Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Этюдник

Александр Амусин. Писатель, журналист, сценарист. Живет в России.

Меня здесь нет…

Праздники не могут быть долгими…

Если это, конечно, настоящие праздники, а не очередная порыжевше-проржавевшая дата на спине бесконечного календаря времени.

У праздников нет графиков и расписания, их нельзя назначить или отменить… Даты, отмечающие то или иное событие, отличное от будничных, — это всего лишь цифры, на которые приглашают взглянуть, перед ними остановиться, задуматься, возможно, нечто совершить или, вздыхая, постараться забыть… Даты — индифферентные числа безмерного потока дел, напоминающие, что именно в этот день можно, а кому-то и нужно создать торжество. Создать! У кого-то, получается, удается в суматоху будней запихать контуры обязательной даты празднества, но не праздника. А большинство равнодушно остаются далеко-далеко даже за тенью неизбежных улыбок, тоскливых приветствий, официальных встреч, поспешных фейерверков, салатно-бутербродных банкетов… Остаются тенью в тени оживленной даты. Настоящий праздник — радость, настоянная на ожидании. Она не может прийти к человеку вместе с цифрой календаря, даже с первыми лучами солнца или с колокольным звоном будильника. Каждый радуется по-своему. У любого свои, собственные праздники, которых нет ни в одном численнике Вселенной. Они есть в крохотном, но радужно-ярком мире только своего счастья…

Праздники не могут быть долгими.

Вокзал. На перроне двое: он высокий, черноволосый, черты лица мягкие, округлые, глаза небольшие, серые, припухшие от череды бессонных ночей, но выбрит тщательно. Она маленькая, хрупкая, волосы коротко острижены, светлые, ротик небольшой, впрочем, как и подбородок и слегка капризно вздернутый носик, две крохотные, но очень симпатичные ямочки на припухших щечках, и только глаза — огромные-огромные, золотисто-карие, яркие, словно солнечные лучики заглянули в них и, удивленные, застыли. Он смотрит то на нее, то на тень стоящих рядом вагонов поезда, то изредка косится на часы… Говорит медленно, тихо, словно спортсмен из последних сил после финиша.

— Я тебе так благодарен за эти три дня, так это неповторимо, я никогда не был так счастлив… Я люблю тебя! Бесконечно, искренне! Я… Я… Вот увидишь, я буквально за считанные дни разгребусь с делами и обратно... Ты не представляешь, как мне больно, как мне не хочется отсюда уезжать, от тебя, от моей прежней изумительной жизни, от нашего сегодняшнего настоящего праздника и долгожданного, совсем близкого счастливого будущего…

Она усмехается, но еле заметно, словно морщится, отталкивая дыханием холодный ветер и его слова. Отвечает ласково, голос слегка подрагивает.

— А помнишь, всего полгода назад ты стоял на этом перроне и уверял, будто только месяц или от силы два тебе необходимы, чтобы обжиться на новом месте, и ты обязательно возвратишься и заберешь меня…

— Помню, конечно, помню… И я так благодарен тебе за то, что за все прошедших три дня ты ни разу не заговорила о моем обещании. Не напоминала. Я очень... я благодарен... я… вот увидишь, все будет хорошо, даже отлично, просто преотлично… я вернусь! Поверь, мне совсем не хочется от тебя уезжать, мне плохо без тебя, очень скверно там одному, в чужом городе! Я тебя лю…

— Не надо признаний! Возьми меня с собой! Пожалуйста!

— Я тебе уже говорил, сейчас не те обстоятельства, возможности…

— Тогда оставайся здесь, со мной!

— А дела, бизнес? Там наше будущее, основа для большего и основательного… — Но вчера ты уверял, что приехал на пять дней, а прошло всего-навсего три, и ты вдруг уезжаешь после нелепого ночного звонка. Впервые за полгода и всего три дня вместе!

— Да, я говорил, но, но… так получилось, срочно позвонили, приходится подчиниться, выбирать, но я вернусь, я обязательно вернусь, я тебя только одну ценю, люблю оче…

Он пытается ее поцеловать, девушка резко отворачивается, надменно скривив губы. А рядом торопятся пассажиры, обреченно за ними спешат провожающие. Проводники громко напоминают, что до отправления поезда остаются минуты… Мужчина волнуется, начинает заикаться.

— Я тебя действительно люблю, и все эти годы мне никто, никогда, совершенно никто не был…

— А ты докажи это.

— Как? Вернуться? Бросить Москву, дела? Но, я уже…

— Нет, останься хотя бы еще чуть-чуть, а завтра уедешь!

Она достает у него из одного кармана билет, из другого зажигалку.

— Ну, решайся, если, конечно, все, что заявляешь, правда! Я тебе, несомненно, очень благодарна за праздник, что устроил для меня в эти три дня. Благодарна. Но я женщина, и если ты действительно любишь, я имею право сказать, что мне мало… С… с… совсем мало… совершенно!

Он молчит, краснея, глядит то на билет, то на зажигалку. Отворачивается. Отвечает нерешительно:

— Но ведь его можно просто сдать обратно, получить деньги, пусть не все, но…

— Понятно! Романтически влюбленный юноша стал деловым и рациональным мужичком?

Она запихивает билет обратно в карман, всхлипывает.

— Ты неправильно меня поняла, совершенно неправильно.

Он достает билет, берет у нее из рук зажигалку. Бумага вспыхивает быстро, горит ослепительно и долго. Она смотрит на пламя и хмурится, но улыбаются ее солнечные глаза, затаенные ямочки на щеках, даже носик, маленький, миленький, глядя на огонь, вздернулся и смеется тоненькой морщинкой.

— Ты знаешь, я тебе совсем забыла сказать, да, забыла за эти праздники! Я тоже уехала из нашего города. А когда ты прислал моей маме телеграмму о том, что решил заглянуть, она позвонила, и вот я здесь. Возможно, мы возвращались одним и тем же поездом. Возможно! Не удивляйся! Я уже давно живу рядом с тобой. И часто вижу тебя, и не одного вижу… и не хочу мешать вашему… твоим… Не хочу… отревела… А здесь только мама. А меня — меня нет! Слышишь! Нет! А то, что было — просто праздник, который я захотела себе устроить. Ты для нее каждый день. Ты для нее будни, а для меня праздник! Я имею право на праздник?

Состав покачнуло, лязгнули оковами вагоны, и поезд, ухнув от натуги, медленно-медленно пополз. На фонарном столбе замерли любопытная сорока и угрюмый ворон. Сорока таращилась на женщину, а ворон уставился на мужчину. Стайка беспокойных сереньких воробьев, словно пеплом рассыпалась по крыше вокзала. Женщина всхлипнула, взглянула любимому в глаза, погладила двумя пальцами по щеке и побежала к уползающему поезду, прыгнула в вагон, обернулась и крикнула:

— Меня здесь нет, слышишь — нет! Спасибо за праздник! Спасибо! Слышишь! Меня здесь нет! А ночной звонок это я тебе организовала! Я! Не хочу, чтобы ты превращался в будни! Праздники не могут быть долгими!

Изумленный мужчина поднял руку с зажигалкой, покосился на плакат с расписанием, кинулся к вагону, остановился и швырнул зажигалку под колеса поезда. Они стучали о чем-то, о своем, но ему казалось, они кричат на весь вокзал, на весь город, на всю Вселенную!

— Праздники не могут быть долгими, не могут быть долгими, быть долгими, долгими... не могут… Если это настоящие праздники… настоящие… настоящие… настоя… пра… пра…

Арест

Юрку Кузнецова арестовали. Но не с утра припухшие, а к вечеру крыжовниковидные опера из района. Арестовал лучший друг с детства, сосед, коренной собутыльник и поселковый участковый Пашка Дубов.

В день «взятия под стражу» Юрка собирался именно с ним на охоту и тщательно готовил старенькую «Ниву» к недельным скитаниям. До полудня возился, меняя и подтягивая разболтанные железки, а когда полез в двигатель, тут-то его участковый, как записано в протоколе, «в результате розыскных мероприятий» и настиг. Не подошел, а подбежал, увидев Кузнецова у машины. Заговорил, выдыхая каждое слово!

— Ну, Юран, хочешь, смейся, хочешь, плачь, а ты арестован. Все, охота отменяется, отдохнули, погуляли, что ловили — растеряли!

— Пешкомдралыч отдышись, а то похудеешь! Это ты классно придумал с арестом. Моя вчера заявила, если смотаюсь больше, чем до вечера, на развод подаст. Дай-ка ключ, у колеса лежит, самый большой, торцовый, крепления затянуть надо, — проворчал, не оборачиваясь, Кузнецов.

— Ага, я ключ, а ты им же по башке меня, а сам в бега? Хорошо задумал!

— Слушай, Пашустрый, а ты же в отпуске. Нет, про задержание Катька не поверит. Надо что-то правдоподобнее придумать. Ну, ты ключ подашь или нет?!

— Причем тут придумки для Катьки. Говорю серьезно, ты арестован, кстати, по заявлению твоей милой женушки Катеньки.

Юрка прекратил возиться с двигателем, слез с машины, подошел к участковому:

— Ты что, без меня с утра напился? Из припасов водку стибрил? А на охоте чем опохмеляться будем? Мухоморами? А может, как в прошлом годе, росу собирать с конопли…

— Прекрати паясничать! — взревел разъяренный участковый. — Талдычу тебе уже полчаса: ты арестован!

До Юры стало медленно докатываться: Паша трезв и не шутит! Ответил, вытирая руки об штаны.

— Успокойся, не надрывайся, предположим, не розыгрыш. И в чем обвиняет меня Катька?

— В том, что ты, Юрий Кузнецов, лишил жизни некую Савельеву Е.В.

— Я?! Лишил?! Я?! Да я по жизни даже с мухами за лапки здороваюсь! Да! Я в зверье и то после тебя, мента стреляю. Да я… — растеряно залепетал Юрка, еще тщательнее обтирая руки об рубаху и начиная осознавать, что участковый не только не шутит, но и серьезно обвиняет.

— На, читай, только руки до дыр не протри, это все, чем я могу помочь как бывшему другу.

Юрка взял кончиками пальцев протянутый Пашкой листок и долго всматривался в строчки, как в колодец, не ведая, есть в нем вода или нет. Ошеломленный, с трудом чуть слышно просипел:

— Прошу арестовать моего мужа Юру Кузнецова под подписку о невыезде, так как он лишил жизни Е.В. Савельеву. Хе! Вот это номер! Да она что, под старость спятила? Я ей д-детей, я ей м-мужем…я ей всю зарплату, дом, баню, машину, три коровы, свиней, курей с гусями, а она, м-меня, под старость под бумажку и в арест…

— Ладно заикаться, не здесь же, на улице, мне допрос с тебя снимать, протокол подписывать. Пошли в конторку договаривать.

Юрий, понемногу приходя в себя, икая, взял грязную тряпку, вытер ею брюки, собрал инструмент.

— Ладно, Паша, поехали, разберемся, пока трезвые.

— Что, на машине, через окно и в камеру?

— Какую камеру, или ты меня не знаешь? Или поверил, что я действительно угрохал эту, как ее, Савельеву Е.В.

— Верю, не верю, а заявленьице — это документ, значимый, очень значимый, особенно в конце квартала, и я обязан провести расследование, находясь даже в отпуске. А машину дома оставь, думаю, в район тебя отвозить придется на моей, казенной.

— Пашка, ты о чем? Неужто совсем ку-ку? А как же охота?!— осторожно толкнул в плечо своего дружка Юрка.— Ты посоображай маленько, все-таки при ментовской должности, а поверил бабе, которая тебя половой тряпкой по морде утюжила, пусть и пьяного. А мне, своему корешу, нет?! Да не убивал я никого, не убивал, хочешь, Богом поклянусь. С мужиками дрался, что было, то было. Но баб за жизнь пальцем не трогал, хоть и за дело надо иной раз, очень надо! Да я Катьку за все годы два раза двинул, и то когда ружье в речку выкинула.

— Ну, вот, уже и про оружие заговорил. Еще чуть-чуть и Е.В. Савельеву убиенную вспомянешь.

Участковый покосился на разъяренного Кузнецова и торопливо отошел от него. Юрка шагнул следом, но, сжимая кулаки, остановился.

— Пашастый, да этих Савельевых половина села, а если по округе посчитать, — три города заселить можно. И кого же я из них…

— Ты за всех ответ не держи, ты дай показания про одну и укажи, где закопал.

Кузнецов снова шагнул к участковому, тот опять опасливо попятился.

— Слушай, Пашуган, хватит издеваться, а то сейчас как врежу, и без моих подсказок всех закопанных разглядишь.

— А это, Юраныч, уже трактуется как сопротивление властям, и еще одна статья приплюснется...

— А когда я тебя раньше дубастил, это чем тракторовалось?

— Я находился без формы, и лупились мы по дружбе… И вообще, я сейчас при исполнении, забудь, что друзьяки бывшие…

— Какие, ка…к-какие? Бывшие?! А на охоту я собирался с кем? А к твоим подружкам-лепестушкам в Давыдовку? А когда ты под лед три года назад пьяный топором нырнул, кто тебя выволок? А из слепого оврага на себе семь верст тащил, когда ты ногу сломал, забыл? Зазря получается?! А может, и про баню вспомнить, которую спалил у бабки Евтеихи, когда сквалыга самогонки не дала опохмелиться? Сам поджег и сам же полгода искал виновного. Опросы, допросы… Все умника из себя корчил. Чуть саму Евтеиху не засудил за баньку. Месяц казнил, заставлял признаться. Только за три банки медовухи и отстал. Забыл? напомнить?! А сколько зверья побил без лицензии? Тоже при исполнении? Да таких, как ты исполнителей, к милиции на пушечный выстрел подпускать нельзя. Форму напялил. Арестовать приперся, ишь, преступника нашел. Ты труп откопай сначала, доказательства, улики собери, а потом арестовывай по закону, все, как в кино, понял?!

Неожиданно осмелел Кузнецов. Почти час, оглядываясь, чтобы их никто не услышал, сквозь зубы доказывали друг другу, кто есть кто на самом деле. Почти час, готовые кинуться друг на друга, огненными петухами стояли у забора, размахивая руками, вспоминая грехи каждого и родственничков до ногтей тринадцатого колена. Но, в конце концов, победила власть, бросили машину, и дошли до конторы участкового. На крыльце в шелковом ярко-алом коротеньком платье и новых малиновых туфельках, сложив руки на груди, стояла Юрина жена Катя и ехидно усмехалась:

— Ну, как, соколики, охота? Отдохнуть без женок намылились? По давыдовским шалавам соскучились? Водкой на неделю запаслись!

— Ты чего там про меня понаписала? — взвыл Юрий и ринулся на жену, но участковый ловко поймал его за ворот рубахи.

— А ты, супружничек без пуговичек, не голоси белухой, вокруг люди и каждый судит,— любовно поправив прическу, пропела елейным голосочком Катя. И, медленно поворачиваясь к участковому, лукаво спросила:

— Значит, очную ставку затеял, хочешь, чтобы я про Савельеву рассказала, как Юрочка жизнь ее погробил? Пожалуйста. Только вначале с Юроньки подписку о невыезде возьми. Самолично написанную, серьезную, с требованием копии для начальства! А то смотаться намылились, охотяры с удочками. Знаю я, где вы неделями пропадаете, да на каких лисонек и заинек охотитесь, корешки облезлые. Погоди, я еще твоей Клавке подскажу, у какой вдовистой свидетельницы прошлый раз ночева…

— Хватит! — резко оборвал Дубов. — Если есть, что добавить по делу о Савельевой, гражданка Кузнецова, попрошу в кабинет, а на улице нечего секретную информацию распространять.

— Хорошо, добавлю, когда подписку о невыезде выпишешь Юрочке,— уже сухо, подбоченясь, медленно, почти по слогам, ответила Катя.

— Подписку? Нет, гражданка Кузнецова, такое преступление настолько серьезное, что супруга лично вашего придется задержать для содержания в следственном изоляторе, а это в райцентр в РОВД везти его требуется.

Катя растерянно усмехнулась, лебедушкой замахала руками, то поправляя прическу, то одергивая вызывающе короткое платье.

— Ты что несешь, ты… ты… Да вы же с Юрой друзья! Да у нас с Юрочкой завтра юбилей, двадцать лет, как вместе зарегистрированы. А ты изолятор? За что?

— Как? За убийство гражданки Савельевой, согласно твоему заявлению.

— Какое убийство? Ты читать умеешь, чучело в погонах, на бумаге как прописано? Что лишил жизни, а не убил меня!

— А что, лишить жизни и убить — это не одно и то же? И потом, причем здесь ты?

— А притом, что до замужества я кем была? Савельевой Екатериной Владимировной, это сейчас я Екатерина Кузнецова. Соображаешь, тупень при фуражке?! Эх, ты, детектива из крапивы, дальше пузыря над губой ничего не различаешь. Тебе бы только вынюхивать, где самогон у бабок припрятан да бани палить. Убивство! Арест! Ох, и распетушился, законник из огорода. Поверил во что? В глупость, в каприз бабий. Попробуй только еще, зачем зайти по-соседски, погон своих не соберешь. А этот тоже, хрычуга старый, где глаза твои, охотничек, приглядись, что за друга нашел! С пеленок вместе, а он от тебя за час отрекся. В участок привел! Бумажке поверил, а тебе живому… Эх! Ну, кому ты нужен, репей старый, все мололдянок по охотам ищешь, открой глазоньки, открой, оторви от стакана, юбиляр. Жизнь прожил, а ума не нажил…

Катя подошла к участковому, одним пальчиком приподняла его подбородок, плюнула под ноги, расплакалась и побрела в сторону дома, вытирая слезы. Побрела красивая в алом платье, в новых малиновых туфельках и сутулая...сутулая… А Юрий глядя то на нее, то на участкового сел на крыльцо и закрыл лицо руками.

Десятая планета

— Итак, запомните, дети, и запишите: мы живем с вами в Солнечной системе. В центре находится Солнце, а вокруг него вращаются девять планет: Меркурий, Венера, наша Земля, затем Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и Плутон.

Записали, вот и отлично. Запомните главное, Солнце — огромная раскаленная звезда, источник света для всех планет. И еще запомните: в отличие от звезд, все планеты светятся отраженным солнечным светом, отраженным! Да! О существовании планет люди узнавали не сразу, так, Уран был открыт в 1781 году, а Плутон только в 1930…

В шестом классе урок географии. Молоденькая учительница с удивительно хрупким и ангельским для педагога голосом держит в руках учебник и, поглядывая в него, диктует. Она подходит к девочке с длинными каштановыми волосами, сидящей за первой партой, берет ее тетрадь и тихо спрашивает:

— Диночка, ты почему опять ничего не записываешь? Завтра контрольная.

— Светлана Викторовна, в учебнике — ошибка. Мой дедушка дедушки говорил, что еще шесть тысяч лет назад древние шумеры, которые жили возле Персидского залива, знали: около Солнца крутятся не девять планет, а десять.

Учительница смотрит в карие глаза девочки, пальцы ее рук начинают медленно подрагивать, покачивается и учебник.

— Ну, во-первых, не крутятся, а вращаются. А во-вторых, еще, что твой прадедушка сообщал?

— Он объяснял, что Солнце — это особая планета. Там живут души всех живых существ. Оттуда они приходят на другие планеты, туда же и возвращаются, когда отмирает тело. Поэтому планеты не только отражают, но и сами светятся.

— Если я тебя правильно понимаю, планеты светятся потому, что на них есть жизнь.

— Дедушка дедушки говорил — точно есть! Только у каждой планеты своя жизнь, у каждого времени свое зрение! Если мы что-то не видим, это не означает, что этого нет. Просто люди видят по-своему, на Сатурне по-своему, а на Марсе по-своему. А у каждого поколения свое зрение, у каждой планеты свой взгляд. Это его любимая поговорка.

— Какая? Какая? — лицо учительницы бледнеет. Прижав учебник к груди, медленно возвращается к школьному столу, опускается на стул. — Странно, странно, у меня так часто папа слова своего деда повторял. Диночка, а твой пра… пра… родственник — ученый?

— Нет, геолог. Он раньше был ученым, но его в тюрьму посадили за то, что много умничал.

— Что делал?

— Много умничал, так прабабушка его ругала. Они жили в плохое время, когда умников в тюрьмы сажали, чтобы неумных не портили своими умностями и в партийных учебниках не писали того, чего неумники знать не хотят.

— Понятно, а геологом он стал, когда из тюрьмы вышел?

— Да, ему долго запрещали в городе проживать, вот и скитался по экспедициям, землю копал. И вообще, он в городе не любил жить.

— Странно. Он же научный работник, а здесь институты, библиотеки…

— Говорил, что любой город — та же десятая планета. Все о ней знают, а заглянуть в нее — века нужны. Так и люди в городе, вроде есть, а вроде и нет. Толпой на работу, с работы, в трамвай, в троллейбус, — все толпой… А кто рядом с тобой, чужой ли, родной — чтобы разобраться, жизни не хватит.

— Ну что ж, Диночка, это уже не география. Давай так договоримся: сейчас идет урок, и мы не будем отрывать время у других разговорами о твоих родных, а после звонка договорим, хорошо?

— Хорошо, а контрольную мне как писать, по учебнику или как дедушка дедушки говорил?

Пока Светлана Викторовна и Дина ведут столь неожиданный для урока географии диалог, в классе никто даже ручки не уронил, так тихо.

Учительница осматривает примолкший класс, раздумывая, что ответить девочке, подрагивающими пальцами берет указку.

— А знаете, ребята, Динин прадедушка во многом прав. Действительно, 14 ноября 2003 года официально было признано существование десятой планеты, которую назвали Седной, в честь богини эскимосов. Но почему-то в современных учебниках ничего до сих пор про это открытие не сказано. А жаль. Поэтому я и вынуждена вас учить тому, что написано, а не тому, что есть на самом деле. У меня никогда не было прадеда, отец рассказывал, он погиб где-то в Сибири, во время научной экспедиции. Но! Мне очень приятно, что разговоры с прадедушкой для Дины не прошли бесследно, и поэтому я освобождаю Дину от контрольной. А теперь все, продолжаем урок.

— И меня можно освободить от контрольной!

С последней парты поднимается Настя Волкова.

— А тебя-то почему? — удивляется учительница.

— А у меня тоже прадедушка был ученый и сидел в тюрьме. Бабушка рассказывала и плакала.

— И про что он тебе поведал, про одиннадцатую планету?

— Нет, он генетиком был и утверждал, что человек не от обезьяны произошел.

— А от кого?

— Я не знаю, бабушка объясняла, но я не поняла.

— И меня можно! — с третьей парты поднялась Галя Кравцова. — У меня дедушка одобрял, что существует параллельный мир, но ученым не стал, из института еще студентом выгнали.

— А мой дедушка писатель и написал книжку не такую, какую надо, и его тоже посадили…

— А у меня папин брат сидел, но папа говорит, что его просто так арестовали, ни за что.

— А моя мамина сестра в Бога верила, за Бога и наказали.

— А моего дедушку — за анекдот…

— А у меня!..

— А у меня!..

— А у нас! — сразу несколько мальчишек и девчонок тянут руки, пытаясь рассказать о своих близких.

— Хватит! Хватит! Тихо! Тихо! — машет руками учительница, пытаясь успокоить учеников.

— Почему хватит! — с четвертой парты поднялся Саша Антонов. — Это неправильно! У них сидели, а мой прадед на войне был. Да если б его не убили, он бы до чего-нибудь хорошего додумался, и его бы тоже посадили. Я хочу освобождения от контрольной.

— И я! Мой отец на стройке работал, ему некогда было думать, но все равно посадили!

— А мой дед на целине был, а это хуже, чем в тюрьме!

— А мой… правильный! Его в тюрьму не сажали!

— И я не хочу, чтобы людей в тюрьму сажали! Не хочу! Это несправедливо!

Класс клокочет. Перебивая друг друга, не слыша ни учительницы, ни себя, ученики кричат, словно хотят, чтобы их услышали не только в классе или в школе, но и там, на неведомых девяти планетах.

— Тихо! Я кому сказала, тихо! — не выдержав, стучит по столу указкой Светлана Викторовна. — Тихо! Тихо! Дедушки, прадедушки, папы, братья, сестры… совсем запуталась я в ваших родственниках… пока разберусь, школу окончите. Контрольная отменяется!

— Ура! — взрывается счастливым ором замолкающий класс.

— Но это не все!

Класс настороженно затихает.

— В субботу на урок географии я приглашаю ваших родителей.

— Зачем? — удивляется Антонов. — Они в тюрьме еще не сидели.

— В субботу вместе с родителями идем в планетарий и попытаемся вместе разглядеть Вселенную.

— Почему вместе? — не унимается Антонов.

— А это чтобы понять, у какого поколения какое зрение!

Светлана Викторовна улыбается и закрывает учебник. Уже после звонка она подзывает Дину и, смущаясь, шепотом спрашивает:

— А твоего прадедушку звали не Виктор Васильевич?

В шестом классе изучают, как устроена Вселенная…





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    


Читайте также:

Александр Амусин
Застыли в небе первые часы
Подробнее...