Не утрачивать надежд

В течение всей жизни всякий раз в одно и то же время — в ночь с тридцать первого декабря на первое января — мы переживаем в реальности не существующий факт: мы перешагиваем из одного времени в другое и называем это другое новым годом. Заметим, не просто следующим по законам чисел, а именно новым, предполагая некую обязательную новизну в сравнении с прошлым, старым годом. Эта счастливая и чудесная способность человека ничуть не противоречит библейской мудрости, говорящей, что, мол, нет ничего нового, что не было бы старым, и все возвращается на круги своя.

Но продолжение жизни человека — народа — человечества, оно само по себе есть момент творческий, ибо будущее, будь то день, год или столетие, видится нами непременно в некоем новом и лучшем качестве. Этот немотивированный, врожденный оптимизм и есть, собственно, инстинкт жизни, потаенный смысл которого не просто в существовании, но в совершенствовании бытия или, по крайней мере, в таковом намерении.

Однако допускаю, что не у одного меня в течение последних лет было ощущение того, что с каждым новым годом мы не столько шагали в будущее, сколько проваливались в него. Что и говорить, для подобных ощущений оснований было предостаточно. И радостно было бы услышать, что хотя бы одно из этих оснований утратило силу...

Увы! Ни одна проблема не доведена до стадии ее решения, ни одна социальная рана не затянулась пусть бы до шрама, ни одно противоречие не снято согласием...

И тем не менее, рискуя оказаться в роли пророка-самозванца, хочу поделиться с читателями журнала совершенно необоснованным предчувствием того, что в социальном климате нашего по-прежнему на части разорванного общества наметилось нечто не столько новое, сколько ранее не замечаемое. Формулировать предчувствия — задача крайне неблагодарная. Тем более что эти весьма слабые, шаткие основания для нынешнего новогоднего оптимизма почерпнуты мною не из жизни как таковой, а из рассуждений о жизни. А точнее — из публицистики, поступающей в журнал как от наших давних авторов, так и от новых, чьи имена появились на страницах последних номеров или ждут своей очереди в первых номерах нового года (понятно, что через журнал проходит лишь часть материалов, поступающих в редакцию).

Что же было наиболее характерно для публицистики первого «перестроечного» десятилетия?

1. Прожектерство

Еще три или четыре года назад ежемесячно, если не еженедельно, получали мы трактаты о том, как спасти, по меньшей мере, Россию, а еще лучше — все человечество. Авторы сих многостраничных трудов были людьми, безусловно, искренними, несомненно, любящими Россию и каждый по-своему желающими ей добра. Категоричность, с каковой каждый из авторов «прожекта» настаивал на единственности именно им открытого пути спасения, исключала возможность какой-либо коррекции материала. Как правило, к тексту прилагалась приписка, что отказ в публикации будет понят автором как выявление антирусской, антироссийской или античеловеческой сути позиции журнала, каковой и берет на себя ответственность за все возможные беды страны и человечества. Некоторые авторы подобных материалов, напротив, не настаивали на публикации, а требовали передать рукопись «наверх» для немедленной реализации... Предполагалось, что некто «наверху», прочитав трактат, ахнет, затрезвонит по всем «вертушкам» и потребует срочно доставить автора для подробных консультаций. Последнее было более свойственно провинциальным авторам. Столичные авторы «прожектов», а их тоже было немало, более полагались на то, что некая сила, воодушевленная предложенной идеей, возьмет власть и пригласит и обеспечит полномочиями...

Ради справедливости скажем, что читать некоторые из подобных материалов было интересно, как вообще интересно любое логическое построение мысли, тем более если оно продиктовано добрым намерением. Представьте себе, к примеру, трактат об освоении марсианских пустынь, в котором все логично, научно и убедительно и отсутствует лишь одна маленькая деталь — как попасть на Марс...

По существу же, в основу всех подобных проектов спасения укладывалась автором какая-нибудь обнаруженная им социальная субстанция — предположим, община, или обновленное Православие, или тип местного самоуправления, или вариант технологической реформации, — все остальное объявлялось вторичным и производным, то есть предлагалось всенародно потянуть за важнейшее звено в цепи исторических причинностей и вытащить... Подобно Мюнхгаузену, вытащившему самого себя за волосы из болота...

2. Заклинания

Жили мы, жили, плохо ли, хорошо ли, но пришли на Русь Святую (или Советскую) демократы, как у А.К. Толстого: «надели шаровары, приехали на Русь», — пришли и покорили, опоганили и разорили нас, безвинных и доверчивых. Пришли! И стонет Русь Святая (или Советская) под нестерпимым игом пришельцев!

Комплекс невиновности (юридически — невменяемости вины) открывал авторам неограниченные просторы для обличительного пафоса.

Историки советские и тем более досоветские, говоря, положим, о нашествии татаро-монголов, видели причину их успеха в раздробленности Руси. Более-менее добросовестный разбор причин поражения Красной армии в сорок первом тоже не ограничивался фактором внезапности и технической мощи германской армии. А ведь и в том и в другом случае речь шла о реальном нашествии чужеземцев.

Теперь же, когда абсолютно самопроизвольно в одночасье рухнула, как и по сей день многие нас уверяют, Великая Держава, стенания по этому поводу фразеологически, стилистически, методологически копируют (или, по крайней мере, до недавнего времени копировали) реально работавшую публицистику сорок первого года. Притом что подавляющее большинство авторов гневных филиппик против демократов-пришельцев сами были в активе режима, имея и определенные властные полномочия, и доступ к средствам информации, и возможность контакта с самым верхним эшелоном власти.

Публицистические заклинания подобного рода, как правило, бывали еще и полны многосмыслового лукавства. К примеру, и по сей день популярный припев эмоциональных суждений о причинах национальной катастрофы:

«Советский Союз проиграл в холодной войне».

Перечитайте внимательно абзац с этой фразой — и обнаружите, что прописывается она как некое смягчающее обстоятельство и примерно в такой же интонации, как, положим: «К сожалению, невиданное и непредвиденное наводнение смыло все столь многообещающие посевы!» При этом сам автор суждения предположительно никак при этом не присутствовал, не участвовал, не состоял, а пребывал в келье монастыря на строгом послушании, вышел, разул глаза и ахнул в гневе и скорби: «Ах, что натворили, сукины дети!»

«Советский Союз проиграл...» Это что, двести миллионов советских граждан играли в холодную войну и проиграли? Это, может быть, лично колхозник Сидоров и технолог Петухов захотели однажды весь мир насилья разрушить до основанья, а затем?.. Это они придумали скидываться с получки и отправлять деньги на содержание коммунистических партий в странах капитала и насилия? Это по их придури навязывались колхозы народам, не имеющим традиции общинного землепользования?

А ведь в действительности фраза о холодной войне имеет прямую расшифровку: «Коммунистический режим проиграл в “безвоенном” состоянии капиталистическому, которого вызвал на соревнование». Вспомним Хрущева, последнего «романтика коммунизма»: двадцать лет без войны, и мы обгоним и перегоним!..

Казалось бы, именно с постулата о проигрыше в холодной войне и надо бы начинать трезвый анализ причин случившегося. Но тут подставляется еще одно клише: «Россию испокон веков никто не любит. У России никогда не было в мире друзей — одни враги!»

Во-первых, почему вообще кто-то нас должен любить? Неужто известны прецеденты, чтобы какая-либо держава, заявляющая о своей особости, вызывала при этом к себе любовь со стороны прочих держав? Имела ли Греция времен Перикла кого-нибудь, кроме врагов и союзников по расчету? Может, величие Рима вышибало слезу любви у народов за Апеннинами? Может, Англия, выказав намерение владычества над морями, обрела горячих поклонников? А Наполеона упрятали на остров исключительно из симпатии к его притязаниям?

Сперва европейские державы единодушно загнали Испанию за Пиренеи, потом, периодически перегруппировываясь, «подкорнали» Францию, Англию, а уж задиристую Германию давили таким всемировым скопом, каковой за полвека до того и вообразить было невозможно.

В коллективе народов, как и в любом коллективе, наряду с прочими имеет хождение неписаное правило: «Не высовывайся!» А если высунулся, жди по шапке!

По шапке Мономаха — тем более! И это нормально! Как нормально не позволять сбивать с себя шапку!

Я побывал в пяти странах Европы и нигде не увидел любви к США. Трезвой корысти — сколько угодно. В США я тоже был. Американцы ни в чьей любви не нуждаются. Они нуждаются в рынках сбыта... Японцам, а тем более китайцам вообще «глубоко плевать», как к ним относится человечество. Они это отношение человечеству диктуют упорством и волей к жизни.

И только мы вот уже который год, наматывая сопли на кулак, жалуемся, как нас давно все не любят, подстраивают бяки из столетие в столетие... ЦРУ — подумать только! — еще когда все спланировало! И агенты влияния — да разве ж устоять Великой Державе против агентов влияния!

Справедливости ради следует сказать, что за большей частью подобных стенаний кроется глубоко личное и индивидуальное — подсознательная потребность в самореабилитации. Ведь многие стенающие преспокойненько делали карьеру, лично обустраивались именно в то время, когда уже невозможно было не видеть, не понимать, не чувствовать маразматизма партийной политики во всех государственных сферах, когда оставаться спокойным можно было, только откровенно рассчитывая, что «на мой век хватит»... Или вообще ни о чем не думать и начать думать только тогда, когда внезапно из-под зада выдернули не ахти какое, но все же кресло!

Это же самое обстоятельство можно рассматривать не как некую вину, но как беду, потому что партия коммунистов сумела выстроить такой тип государства, при котором систематически, целеустремленно и планово подавлялся в народе, и особенно в интеллигенции, инстинкт гражданской активности, гражданского мышления, наконец. Абсолютная, а у последних поколений почти врожденная лояльность — итог физического и духовного террора — обернулась утратой обществом социального иммунитета. Последние поколения уже не нуждались в отстрелах, не нуждались в угрозе расстрелов, вообще не нуждались в угрозах, потому что естественная потребность, гражданской активности была загнана столь глубоко в подсознание, что советский человек даже не обнаруживал ее присутствия.

Но именно поэтому мы стали свидетелями не одного чуда, а двух. На наших глазах мгновенно рухнул Союз, на наших же глазах произошел неслыханный выплеск гражданской энергии. И то, что значительная часть этой внезапно рассвобожденной энергии оказалась направленной в антигосударственное русло, есть итог чудовищной ломки исторического национального сознания.

В семнадцатом году рухнула Русская Империя, но, если не считать маловлиятельного анархистского крыла, и белые, и красные, сражаясь друг с другом, первейшим результатом победы видели государство, державу, хотя и взаимоисключающе ее представляли. Национальное сознание тогда оказалось только травмировано социальным пафосом. К восемьдесят пятому году оно уже было изувечено... Отсюда и все издержки патриотического возрождения, отсюда и те унизительные стенания, которыми еще совсем недавно была переполнена патриотическая публицистика. Еще недавно...

И вот только теперь я возвращаюсь к высказанному в начале предположению-предчувствию некоего нового качества нашей жизни, усмотренного мною в публицистике, предлагаемой нашему журналу уже известными нам и доселе неизвестными авторами.

Во-первых, уходит из практики социального мышления прием оперирования действительностью как миражом, нагло зависшим перед глазами и нежелающим исчезать по причине его принципиального неприятия. «Проектирование» исхода из кризиса, из катастрофы, из беды основывается на реальности нынешнего нашего бытия, от нее же и отталкивается посредством системного анализа конкретной исторической ситуации. Оставаясь непримиримой ко всему, что сулит нам гибель, национальная публицистика освобождается от митинговости стиля, от полемических банальностей, а главное — от упрямства, с которым еще недавно всяк «дул в свою дуду», не желая слушать ничего иного, порою несовпадающего в самом второстепенном и вторичном.

К публицистике, то есть к размышлению о путях исхода, обращаются ныне люди, скажем так, практических знаний, для кого публицистика не профессия и не род занятий, а возможность и готовность принять непосредственное участие в работе по возрождению Отечества.

Нет, универсальных рецептов не найдено. Да и существуют ли таковые?

Тем не менее редакция журнала продумывает возможность выпуска в первом полугодии специального номера, в котором наши читатели получат возможность наиболее полно ознакомиться с состоянием общественной мысли, с концепциями, прогнозами и проектами, достойными внимания, размышления, конструктивной дискуссии.

Повторюсь: ничего обнадеживающего не просматривается в нынешней действительности. Но разве мы не знаем, что прежде было Слово?! Так, может быть, в Слове современников мы обнаружим обоснование надеждам, которых не смеем утрачивать, да и не можем утратить в силу неистребимости нашей любви к России Вечной!..

И тогда поздравление с Новым годом, высказанное от имени редакции журнала всем его читающим, окажется не просто традиционной приговоркой, но оправданным пожеланием здравия физического и, более того, духовного, ибо оно, духовное наше здравие, есть залог русского возрождения.

Москва. 1998.  № 1.