Русский лес

Дубы, маслины, пихты, туи, вязы,
на дальнем плане тополь долговязый,
миндаль, фундук, орех, чинара, липа,
в цветочек упырем пчела прилипла,

весенние сады в сторонке, тихо
огнем благоухает облепиха,
и вишня к маю взмахом мотылька,
и яблоня, и груша, и ольха,

сосна с сиренью, лиственница, ива,
разостланная скатертью крапива,
гранат, инжир, хурма, чай, краснотал,
тайга как очень важный капитал,

сибирский кедр, черешня, падуб, персик,
боярышник, каштан, любви наперсник
акация, орешник, кипарис,
самшит, с большой натяжкой барбарис,

рябина, клен, черемуха, ель, бук,
добавить алычу бы и бамбук,
мирт, эвкалипт да сакуру, секвойю,
гевею с каучуковою кровью...

анчар, очаровательный палач,
тик, абрикос, орешник, карагач,
с руками загребающими пальмы,
робиния над кладбищем центральным,

усталый от ответственности граб,
с сучками саксаул, что донный краб,
тис, явор, можжевельник, верба, ясень,
пейзаж не завершен еще, но ясен.

Осина-дура, вряд ли удивит,
стоят березки чахлые как колья,
жаль, наплевать на этот чудный вид
с высокой, самой главной колокольни.


Дерево на ветру

Восстает птица Феникс
из столичной глуши,
вырывая аппендикс
из смердящей души;
и на месте отростка
появляется вновь,
словно в поле березка –
неживая любовь.

Что кому достается.
Так, в бессилье горя,
сердце больше не рвется
в те родные края,
где вокзалы нервозны
да бедлам на дворе.
Вылезают коросты
на белесой коре.

Плесы чудятся, песни,
хороводы всю ночь.
Но безродные рельсы
удаляются прочь
по бескрайней равнине,
где черна полоса,
где корнями к чужбине
ты навек приросла.

Где дубы-исполины
как бельмо на глазу,
где разряд гильотины
вызывает грозу,
где взбесившийся ветер,
не боящийся слез,
ураганом ответит
на стенанья берез.

И дожди, и морозы,
и вселенская сушь
подтверждают прогнозы
сумасшествия душ,
распростертых на теле
как вуаль на ветру...
их в остывшей постели
Эвр найдет поутру.

Пусть покой дровосека
охраняет конвой...
из двадцатого века
убегая в другой,
будь пытлив и понятен,
покажи детворе –
красоту трупных пятен
на погибшем стволе.

Стой клеймом на погосте
вечный символ Руси.
Я приду к тебе в гости
с покаяньем «Прости!».
Криво выбита ветром
надпись на бересте:
«Все становится пеплом,
побывав на костре...»


«Дракона пасть, Георгия копье...»

Дракона пасть, Георгия копье,
гирляндами украшено былье...
труба горниста воплем спозаранку
с гудком переходящим в перебранку.

Без удержу дрейфующие мощи
круизом по селениям, так проще
к нетленному притронуться. К той длани
не губ прикосновение – страданий.

Лечебно-идиллическое слово
на вроде разночинского – основа
компота. Вся до брюха в декольте
– Покровские ворота и т.д. –

столица, и повсюду дверь открыта!
Вот нищий у разбитого корыта...
обрящет, если будет что обрясть.  
Георгия копье, дракона пасть.

Смирительные мысли, – вроде грога, –
устройством государственным берлога.
Смотритель в Рождество, что с медный таз
лицом. Всем угодить иконостас

не может, но надеется. Зеваки,
предчувствие азовской скорой драки, –
и бандурист зарекся, и гусляр!
Разорван уз последний капилляр.

Начищенная до блеска Москва.
Ожившая пещерная тоска
по взгляду человеческому, то есть –
что было у Георгия... и совесть.


Новогоднее

По Тверской зима с дивными узорами,

Дед Мороз следит дюже за просторами,

нечего шалить внучке с ухажерами.

Маскарадный шум, суета в предбаннике

иностранных дел, «Мисс Москва» в купальнике,

в пору раздавать малым детям пряники.

Хвойной пикой Кремль подпирает звездочку,

будущий сурок смазывает мордочку,

мандарин летит, пробивает форточку...

Видимо, народ, – хороши проказники! –

разве ж алкоголь омрачает праздники!?

если терема растащили частники.

Пролетариат, недостаток опыта,

а народный бунт, холодно и хлопотно,

времени в обрез, столько дней промотано.

Счастья через край, через край, хоть выплесни!

а в фаворе кто? – шалуны да прихвостни,

вот и подоспел крах недальновидности.

Прут репьем дворцы, овдовели хижины,

что же делать нам с хитрыми да рыжими? –

запаслись они смазанными лыжами,

слипшись с серебром, с думами боярскими,

только шугани, в Альпы итальянские

сгинут, в Куршавель; не в пролески ж брянские.

Вот и пушка-Царь, и такой же Колокол,

не согреешь Русь, – обнадежишь ворога!

(Ей бы уголька, свежего! да дорого.)

Залежались, спесь, обросли кораллами,

не клеймить бы их белыми да алыми,

посмотреть на свет чистыми кристаллами

лупоглазых вежд, узких спозараночку;

доставай, Иван, дорогой, тальяночку.

Не серчай, народ, увели «Цыганочку».

Коль не в клячу корм, планами коварными

не загонишь в хлев плетками да лаврами,

не телеги ж нам запрягать кентаврами.

Извини, ямщик, ерунду сморозили, –

по траве, по льду столько лет елозили,

утонуло все в «Лебедином озере».

Скоро день седьмой справим с адвентистами,

улетим в весну с велосипедистами...

а пока фужер с винами игристыми.

Вот капиталист лезет на трапецию,

руки в ноги взял, в Таиланд, в Венецию...

выпишут тебе в Риме индульгенцию.

Возвратился он. Видимо, накаркали.

Мы тут целый год спины гнули, шаркали!.. 

ты же, Красный нос, с жалкими подарками!

Что-то чересчур янки стали нежными,

запасемся впрок шкурами медвежьими,

там их и зажмем, между побережьями.

«Ой, люли-люли...», примири историю,

«Черный ворон» ты – ода малокровию,

«Ой, мороз, мороз...», не морозь Московию.

Весь культурный слой – цацки с побрякушками,

Чистые Пруды да Арбат с лягушками,

кто в берлогах, те запаслись подушками.

Радуют дворцы, обросли ливреями,

стали не жильем, – храмами, музеями,

гольф да преферанс, фрески с ротозеями;

рядом Мавзолей радует поклонников...

Что там из Кремля ниже подоконников?

князь Пожарский, вновь собирай нам конников!

Отполировав шинами да траками

камень, на Парад съездим за зеваками...

это ж не сорить денежными знаками.

Зимушка-зима, километры пройдены

сквозь все войны путь, через грязь, болотины.

Видишь, Дед Мороз? – Часовые Родины!