Комары налетают сразу
с хладнокровием насекомых.
Я пою очень звонким басом
на гитаре своих знакомых.
Контрапункты не терпят глаз —
только гость по большим берегам;
ведь печаль не преследует нас:
мы ее сами кладем в чемодан.

Опрятный вид столичных кухонь — перемена мест,
а пленка молока в кастрюле — механизм старения;
и глядя между створок, не увидишь целое, а — срез
пейзажа, где отрывок неба пахнем солнцем и спасением.
Но тише. Шаг по широте проспектов,
по истории и вдохновению поэтов!
И город вдруг сужается до букв и взгляда,
и каждая простая улица мне почему—то рада.

Но мне не нужно вдохновение; просто четкий импульс.
Я трачу целлюлозу по общагам и скамейкам,
пока механизм не щелкнет и я не раскинусь
на асфальте у метро, у надписи "аптека".
Лучший текст родится только накануне смерти —
мимо черных контуров витрин и капителей,
когда наконец—то доиграют на площадке дети,
когда SOS разбудит ночью посреди растоптанной постели,
ведь, поэзия — чужая жизнь в скучающих глазах.
И каждый образ растекается по зеркалу.
По зеркалу, в котором пишут и так верят в чудеса;
по зеркалу, в которое смотреть, по сути, кроме нас, и некому.