыбался.

– А это, – говорит, – не ко мне, это тебе надо с Марией выяснять, я тут, Славок, ни при чем.

– Как это, Лень, ни при чем? Деньги у меня кто просил? Кому я их отдал? Тебе!

– Нам, Славок, нам. Я кольца на Кубе не покупал, значит, отвечать за него не могу.

Ах, Головлев, ах, рыба, резонно ведь кроет, подумал я. И что получается? Ленька устранился, и получается, что моя Мария и есть самый настоящий источник обмана. В ней все зло, в ней, любимой, она, значит, пыталась мне кубинскую стекляшку вместо бриллианта задвинуть. Хорошенькая правда, не зря добивался. Умом я ее принимал, куда деваться, но поверить в нее душой никак не мог, и кисло мне стало совсем, когда я осознал, что без объяснения с Марией никак не обойтись. Ну как я буду с бабой права качать, тем более с такой – красивой и любимой? Вчера еще любил, и утром сегодня любил, и в обед любил, а к вечеру деньги с нее требовать? Да невозможно это, любовь так сразу не умирает. Не буду, решил я наотрез, ну, попал и попал, любовь мне жалко, а деньги, ей-богу, не очень. Пытались сделать из меня дурака – пусть увидят, какой я человек. Нет, решил я окончательно, не буду, плевал я на эти узбекские бабки.

Встал, сказал Головлеву спасибо за все, оставил на столе коробочку и ушел. Пусть их совесть мучает, решил я, остальное меня не волнует.

Так бы и не тронул я далее это дерьмо, если бы не Ирашечка. «Ну? – спросила она, когда я пришел домой, – вернули?» И так меня припекла, так раздавила, так припугнула, что сама устроит им базар, что пришлось мне на следующий день Леньке позвонить.

А он, хитрован, сразу Марии трубку передал.

Короче я с ней встретился тет-а-тет у них на квартире.

Ленька слинял, чтоб «вам все условия создать», но лучше б он их не создавал.

Сперва она твердила, что испанский бриллиант самый настоящий, и что все специалисты и оценщики в России идиоты. Темперамент разогревал ее красоту, глаз от нее было не оторвать, но я держался и стоял на своем.

Потом она стала кричать, что денег у них в семье нет, что я спекулянт и на Кубе меня бы расстреляли. Я едва успел посочувствовать героям-кубинцам, как она заорала, что, если я не оставлю Аморсито в покое, она нашлет на меня милицию! Боже мой! Знали бы вы, как она была прекрасна, каких усилий стоило мне не протянуть к ней руки и вместе с ней не забыть все тревоги жизни! А потом вдруг с воплем: «Бандит!» она кинулась на меня с длинным кухонным тесаком, которым Ленька обычно нарезал мясо – я пробкой вылетел из кухни и, как щитом, прикрылся от нее дверью.

А потом она зарыдала. Я прятался за дверью, слышал стоны и не знал, что мне делать. Пока не услышал слова, от которых совсем оцепенел. «Я раздеваюсь, – лепетала она. – Иди, возьми меня. Я знаю, ты меня любишь, ты хочешь. Иди, я согласна. Не мучай больше Амора, ему еще кино снимать. Иди, делай любовь, я уже голая». Я обездвижил от ужаса; внизу что-то шевельнулось во мне и тотчас обвисло как совсем неживое. Какая любовь, подумал я, если она в любую секунду схватится за ножик и чик-чик? Еще я подумал о том, что любовь сразу усыхает, когда ее так запросто предлагают к исполнению. А еще вот о чем: зачем ее Амору Леньке снимать кино, если он имеет его каждый день дома? Короче, она ревела, умоляла ее трахнуть, а я стоял за дверью и не знал, кто из нас двинулся, я или она? «Дурак! – крикнула она напоследок, – подумай, если бы я знала, что бриллиант ненастоящий, зачем бы я к оценщице пошла?!» Я подумал, плюнул, забрал перстень и ушел.

Ирашечку заткнул жестко, отрезал, что разобрался. «Выброси или носи этот перстень и больше не возникай, иначе я напьюсь», – сказал я. Она знала, что такое я пьяный и, как умная жена, сразу умолкла.

Больше я ни с Ленькой, ни с Марией не общался, тем более что через полгода они от нас куда-то съехали. Может, на Кубу, может, куда кино снимать – не знаю, неинтересно стало.

* * *

Несколько лет спустя вез я одного интеллигентного перца в Шереметьево. Дорога долгая была, в жару и по пробкам; мы разговорились, и, как о примере человеческой гнили, я рассказал ему историю о бриллианте, опустив, понятно, самую финальную фазу. А он мне в ответ, представьте, мягко так сказал, что, возможно, я неправ. Сказал, что когда-то в лысые времена испанские авантюристы, желая покруче пограбить мексиканцев и всяких индеев, навезли в Лат. Америку и, конечно, на Кубу тысячи таких подделок. Продавали, меняли их на настоящие драгоценности и радостно потирали ручонки. Так что, сказал он, ваша Мария вполне могла полагать, что купила для вас настоящий бриллиант, и вы совершенно не по делу обидели гордую девушку с острова Свободы, жену кинорежиссера – «как, вы сказали, его фамилия?»

Рассказал он мне об этом так спокойно и так незаинтересованно, что я сразу ему поверил. Он высадился в аэропорту, расплатился зелеными строго по курсу и улетел черт знает куда, а я все никак не мог успокоиться.

Где ты, моя Мария? Ветер времени шевелит мои мысли. Где ты, любовь? Все так же славишь Фиделя? Все так же преданно живешь с Амором, или он уже схватил инфаркт, и ты его бросила? Или он тебя бросил и сошелся с больничной медсестрой, которая ночами ставит ему капельницы? Где ты, хочу я знать, потому что хочу перед тобой извиниться. Я был неправ. Бриллиант не бриллиант – какая по большому счету разница? Ирашечка привыкла к кольцу, носит его и радуется, особенно тогда, когда умные ее подружки интересуются, где она достала такую изумительную прелесть.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Великие Луки?>
Святослав Тарахов­ский
Великие Луки
Подробнее...
<?=Белка?>
Святослав Тарахов­ский
Белка
Рассказ
Подробнее...