Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

О Великой войне и о себе. Воспоминания

Франц Францевич Гади (Форраи) родился в 1925 году в городе Фрунзе (Киргизия), ныне город Бишкек.
Во время Великой Отечественной войны был командиром взвода (артиллерист­минометчик) в 25м танковом корпусе 1го Украинского фронта (с июня 1944 до конца войны). В армии служил с 1943 по 1960 год.
Заочно окончил Институт иностранных языков, Политехнический институт (вечернее отделение). Работал в ГДР инженером. 30 лет работал в Хи­микотехнологическом институте.

С интересом читаю воспоминания о войне. Авторы — сплошь маршалы, генералы... Озорная мысль: рассказать (хотя бы самому себе), что видел и делал я сам, 18летний «Ванька­взводный» в высоком чине младшего лейтенанта!.. Но что это за «русский Франц»? Потому этот рассказ не столько о войне, сколько о себе, отсюда и название сего опуса.

Все, что я пишу, — сплошная отсебятина, не претендую на полную объективность и уверен, что совершенно объективных людей нет, у каждого своя точка зрения, и не надо забывать, что во мне течет и венгерская кровь, а всякий венгр немного артист и чутьчуть цыган, любит покрасоваться и прихвастнуть. И никаких справочников... Единственный источник — моя память, архив — моя голова...

 

Детство. Родители. 20е годы

Меня зовут Франц Францевич Гади, но это онемеченное имя, понастоящему надо: Ференц Ференцевич Хади. Францы встречаются в Белоруссии. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона — майор Франц Францевич Анцибор, белорус.

Слово «Хади» в венгерском языке означает «военный», «воинский», а полная фамилия отца — Хади Форраи; дополнение к фамилии — «Форраи» (что означает «кипучий» или «горячий») — моим предкам пожаловал когда­то некий венгерский король вместе с дворянским титулом — за боевые заслуги, одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью при необходимости выступать на защиту границ «конно, людно и оружно» (совсем как когда­то на Руси). Отец знал немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский. Незадолго до своей кончины в конце 1941 года, несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когда­нибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади Форраи — одни.

Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота — теперь это на югозападе Румынии, на краю Трансильвании. С отличием окончил консерваторию по классу дирижерскокомпозиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия), в школе трубачейвиртуозов. После окончания консерватории он получил наградную именную «серебряную» трубу. В то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов и даже уже в России во времена НЭПа выступал в цирке — отстреливал зажатые в зубах папиросы у добровольцевзрителей.

Предки по отцу со временем разорились, отец шутил, что у него «титель оне миттель», то есть, понемецки, «титул без денег». Отец не стал хозяйничать на земле, он собрал из однокашников духовой оркестр, с которым и в летние месяцы стал гастролировать, нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю, и даже на морские суда (побывал с оркестром на Яве и Суматре), ездил по курортным городам. На зиму оркестранты возвращались домой — в Гура­Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника — брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер — по музыкальной (мой отец). Пожары случались нечасто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда — музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили из домов послушать концерт­шествие пожарных. Одним из первых маршей, которые сочинил отец, был марш из детских песен. В тех местах говорили тогда понемецки: это была австрийская провинция — Черновицкое герцогство с центром в городе Черновиц — теперешние украинские Черновцы. Марш отца также назывался понемецки «Kinderliedermarseh».

В сентябре 2000 года мы со старшей дочкой Наташей побывали в Гура­Гумору. Это живописные места на южных склонах Карпатских гор, и это уже не Венгрия и не Украина — Румыния.

...Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой, в Австро­Венгрию. Отец приехал домой, в Гура­Гумору (он, видимо, бывал там наездами, причем у него родились две дочки — в 1906 и в 1908 годах), и, как ура­патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт и оказался в Перемышле, тогда это был город­крепость в Галиции (сейчас это город Пшемысль в Польше.)

После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненный в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай вместе со свитой, причем отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам. Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский чин и, разговаривая понемецки, спросил о претензиях «доблестных защитников». Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба. Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию «Раненый орел». Большой начальник сказал, что венгр хоть и противник, но действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро.

Гдето в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в город Пишпек (потом Фрунзе, теперь Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя глинобитные казармы. Во время Великой Отечественной войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил летом 1944 года. И мы, курсанты, жили в этих самых казармах.

Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал духовой оркестр, который и стал играть на вечерах в местном дворянском собрании. Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов, который вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына. Старшая дочь, Вера, стала моей матерью, а Иван Флегонтович — стало быть, моим дедом.

После революции пленных освободили. В то время возвратившиеся с фронта казаки (места около Алма­Аты и Пишпека назывались Семиречьем и были «Областью войска Семиреченского») стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли и военнопленные, стал «Первым Пишпекским полком Красной гвардии», и впоследствии все красногвардейцы стали большевиками.

Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко (в городе Фрунзе одна из улиц названа его именем, а его могила — в Дубовом парке в центре города) стал полком Красной армии и влился в воинские части, которые были тогда в Алма­Ате. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей. Отцовский оркестр из бывших военнопленных оказался там же. В 1919 году полк, в котором служил отец, освобождал Туркестан от эмира бухарского, разных белоказачьих и басмаческих банд. И вплоть до 1925 года 11й кавполк с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии. В походных условиях в 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 году я.

 

Перед войной. Начало войны

В сентябре 1939 года наши освободили западные области Украины и Белоруссии. Помню, газета «Правда» 20 или 21 сентября вышла с «шапкой» на первой полосе: «Крепить фронт и тыл советского государства!» — и сверху донизу тянулся столбец довольно бестолковых стихов:

Запомнится осени вид:

Хорошая осень была,

Хорошая осень стоит,

Хорошие наши дела...

А заканчивалось стихотворение строками:

Уверенно наши полки

Идут по соседней земле.

В кинотеатрах шли патриотические фильмы «Ударом на удар», «Трактористы», «Аэроград», где был показан массовый парашютный десант.

В одном из фильмов пелось:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если грозная сила нагрянет,

Как один человек весь советский народ

За великую Родину встанет...

Весной 1940 года я окончил школу (7й класс). Был выпускной вечер, под патефон танцевали и гуляли вокруг школы. Мой друг Володька Глозл дальше учиться не стал, пошел в ученики в металлоцех, и я на лето пошел с ним. Металлоцех стал мотороремонтным заводом и выполнял в основном заказы для армии. Чувствовалась во всем подготовка к войне. Вместо шестидневки стала семидневная рабочая неделя. Вышел указ: за опоздание на работу суд присуждал принудительные работы на несколько месяцев на том же рабочем месте с вычетом части зарплаты; за хищение соцсобственности (вынос с завода) стали давать 6 лет. По этому указу суд рассматривал дела за 10 минут. Любое такое дело называлось «указное дело».

Зимой 1940/41 года мы почти всем классом из семилетки перешли в среднюю школу.

 

Весна 1941 года

Первомай обычно праздновали три дня, это был самый хороший праздник, все три дня бывали танцы и гулянье в парках. Но вечером 2 мая оказалось, что играть на танцах некому. Всех музыкантов, кроме пятишести школьников, вызвали повестками на призывные пункты, которые накануне войны открыли в помощь военкоматам. В них работали медкомиссии и стояли толпы уже отслуживших парней до тридцати лет.

Так, без особого шума началась мобилизация, и стало ясно, что скоро будет война. Мы в школьном хоре пели:

Нас не трогай, и мы не тронем,

А затронешь — спуску не дадим.

И в воде мы не утонем,

И в огне мы не сгорим.

В другой песне повторяли почти буквально слова Сталина:

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим.

Все считали нашу Красную армию сильной и непобедимой. Что мы войны не хотим, но всегда готовы на удар врага ответить тройным ударом. За 2–3 года образовалась, как тогда говорили, фашистская «ось» Берлин–Рим–Токио. Стали говорить: «Пусть только попробуют. если вечером нападут, мы будем завтракать в Берлине, обедать в Риме, а ужинать в Токио».

В воскресенье 22 июня я с утра ушел купаться, а когда пришел домой, мне сказали, что по радио выступал Молотов: началась война. Вот написал! «Началась война»! Что за чушь? Начинается сам по себе дождь и т.п., а войну начали немцы, немецкие фашисты во главе с Гитлером. Когда где­нибудь говорят «началась война» — мне всегда хочется об этом напомнить, и надо помнить, хоть и прошло уже много лет и я награжден немцами в ГДР золотым орденом германо­советской дружбы, а все­таки, все­таки... Надо помнить. К обычной русской поговорке «Кто старое помянет, тому глаз вон» И.В. Сталин добавлял: «А кто забудет — тому оба долой!» Давно и всем было известно, что Гитлер писал в «Mein Kampf», что надо захватить запад России, где на богатейших землях сидят ленивые «недочеловеки русские» (russische Untermenscbeen).

 

Война

Неожиданна жданность,

И ясность совсем не ясна...

Игорь Северянин

Неожиданными были наше грандиозное отступление, драп по всем фронтам, неожиданной была всеобщая растерянность: «Как же так? А уверения товарища Сталина?» Неожиданным было мгновенное исчезновение продуктов (их и так уже давно не хватало) — даже на знаменитых азиатских базарах, — ничего, кроме зелени, не стало, особенно муки и крупы. Сначала все, и мой отец, как заклинание повторяли: «Вот завтра как ударят наши да как дадут!»

Наконец 3 июля по радио выступил Сталин. Он нас всех назвал братьями и сестрами и друзьями — и это тоже было большой неожиданностью. Я наизусть запомнил на всю жизнь: «Товарищи, граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Стало понятно, что дело дрянь. Постепенно, однако, люди стали привыкать, озираться вокруг, что­то делать. И начали, как говорится, медленно запрягать. На работу стали принимать мальчишек лет с 14, очень многие неработающие женщины пошли работать. Мужчин брали в армию во время войны до 45 лет. У меня во взводе во время войны в 1944 году был шахтер Стукаленко, ему было 48 лет, а взяли его в армию 45летним.

К нам в город приехал в полном составе знаменитый «джаз Эдди Рознера с оркестром» из Львова, программа которого начиналась песней со словами:

Для вас специально сады расцветут —

Ждем вас во Львове,

Полки соловьев вам кантаты споют —

Просим во Львов!

Вот и допросились, что немцы пришли. Мы как­то разговорились с музыкантами, и кто­то сказал: «Вы такие здоровые лбы за 5 тысяч километров драпанули, а у нас свои ребята все на фронте, с винтовками, а не с дудками». На этом общение с ними закончилось. Эдди Рознер играл в центральном кинотеатре «АлаToo».

Отец стал крепко прибаливать, к зиме практически все время лежал. Я работал на мотороремонтном заводе строгальщиком по металлу, причем работал во вторую и третью смены, так как с утра ходил в школу, в 9й класс.

По утрам, в 7 часов, к нам приходил политработник из формирующегося полка Панфиловской дивизии, — а мы жили прямо напротив школы, — он слушал по радио и записывал сводку Совинформбюро о положении на фронте, которую потом зачитывал на плацу солдатам. Всем было предложено с начала войны сдать радиоприемники, а нам оставили по ходатайству этого формирующегося полка. Однажды ночью я подслушал, как отец, кряхтя, разговаривал с матерью, очевидно наслушавшись ночами иностранного радио: «Наши целыми полками сдаются в плен, бросают оружие, технику». «Неужели правда?» — удивлялась мама. Отец тихо рассказывал ей, что в «прошлую войну» в их армии чехи стали пачками сдаваться в плен к русским. Тогда чехов стали отдавать венграм «на воспитание»: одного чеха — двум венграм: «в наступлении гоните их в атаку впереди себя и при всяком сомнении пристреливайте!» И еще: «венгерские офицеры в плен тогда не сдавались; последний патрон — для себя!» Сам он угодил в плен тяжелораненым.

В полку формирующейся Панфиловской дивизии на наших глазах происходило быстрое превращение обычных колхозников в умелых бойцов. Мы, повзрослевшие, часто смотрели, как бойцы маршируют, переползают и перебегают, за городом роют окопы. В основном это были потомки семиреченских казаков — русские немолодые мужики, молодежь мобилизовали еще в начале мая. Они обучались месяца два, и однажды утром в конце октября 1941 года полк ротными колоннами в полном боевом снаряжении — с винтовками, скатками, лопатками, противогазами и вещмешками — пошел на погрузку по улице Пушкина, далее по Заводской на станцию Пишпек грузиться в эшелон.

Оркестра у них не было, но впереди каждой роты после командира и политрука шел баянист, он играл, а рота дружно подхватывала за запевалой. Пели старые казачьи песни «Взвейтесь, соколы, орлами, нам не время горевать...»

Перед тем разнеслась весть о ранней зиме в России. Кликнули клич по деревням, и оттуда на бричках приехали родные с добротными белыми бараньими дублеными полушубками. У каждого в строю на левой руке был перекинут полушубок. Мы с отцом стояли на углу полураздетые (в Пишпеке было еще очень тепло), отец каждой роте что­то кричал, и слезы текли ему на тощую грудь. Потом оказалось, что они шли защищать Моск­ву и стали 8й гвардейской дивизией имени своего погибшего командира Панфилова. Это они остановили немцев на Волоколамском шоссе, это те 28 героев, подбивших гранатами и бутылками с горючкой 54 немецких танка в одном бою.

Через три года по той же улице на ту же станцию шагали мы, 18летние младшие лейтенанты после Фрунзенского пехотного училища. И они, и мы не знали, куда попадем на фронте: обоим достался достойный жребий войны: панфиловцы шли защищать — и защитили — Москву, мы шли брать — и взяли — Берлин.

Перед погрузкой в товарняк роты распустили. Совершенно стихийно происходили небольшие митинги, где старики, а кое­где и бабы произносили незамысловатые речи вроде: «Бейте их, ребята, а мы здесь сдюжим!» Война шла уже несколько месяцев, все знали, что немец уже под Смоленском, но не было бабьего рева и криков, не было пьяных, были суровые, крепкие, серьезные лица. Заиграла труба, сигналкоманда «По вагонам!», очень быстро погрузились по взводу на вагон, паровоз загудел, буфера лязгнули. Эшелон тронулся, провожатые стояли на телегах, махали кто рукой, а кто шапкой.

После, уже в начале 1942 года, когда вернулись первые раненые, рассказывали о боях под Москвой, о «панфиловских петлях»: «Немцы наступают по Волоколамскому шоссе, их встречает наша оборона, они за день боя прорывают нашу оборону (при этом с обеих сторон, конечно, потери). К вечеру немцы располагаются в деревнях около шоссе ночевать, выставляют посты с осветительными ракетами, ужинают и спят. Наши за ночь обходят их лесом (делают петлю), снова выходят на шоссе, и к утру опять отрыта новая оборона. Немцы утром, выпив свой кофе, выстраиваются на машинах в колонны, чтобы ехать уже прямо на Москву по шоссе, и снова натыкаются на нашу новую оборону. И так не один раз... (И когда только наши спали­ели?)

Потери, конечно, были громадные.

В первых числах нового, 1942 года в здание школы на место полка панфиловцев пришла военноинженерная академия им. Ворошилова. Сначала мы думали, что это госпиталь, так много было среди них раненых — с повязками, на костылях, с палочками и т.д. Оказалось, что академия была в полном составе брошена в бой под Москвой, и после разгрома немцев слушателей отозвали с фронта. Все офицеры повоевали в качестве рядовых с винтовками в руках. Они года два оставались у нас, у них шла учеба, и фрунзенские девчонки усиленно «вешались» на них (отсюда название к легкомысленным особам — «вешалки»).

В город нахлынули люди из занятых немцами городов. Из переполненных поездов вываливались толпы перепуганных людей. По дороге были организованы эвакопункты, где кормили, делали санобработку. У нас на станции Пишпек и у вокзала Фрунзе развернулись эвакопункты, в них людей принимали, обрабатывали и отправляли на поселение в города и по деревням. Приехавшие, особенно евреи с Украины, готовы были ехать до бесконечности. Конечным железнодорожным пунктом после нашего города через 20 километров был новый город Кант. Ходил анекдот. высаживаются евреи, Абрам спрашивает: «Это конец дороги?» Ему отвечают: «Нет, еще есть город Кант, в 20 километрах». Абрам: «А здесь не бомбят? А то поедем в Кант».

Эвакуацию такого громадного количества людей провели в нашей стране идеально. Ведь не было никаких эпидемий. И всех худобедно разместили и прокормили по всей Средней Азии, в самом теплом и хлебном краю нашей тогдашней страны. Большинство евреев, бежавших от немцев из Польши, Украины, Белоруссии, были спасены именно в Средней Азии, — я еще нигде не видел статистики об этом, еще ни один еврей не сказал спасибо русским, узбекам, казахам и другим азиатам, приютившим их тогда. Мне пришлось и воевать, и потом хорошо дружить со многими евреями; все они — нормальные, честные, хорошие люди, но вот все время вспоминают гитлеровский Холокост и попутно ругают Сталина за репрессии, но никто не скажет, а сколько же их было спасено во время войны благодаря тому же Сталину, и уж ни слова о спасителях. Как русский венгр, скажу русским евреям: «Товарищи! Напрягите память, помяните добрым словом своих спасителей!»

К нам во Фрунзе был эвакуирован из Ворошиловграда (Луганска) патронный завод № 60. Завод прибыл эшелонами с рабочими, их семьями и оборудованием. Выгружали станки вдоль железной дороги и сразу начинали устанавливать для работы. Одновременно строили крыши­навесы на столбах над станками и машинами. Затем между столбами строили стены из кирпича и самана: осень была сухой и теплой, ходили без пальто чуть ли не до Нового года. На заводах стали работать по 12 часов: людей­то нет! А в воскресенье вместо выходного пересменка, то есть 18 часов работы. Когда у нас на мотороремонтном заводе ввели 12часовую смену, я в пересмену домой не уходил (да и не только я), а спал до своей следующей смены 6 часов в ящике с паклей и обтирочными концами.

В конце 1941 года пришли вести о разгроме немцев под Москвой, стало известно о подвиге нашей Панфиловской дивизии. Вышла большая кинохроника — целое кино «Разгром немцев под Москвой».

 

Армия

Меня взяли в армию 12 мая 1943 года, мне было 17 лет и полных девять классов средней школы. Прямо с работы вызвали на призывной пункт, очень быстро пропустили через медкомиссию, у меня в кармане были очки, но я сказал, что на зрение не жалуюсь. Мать после получила за меня расчет и даже какое­то выходное пособие. Домой уже не отпустили, ночью нас всех, человек 200, пропустили через баню с санобработкой и стрижкой. Я сбросил с себя совершенно негодную одежонку и вышел в солдатском обмундировании. Особенно всем были непривычны ботинки с обмотками. Я был длинный и дохлый (71 килограмм при 182 сантиметрах роста!), ноги в ботинках 46го размера и тонкие длинные икры в синих обмотках. Карикатура! Обмотки с непривычки на ходу часто разматывались и тащились по земле. Если это было на улице, кто­нибудь кричал: «Эй, служивый, баллон спустил!» Если шли строем, то приходилось выбегать из строя и мотать обмотки. Нашу команду — парней с образованием не ниже семи классов — взяли во Фрунзенское пехотное училище (ФПУ). Младших офицеров на фронте катастрофически не хватало — потери были огромные. В училищах готовили лейтенантов за 6 месяцев.

Мое первое и главное армейское ощущение — обеспеченность едой. Начиная с 1939 года практически вся страна жила впроголодь. В армии же (в училище) нас кормили три раза, обед был из трех блюд. Несмотря на любое питание, постоянное чувство голода сопровождало меня еще лет десять после окончания войны: у меня все это время была зверская прожорливость.

5 июня мы приняли присягу, продолжая жить в своих взводах и ротах, и только на стрелковые занятия уходили в тир или на стрельбище. На зачете мы стреляли по спускающемуся парашютисту на проволоке, по самолету «фокке­вульф» с упреждением на 1,5 корпуса, «мессершмиту» на корпус, «юнкерсу» на половину корпуса с учетом расстояния. Нужно попасть с 3–4 патронов по любой цели. Стреляли также по двигающейся наземной цели.

В том же июне нас вдруг собрали вместе в отдельную комнату в другой казарме, выдали сухой паек и под командой какогото старшины отвели на станцию Пишпек, где уже грузилась какаято воинская часть — маршевый батальон, прошедший обучение в запасном полку.

Ехали по югу России около недели в теплушках, почти без остановок, все понимали, что на фронт. Вдруг среди дня, при ярком и жарком солнце паровоз стал давать частые короткие гудки — сигнал «Воздух!». Эшелон резко затормозил, все попадали друг на друга. Перед нами оказался полустанок с несколькими санитарными эшелонами на разных путях. По команде «Тревога! Воздух!» все похватали свои мешки и винтовки и побежали в степь, подальше от вагонов. Немецкие самолеты (штук семьвосемь) уже шли на малой высоте вдоль эшелонов, бросали бомбы сериями, сразу по несколько штук, потом стали стрелять из пулеметов. Ровная сухая степь, я, насколько мог вжался в землю, уткнулся носом в сухую траву. Страх невероятный, ужасно, каждый взрыв как по тебе. Лежишь, землю грызешь: когда же это кончится? (А былото, может быть, несколько минут.) Когда у них кончились бомбы, они спустились пониже и шли над эшелоном, стреляя из пулеметов.

На полустанке было несколько путей, на них стояли санитарные поезда с огромными красными крестами по белому фону и на крышах, и по бокам вагонов. Ожидали, что немцы опять прилетят, и мы стали оттаскивать живых раненых подальше от путей и укладывать в степи. Командиры торопили: «Собирайте живых, отводите и относите подальше от дороги». Мы еще целый день хоронили там погибших, складывали в братские могилы по 12 человек, целое кладбище построили. На могилах забивали затесанные колышки, писали количество захороненных и дату.

Потом нас построили у эшелона, человек пятьдесят, и меня в том числе, то есть всех, у кого было образование выше семи классов. Ребята поехали дальше на фронт, а нас втиснули в товарняк и привезли назад во Фрунзе, вернули в свое училище...

В училище мы были до конца марта 1944 года, затем нас направили на месяц на стажировку под Алма­Ату, в запасной полк, помощниками командиров взводов. Командиром взвода, где я был помкомвзвода, был лейтенант Кузнецов. На подготовку здесь маршевых рот и батальонов уходило 2–3 месяца в 1944 году, а в начале войны 2–3 недели — и на фронт. Тогда говорили: «Самое главное, чтобы командиры отделений запомнили солдат в лицо».

В запасном полку мы поняли, что училище по сравнению с запасным полком было раем земным. Здесь кормили по третьей (тыловой) норме. Занятия были больше 12 часов в сутки. При возвращении вечером с учебного поля солдаты на ходу падали, и некоторых приходилось вести под руки. Но перед входом на территорию полка мы останавливали взвод, приводили в порядок и с песней вступали на территорию полка, иначе дежурный по полку перед входом в столовую командовал: «Это что за бардак? Так черт с неволи шел, нука, три круга по плацу!» Только после этого разрешал заходить в столовую. Нас, курсантов­командиров, кормили в той же столовой за отдельным столом. К 1 мая мы раза два прочесывали город в поисках дезертиров. На 2–3 мая дали увольнение в город. Я сходил на концерт Утесова. Утесов начинал концерт, поминая всех ушедших на фронт музыкантов: «А где Ваня?» Ему весь оркестр хором отвечал: «Бьет фашистов». Далее шли песни: «Бей фашистов прямою наводкой...», «С одесского кичмана бежали два уркана...», «Сидели мы на крыше, а может быть, и выше...» и др.

Выходит и поет о том, как он сшил Гитлеру саван. «Покрой хорош, и сшито ловко. Все впору, все пришлось как раз. Лежи, лежи, фашист, в моей обновке и вспоминай о нас». Во втором отделении Утесов выходит на сцену с бубликами на шее, колбасой в авоське и молчит. Из публики: «Давай звук». Утесов: «А вы что молчите? Я молчу, потому что у меня все есть». Говорили, что после этого выступления его вызывали для объяснений.

Мне для стажировки достался взвод 82мм минометов. Большинство солдат оказалось с Кубани, 1925–1926 годов рождения. Это были веселые, очень расторопные, среднего роста, круглоголовые и довольно крепкие по сравнению с нами, «фитилями», ребята. Они пели кубанские казачьи песни, например «Ой да вспомним, братцы, мы кубанцы, двадцать первое сентября...».

Командир наш парень бравый,

Был все время впереди.

Получил большую рану от фашистов,

От фашистов на груди...

Солдаты с удовольствием занимались огневой службой с минометами. С марша сбрасывали с себя миномет и собирали его за полминуты. Батальонный миномет состоит из трех частей весом по 20–22 килограмма (ствол, двунога — лафет и плита). При смене огневой позиции по команде «Отбой, вперед, марш!» разбирали миномет, взваливали на себя, подносчики хватали лотки с минами (по четыре мины в лотке, каждая по 3 килограмма), и расчет мчался на другую позицию, за 500–600 метров, до команды «Стой, к бою!» и через минуту был готов открыть огонь. Перед отправкой на зачетных занятиях на фронт ребятам­минометчикам выпало бежать по пашне, и они замедлили ход. Командующий зачетом сказал: «Плохо, назад, еще раз». Он подозвал меня к себе, я заметил ему, что бойцы измучены, жратва дрянная, а он выдал: «Вот как вы учите солдат, демократ несчастный!»

На всю жизнь я запомнил тех расторопных парней, очень хотел вместе с ними идти на фронт, но их отправили с другими офицерами, а нас в начале мая вернули в училище, где нам присвоили звание «младший лейтенант», выдали офицерское обмундирование (сероголубая шинель и кирзовые сапоги) и в конце мая отправили на фронт...

Мы шли на станцию Пишпек ротными колоннами. По бокам улицы рядами стояли знаменитые азиатские пирамидальные тополя, а под ними провожающие нас, это было в 5 часов утра. Был большой выпуск (три батальона, это 12–15 рот, примерно 1500 человек). Далеко впереди оркестр почемуто играл известный марш «Alte Kameraden» («Старые друзья») Курта Тайке. Впрочем, майор, капельмейстер училища, был «дундуковатый» мужик и вряд ли знал, что марш немецкий. А мы, не слушая оркестр, пели на другой, размеренный (не по Блантеру, известному ныне) пехотный мотив:

До свиданья, города и хаты,

Нас дорога дальняя зовет.

Молодые смелые ребята,

На заре уходим мы в поход.

На заре, девчата, выходите

Комсомольский провожать отряд.

Вы по нам, девчата, не грустите.

Мы придем с победою назад.

Наш запевалатенор Яша Симин, выставив из строя огромный еврейский нос, запевал, а мы дружно подхватывали. Мы шли той же дорогой, что три года назад панфиловцы. Ни мы, ни они не знали, куда попадем. Панфиловцы отстояли Москву, а мы потом брали Берлин.

Уже на фронте однажды я встретился с запевалой Яшей Симиным, после Львова, возле Стрыя (речка и городок около Карпат). Мы на машинах с минометами на прицепе ехали по шоссе, а по целине за кюветом нас обгоняла колонна танков. Обе колонны приостановились. На броне танка сидел танковый десант, и меня оттуда окликнули. Спрыгнул и подбежал Яша Симин, вскочил на борт моей машины. Шинель у него была обрезана выше колен: легче бегать и не биться на танке. Он с некоторой завистью спросил: «Так ты в артиллерии?» Но тут же справился с собой: «А я в танковом десанте. — И закончил с гордостью: — Где танки, там и победа!» Спрыгнул с моей машины и легко взбежал на танк, танк фыркнул и помчался по целине. Это было утром. Через несколько часов эти танкисты наткнулись на немецкую оборону. Танки, разворачиваясь в боевой порядок, выскочили на взгорок и попали прямо под обстрел. Десантники не успели соскочить. Струи крупнокалиберных пулеметов скрестились на башнях и вмиг смели весь десант. Погиб и наш запевала Яша Симин.

В дороге я сблизился со старшими товарищами. Среди нас было несколько переростков: Виктор Андреевич Батынский — главный бухгалтер орехового лесхоза в Киргизии, бывший следователь Швец и спортсмен­гимнаст Загоскин. Им было лет по 30–35, а нам по 18.

Разгрузились мы около станции Подволочинск, где стоял 30й ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) 1го Украинского фронта. Там ждали своего часа «старики» — офицеры из госпиталей после ранения, и мы, юнцы. С этим резервным полком переехали в бывший немецкий военный городок около Дэмбицы. Здесь были сборные щитовые домабараки, по одному на роту солдат, с двухэтажными нарами, заваленные кучами соломы, вытряхнутой из подматрасников (их немецкие солдаты взяли с собой), аккуратными уборными на два «очка», «Nur fьr Offz» (только для офицеров), и солдатскими сортирами­носилками — совсем как они описаны у Э.М. Ремарка.

 

Карпаты

Через пару дней за нами приехали с фронта «покупатели»; нас, фрунзенцев, человек двадцать, повезли на «студебеккере» в 25й танковый корпус прорыва. Таких танковых корпусов к 1944 году в Красной армии было 31, причем с 1го по 12й гвардейские. В каждом корпусе около 5 тысяч человек и большое количество техники.

Трое выпускников Фрунзенского пехотного училища — Гриша Игнатенко, Федя Богданов, оба из бывших казачьих станиц около Фрунзе, и я — попали в полк 120мм минометов. Так мы трое из пехотинцевминометчиков стали артиллеристами.

Дали провожатого, и мы пошли в свой полк, в сторону видневшихся невдалеке невысоких (по сравнению с нашими тяньшаньскими) Карпатских гор.

Я попал в 6ю батарею 459го минометного Новоград­Волынского ордена Красной Звезды полка.

В полку шесть батарей и взвод управления (взвод полка). В каждой батарее — взвод управления (отделение разведки, связи и радио) и два огневых взвода (сначала по три орудия, потом сократили до двух). Меня провели в блиндаж штаба 2го дивизиона, к заместителю командира дивизиона капитану Челебаеву. Он устроил мне экзамен на знание артиллерийского дела. Потом за мной пришел с батареи невысокий солдатик — шофер Сарманов. Все звали его Сарманчик, и он сразу спросил, глядя на меня снизу вверх: «А какого вы года?» И очень обрадовался: «О, теперь нас в батарее будет двое 25го года». Мы пошли беглым шагом в сторону гор, все время лощинами, а поверху — перебегая от кустов к кустам. Пришли на огневую: в широком овраге на расстоянии метров тридцати друг от друга стояли четыре миномета. За ними были построенные на скорую руку «блиндажи» — широкие щели глубиной метра полтора, накрытые ветками и дерном. Ходили там все в полный рост, время от времени проносились поверх оврага снаряды и свистели пули.

Из офицеров в нашей батарее на тот момент остался один комбат — лейтенант Георгий Иванович Родин. Три дня назад был убит «старший на батарее», командир огневого взвода лейтенант Брындин, и ранен командир взвода управления лейтенант Федя Варламов. Теперь я стал вторым офицером на батарее. Под моим началом были Михаил Бардин — гвардии сержант, помкомвзвода 1 и помкомвзвода 2 — старшина Казмерчук. Весь народ старше меня, все воевали, многие после ранения. Все четыре тяжелых миномета стояли в боевом положении в окопах.

С фронта первым делом послал матери денежный аттестат, по нему она стала получать мою зарплату и была прикреплена к столовой. Почта работала отменно, быстрее, чем сейчас. Письмо приходило через две недели после отправления.

Когда я прибыл на огневую позицию, то, несмотря на слабое знание матчасти 120мм полкового миномета, довольно быстро освоился, в значительной степени благодаря сержантам — командирам расчетов: все они, да и все солдаты­огневики были опытными и уже повоевавшими, а некоторые были в армии еще до войны и хлебнули отступления 1941–1942 годов и всего, что было с ним связано. Все сержанты (командиры минометов) были хозяйственными мужиками, у каждого была своя кухня в виде двух ведер и сундука для провианта; кто­нибудь из старших солдат был за повара и завхоза — отвечал за провиант, который получал раз в 5–7 дней на расчет по количеству людей. Я как едок числился в первом расчете и питался вместе со всеми — в общем, еды хватало: фронтовая норма № 1 была не в пример лучше тыловой армейской № 3 — понастоящему голодной.

Командирами были (в порядке расположения на ОП справа налево): первого орудия гвардии сержант Михаил Бардин, мордвин из кадровых, довоенных красноармейцевпехотинцев, отступавший в 1941 году изпод Слуцка в Западной Белоруссии, — большой бабник, увлекательно рассказывавший свои «похождения», а выпивши, пел матерные частушки так, что вся батарея хохотала. Он прибыл в минометчики после ранения из гвардейской части, ему оставили гвардейское звание и двойной оклад (наша часть не была гвардейской). Утром 1 мая 1945 года под Берлином я отправил его с развороченным животом вместе с другими ранеными в тыл... А наводчиком у него был огромный и черный дагестанец Рамазан Насыров («Станция “Огни Закаспийской железной дороги”» — такой адрес надписывал я ему на его письма домой), с виду страшный, невероятно добродушный и хлебосольный кавказец: если он где­то что­то доставал съестное, то всегда искал, с кем поделиться.

Командиром второго был Андрей Бочарников, очень способный и рассудительный человек, довольно молодой, лет 25.

Командиром третьего миномета и помкомвзвода 2 был старшина Казмерчук — высокий, крепкий и очень службистый, как все украинцы. Говорил грамотно и хорошо порусски, но когда хотел себя похвалить, то переходил на «украиньску мову»: «Я не хрен собачий, а настоящий хохол».

Наводчиком у него был тоже из кадровых, довоенных красноармейцевпехотинцев, отступавших в 1941 году где­то из Западной Украины, младший сержант Павел Сидоренко — наш батарейный запевала. Он погиб ранним утром 1 мая 1945 года под Берлином, мы похоронили его в Луккенвальде. Вторым номером (заряжающим) у Казмерчука был его большой друг рядовой Михайлов. В ходе войны они где­то оба раздобыли самые новые тогда автоматы Симонова (ППС) и очень этим гордились...

Четвертым расчетом командовал старший сержант Вяткин, по нашим тогдашним понятиям, старик стариком. После войны он остался на сверхсрочной и стал заведовать солдатской столовой. Наводчиком у него был Филиппов, ему 27 апреля под Лептеном, к юговостоку от Берлина, немецкой болванкой оторвало руку выше локтя.

В батарее было шесть автомобилей: четыре как тягачи для минометов (ГАЗАА, или газики, их все называли «ГАЗ — два раз»), один для взвода управления (трофейный грузовик «оппельблиц») и один для подвоза боеприпасов («форд»); шестью шоферами командовал командир отделения по фамилии Мелько, не знаю, какое звание он имел, видел его всегда в комбинезоне, но, надо сказать, был он весьма квалифицированный механик (до войны работал в МТС), благодаря ему все ремонтные работы выполнялись на месте, своими силами, мы никогда не отдавали машины в ремонтную мастерскую (была такая в тылах полка).

Командиром дивизиона (4, 5 и 6я батареи, то есть двенадцать стволов) был капитан Иммер; до войны ученыйагроном, потомок немецких колонистов с Украины.

В первый же день на огневую позицию ко мне пришел замполит дивизиона капитан Самков (бывший учитель истории) знакомиться и учить меня окопной жизни: «С солдатом разговаривать уважительно. Не ругаться матом (боже упаси!). По стойке “смирно” не ставить!» К вечеру командир четвертого миномета Вяткин показал мне мою окопную «щель», перекрытую ветками, застеленную лапником и плащпалаткой. Принесли котелок с картошкой, американской тушенкой и хлеб. Второй котелок — с чаем. Мне очень понравились такие «бытовые условия», подумалось: «Так воевать можно».

Павел Сидоренко очень любил запевать (гордился этим), искал новые песни, записывал тексты. Из одной пехотной части, оказавшейся по соседству во втором эшелоне, сформированной в 1941 году из московского ополчения и ставшей гвардейской, он принес их песню:

Далеки от нас огни кремлевские,

А впереди бескрайние смоленские леса.

В бой идут полки могучие, гвардейские,

Идут под Красным знаменем громить врага.

Припев:

С нашим знаменем, с нашим Сталиным

До конца мы врага разобьем,

За родимые края, края советские

Мы в поход, друзьятоварищи, идем.

Пишут мне родные: ждем с победою,

А девицыкрасавицы зовут в родимый дом.

Только жаль, что нету времени беседовать,

Когда добьем захватчиков, тогда зайдем.

Когда мы выходили на отдых во второй эшелон, то пели эту песню в строю как свою.

Я прибыл на батарею где­то в конце июня — начале июля, шло наступление, мы обходили Львов с юга и двигались на югозапад, в направлении Перемышля и дальше к Карпатам. Под угрозой окружения немцы бросили Львов, многие сдавались. Однажды мы взводом на марше отстали от колонны. И тут они вышли толпой. Я скомандовал: «В ружье!» Думал, ведь голыми руками возьмут. Подходит с белой тряпкой на палке солдат: «Гитлер капут!» — спрашивает жестами, куда идти в плен, просит: «Папир...» Я на бланке из полевой книжки написал: «Пленные фрицы — 70 штук», — поставил дату и подписал. Тут же появился офицер, солдаты построились и пошагали в плен весело, только что песни не пели, в направлении, куда я махнул рукой. Впереди шагали офицер с моей бумагой и солдат с белым флагом.

Однако большинство отступавших упорно сопротивлялись, отходя от рубежа к рубежу, используя удобную для обороны местность: речушки, овраги, холмы и леса. Так что наше наступление постепенно замедлялось, тылы и снабжение отставали, были потери и в людях, и в технике.

Мы, минометчики, поддерживали танковые бригады, которые, едва сбив немцев с одного рубежа обороны, сворачивались в колонны и двигались вперед, снова разворачивались перед новым препятствием, и мы становились «к бою», стреляли и снова сворачивались и догоняли танки; и никаких задержек, ведь это для противника время закрепиться. Все выбивались из сил, но настроение было хорошее: наступаем!

Прошли польскую границу, города Жешув, Соколув, Дембица, Ярослав, свернули строго на юг, к Кросно.

Наш корпус ввели в состав 38й армии генерала К.С. Москаленко, которая получила особую задачу: в Чехословакии словацкое восстание, надо помогать братьям­славянам, мы должны провести через Карпаты Чехо­словацкий корпус. Этот корпус был все время где­то возле нас. Когда меня по прибытии на фронт вел на батарею рядовой Сарманов, мы наткнулись на трех убитых, одетых в великолепную форму защитного цвета, в желтых ремнях и ботинках с высокой шнуровкой. «Чехи, — сказал Сарманов. — Такие шмотки пропадают!» У нас не было времени. А так приличная одежда с убитых снималась: любая тряпка была на вес золота, и это вовсе не считалось мародерством. немецкие шинели шли на портянки, а сапоги меняли у поляков на водку или самогон.

 

Карпатский драп

После успешного взятия Львова и Перемышля у нашего командования, видимо, появилось «головокружение от успехов», да и сверху подгоняли, и войска без подготовки вслед за танками влетели в Карпаты. Планировалось пройти горы за пять–семь дней, но мы застряли в них на три месяца. Дорога шла вдоль речки, по широкой долине, потом она втянулась в ущелье, горы как бы сдвинулись, стали выше и круче, и тут по нашей колонне с разных сторон ударили пушки. Впереди нас шли танки с пехотой на броне, а вплотную за ними, чтобы не отстать, — мы в готовности развернуться к бою. а куда разворачиваться? И цели не видны, и развернуться негде — ущелье. С обеих сторон горы, покрытые невысокими сосенками (местные называют их «смеречки»). Немецкие пушки безнаказанно расстреляли с гор сначала задние танки, потом передние, остальные, разворачиваясь, полезли друг на друга, а у танковых пушек не хватало угла возвышения для ответа. Пехота спешилась и побежала мимо нас назад, подгоняемая немецкими пулеметами. Мы отцепили минометы, кое­как на руках развернулись и двинули назад по принципу «спасайся как можешь», наткнулись на следующую колонну танков, которая шла за нами и должна была «развивать успех», те тоже стали разворачиваться.

Гдето потерялся комбат: то ли он проскочил по обочине, то ли остался сзади. Мы увидели в стороне расщелину и на ней тропу: можно проехать нашим газикам. Я свернул туда, за мной — вся батарея. Проехали с полкилометра, дальше тупик, и назад уже не развернуться, да и куда? Там танки горят! Предлагаю ребятам: «Давайте замаскируем технику». Сержанты были не против, быстро нарубили сосенок, укрыли машины и минометы. И саму тропу завалили сосенками, похватали личное оружие и рванули назад на шоссе. А там уже немцы на танках и колесно­гусеничных вездеходах двигаются во встречном направлении. Мы побежали по склону вдоль шоссе, прячась в соснячке. Оказалось, довольно далеко. Тащились изо всех сил несколько часов. Временами спускались к дороге посмотреть, как там. Увидев, что шоссе пустое, хотели сойти, а тут снова немецкие желтые танки — их перебросили из Африки, от «лиса пустыни» Роммеля. Мы поднялись обратно, и тут к нам пристали какие­то пехотинцы. Меж собой говорили поукраински и предлагали сдаться. Говорю: «Надо пристрелить их как предателей», а сержанты: «Грех, все же свои». Пехотинцы — человек пятьшесть — сошли на дорогу, бросили оружие и подняли руки. Передний танк притормозил, немец высунулся из люка, срезал их из автомата и проехал по ним, а мы с новой силой задали драпака. Наконец мы вышли на равнину, немцев не видно, у них, видимо, сил для наступления не хватило.

Мы двинули по дороге в сторону реки Сан. Бежавших было много, встретили нашего комбата со взводом управления. Пошли общей колонной. Впереди у моста через Сан скапливались отступавшие.

Комбат и сержанты, опытный народ, договорились: скажем, что нашу технику мы еще раньше отправили назад, а сами отходили, прикрывая ее отход. При этом комбат проверил, чтобы у всех было личное оружие (известно, что безоружных «драпаков» расстреливают). Здесь, у моста, я впервые увидел заградотряд — подразделение войск НКВД: офицеры в фуражках с синим околышем (сам я фуражку заимел только после войны, воевал в пилотке). Заградотряды находились вовсе не за спиной у нас, а на выходе из прифронтовой полосы, километрах в 10–20 от передовой, на перекрестках дорог, переправах через реки и т.п. Комбат подошел к офицеру, доложил, тот махнул в сторону вдоль речки, мол, располагайтесь.

Мы напились, закурили, а еды никакой. Постепенно у реки скопилось довольно большое войско: были и танкисты в шлемах, даже небольшая команда чехов. Приехал на «виллисе» командующий 38й армией, в которую входил наш корпус, — генерал­полковник Москаленко. Небольшой, чернявый, не очень видный, он вызвал к себе старших «этого сброда драпаков» и ругался так витиевато, как я еще не слышал. Думал, что его удар хватит. Офицеры стояли перед ним в две шеренги. Никто головы не поднял. Знали: под горячую руку не то что за слово, за взгляд могут шлепнуть. Москаленко немного приостыл и приказал: «Завтра к обеду восстановить положение!» Прибывшие с ним офицеры стали уточнять наличие наших сил, разбивать на команды, ставить задачи, как и где завтра наступать.

Под вечер подъехали какие­то тылы, остановились за речкой, мы притащили оттуда мешки с сухарями и боеприпасы: патроны и гранаты. Всем досталось по три­четыре громадных, величиной с лапоть, ржаных сухаря; размоченные в речке, они были вкусные до невозможности. Никакие немцы за нами не гнались, авиация их не летала, погода была жаркая; мы отошли подальше от моста с энкавэдэшниками и искупались, причем предупредили друг друга: купаться около берега, на тот берег не переплывать — они могут подумать, что драпаем, и будут стрелять.

Переночевали на берегу, утром пришли танки, батарея или две противотанковых пушек; нам дали еще по паре сухарей, и мы пошли в пехотном строю «восстанавливать положение». Из нас сформировали штурмовые группы. Пошли по горам по обе стороны ущелья. Довольно легко сбили немецких пушкарей, подобравшись к ним по сосняку и забросав гранатами. По мере нашего продвижения по дороге двигались танки. Они растащили сгоревшие танки, и все мы уперлись в немецкую оборону поперек дороги на высотах. Их гряда шла с запада на восток, а нам надо было пробиваться с севера на юг, в Чехословакию. Это я потом определился по карте, а тогда с нами произошло чудо чудесное: когда мы вышли на ту расщелину, где я оставил батарею, оказалось, что вся техника на месте. Немцы прошли, не отклоняясь в стороны — видимо, у них и сил­то не было для этого: разгромили нашу колонну, выиграли время, чтобы подтянуть силы и занять оборону...

Мы воспрянули духом. Всухомятку поели, потом, пятясь, где на руках, где своим ходом выбрались из расщелины на дорогу и снова из пехотинцев стали минометчиками. Так захлебнулось первое наше наступление через Карпаты в Чехословакию.

Начались затяжные бои, которые тянулись всю осень, до середины ноября, полегло много народу. Чешский корпус прошел в Чехословакию, но к тому времени словацкое восстание немцы подавили, и весь смысл нашего прорыва пропал. Это дело имело невеселые для наших командиров последствия. Было произведено расследование, и выяснилось, что командир нашего корпуса генерал Аникушкин был во время ввода корпуса в Карпаты далеко в тылу и практически ничем не руководил; шедший за нами чехословацкий корпус, хоть и не должен был участвовать в прорыве (он должен был целехоньким прийти на помощь восставшим чехословакам), был тоже практически без руководства, ибо его командир также в тылу принимал каких­то иностранных наблюдателей. Сталин заменил этого генерала на «своего человека» — полковника Людвига Свободу, которого тут же сделали генералом (с 1968 по 1975 год Свобода был президентом ЧССР). Командиром нашего 25го танкового корпуса вместо снятого Аникушкина стал генерал­майор Фоминых; командира нашего 459го минометного полка Бекетова, который тоже где­то в глубоком тылу «организовывал» свой КП, заменили на майора Журавлева, которого перевели из истребительного противотанкового артполка (ИПТАП). Смена командиров была произведена сразу же после драпа, в десятых числах сентября 1944 года. Был разгромный приказ, с которым нас, младших офицеров, ознакомили только «в части, их касающейся», поэтому куда девали снятых командиров — мы не знали.

Всю операцию проводила 38я армия под командованием Москаленко, и похорошему с него надо было бы спросить. Но тогда он сам давал всем разгон, все были виноваты, кроме него. Теперь, много лет спустя, на примере из 1944 года я начинаю понимать, что же было в 1941 году, когда немцы, имея хороший боевой опыт и будучи в 10 раз сильнее, чем в 1944 году, громили наших как хотели, а наши горекомандиры и начальники только руками разводили: «А как это?», «А что это?», «Кто виноват?» — и была невероятная всеобщая паника... А надо было просто четко и вовремя выполнять свои обязанности, следовать требованиям и указаниям боевых уставов, где все расписано и предусмотрено для боя и для жизни.

Наша эпопея описана в воспоминаниях маршала И.С. Конева, в главе «КарпатскоДуклинская операция». Конечно, он не обошелся без некоторого приукрашивания: мыде не отступили, а неожиданно встретили слишком большие силы немцев в Карпатах, а снятого за наш драп командира корпуса Аникушкина маршал Конев перечисляет среди других командиров, отличившихся в Карпатской операции. Он не говорит, что боевая операция с целью помощи словацкому восстанию была практически провалена и вместо пяти–семи дней (согласно его же приказу) мы проходили Карпаты более трех месяцев (Конев И.С. Записки командующего фронтом. М.: Воениздат, 1991. С. 308.). Угробили много людей и техники, хотя и немцев побили тоже прилично. Потом вся эта эпопея в главе «10 сталинских ударов 1944 года» «Истории Великой Отечественной войны» была названа «6м Сталинским ударом». И конечно, там о драпе и провале помощи словацкому восстанию ничего не сказано.

После такого неудачного ввода нашего корпуса в Карпаты командование, видимо, одумалось и стало на ходу перестраивать войска для ведения боев в горах. Для уничтожения опорных пунктов противника, в которые немцы превратили большинство высот, создали штурмовые группы: один или два танка, легкая пушка (обычно сорокапятка) и одиндва взвода стрелков. Эти «штурмовики» очистили все укрепленные высоты, и фронт приобрел какие­то более­менее понятные очертания. Перед нами был уже какой­то определенный передний край (вначале по нам стреляли со всех сторон), и мы остановились широким фронтом в глубине Карпат, по линии польских деревень Поляны–Гута­Полянска–Цеханя.

О широком применении танков в горах не могло быть и речи: не было места для их маневра. Артиллерия тоже оказалась сильно ограниченной в действиях, и основной огневой силой в горах стали наши минометы: навесной стрельбой мы доставали немцев за холмами, в лощинах и оврагах.

Первую огневую в Карпатах я занял прямо из колонны: комбат вел батарею и на ходу получил по рации приказ на развертывание. Он и взвод управления соскочили на ходу и двинули на высотку, а мне комбат махнул: «Становись здесь!» Мы сделали поворот направо «все вдруг», съехали с дороги на полянку. Это была просто райская полянка, с двумя роскошными, золотистыми от покрывавших их плодов дикими грушами. Между ними я и поставил батарею. «К бою!» Расчеты мгновенно расцепили минометы, машины ушли назад искать укрытие, а мы, едва успев выложить боеприпасы, по телефону получили от комбата команду на огонь: направление, заряд, прицел. Немец, оказывается, за горой, где был наблюдательный пункт комбата, пошел в контратаку.

Наш комбат был хорошим артиллеристом: быстро сориентировался по карте, подготовил данные. И мы вовремя дали залп и затем — «четыре беглый»... А потом там, за горой, противотанкисты на прямой наводке пожгли немецкие танки, и пехота отбилась. Мы передвинули минометы под самую гору, так что наши мины на малых углах возвышения едва не касались поверхности горы, зато укрыта огневая была отменно: к нам не попадал ни один вражеский снаряд, все перелетали и рвались позади нас. Пока расчеты окапывались, я определился по карте. Стотысячная карта, на ней даже обе эти груши были обозначены как отдельно стоящие деревья — кстати, они после первого нашего залпа из золотистых стали почти черными: все груши облетели, и мы пока там стояли ели их, в ведрах варили компот — без сахара, но довольно сладкий. К утру следующего дня у нас были окопы полного профиля. Стрелять пришлось не так уж много — после неудавшейся контратаки немцы приутихли.

В полдень я прилег прикорнуть в своей щели, как вдруг часовой правого фланга (будто в казарме) по уставу прокричал: «Старший на батарее, на выход!» Ктото из сержантов мне подсказал: «генерал Ментюков, командующий артиллерии армии». Я выбрался из окопа, одернув гимнастерку, подошел строевым, не хуже, чем в училище, и доложил: «Товарищ генерал! Огневая позиция батареи...» и так далее. Он: «Да знаю я вас. — и сразу спросил: — А как ты определил наименьший прицел? Огневая у тебя уж очень близко к горе». Я, стоя «смирно», стал объяснять, что нужно 45 градусов, а для этого удаление огневой от горы должно быть равно высоте горы и т.д. Генерал: «Эх, молодозелено, проще можно и быстрее. Смотри!» Он снял фуражку, встал спиной в направлении противника, расставил ноги пошире, нагнулся вперед, так, что голова была на уровне колен, и мне: «Вот теперь смотри. Если видишь в таком положении гору, то надо отступить от нее дальше, чтобы видно было над ней небо, это и есть нужное удаление от горы». Я повторил все его манипуляции, и генерал уехал. А мне пришлось объяснять бойцам, что это мы с ним изображали, и через минуты все расчеты стояли «раком», определяя допустимое расстояние до горы.

Через несколько дней к нам прислали еще одного офицера­огневика: после ранения пришел лейтенант Андрей Захарович Корепанов — удмурт, по нашим меркам, весьма пожилой — ему было тридцать лет, — а меня комбат взял к себе на НП: «будешь командиром взвода управления: разведка и связь». Я возразил, что в артразведке ничего не понимаю, на что был резонный ответ: «А там нечего понимать: карту знаешь, смотри в бинокль, а ноги у тебя длинные!» Я подумал тогда: вот теперь сам увижу немца, а то стреляю неизвестно куда. Не тут­то было: никого и ничего не было видно ни у немца, ни у нас, все сидели в замаскированных окопах, так что понадобилось время, чтобы научиться, глядя в бинокль или стереотрубу, различать немецкие окопы и определять цели.

Во второй половине сентября, до начала нудных карпатских дождей, мы стояли на высоте 713, над деревушкой Цеханя, а напротив немцы, на высоте 723, между нами была широкая долина, по которой через деревню текла речка. Солдаты назвали эту долину «долиной смерти». Немцы наступают, доходят до речки, начинают подниматься на высоту, их сверху вниз встречают наши пулеметы и минометы, а когда они начинают отход,  мы отсекаем их минометным огнем. То же происходило и при нашем наступлении. Вдоль речки слоями лежали трупы и немцев, и наших солдат. Маршал И.С. Конев в своих мемуарах упомянул эту деревушку.

Там мы с комбатом выбрали хороший НП, чуть ниже гребня, на склоне, обращенном к противнику, на краю небольшого леса, так что у нас был отличный обзор: мы видели всю немецкую сторону — от самой Цехани внизу до самой вершины высоты 723. Впереди, не очень далеко от нас, окопалась пехота. Днем мы почти ничего не наблюдали, а ночью, увидев маломальскую вспышку, засекали ее, выставляя маленькие вешки в створе с ней, чтобы днем внимательно рассмотреть, что там такое. От немцев вели огонь несколько тяжелых пушек, наверное 105 или 155миллиметровые, а мы никак не могли их засечь. Их снаряды перелетали через нас и рвались где­то позади, сильно беспокоя наши тылы и штабы, громя прибывавшую из резерва пехоту.

Было ясно, что немцы стреляют с закрытой позиции, а наблюдатели их где­то прямо напротив нас, все видят и наводят артиллерию очень точно. Мы огнем своей батареи разбили несколько обнаруженных нами окопов на противоположном склоне, но изза небольшой дальности стрельбы минометов (5700 м) не могли стрелять глубже по немецким тылам. Ночью к нам притащили пушку и поставили на прямую наводку. Мы беспокоились, что она огнем демаскирует НП и немцы нас прихватят ответным огнем. Попросили пушкарей отодвинуться подальше.

За ночь они даже не окопались и, едва разошелся туман, стали стрелять. У немцев все было пристреляно; вторым или третьим выстрелом они попали тяжелым снарядом прямо под основание пушки, почти весь расчет вместе с командиром — молодым лейтенантом — был побит; примчались санитары, по ним немцы тоже стрельнули, они кинулись в наш хорошо обустроенный НП, комбат погнал их: «Идите оказывать помощь!» Ночью остатки пушки уволокли, утром, еще в тумане, я сходил на это место, среди обломков и большой лужи крови нашел пилотку с хорошей большой эмалированной звездочкой — довоенной, — нацепил ее на свою пилотку вместо своей, вырезанной из жестянки. Позже комбат на примере этих пушкарей преподал мне урок: они должны были ночью откопать окоп для орудия и укрытие для людей, а они выехали дурью на ровную площадку и задачу не выполнили, и сами погибли.

Мы передвинулись на другой участок, и комбат выдвинул меня на ПНП — передовой наблюдательный пункт, совсем близко к пехоте, так что можно было голосом держать связь с командиром их роты. Со мной был разведчик Воробьев, он же и за телефониста с немудреным позывным «Воробей». Здесь, на склоне чуть выше пехоты, стоял наш подбитый тяжелый танк ИС, мы откопали под ним щель, наладили связь с комбатом, и я не утерпел — протиснулся в танк. Потом пехотинцы, когда спустился к ним пообщаться, рассказали, что этот танк подбили просочившиеся ночью немецкие «фаустники». Видимо, сориентировались по звуку тяжелого танка. Их тут же уничтожили, но и они сумели сделать свое дело.

Из танка через смотровые щели был отличный обзор, я сразу обнаружил несколько важных целей. Воробьев передал их координаты комбату.

По моему целеуказанию батарея подавила несколько пулеметов и пушек, и немцы, видимо, поняли, откуда идет наблюдение. Стали время от времени густо обстреливать мой НП в танке, стрельнули несколько раз из миномета. Ни меня, ни Воробьева им было не достать, но мелкие свинцовые брызги от пуль попадали сквозь открытую смотровую щель, у меня вся левая щека была в крови, немного попало в левую десну, после все быстро зажило, но в конце войны, когда праздновали победу, у меня разнесло всю щеку, и в Гвождянах, где мы разоружали власовцев, чешский зубник выдернул мне сразу три коренных зуба...

Впереди нашей пехоты, на нейтралке, были брошенные хозяевами огороды, я вместе с пехотинцами ночью слазил на эти огороды за картошкой и капустой. Была с обеих сторон полная тишина, только с немецкой стороны время от времени взлетали осветительные ракеты. Мы благополучно приволокли по целому мешку картошки, при приближении к своим на оклик «Стой, пропуск!» ответили: «Свои, картошка!» — это был лучший и универсальный пропуск.

 

«Орден»

Через пару дней нас передвинули левее Цехани, подогнали из резерва свежую пехоту: снова решительное наступление, то есть небольшая артподготовка минут на тридцать и штурм с целью перейти гряду высот и долину за ней (это километров пять–семь), после чего «развивать успех» — наступать вдоль дороги. Вообще­то там дорога на юг через Карпаты была одна, и весь фронт наступления был весьма неширок — километров по десять с обеих сторон дороги. На этот раз меня отправили в ПНП прямо в пехоту, непосредственно к командиру роты, ему придавалась наша батарея, и мы должны были обеспечивать огнем наступление; другие батареи полка были также распределены по стрелковым ротам, там тоже были от этих рот пээнпэшники. В соседней стрелковой роте в таком же ПНП был мой коллега — лейтенант Ваганов. После короткого и сильного артналета, поднимаясь по склону снизу вверх, мы атаковали немецкие позиции и захватили первую траншею. Немец сразу открыл сильный огонь из орудий, расположенных где­то выше нас, а потом пошел в контратаку. Наша пехота требовала огня, но батарея, израсходовав боезапас на артналет, отвечала в четверть силы. Стало ясно, что нам не удержаться, и было приказано отойти на исходные позиции на противоположном склоне, который теперь уже немцам придется атаковать снизу вверх. Последовал быстрый и короткий отход, посолдатски «маленький драп», и все, довольные, что все обошлось практически без потерь, стали закрепляться на старой, очень выгодной для обороны позиции, понимая, что вот поднакопим боеприпасов и при хорошей огневой поддержке возьмем­таки перевал. И тут по траншее пробрался ко мне пехотинец из соседней роты, сказал, что при драпе «побило артиллеристов»: сперва лейтенанта, а потом ранило и разведчика, который его тащил. Раненого вытащили, а лейтенант остался. Я нашел разведчика и расспросил его, где он оставил лейтенанта. Был полдень, до вечера далеко. Ночью разведчики — свои или чужие — обязательно распотрошат убитого, а на нем, кроме документов в карманах, награды, и среди них — орден Отечественной войны, который в таких случаях отсылали семье погибшего.

Существовало неписаное правило: ближайший из друзейоднополчан обязан позаботиться о возвращении ордена — это был долг живых перед погибшим. Надеяться на помощь пехотинцев, которых мы плохо поддержали своим «обедненным» огнем, не приходилось, а возвращаться из пехоты в свой полк, не найдя Ваганова, было не понашему. Со мной был разведчик Гриша Громовой, вдвое старше меня, он умел отлично обнаруживать цели, но, когда приходилось бегать и ползать, быстро уставал. Выходило, что ползти на «ничейную» надо было мне. Договорившись с командиром стрелковой роты о прикрытии и получив от него инструкцию с уточнением переднего края противника и, главное, как назад «приполозть», надев его каску и проверив автомат, я пополз от укрытия к укрытию. Каску пришлось бросить на первом же открытом участке: она не давала прижаться щекой к земле. Открытые места миновал стороной, не теряя общего направления. Сделал пару передышек, скрываясь за телами убитых и вплотную прижимаясь к ним...

Ваганова нашел неожиданно быстро, он лежал в небольшой лощине у куста, куда его дотащил раненый разведчик, который здесь, видимо, сделал себе перевязку (валялась оболочка от индпакетов) и потерял силы. Лежа, я снял с Ваганова и надел на себя его полевую сумку, переложил в нее содержимое нагрудных карманов гимнастерки и отвинтил ордена. Своих наград у меня тогда не было, и, лежа рядом с убитым, где­то посередине между своими и чужими траншеями, я с невольным благоговением взвесил в руке тяжелую звезду с белыми лучами. Подтянул убитого ближе к кустику, в тень (не сегодня завтра будем здесь, похороним как положено!). Немного подождал, пока солнце не спустится совсем низко: когда от малейшей неровности по земле тянутся длинные тени, она становится вся полосатой и пятнистой, и, — разведчики это хорошо знают, — на ней трудно обнаружить ползущего человека, сам же все видишь и не заблудишься, как это было бы в темноте. Пополз.

Все время было тихо: обе стороны закрепились на своих позициях, и только совсем уже близко к своим я попал под сильный обстрел, хоть и стреляли совсем не в меня. Сразу припомнилось, что главное — обратно «приполозть», и еще представилось, как командир полка «разносит» наших командиров батарей: «Убили одного, так и другой туда же полез, кончайте с этим детским садом!» Распластавшись в блин и укрыв голову за автоматом от близких минометных разрывов, долго лежал и стал мерзнуть от ветра, который подул к вечеру с карпатских вершин, и уже совсем в сумерках добрался до своих. Гриша Громовой мигом сдернул меня с бруствера в окоп и сунул флягу со специально раздобытым отвратительно пахнущим обжигающим пойлом...

...Вместе с похоронкой замполит отправил матери Ваганова и орден.

Вечером к нам на ПНП прибежали с кормежкой несколько человек.

— А почему не один? — спрашиваю.

— Идем вниз на нейтральную полосу, наберем ботинок.

Прошел слух, что нас отводят на отдых, надо что­то иметь на пропой. Вечером договорились с пехотой и поползли вниз — снимать с немецких трупов добротные ботинки для поляков — продавцов самогона...

В Карпатах мы в первый раз вышли на отдых в наши полковые тылы в деревне Зрецин. Это была уже равнина, километров в 10–15 от гор. Собственно, отдых был вынужденным: у нас кончились боеприпасы, а подвоз где­то опоздал, и до подвоза (по железной дороге) нас вывели на пару дней в тыл, чтобы потом сразу полностью загрузиться и выехать на передок с несколькими боекомплектами. В первый же день устроили нечто вроде строевого смотра. Командир батареи лейтенант Родин поздоровался с батареей, ведь первый раз за несколько недель увидел всех: он постоянно сидел на НП, а там никого, кроме телефониста и разведчиков, не было. Повернулись, «шагом марш!» и затянули песню:

Эх, по дорожке, эх, по Казанке,

По дорожке войско красное идет,

Командир наш Родин в бой

Нас поведет...

 

Штрафбат

Тем временем начальство стало искать другое место для прорыва фронта, а у меня во взводе произошло ЧП, даже два. Вечером устроили дружеский ужин с поляком — хозяином хаты, в которой располагались два моих огневых взвода. Всем заправляли мои сержанты, я на них полностью полагался, ведь воевал два­три месяца, мне едва было 19 лет. Сержанты на привезенные немецкие трофеи добыли у поляков убийственной свекольной «вудки» и очень хорошего «салона» (соленого свиного сала), устроили пир горой. Панхозяин в обнимку с моим помкомвзвода М.Бардиным запели «Еще Польска не сгинела». Мы присоединились к ним. Потом пан говорит: «Шержант, шержант, дай едну кульку стшельнуть, я в русском царском войске четыре року жолнежем служил». Взяли карабин, неизвестно какие патроны из вещмешка (мы подбирали любые патроны на фронте) и давай палить во дворе в ночное небо; только вернулись — влетел наш часовой: «Тревога, пожар, крыша горит!» Мы: «В ружье!» Похватали оружие и прочее, вылетели, а там вся крыша соломенная полыхает, а пан бегает и кричит: «Моя мешканя горит!» Наверно, когда палили, попали зажигательными в крышу. Ребята быстро и дружно раскидали крышу, оставив стены. М.Бардин сказал пану: «Завтра все восстановим, не боись». И мы подались в другую хату, подальше от этой.

Утром, как положено, стали приводить все в порядок, чистить оружие. Все сидели в одной большой комнате, зашел комбат, я скомандовал «Встать, смирно!» Он поздоровался: «Здравствуйте, огневики!» — достал свой трофейный парабеллум, тоже почистить. Пришедший с ним сержант В.Спивак говорит: «Товарищ комбат, дайте я почищу». Получив пистолет, польщенный доверием, стал вертеть и разбирать незнакомое оружие. Произошел выстрел, пуля попала сидевшему напротив радисту в плечо. Я повез раненого в госпиталь. Проездил целый день, а вернувшись, попал к майору с узкими погонами (прокурор из штаба корпуса). Все обстоятельства уже были выяснены, очевидцы опрошены, протокол составлен, и поскольку за сутки в моем взводе у меня на глазах произошло два ЧП, то отвечать за них предстояло мне. Утром я под конвоем отправился в штрафбат «кровью искупать вину».

Штрафбат состоял из офицеров, а для рядовых и сержантов были штрафные роты (приказ № 00227 от 27 июля 1942 года). К утру меня под конвоем привезли из Зрецина на фронт, около деревни Поляны. Приблизительно туда же, где наш полк занимал позиции. Штрафбат готовился к разведке боем — искали место для прорыва фронта. Среди разношерстного состава я оказался единственным артиллерийским командиром и должен был держать связь с обеспечивавшей нас артиллерией. Для связи мне дали радиста с рацией «А7А». Перед тем моего комбата спросили, могу ли я управлять огнем, он заверил, что да, хотя сам ни разу не дал мне самому пострелять. Он прислал мне карту и прибор для подготовки исходных данных (целлулоидный круг и треугольник).

Радист не был штрафником, он вызвался добровольцем участвовать в разведке боем и сказал, что от нас не отстанет, лишь бы рация не подвела. Это было где­то в районе той же самой окаянной Цехани, где мы уже топтались давно и где сама долина с Цеханью прослыла «долиной смерти». Начальство штрафбата располагалось в хате деревушки Поляны или Гуты­Полянской — эти деревни были рядом вдоль дороги, — от прямого огня со стороны немцев их скрывала гряда пологих холмов. Была осень, уже сутки шел непрерывный карпатский дождь; штрафники сидели в окопах под плащпалатками, мокли нещадно, и я напросился изза радиста в хату: он же не штрафник, чего ради ему мокнуть, да и питание рации намокнет, известное дело — «ящик» работать не будет. Устроился с радистом в углу хаты, а в другом, за столом с бумагами, лейтенант из командования штрафбата, то есть из постоянного состава, не штрафник (штрафники — это переменный состав батальона). Положил радиста спать, сам дежурю, жду время выхода на связь для проверки рации, по привычке насвистываю танго, фокстроты, то есть то, что мы играли перед войной на танцульках в оркестре... Лейтенант из своего угла подошел ко мне:

— Ты в оркестре не играл?

— Играл.

— Так ты лабух?

— Лабух, с седьмого класса до самой армии лабал.

— А на чем?

— На сучке сурлял (то есть на кларнете).

— А я первого тенора пел!

Поговорили, он вернулся к своим бумагам:

— А кто ты по фамилии?

— У меня — все необычное: Гади, да еще и Франц.

— У меня тоже необычное: меня звать Юрий Либединский, помнишь, есть писатель, часто в «Огоньке» пишет?

Поговорили о том о сем, на том закончили, но он, видимо, нашел меня в своих бумагах.

Вечером в ротах довели задачу: мы должны были во время короткого артналета по немецкому переднему краю подойти поближе, с переносом артогня захватить первые траншеи, удерживать их часа два, чтобы немцы обнаружили свою систему обороны, и по сигналу зеленых ракет под прикрытием артиллерии отойти. Специальная группа захвата должна была взять «языков». Договорились между собой действовать дружно, раненых при отходе не бросать, пленных не брать. С командира взяли слово, что всем погибшим придут домой «правильные бумаги» (это для всех было главное; о том, чтобы уцелеть, не очень задумывались). Все получили автоматы ППШ, горячую смесь обеда и ужина, а уж совсем ночью, перед самым выходом, патроны, гранаты и «наркомовский паек» во фляги на два дня. Дождь перестал. Снарядили диски и пошли взводными группами, ориентируясь в темноте на командиров. Прошли через нашу пехоту, которая занимала оборону на пологом склоне, обращенном к немцам, я в последний раз встретился с артиллерийским командиром, который будет обеспечивать нас огнем. Напомнили друг другу сигналы.

Развернулись в плотную цепь — рукой достать соседа, — пошли по пологой равнине вниз, все больше нагибаясь, и наконец поползли на получетвереньках, замирая при каждом взлете осветительных ракет. Немцы обнаружили нас, когда мы были уже перед ними. поднялась стрельба, но тут же получила команду наша артиллерия, и все впереди встало дыбом, причем так близко, что, того и гляди, и нас прихватит. Потом на минуту орудия враз стихли: артиллеристы меняли прицел, — и вновь загрохотали взрывы, но уже подальше. Мы дружно вскочили, добежали до немецких траншей и спрыгнули в них, ведя огонь «от пуза»; я наткнулся на блиндаж, в нем был немецкий порядок: ярко горел карбидный фонарь, висела горячая жестяная печка, рядом — бумажные мешки с бездымным древесным углем, на стене, поверх нескольких офицерских шинелей, поясные ремни с пистолетами в черных кобурах. Я схватил один ремень, надел на него вторую кобуру с пистолетом, сунул радисту попавший под руку офицерский ранец, и мы выскочили занимать оборону.

Мы почти не имели потерь и успели хорошо укрепиться, прежде чем немцы на рассвете атаковали нас, но были отбиты. После этого они сделали сильный артналет, причем стреляла артиллерия из глубины и даже с других участков, и мы поняли, что наша главная задача — вскрыть систему огня противника — выполнена, но немцы густо пошли в контратаку, и ликовать и отступать нам стало некогда. На бруствере в нашу сторону стоял немецкий пулемет, наверное МГ42, я перекинул его в сторону немцев. Впервые в жизни в стрелковой цепи я стрелял по живой цели из пулемета. На фоне светлого неба набегавшие фигуры были четко видны. Напомню, в артиллерию я попал случайно, окончив снайперские курсы и пехотное училище, и сейчас, видя, что у меня получается, сказал себе, что, если жив буду — уйду в пехоту.

Увлекшись, выпустил две ленты почти без перерыва, перегрел ствол, хотел его как­то сменить, схватил ствол голой рукой, забыв про специальную рукавицу, и сильно обжегся. в этот момент взвились две зеленые ракеты: сигнал нашего отхода. Мы стали отходить сначала организованно, перебегая группами и отстреливаясь, артиллерия прикрывала нас, но немцы вдруг появились не сзади, а справа по пути нашего «драпа», я попробовал дать по радио новое целеуказание, но рация по принципу «я тебя вижу, но не слышу» не сработала. Наш правый фланг стал свертываться справа налево перед всей цепью... Самое страшное — повернуться к противнику спиной! Каждый думает, что он последний, и голова сама собой втягивается даже не в плечи, а совсем в утробу, и спиной ждешь удара... Вся цепь смялась и побежала не назад, а влево толпой. вдруг под ногами раздались взрывы: минное поле. Я заорал: «Под ноги!» Мины можно было угадать по желтой траве, и мы побежали прыжками, выбирая дорогу, но радист все­таки угодил, подорвался. Я перетянул ему щиколотку над оторванной ступней брючным ремнем, взвалил на плечо, черного от взрыва, — не поймешь, жив ли, — и побежал дальше. Ко всему нас накрыли немецкие артиллерия и минометы. На разные голоса слышалось: «Товарищ, помоги!», «Товарищ, не бросай!». Раненые приподнимались, тянули руки к бежавшим мимо: «Товарищ, не бросай», «Товарищ, добей!». Я подал ему отброшенный взрывом ППШ. На бегу я уложил раненого радиста в лощинке, а сам прибавил ходу, спасая шкуру...

Ударила наша артиллерия, сразу стало легче. По всему полю отходили наши, неся на себе тяжелораненых, я тоже взвалил одного на спину. Легкораненые, помогая друг другу, передвигались от воронки к воронке. Впереди нашей пехоты, в лощине развернулся ПСП (передовой санитарный пост), две сестры перевязывали, из фляг поили бойцов. Встречали нас всех командир вместе с лейтенантом Либединским. Невредимых одиночек комбат возвращал: «Приведи раненого!» Нас, сдавших своих раненых сестрам, он собрал и сказал: «Сходите еще раз, притащите, кто жив». А сестра добавила: «Да не ищите по взлобкам: там все добиты, смотрите в ложбинах». Мы перебежками под огнем добрались до минного поля, и каждый притащил еще одного раненого... Своего радиста я не нашел.

В строю нас осталось не много. Мы поели «от пуза», допили из фляг, что у кого было. Немец грохотал, грохотал и притих. Дождь перестал, мы сушимся: лежим, задрав ноги, высунув их из окопа. Тут бежит посыльный, ищет: «Где тут годин Франк?» Я догадался, что это меня; пошел за ним. Тот лейтенант, Юра Либединский, говорит: «А я знал, что ты целым придешь». На столе у него лежали стопками заготовленные похоронки, прижатые магазином от автомата. Он выудил бумагу на бланке и отдал ее мне: «Иди быстренько в свой полк». Это было заранее заготовленное и подписанное командиром освобождение меня от штрафбата. Не знаю, какой срок штрафбата мне определили: то ли месяц, то ли три. Я читать не стал. Подарил на память один парабеллум лейтенанту и ушел — наш полк стоял слева в двух километрах. По пути меня задержал патруль из комендантского взвода (я был без погон, с немецким черным блестящим ремнем). Отвели в штаб полка. Командир полка майор Журавлев сначала забеспокоился: решил, что я сбежал из ШБ; кудато несколько раз звонил. Потом поздравил меня с возвращением. Я сгоряча заявил, что теперь пойду в пехоту, пусть отправляет: «Хватит мне через горку стрелять». Командир: «Принимай взвод разведки вместо раненого Митина». Так я из огневика стал командиром взвода управления (разведка и связь).

Наша задача — провести чехословаков через Дуклю — город, речку, перевал. Дукля для них стала как у нас Сталинград. На перевал Дукля мы поднимались не по главной дороге, она была сильно укреплена немцами, а в обход, по какомуто проселку среди леса. Машины батареей тащили на себе, а когда, выбившись из сил, останавливались, подкладывали под колеса каски, чтобы те не скатывались назад: в темноте камня для этой цели не найти.

В середине октября по вершинам гор уже лежал снег, а в долинах стояла вода. Мы перешли на зимнюю форму одежды. Старшина выдал всем теплое белье, теплые портянки, ватные штаны и телогрейки, у меня была еще огромная шинель (6й рост), и я с удовольствием все напялил на себя. Не знаю, как в сибирских морозах, а здесь такая одежда позволяла спать в любом месте, лишь бы сухо. Прибавили хлеба на 200 грамм в день, а главное — стали давать водку: 100 грамм или 42 грамма спирта каждый вечер. Мне так понравилась водка, что я подкатился к старшине, — а он был пожилой, весьма хозяйственный и жадноватый мужик, — предложил ему свой табачный паек (офицеры получали «легкий табак» — большую пачку на неделю) и стал каждый вечер иметь двойную водку. Офицеры получали также доппаек: кусок сала грамм 300 на неделю и пачку галет. Я не раз предлагал отдавать свой доппаек бойцам, с которыми кормился, но мне решительно отказывали все, начиная с командира первого расчета: что кому положено — отдай, и никому больше!

Перевал Дукля в Карпатах считается местом вступления чехословаков на родную землю. Нам даже обещали награду за Дуклю от чехословаков; начальство получило какие­то кресты, но получить нам не удалось.

Мы наступали в южном направлении, вдоль единственной здесь дороги по фронту в пару десятков километров шириной. Все силы у нас впереди, а по бокам этого коридора только прикрытие. Немцы, очевидно, решили закрыть этот коридор, перерезать дорогу и окружить нашу главную группировку. Но был уже не 41й год, когда они устраивали «котлы» и «мешки». Нас с юга быстро оттянули назад, поставили фронтом в западном направлении. Мы едва встали «к бою», как пехота потребовала огня. Сутки почти без перерыва стреляли, почти не окопавшись...

Местность была для нас выгодная: мы стояли в долине, вдоль каменистой горной речушки, прикрытые грядой довольно высоких холмов. Был конец октября, дожди окончились, стало проглядывать солнце и подмораживать. Немец атаковать перестал, мы хорошо окопались, и старшина решил использовать фронтовое затишье — устроить баню с прожаркой. Прямо на речке, поверх воды настелили стволов сосен, веток, а сверху — плащпалаток, ими же оградили «баню» от ветра. В бочках на костре согрели воду, а холодная — прямо из «подпола». С вечера помылись все огневики; передали комбату на НП, что можно им приходить. На рассвете комбат с разведчиками спустились к нам. Старшина достойно все приготовил: комбат на огневой — праздник для батареи. Управленцы с комбатом пошли мыться, оставив одежду на прожарку, и тут со всех сторон: «Воздух! В укрытие!» Перед тем были дожди, и мы как­то забыли про авиацию, а тут — по погоде — летят штук пять «мессеров» вдоль нашей долины, сперва бросили бомбы, потом развернулись обратно и поливают из пулеметов, а вдоль долины вся артиллерия: минометы и гаубицы, наши и чешские. Около каждой батареи — костер, а у нас вообще баня, дымки повсюду — прекрасные ориентиры для самолетов. Наш комбат с разведчиками вылетели из моечной и помчались голяком по каменистой речке, скользя на камнях и сверкая ягодицами. Из своего блиндажа выскочил старшина с большой солдатской шинелью; хлюпая сапожищами по воде, догнал комбата, завернул в шинель, поднял на руки, как ребенка, и бегом отнес в блиндаж, где уже было подготовлено все, что положено на ОП для приема комбата. Старшина был здоровый, с нашим комбатом он был вместе от самого Сталинграда. Нас, молодых офицеров, не признавал: «сопляки», слушал только комбата. После этой бани у огневиков появилась частушка: «Комбат с разведкой голяка задавали драпака!»

Появились наши «ястребки», немецкие исчезли; наши слетали туда и обратно, улетели; опять прилетели немцы, но уже на большой высоте: спохватились наши зенитчики, стали поливать их из счетверенных пулеметов. Потом появились наши — немецкие улетели. Так и не встретились. Солдаты острили: «В небе полный порядок — то наши, то ваши».

Все костры погасили: полная маскировка. Бойцы в окопах. Солнце в зените, небо голубое, тишина полная. Никакой войны! Из­за холмов появились журавли. Сперва один клин, затем другой, потом сразу несколько; они шли волнами, по нескольку клиньев разом.

Ни до, ни после я не видел такого массового полета журавлей. Ребята в окопах поднялись и стояли, задрав головы. Наш самый пожилой солдат, Стукаленко (огромный костлявый шахтер из Донбасса), вылез совсем из окопа и, глядя в небо, медленно и широко крестился. У нас тогда верующих людей не очень жаловали, в бане, увидев на груди у когонибудь крест, солдаты отпускали шуточки и называли таких «крестоносцами». Но тогда все поглядывали на Стукаленко с каким­то благоговением.

Мы отбили немецкую попытку сделать нам «мешок», и нас вернули на главное направление, уже в Словакию.

В очередной раз после небольшой артподготовки я пошел в наступление с пехотой вместе с радистом и разведчиком Гришей Громовым. Он был из заключенных. Начальника его расстреляли в 1939м, а его посадили. Ярый трофейщик. Здоровый, довольно тяжелый мужик под 30 лет. Я бегу, а Гриша плачется:

— Ой, не могу. Товарищ лейтенант, колючка в боку, давай отдохнем!

— Гриша, в следующий раз хрен пойдешь со мной.

— Нет, я пойду, пойду.

Прыгаю в немецкую траншею и устанавливаю связь, а Гриша шарит по карманам убитых немцев и в нишах, где они хранили пластмассовые коробки для повидла, сливочного масла, шоколада. Пехота с криком «ура!» добежала до первой траншеи, а там никого нет. Добежали до следующей линии (300–400 метров), и там пусто. А уже дальше, наверху, нас встретили плотным огнем, и пехота побежала назад. Контратаку немцев мы залпами остановили. Боеприпасы расстреляли, и снова надо было готовить наступление. А это несколько дней работы. Машины доезжают до речки, а дальше (два километра) боеприпасы тащим вверх на руках.

С великим трудом наши войска прогрызались через Карпаты. Все плановые сроки наступления срывались. На последнюю артподготовку, уже в начале ноября, наш полк не успел. У всех были боеприпасы, а нам не довезли до полного боекомплекта. Начальство, однако, доложило, что мы готовы. Были составлены таблицы, записаны плановые — подвижный и неподвижный — огни (ПЗО, НЗО). Все пристреляно.

Играют артподготовку, а мы имитируем (вместо сотен выпустили по 20 мин на орудие). Когда пошла пехота, мины доставили, я снова пошел с пехотой обеспечивать огнем роту, которую мы поддерживали.

Чем дальше Карпаты, тем труднее становилось с подвозом боеприпасов, да и вообще со всяким снаряжением: дорогато однаединственная, пересекает горы с севера на юг. А тут пошли непрерывные дожди со снегом, долины между гор превратились в болота, в окопах вода. Взвод боепитания нашего полка оборудовал у самого въезда в Карпаты склад боеприпасов и возил туда мины с железнодорожной станции, а уже в самих горах, по единственной дороге мы — батарейцы — подвозили боеприпасы своими силами; и хоть я был в это время (вторая половина октября) не огневиком, а управленцем на НП, приходилось и за боеприпасами ездить. Однажды доехал туда удачно — за ночь: ехать­то не более 50–60 километров. Быстренько погрузились, командир взвода боепитания старший лейтенант Овсянников дал своих бойцов на подмогу. Днем собрались к себе в расположение. Погода плохая — облачность, дождь моросит; авиации никакой, и дорога никем не обстреливается. Едем все время низинами и ущельями, и все забито машинами и телегами. Пехота по обочинам тянется гуськом. Солдаты в плащпалатках месят карпатскую грязищу, машины то и дело буксуют: люди сбегаются, выталкиваем враскачку. Добрались до широкой долины между холмов. Долина — сплошное озеро — болото, по ней проложена лежневка, то есть вся дорога поперек выстлана бревнами.

Через нее регулировщики пропускают два танка вне очереди. Пошел уговаривать пропустить меня с боеприпасами, а танки пошли по лежневке, ломая бревна. Стою на краю, танк прошел, бревна подо мной перекрутились, я полетел в холодную зеленую жижу. Вернулся к машинам, зуб на зуб не попадает, а шоферы обтирают меня пучками жухлой травы, мол, грязи натащишь в кабину. После прохода танков нас всех «мобилизовали» таскать бревна на восстановление лежневки. Добрались до своих поздно вечером, разгружали прямо на огневой: боеприпасы были на исходе. Потом немцы пошли в контратаку, и мы за пару дней расстреляли все, что я привез, но фронт немного продвинулся.

Подошло много пехоты — видимо, с формирования: бойцы в новом обмундировании, выглядят бодро. Я опять с Гришей Громовым в ПНП, в пехоте при командире батальона, его радист и меня обслуживает, позывной у него смешной: «Халат». Утром артподготовка и наступление. Приказ: прорвать фронт и выйти на равнину. Наши со всего полка уехали накануне большой колонной за боеприпасами и к началу артподготовки не вернулись, хотя сообщили, что едут. Начальник штаба приказал от всех батарей послать людей навстречу — толкать машины, если застрянут. Утром — начало артподготовки, а у нас на огневой нет боеприпасов. Пересчитали, распределили поровну: получилось меньше, чем по 20 выстрелов на ствол, а запланировано по 120. Началась артподготовка: артиллерии, особенно минометов, кроме нас, было много, рядом с нами — чешские минометчики; много гаубичников — так что грохот был порядочный. После переноса огня пошла пехота. Наш полк доложил, что ведет огонь, а стреляли наши огневики не часто — «один к десяти». Мы с Гришей тоже пошли с пехотой, немец никак не огрызался, мы очень быстро добежали до его траншей, пехота крикнула «ура!» и побежала дальше. Гриша спрыгнул в траншею (несчастный трофейщик), пробежался тудасюда и, догнав меня, говорит: «Там пусто и убитых нет, как бы нам драпать не пришлось». И как в воду глядел: перевалили одну горку, и, когда стали подниматься на следующую (километров пять все­таки прошли), нас встретил плотный огонь. Причем немцы, видимо, еще до нашей артподготовки (учуяли, стервецы, да и разведка работает: подход нашей свежей пехоты не очень­то скроешь!) отошли на подготовленный рубеж, а это значит, наша артподготовка была по пустым окопам. После короткого и сильного артналета с одновременной пулеметной стрельбой, — причем они подпустили нас довольно близко, а наша пехота шла бодро, — немцы выскочили из окопов и, стреляя на ходу, как на хороших учениях, побежали сверху нам навстречу. С комбатом я был позади пехотной цепи и впервые видел немецкую контратаку. Мы оказались в очень невыгодном положении: немцы бегут сверху вниз, наша пехота залегла, командиры бегают вдоль цепи: «Встать! Вперед!» Я по рации передаю, где находимся, пытаюсь вызвать огонь, а пехота уже сыплется мимо нас вниз, обратно, и командиры остались позади нее. Связи практически нет, и мы вместе с радистом рванули — дай бог ноги! — вниз. Наши минометы открыли огонь, однако немцы уже проскочили этот рубеж, я вижу: разрывы позади них, а связи, чтобы скорректировать, нет, и я хорошо знаю, что это место с наших НП не видно, и ничего сделать не могу. А немцы, наоборот, хорошо помогают своей пехоте артиллерией: у них сверху обзор хороший.

К середине дня (день был без дождя, но пасмурный, никакой авиации с обеих сторон) мы прошли назад через первые немецкие окопы, огни по которым были хорошо подготовлены и проверены стрельбой еще утром, то есть мы вернулись туда, откуда начали. Но теперь уже все это поле было хорошо видно с наших батарейных НП. К этому времени у нас на всех огневых уже были боеприпасы, которые опоздали к артподготовке, их разгрузили прямо на огневых. И теперь командиры батарей, уже нисколько не экономя боеприпасы, открыли «яростный огонь», хорошо подготовленный и проверенный. Наши пехотные командиры привели свое войско в порядок, и мы по второму разу в один день пошли вперед «выполнять боевую задачу». Теперь уже в немецких окопах было полно битых фрицев, мы до вечера шли вперед, дошли до немецких артиллерийских позиций, их артиллеристы бросились цеплять орудия к вездеходам. Причем наши минометчики, да и, наверное, вся артиллерия, сменили огневые, подтянулись и, как положено, сопровождали пехоту «огнем и колесами». Пехота в темноте остановилась и стала окапываться, а мы с Гришей только к утру едва разыскали своих.

 

Последний НП

А на НП примчалась крошка Мери,

Она сидит за стереотрубой,

А Ванька­взводный верит и не верит

И машет ей оструганной вехой.

Песенка 1го ЛАУ

Через деньдва (напомню, было уже начало ноября) мы с комбатом заняли НП на высоте 568: сперва выбрали по карте и поднялись туда ночью — снег выше колена, — а утром оказалось, что впереди нас гор уже никаких нет, постепенно понижающаяся равнина, вся в лесу, а по ней строго на юг идет хорошая дорога на Вышний Свидник и Комарник (их было видно вдали) и дальше, в Словакию. Эта высота была господствующей, и сюда собрались КП и HП всех, кто наступал: мы, артиллеристы и пехотные командиры, в том числе и командир чешского корпуса генерал Л.Свобода (чехословаки пока шли за нами). Встречаюсь с пехотным капитаном: будем его поддерживать, проговариваем с ним взаимодействие. Он в новой шинели с нашивками ранений и яловых сапогах: «Слушай, младшой, давай махнемся сапогами: мне — в наступление, ранят в ногу — пожалеют резать новые сапоги, будут стаскивать силой». Мне его сапоги не полезли, даже на босу ногу. Подходит сержант и докладывает капитану: такие­то не берут оружие (пополнение из верующих «западенцев», не то баптистов, не то униатов — кто их разберет с их здешней верой). Привели троих здоровенных хохлов, вешают им автоматы на шею, а они не берут: «Як ще вы можете, а я не можу». Капитан: «Крестоносцы еще ничего, свои люди, наши, а эти — святобожники. Надо воевать, а он сидит и: “Господи, помилуй”, “Не убий”, “Немец тоже человек”. Расстрелял бы перед строем за пораженчество, да чехи тут, неудобно перед ними». Подошла сестра, капитану: «Отдай их мне».

Потом пехотинцы рассказывали, что эти «святобожники» совершенно бесстрашно вытаскивали раненых изпод самого носа немцев, а вот оружия в руки не брали: смертный грех.

Здесь мы сыграли последнюю артподготовку (минут на 40), оборону немцев прорвали, войска пошли вперед вдоль шоссе, а нас (весь 25й ТК) сняли с фронта, и мы поехали обратно через весь карпатский хребет по разбитой дороге, поглядывая по сторонам и вспоминая, где, что и как было. Через пару лет после войны я хотел уйти из армии, мне отвечали: «Как тебе не стыдно, у тебя в офицерском личном деле, в справке о боевом опыте, сказано: “Имеет опыт командования артиллерийским подразделением в условиях горно­лесистой местности”. Ты молодой офицер, передавай опыт молодым».

...Проезжали мимо битой техники, кое­где, подальше от дороги, виднелись неубранные трупы, не разобрать издали чьи, а мы в батарее не потеряли в боях ни одного человека. Прощайте, Карпатские горы (песню б про вас сочинить!). Доехали до какой­то железнодорожной станции, там уже стоял товарняк; срочно погрузили всю технику на платформы и в вагоны с польской «курицей» (гербом), а сами отправились пешим порядком на Сандомирский плацдарм: с самого левого фланга 1го Украинского фронта на самый правый — в среднем течении «Вислы сонной».

В первый день, утром, проходили городок Дембица. Было воскресенье, слева от нашего шоссе — базарная площадь. Наша колонна остановилась, разрешили на 10 минут сходить на базар. Деньги у нас были: на территории Польши нам давали злотые, потом, уже в Германии, — марки, в Чехословакии — кроны, в Австрии — шиллинги. Все это были какие­то специальные деньги с надписью: «Alliierte Militarbehцrde» (Союзные военные власти). Мы набрали горячей картошки у польских теток; кое­кто прихватил и бутылочку «монопулки», и когда мы снова, построившись батарейными колоннами (человек по 60), пошагали дальше, то уже были оживленные «разговоры в строю», а в моей колонне 6й батареи мой помкомвзвода Миша Бардин рванул родные частушки из мордовской деревни: «А как наша улица на весь свет красуется» и т.д., так, что от головы колонны прибежал связной с приказанием: «Прекратить бардак в строю!» Днем сделали большой привал, пообедали, полежали на обочине часа два, до темноты, и далее шагали только ночами. Днем отдыхали в польских деревнях: офицеры в избах, солдаты на сеновалах. Были теплые и сухие деньки. Ритм марша соблюдали строго: 50 минут марш, 10 минут отдых. В середине первой ночи сделали большой привал на полчаса, но потом отказались: после такого привала солдат было невозможно добудиться.

Первую половину ночи колонну возглавлял, шагая впереди, начальник штаба полка капитан Семенов; на эту должность он попал, потому что у него было высшее образование: консерватория, он был на «гражданке» оперным певцом и после кратковременных военных курсов стал начальником штаба артиллерийского полка. Справлялся.

Вторую половину ночи колонну возглавлял сам командир полка — майор Журавлев: он возвращался на штабном автобусе из той деревни, до которой мы должны были дойти, оставив там квартирьерский разъезд. Этот разъезд встречал нас перед рассветом и разводил «по квартирам». Очевидно, такими ночными маршами обеспечивалась секретность сосредоточения сил на Сандомирском плацдарме. На большой карте было видно, что в будущем наступлении мы можем и Берлин при­хватить.

 

ВоляВиснювска

 Эще Польска нэ сгинела,

 Поке мы жиемо.

Польский гимн

На подходе к Сандомирскому плацдарму в середине декабря 1944 года мы пришли в ВоляВиснювску. Штаб полка разместился в деревне, а мы, то есть боевые подразделения, — в лесу неподалеку. За пару дней построили лагерь: взводные землянки, баню и кухню.

По утрам я выходил из землянки умываться, и при возвращении меня встречал с рапортом помкомвзвода М.Бардин: гремела команда: «Взвод, смирно!» — и доклад: «за время вашего отсутствия во взводе происшествий не было, во взводе 21 человек, взвод занимается подготовкой к приему пищи». а я стою перед ним полуголый, с полотенцем в руках и здороваюсь: «Здравствуйте, товарищи». Все хором кричали: «Здравия желаем, товарищ лейтенант!» Сержанты считали, что без этого ритуала невозможно начинать день, ибо командир должен поздороваться с личным составом. Потом подавалась команда «вольно!», и все продолжали, кто во что горазд, но разговаривали уже вполголоса, ибо «командир взвода — во взводе» — это о дисциплине на фронте...

Пригнали и разгрузили наше вооружение и технику, начали занятия по расписанию: вначале — вполсилы (все­таки отдохнуть надо!). День начинался с общего развода, на котором командир полка произносил что­нибудь вдохновляющее, например: «Вот добьем фашистского зверя в его берлоге, и я устрою вам баню на целую неделю. Чтобы явились чистенькими домой к своим, которые нас ждут».

Устроили большие учения с обкаткой танками. Сперва многие новобранцы из пополнения отлеживались на дне окопа, а некоторые (особенно «западенцы») выскакивали и мчались перед танками, как зайцы. В этой обкатке участвовали все, и офицеры тоже, и сам командир полка вместе со штабом. На другой день на разводе он поднял на смех «писарчуков» (отлеживались на дне окопа): «Это вам не карандаш и резинка, это танк и граната». Учения с обкаткой продолжались целыми днями с перерывами: подчистят окопы и снова, пока все подразделение не бросит дружно обе гранаты. Говорили, что кое­кого подзасыпало в окопе, однако дело было, конечно, важное: борьба с танкобоязнью.

В ВоляВиснювской мы торжественно отпраздновали Новый — явно победный — год.

Всем выдали тройную порцию водки, офицеры обедали вместе с солдатами, произносили тосты «За год Победы!» и «За товарища Сталина!», а вечером был офицерский ужин, накрытый в деревенской большой избе, где я впервые видел на столе жареного поросенка. Собственно, встречали два раза: сперва по московскому времени, в 10 часов, слушали по рации поздравление Сталина, потом — по местному времени, причем все выскочили наружу, был легкий морозец, шел слабый снежок, и открыли стрельбу из личного оружия. Стрельба была сумасшедшая: куда ни глянь — трассирующие очереди, кто во что горазд, пока в магазинах или лентах не кончились патроны.

Утром, после завтрака, построили батарею, сначала комбат еще раз поздравил всех, потом офицеры (а мы теперь были в полном составе — все четверо) пошли по рядам, поздравляя лично каждого за руку с годом Победы, нам было что сказать каждому бойцу. Когда я сказал Рамазану Насырову: «Желаю тебе победителем вернуться в этом году на станцию Огни Закаспийской железной дороги», — он, огромный дагестанец, облапил меня, как медведь, и прослезился.

 

Полковник Орехов

В танковом корпусе четыре артполка: ГАП (гаубичный артполк), ИПТАП (истребительный противотанковый артполк), ЗАП (зенитный артполк), МинП (минометный полк) и дивизион PC (реактивных снарядов) «катюш». Каждый полк шестибатарейного состава, по четыре орудия в каждой батарее, итого — 96 стволов от 76 мм и выше, плюс 12 «катюш». Большая артиллерия, есть чем руководить и планировать, например, арт­наступление. Для этого есть штаб артиллерии корпуса и командующий артиллерией. У нас это был полковник Орехов. До ВоляВиснювской я его в глаза не видел, но от многих офицеров слышал о его крутом нраве: «Не попадайся на глаза: в любом случае виноват будешь». После обкатки танками он устроил каждому артполку строевой смотр. Командир полка майор Журавлев, к которому офицеры в шутку обращались «Товарищ маршал», сильно волновался.

Командующий артиллерией оказался здоровенным дядькой, живот начинался у него сразу от подбородка, а оканчивался где­то возле колен. Голос у него был совершенно бабий — визгливый, однако это его нисколько не смущало. Приняв рапорт командира полка, он поздоровался с нами с интонациями в голосе, напоминавшими говорок торговок на одесском привозе: «Здравствуйте, минометчики­и­и!» — с длинным «иии» и с повышением в конце.

Сам смотр полка прошел неплохо, солдаты побатарейно сначала просто прошагали строевым шагом, а затем — с песней. Их отпустили, а офицеров построили отдельно в две шеренги, и полковник стал по одному вызывать из строя (с воспитательной целью):

— Лейтенант NN, ко мне!

— Товарищ полковник, лейтенант NN по вашему приказанию прибыл!

— Прибывают поезда по расписанию, и то опаздывают! Плохо! Идите!

— Капитан Орлов, ко мне!

— Товарищ полковник, капитан Орлов явился.

— Являются черти с того света, и то с глубокого похмелья! Идите!

На левом фланге стояла женщина­лейтенант. Полковник, справившись у командира полка о ней, вызвал:

— Лейтенант Никитина, ко мне!

Она чисто поженски продефилировала до середины строя, подошла на два шага и доложила:

— Военфельдшер Никитина пришла.

Полковник с минуту смотрел, затем сказал:

— Идите.

— Военфельдшер Никитина ушла, — и она «прочимчиковала» на мес­то в строю.

Полковник обернулся к командиру и, тряся в нашу сторону пальцем, произнес визгливо, с подвыванием:

— Вот ваши офицеры! — и уехал на «виллисе», а мы продолжали стоять «смирно», пока командир не скомандовал:

— Разойдись!

Позже от адъютанта полковника Орехова мы узнали, что от нас требовалось. На вызов полковника: «Такойто, ко мне!» — надо было ответить с места: «Есть к вам!» — и только потом шагать к нему.

Больше я полковника Орехова не видел. Говорили, что уже после Победы он разбился на трофейной машине. К концу войны многие офицеры заимели собственный транспорт и носились, не имея понятия об элементарных правилах безопасности. В нашем полку разбился «особист» (начальник ОКР СМЕРШ), и мы долго жили «без призора». Я, грешный, заимел после войны отличный «цюндапп» (мотоцикл с карданом вместо цепи) — купил его за несколько пачек сигарет — и рассекал ночные окрестности Берлина с бешеной скоростью, пока не гробанулся, чиркнув бровку автобана, летом 1947 года. Тогда меня немцы привезли на детской коляске в наш госпиталь в Тойпице, и я четыре месяца провалялся с тяжелейшим гепатитом (печенку отбил). Да что там я — первый комендант Берлина, командующий 5й ударной армией генерал­полковник Н.Э. Берзарин убился на мотоцикле. «Инспектируя посты» — так в Берлине написано на мемориальной доске на стене здания, о которое он вдребезги разбился.

 

Сандомирский плацдарм

Я на плацдармах кровь мешками проливал,

На пулеметы голым задом я кидался,

Своею грудью амбразуры закрывал

И все ж — тьфутьфу! — живой остался!

Орденопросец

Плацдарм — это тяжелейшие бои, но к нашему приходу туда они давно закончились, положение было стабильным, немцы перешли к крепкой обороне, а мы стали готовиться к генеральному наступлению. По всему было видно, что настоящие бои прошли здесь давно, везде был наведен порядок, на дороге указатели: «Убежище», — перед мостом через Вислу надпись: «Пехота по мосту бегом, машины — дистанция 50 метров, танки — по одному». Мост охраняли хорошо окопанные зенитки, а зенитчицы — в ладных, подогнанных шинелях и кожаных сапожках — сразу видно: не первый день на фронте! Перед мостом — регулировщица с повязкой и с флажками. лихо козыряет проезжающим машинам, а с машин ей: «Привет, землячка! Ты не сумская? Не тульская?»

Говорят, что к войне привыкают. Даже после небольшого перерыва, когда нас отводили в тыл на неделю или во второй эшелон, при возвращении на передовую я всегда с очень неприятным чувством слышал недалекие разрывы: «Снова туда, где море огней!» Во время похода и на плацдарме мы больше месяца не слышали стрельбы.

Комбат со штабом заранее выезжал на рекогносцировку, так что боевой порядок был определен, НП и огневая выбраны, мы к вечеру (маскировка!) выехали на огневую и за ночь окопались и замаскировались. Наш наблюдательный пункт расположился в разбитом артиллерией и авиацией городке Ракув, а «передок» был в полукилометре впереди. Местность ровная, после Карпат с непривычки все казалось уж слишком плоским, так что открыто не походишь. Войск на плацдарм нагнали видимоневидимо. В течение двухтрех дней весь лес позади нас наполнился техникой. Каждую ночь подходили новые колонны людей и машин, они до утра окапывались и маскировались.

Когда нам дали пару машин для боеприпасов, то я в лесу с трудом нашел для них место: все было занято. Хорошо, что все время была низкая облачность, — никакой авиации, и на «передке» было тихо.

Ночами я стал ездить за боеприпасами. Очевидно, чтобы беречь горючее, нам дали лошадиный обоз в 20 подвод с пожилыми мужикамивозницами. Боеприпасов надо было много: готовилась мощная артподготовка, часа на два с половиной. Одну ночь я ехал с обозом получать снаряды, а следующей ночью мы возвращались на плацдарм. Однажды приостановились в какой­то деревне лошадей напоить — ко мне пришла целая делегация поляков во главе с солтусом (старостой): «Жолнежи вшистку слому с мешканей забрани», — действительно, все крыши были ободраны. Только что прошла большая колонна штрафников под конвоем, мои обозники тут же нашлись: «Это штрафники». Поляки: «Холера ясная — штрафники», — и мы поехали дальше.

Месяца три фронт стоял и подтягивал тылы, потом мы поняли, что к чему: оказалось, что немцы организовали мощное контрнаступление на западе, во Франции, в Арденнах. Они в пух и прах разгромили целый фронт американцев с англичанами, так что те закатили драпака на сотню километров. Но при этом немцам пришлось снять войска с нашего фронта — вот почему у нас было спокойно. Так что спасибо союзничкам, что хоть и с опозданием на обещанный 1942 год, а все­таки открыли второй фронт.

Вечером было очень тихо, у немцев вдруг заработал громкоговоритель. Сыграли «На сопках Маньчжурии», а потом — целое обращение к штрафникам (видимо, знали, что они пришли): о том, что вас, мол, советское командование гонит на верную смерть, так переходите к нам, вас ждет Русская освободительная армия (РОА), вы вернетесь домой, в освобожденную от большевиков Россию, победителями. «При вашей атаке поднятие одной левой руки будет знаком вашего перехода».

Андрея Захарыча у нас забрали в другую батарею, и я остался один на огневой. Пристреляли несколько огней, а потом пошло планирование артподготовки — всего набралось девять плановых огней с большим количеством выстрелов по каждому, каждый следующий огонь — с увеличением дальности до предельной. Около каждого миномета целый склад боеприпасов. Кругом были огневые позиции, позади нас встали какие­то пушкари, весь лес перед собой они срезали на половину высоты деревьев. Какая уж тут маскировка! И все­таки всякое движение происходило ночью. Рядом с моей огневой подготовили свою позицию катюшечники и соорудили мощный склад ракет. Немцы время от времени постреливали и однажды попали в этот склад. Он загорелся, ракеты стали разлетаться в разные стороны, с шипением поползли, как змеи с огненными хвостами, по сторонам. Поднялась страшная паника: пехота впереди бросила окопы, некоторые пехотинцы драпанули в сторону противника, немцы открыли по ним огонь. Мы тоже попрятались по блиндажам.

Все плановые огни мы написали на щитках, поставленных на брустверах. Чтобы как­то управлять во время артподготовки, то есть подавать команду на переход от одного огня к другому, мы поставили девять палок разной высоты: пока огонь по первому огню — ставим на первую палку картуз изпод зарядов, переходим ко второму огню — на вторую и т.д., ведь при такой артподготовке никаких команд не услышишь. Было заранее условлено, что артподготовка начнется без специальной команды, а по сигналу — залпу «катюш».

После катастрофы в Арденнах Черчилль попросил Сталина ускорить наше наступление, чтобы спасти союзников от окончательного разгрома. Сталин заторопил командующих фронтами: «Когда можете начать?» И наступление началось недели на две раньше, чем планировалось. Была низкая облачность, авиации почти никакой, все обеспечение наступления — артиллерия, и это было действительно артиллерийское наступление. Накануне сообщили ориентировочное время «Ч», а утром 12 января 1945 года рядом с нашей огневой вдруг выехали «катюши» и загремели на весь свет. Я едва скомандовал: «Первый залп!» — как кругом загрохотало, земля закачалась, через нас полетели тучи снарядов — того и гляди, что нас зацепит. Огневики сбросили шинели, шоферы (они заранее пришли на огневую подносить мины) тоже разделись: каждый огонь должен был быть по 15–20 выстрелов на ствол. Первый огонь мы отстреляли почти полностью, как телефонист высунулся из ровика, показывая два пальца, то есть «второй огонь». Ни о каких командах голосом не было и речи — я поставил «картуз» (упаковку от зарядов) на вторую сигнальную веху, потом пришлось пробежать по всем орудиям: дошла ли команда до командиров? Мы начали выполнять второй огонь — на полкилометра дальше. Радист подозвал меня к рации (по телефону запрещались разговоры, только команды); комбат мне: «Пехота пошла», — потом радист стал передавать то, что радист на НП стал передавать, что видел сам: «Пехота хорошо пошла», потом: «Танки пошли», это были танки не нашего корпуса, а танки ПП (поддержки пехоты). Наши же танки должны были входить потом в прорыв, когда он появится. Дальше дело пошло быстрее: мы почти ни одного огня не выполнили полностью, каждый раз переходили к следующему раньше времени. Наконец стрельнули на полную дальность и остановились, подготовились стрелять по НЗО (неподвижный заградительный огонь) на случай контратаки. Артиллеристы­ствольники продолжали стрелять, у них дальность побольше, а мы наладились обедать.

Дело было к полудню, наступление «пошло». И вдруг откудато прилетел единственный снаряд прямо на середину нашей огневой. Наш боец Петренко нес котелки с обедом на свой расчет, и его убило. Громадного роста, очень работящий и услужливый был солдат. Когда я бывал с пехотой в ПНП (еще в Карпатах), именно его посылали на «передок» относить мне кормежку. Он был красноармейцем еще до войны и в первые же дни начала боев попал в плен. Пробыл у немцев на работах около двух лет, был освобожден при наступлении наших войск. Рассказывал, как ездил по Германии с «папиром» по делам немцев.

Мы готовились к движению, и я предложил похоронить Петренко в окопе, не копая специально могилы, чтоб побыстрей. На меня посмотрели как на идиота, а его командир расчета — Андрей Бочарников — только покачал головой: «Эх, товарищ младший лейтенант!» Перед огневой на перекрестке дорог быстро откопали могилку, прибежал с огневой другой батареи Андрей Захарович, скомандовал: «Для прощания с товарищем — три залпа!» Сделали большой холм из дерна, воткнули в него доску с выжженной звездой и фамилией. Это была единственная боевая потеря в нашей батарее за время, пока я воевал, и для меня она стала большим нравственным уроком.

Под вечер двинулись вперед. Комбат со взводом управления — где­то впереди, связь — по радио, очень неуверенная. Всю ночь ехали в полной темноте то медленно, то побыстрее. Я из кабины вылез в кузов, чтобы лучше видеть, и, конечно, ничего не видел: едем вплотную за впереди идущими машинами, через нас время от времени стреляют с обеих сторон, проносятся струи трассирующих пуль, иногда совсем низко над головами — снаряды.

Мы во время артподготовки не расстреляли всех боеприпасов, которые были завезены на огневую, мне было жалко их оставлять: понадобятся, поэтому нагрузили все машины выше бортов, оставив в середине узкий проход, куда свешивали ноги, сидя на ящиках с минами. В этом проходе оказались в связках каски бойцов огневых взводов, они мешали. Вообще, мы каски почти не надевали, и в ту ночь я разозлился (и так ноги девать некуда!) и собственноручно выбросил их из кузова, объявив: «Что мы, пехота, что ли?» — но не догадался вовремя их списать. Так что после войны с меня долго высчитывали за эти каски (31 штука) в 12,5кратном размере.

Ехали всю ночь, наблюдая в обе стороны в темноту, в готовности отражать атаки противника. На рассвете вся огромная армада артиллерии, скучившись, оказалась возле деревушки, расположенной в большой низине. Полевая дорога вела дальше на подъем из лощины, изза этого подъема ничего впереди не было видно. Из единственного колодца с журавлем водители сразу же вычерпали всю воду — доливать в радиаторы, так что для питья не осталось. Пока ехали ночью, ничего не видя, двигались без боязни: почемуто считалось, что идем за танками, которые вошли в прорыв. А когда рассветало, вдруг оказалось, что перед нами никого нет.

Вдруг на краю возвышенности, куда вела наша дорога, появился «тигр». Выехав на край низины, он резко затормозил и закачался на торсионах, при этом его пушка с дульным тормозом, сильно похожим на ушную раковину, ходила вверх­вниз и казалась огромной, как телеграфный столб. Мы все сидели в кузове, на ящиках с боеприпасами, и Иван Чуян (ответственный за еду в первом расчете) раздавал здоровенные ломти хлеба, намазывая их салом из банки с американской тушенкой. Всех как ветром сдуло, и не только у нас. Все решили, что за этим «тигром» выйдут еще немецкие танки и будут расстреливать наше скопление. Командиры повыскакивали из машин и стали пытаться что­то командовать, кудато разворачиваться, а кругом теснота, хоть друг на друга лезь. Да еще «тигр» наверху повел своей страшной пушкой вправовлево. Впереди «катюши» на новеньких «студебеккерах» стали разворачиваться, съехали с дороги, под ними загремели взрывы — все оказалось заминированным, — вверх полетели оторванные колеса «студебеккеров». А рядом со мной иптаповцы мгновенно отцепили пушку, прямо между машин поставили «к бою», послышалась команда: «По танку бронебойным!» Номера еще раздвигали станины, наводчик еще не вставил панораму в гнездо, а заряжающий уже со звоном вогнал снаряд. Выстрелили. Снаряд — очевидно, болванка — срикошетил от брони «тигра» и с противным воем ушел в небеса, а пушка, не закрепленная сошниками, откатилась и опрокинулась, задрав ствол. «Тигр» вдруг дернулся назад и скрылся. Через некоторое время из всей нашей артиллерийской армады выделилось несколько «виллисов» с начальством и с большой опаской поднялось на гребень, изза которого нам ничего не было видно. Передние машины подтянулись к ним, и постепенно все наше безобразное скопление артиллерии вытянулось в колонну. Я не утерпел и побежал наверх, поглядеть, за мной еще несколько младших офицеров из нашего полка. Наверху перед нами открылась плоская равнина без единого ориентира и без единой души. Никаких признаков наших танков и вообще передовых частей. Грунтовая, совсем не наезженная дорога, по которой мы приехали сюда, наверху раздваивалась. И надо всем этим — низко нависшее, пасмурное небо. «Виллисы» с нашим начальством съехались вплотную друг к другу, командиры стояли в них, ворочая карты так и этак, решая, по какой же дороге двигаться дальше.

Подъехал еще один «виллис» в сопровождении бронетранспортера. В нем стоя ехал плотный командир средних лет, в надвинутой по самые уши фуражке и в камуфляжном комбинезоне, в какие недавно переодели всех больших начальников. Ктото из наших командиров, очевидно старший по званию, шагнул к нему навстречу и обратился с докладом: «Товарищ маршал Советского Союза!» Мы навострили уши, придвинувшись ближе, насколько позволяла субординация, и услышали обрывки его слов. Он говорил довольно высоким голосом: «Вышли на оперативный простор... войска, танки впереди... вы отстали, догоняйте! — И добавил, отъезжая: — Офицерыпальцепупы!» — и уехал вперед по одной из дорог. Начальник разведки нашего второго дивизиона старший лейтенант Митин спросил у меня: «Он нас как­то понемецки обозвал?» Я ему повторил членораздельно: «Пальцепупы». С тех пор в нашем полку так называли всех тугодумов. Начальство стало разъезжаться по своим частям, а к нам подошел наш командир полка майор Журавлев и, стараясь быть будничным, сказал: «Вот, товарищи, это был маршал Жуков». Потом мы поняли: наш корпус был на самом правом фланге 1го Украинского фронта, то есть на стыке с 1м Белорусским (им командовал Жуков), который начинал наступление на два дня позже нас. Жуков использовал наш прорыв и, не ожидая начала наступления своего фронта, бросил сюда свои ближайшие войска и сам выехал на рекогносцировку: он всегда старался посуворовски упреждать события. К обеду мы догнали ушедшие вперед танки и пехоту, вышли на шоссе, в сторону воеводского города Кельце, и двигались походно­боевым порядком вперемешку с войсками 1го Белорусского, разглядывая незнакомые эмблемы на обгонявших нас танках.

В тот же день старшего лейтенанта Митина легко ранило (уже второй раз, и где его угораздило: и боевто никаких не было). Начальство вспомнило, что я одно время в Карпатах был командиром взвода управления, и меня послали вместо него в ПНП (то ли передовой, то ли передвижной наблюдательный пункт), то есть в головной дозор, в 162ю танковую бригаду, которую поддерживал наш полк. На мои возражения, что я ничего не понимаю в разведке такого масштаба, ответили: «А там и понимать нечего: смотри и сообщай, где находится наш передок, чтобы мы не отставали и в случае чего по своим не стрельнули». И я отправился в ПНП, к танкистам. Явился к ним вечером. Впереди был город Кельце, его немцы обороняли, и танковая бригада собралась к утру атаковать. Штаб находился в польской избе, с трех сторон к стенам были придвинуты танки — не прострелить. К командиру меня не пустили, да я и не хотел к нему соваться: подполковник на фронте царь и бог, а я — младший лейтенант. Ктото из штабных офицеров распорядился: посадить артиллериста на танк, где хорошая рация, чтоб держал связь со своими. Потом я узнал: у комбрига накануне погиб сын, молодой лейтенант. Командир не взял его в свою бригаду, парень воевал в соседней, его танк напоролся на засаду отступающих немцев.

Можно было обойти город Кельце, но комбриг, узнав, что его обороняют, решил атаковать и приказал ввести в бой все, что можно, включая эвакуационные танки и разведывательные «бронюшки». Под утро я впервые полез в танк. Перед тем старшина нашел мне большой армейский бушлат, сказав, что в шинели в танк лезть неудобно. Мне было немного стыдно, что полгода уже воюю в танковом корпусе, а возле живого танка близко ни разу не был. Поэтому я на глазах танкистов попытался влезть как можно более быстро и лихо. Залез, крепко отбив коленки: там, оказывается, все железное. А командир танка, свесив ноги в люк, сел на башне и скомандовал водителю, танк резко дернул, и я начал колотиться обо все, что только меня окружало в этом тесном пространстве. От моего первого боя в танке у меня осталось впечатление, будто никакого боя и не было, а была невероятная тряска, страшенная вонь от солярки, а когда вдруг с короткой остановки командир стрелял, то из казенника вываливалась горячая дымящая гильза, — глаза ело дымом. Заряжающий пинком откидывал кудато гильзу и заряжал пушку снова. Рацию со шлемофоном я пока не освоил, а из полка уже запрашивают: «Где находитесь?» Глянул в триплекс, а там: «земля–небо, земля–небо», — и ничего не понять. Так и не разведал ни одной цели, только смог сообщить, где танки и на каком расстоянии немецкие окопы. Наконец худобедно домчались до немецкой обороны, пехота еще раньше спрыгнула с танков, танки немного поутюжили окопы, зигзагом пройдя вдоль обороны немцев. Приостановились, я вылез из башни, спрыгнул на землю, смотрю — немецкий офицер поднялся из окопа, снимает фотоаппаратом (я, правда, не особенно сразу понял, что это у него в руках), наш автоматчик направляет на него ствол, а он и его тоже снимает. Ктото догадался сохранить камеру убитого, и потом, уже после войны, я видел в клубе бригады снимок: «Атака 162й на Кельце». Перед тем выпал небольшой снежок, и на том фото танки красиво шли в снежной пыли.

Много немцев выскочило из окопов и побежало в сторону города, никто не стал их преследовать: пленных было некуда девать. Фронт отстал от нас километров на пятьдесят. По плану комбрига мы обошли город Кельце с севера, через железнодорожную станцию Загнаньске. Танки раздавили здесь какие­то груженые эшелоны, немцы разбегались в панике, наша пехота (танковый десант) то спрыгивала, то снова забиралась на танки. Один танк встал в голову эшелона на рельсы и стал стрелять вдоль вагонов. Снаряды разрывались в вагонах, те разлетались во все стороны. Было очень красиво. Поскольку не было активной обороны, все танки были с открытыми люками, и я тоже вылез. А десантники на ходу тоже вели огонь во все стороны, усиливая панику среди немцев.

Впоследствии это наше зимнее наступление назвали ВислоОдерской операцией, а наш 25й танковый корпус — корпусом прорыва. Несколько таких корпусов и танковые армии, действуя совершенно самостоятельно, устремились в прорывы через всю Западную Польшу (это километров 500–600) к границе Германии с целью захватить плацдармы за Одером, откуда потом наступать на Берлин. Замысел был грандиозным, и хотя подготовку к исполнению этой операции скомкали, поторопились, выручая союзников, но к тому времени народ в армии был опытный, в войсках царил невероятный подъем. Все были уверены, что это наш победный марш. Прежде люди не раз шли в наступление при слабой артиллерийской поддержке. Танков было мало, авиация появлялась в небе реже немецкой. Теперь же нас хорошо пополнили: только в нашем корпусе было не меньше 180 танков: три бригады по два танковых и одному мотострелковому батальону в каждой, пять артполков полного состава, мотострелковая бригада — полторы тысячи автоматчиков в трех батальонах, и в каждом пулеметная и минометная роты. Наступление пошло по всему фронту: наш 1й Украинский и 1й и 2й Белорусские двинулись вперед, а мы, танковые корпуса прорыва, обогнали остальные войска кое­где на 100–200 километров. Фронт отстал, мы были словно в окружении.

Через пару дней меня направили уже в 111ю тяжелую танково­самоходную бригаду. Шлемофон не дали. Залез в самоходку, и сразу пошли в атаку. Воняет; приостановились, выстрел, орудие откатывается, чуть не задевая меня, затвор открывается, гильза вываливается с дымом, заряжающий в рукавицах выкидывает ее через голову и заряжает снова. Самоходка с грохотом останавливается: в нее попал снаряд, но ничего не повредил, и снова дергаемся вперед. Я пытаюсь высунуться, чтобы оглядеться, где мы. Командир одернул: «Не высовывайся, дурень, по нам стреляют все, кто может».

Дней десять так ездил, то в танке, то в самоходке, раза три был в танковой атаке. Танкисты ночью не отдыхают: приезжают к вечеру, все чумазые, работы полно — заправка ГСМ, загрузка боекомплекта; подтягивают ослабевшие гусеницы, кувалдой выбивают пальцы, выбрасывают траки и снова забивают пальцы — страшная работа, и никакого отдыха. Возвращаясь к своим на огневую, чувствовал себя как дома: тишина в окопах, от противника далеко. А в танке, того и гляди, подобьют: во время атаки все бьют по танку.

Проскакиваем плотный огонь, тут же командир спрашивает, все ли целы. Нас 8–10 танков. «Двоих нет». — «А что с ними?» — «Не знаю». Мы уже проскочили убойное место. Те два танка, может, сгорели, а может, их просто подбили. Подремонтируются и догонят.

Шли, почти не встречая сопротивления, а встретив серьезную оборону, обходили, оставляя войскам фронта. Стычки были, когда немцы пытались перерезать нам дорогу или на подходе к крупному населенному пункту. Тогда танки разворачивались из колонны в боевой порядок. Артиллерия, стараясь быть поближе к ним, становилась «к бою». Мы успевали делать несколько залпов, и надо было сниматься и догонять танки, которые уже подобрали пехоту и, сворачиваясь в колонну, выходили на дорогу. Шли направлением Кельце–Здуньска­Воля–Калиш.

На дорогах была неразбериха, часто колонны разных частей перепутывались: кто­то отстал и потом догонял, ретивые тыловики (особенно подвозившие боеприпасы и горючее) вклинивались в боевые колонны. Их можно было понять: задан маршрут далеко вперед, где заранее указаны пункты, куда они должны доставить грузы для заправки машин и пополнения снарядами, а в этих пунктах еще немцы. На третий день марша после прорыва я с огневиками отстал от комбата: у второй машины полетел промвал (был у ГАЗАА такой промежуточный вал между карданом и коробкой передач). Пока часа два шоферы ремонтировали, меня уже обогнали сотни других машин. Только починили, проехали городишко Жарнув и встали. Я проехал обочиной насколько можно вперед, затем взял карабин и пошел выяснять, в чем дело. Оказалось, что справа крупная немецкая часть пытается выйти на наше шоссе, впереди стреляли немецкие пушчонки небольшого калибра, снаряды звонко разрывались на шоссе. Наши машины расползлись кто куда, многие развернулись в сторону Жарнува, под защиту стен города. Несколько груженых машин стояли на шоссе брошенные, другие застряли в кювете при развороте, а в правом кювете, со стороны противника, лежали пехотинцы — видимо, подошли, чтобы отражать немцев. По новым шинелям и вещмешкам видно было, что это недавно сформированное подразделение. Солдаты жались поглубже в кювет, вовсе не наблюдая за противником. И даже не высовывали из кювета винтовки, не говоря уж о стрельбе. Видимо, вновь мобилизованные из освобожденных областей Украины. Из них много было таких, которые в 1941 году не выходили из окружения, а расползлись по хатам, скрываясь и от своих, и от чужих (о них говорили: «воевали под бабами»), да еще из тех, кого присоединили в конце 1939 года и до которых советская власть толком не дошла.

Немцы подошли довольно близко к шоссе, обстреливали его уже из стрелкового оружия, вот­вот захватят дорогу. Я шел по левому кювету, пригибаясь: снаряды рвутся, пули свистят над головой. Подъехало несколько грузовиков. С них спрыгнуло два­три взвода солдат, за ними подъехал «виллис» с бронетранспортером, остановился прямо на обстреливаемом шоссе. Бронетранспортер прикрыл его справа. В «виллисе», держась за скобу, стоял Жуков в том же пятнистом комбинезоне и глубоко надвинутой фуражке, стоял, совершенно не сгибаясь, как будто никакого обстрела: «Командира батальона ко мне!» Подбежал на раскоряченных ногах пехотный капитан, приложил руку: «Начальник штаба батальона!» Жуков, стоя в машине во весь рост: «Вы что, триппером больны, что ноги не сходятся?» Тот выпрямился, сдвинул ноги. Жуков: «Поднять батальон!» Тот: «Здесь всего одна рота». Жуков: «Всех, кто здесь, под ваше командование. — показал на подъехавших пехотинцев. — отбросить немцев, освободить дорогу!» Капитан стал поднимать роту: «Восьмая, встать, вперед!» Забегали вдоль кювета сержанты, офицеров не видно. Пехота дрянная, поднимается плохо. В конце концов пошли.

Подъехала батарея 57мм пушек (ЗИС2) — противотанкисты на новеньких вездеходах, американских «доджах» (3/4 тонны). Очень четко, как на учениях, они сделали на шоссе поворот «направо все вдруг», перевалили через кювет, выехали на поле справа от шоссе, снова одновременно развернулись налево на 180 градусов, расцепили пушки. «Доджики» укатили через шоссе. Пушки низко над землей хищно вытянули длинные тонкие стволы, сзади них вдоль фронта батареи быстро и очень расторопно шагал затянутый ремнями в короткую шинель младший лейтенант с девичьим румянцем во всю щеку — мой ровесник, командуя на ходу: «Осколочным!» Наводчики еще крутили рукоятки механизмов, а заряжающие уже со звоном дослали снаряд и доложили: «Есть снаряд!» Батарея резко тявкнула дружным залпом, а я жгуче позавидовал тому младшему лейтенанту: какие же у него натренированные огневики и почему я не пушкарь? Оглянулся — Жукова нет. куда уехал — вперед или назад? И я опять восхитился: что маршал, что младший лейтенант­пушкарь — как будто не было для них ни обстрела, ни разрывов снарядов, толково и спокойно распоряжались, делая свое дело.

Мои огневики вернулись в город Жарнув, под защиту стен, а я с карабином в руках пошел вслед за пехотой «в наступление». Огонь усилился, пришлось залечь за убитым немцем, он оказался моим коллегой — рядом валялся ствол 81мм миномета. Вдруг немец зашевелился, и тогда я его от греха подальше стрельнул. Подполз к покойному и обыскал. Взял его солдатскую книжку и неожиданно обнаружил у него на брючном ремне маленький дамский пистолет маузер в изящной замшевой кобуре. Потом разглядел: 6,35 мм, с двумя магазинами, 19 синекрасных лакированных патронов с блестящими пульками. С этого пистолетика началась моя коллекция: до одиннадцати пистолетов разных систем доходило! Но это было потом, а тогда пришлось и самому пострелять из карабина, и помогать командирам останавливать нашу отходившую пехоту. После со стороны шоссе подошла подмога, организовалась настоящая атака, вместе с ней добежал до немецкой батареи из четырех 75мм пушек; она оказалась на конной тяге: лошади и передки были укрыты во дворе большого крестьянского дома. Немцы сдались.

Откуда­то появился начальник боепитания нашего полка старший лейтенант Овсянников. Оказалось, он по шоссе двигался позади меня с несколькими машинами ЗИС5, доверху нагруженными минами. Он еще до войны был кавалеристом и теперь, увидев лошадей, загорелся: «Давай возьмем коней». Там, кроме тягловых, были верховые под седлом. Он выводит и седлает мне и себе. Он сел и поехал, а я взгромоздился кое­как на коня, погоняю и так, и эдак, а он, стерва, не идет. Слез, пошел сломать ветку — коня погонять, а заодно и посмотреть батарейное хозяйство. В одном орудийном передке вместо снарядов нашел великолепные белые полушубки с роскошными отложными воротниками и деревянными застежками. Один предложил Овсянникову, второй надел сам, подпоясался потуже, залез опять на коня и, погоняя его веткой с дерева, поехал к шоссе, временами командуя коню понемецки: «Форвертс». А около шоссе конь вдруг стал и не идет. Встречный солдат мне говорит: «Да коньто ранен». Оказалось, на левой лопатке у моего Росинанта большая рана: пока я тащился на нем, его подо мной и ранило. Оставил коня и бегом к своим.

Через пару часов нашел свою батарею. Впереди — взорванный мост, его вроде подремонтировали, но ехать страшно. Идущая впереди машина свалилась. Мой шофер Л.Бутлаков забуксовал перед мостом. Догоняет пехота, я не вылезаю из кабины. Пехотный капитан глянул на мою шубу и командует: «Взяли машину, раз­два, двинули». Солдаты облепили машину и буквально поставили на мост. Л.Бутлаков мне: «Ну, молодец, лейтенант, хорошая шуба».

На остановке проходившие мимо незнакомые офицеры, увидев меня в кабине в моем полушубке, козыряли, принимая за большое начальство. А шубу я довез до Берлина, она завшивела, да и тепло настало, и бросил я ее в костер...

Пабянице — большая железнодорожная станция: стоит поезд с красивыми голубыми вагонами с решетками на окнах. Оказывается, это банковский поезд, вывозит «краковские» 500злотые. Большие такие купюры с видом краковского замка, очень красивые деньги. Мы бросили на каждую свою машину по нескольку запечатанных упаковок (до пяти килограммов каждая), перевязанных крепким шпагатом, а сам поезд сожгли. Потом эти не девальвированные деньги нам пригодились, мы их обменивали на обычные «варшавские» злотые один к одному.

Во время оккупации Польши немцы образовали Краковский протекторат на юге, разделив таким образом Польшу, и этот протекторат имел свои деньги. Когда я поехал в командировку изпод Берлина в Варшаву,  Л.Бутлаков дал мне пачку этих денег. Я поменял их так, что можно было всю Варшаву купить. В одни руки давали 500 злотых. В той варшавской командировке мой шофер Петрунько на входе в банк давал полякам по две пятисотки, а при выходе получал с них 500 новых злотых. А нам на фронте их было все равно девать некуда. Кроме «краковских» злотых, на станции Пабянице солдаты надыбали много бутылок «вудки­монопулки». Мы их почестному потом разделили, раздав в каждый расчет под ответственность повара, отвечающего за всю провизию, и расходовали строго под контролем командиров расчетов, так что всем было в меру и продовольствия, и выпивки — и «ни в одном глазу».

Потом я опять был у танкистов. Вся моя работа заключалась в сообщениях — где находимся, благо на входе в населенные пункты вдоль дороги были указатели с наименованиями. Иногда останавливались, спрашивали у поляков, есть ли германы и что за деревня. Поляки с удовольствием отвечали, кланяясь и благодаря «панов­освободителей».

В каком­то месте я ехал с передовым отрядом танков с десантом на броне. Ехали довольно спокойно, не спеша, я выбрался на броню вместе с десантниками. При въезде в городишко командир спешил десант, чтобы узнать, нет ли засады в домах. Пехотинцы побежали по краям дороги вдоль домов, прижимаясь к стенам, а танки двигались вслед. В одном месте поднялась стрельба с обеих сторон — возможно, была засада в домах. Несколько пехотинцев обошли дом и набросали в двери гранат, другие притаились, прижавшись к стене. Грохот, взрывы... Из окон вылетели рамы. Из выбитых окон высунулись немцы с автоматами, и ребята их срезали короткими очередями. Немцы повисли в окнах, а десантники побежали дальше. Я поднял упавший у немцев автомат, потом, когда в его магазине кончились патроны, отдал его комуто или выбросил, не помню. После войны, командуя учебным взводом, на этом примере я учил своих разведчиков, как уходить от преследования.

Умело действовали танкисты и при взламывании немецкой обороны. В совместной атаке танки на полном газу устремляются вперед на позиции противника, САУ с места ведут прицельный огонь по обнаруженным целям, прикрывая. После прохода танками обстреливаемого участка, САУ догоняют их и вместе с танками утюжат окопы и траншеи. Далее идет захват следующей линии обороны таким же образом. Умелые у нас были солдаты последнего года войны!

Вернулся из ПНП к себе в батарею, ехал опять со своим огневым взводом. Опять все шоссе было забито сплошной колонной артиллерии вперемешку с тыловиками (везли в основном боеприпасы и горючее). Танки где­то впереди, выстрелов не слышно. На рассвете прошли город Ласк. Был легкий туман, шел небольшой снежок, вдруг справа из тумана появилась большая пешая колонна, впереди открытая легковая амфибия со знаменем в чехле, идут строем по направлению к нашему шоссе. Сразу было не разглядеть, кто такие. Они, видимо, тоже приняли нас за своих. Наша густая колонна машин приостановилась. Вдруг послышались голоса: «Братцы, немцы! В ружье!» Все, кто был на машинах, схватились за оружие и с мощным «ура!» совершенно стихийно (никто не командовал) бросились на эту немецкую колонну. Нас была целая армада, каких­то десять шагов не хватило, чтобы захватить штабную машину со знаменем: она, переваливаясь по замерзшей пахоте, развернулась и укатила. А немецкие солдаты словно по команде встали на колени, подняв руки и побросав оружие. Не было ни одного выстрела. Через каких­то 10–15 минут мы вернулись к машинам, и скоро вся нескончаемая колонна двинулась дальше. Мой шофер А.П. Бутлаков бегал в эту «атаку» без оружия: его карабин застрял за нашими сиденьями, а выдергивать было некогда. Зато после атаки он с гордостью показал мне трофейный парабеллум, обезоружил офицера, а потом стал с сожалением говорить: «Вот некому было скомандовать, оставили целый полк немцев, ведь соберутся и опять пойдут против нас. и как это они сообразили: все подняли руки и на колени — ну как будешь их стрелять? Всетаки добрый мы народ — русские. Они бы нас так не отпустили». А куда было их девать? Мы в глухом прорыве, оторвались от фронта километров на сто.

 

Здуньска­Воля

Без боя вечером заняли городок Здуньска­Воля. Танкисты остановились на окраине, и я вечером пришел к своим, те стояли возле немецких складов. Впереди был Серадз, решали атаковать его или обойти: перед ним была немецкая оборона. Танкисты заправляли машины и танки, пополняли боеприпасы. В Здуньска­Воле оказались огромные немецкие склады с военным имуществом, продуктами питания и т.п. Было много новенькой обуви. Все обулись в немецкие офицерские сапоги. Вся наша батарея искала для меня 46й размер и не нашла, так я и остался в своих разбитых кирзачах.

Особенно нас поразили запасы свежего хлеба: он сохранялся в целлофановой упаковке, совершенно не портясь и не высыхая, правда, был довольно безвкусным. Мы набрали хлеба, консервов, повидла, сколько можно было погрузить, даже шоферам под сиденья и в ящики с боеприпасами напихали консервных банок. Тогда появилось разрешение отправлять домой, в Россию, посылки, одновременно с приказами, напоминавшими о запрещении брать что­либо у гражданского населения и о драконовских мерах против мародерства. Были определены нормы посылок по количеству и по срокам — посылка до четырех килограммов один раз в месяц. Это было очень важное, нужное и справедливое решение: у нас дома народ за войну так обнищал — лоскутка не найдешь.

Выгрузившие боеприпасы и горючее автомашины из Здуньска­Воли возвращались в тыл, и мы собирали и упаковывали посылки — главным образом немецкие солдатские ботинки и немецкие флаги: было огромное количество красных флагов. Мы с них всю ночь спарывали нашитые белые круги со свастикой. Я собрал посылку, набив ее флагами, и, когда приехал осенью 1946 года в первый раз домой в отпуск, увидел: в доме все было красное — и простыни, и одеяла, и племянница, шестилетняя Татьянка, бегала в красном платьице, и белье на матери и сестре — все красное. Здорово обносились за войну! До конца войны мне удалось отправить домой всего две посылки.

Город Серадз брать не стали, обошли его справа — на город Варту. Наша танковая бригада взяла его в клещи, немцы если и были, то бежали оттуда, и мы ночью прошли через город без выстрела и сосредоточились на его окраине фронтом на северозапад. Утром мой шофер А.П. Бутлаков попросился в город — поискать что­нибудь для автомашины: запчасти, инструмент и т.д. Алексей Петрович Бутлаков — доброволец из заключенных, сталинградец. До войны возил на легковой машине большого начальника какой­то стройки. В 1938 году начальника посадили, а Бутлаков проходил по делу свидетелем. Начальника расстреляли, а свидетелю на всякий случай дали 10 лет. Он был замечательный шофер и работящий человек. Отказывать ему не хотелось, и отпускать одного я опасался — влипнет в какуюнибудь историю. Отпросился у комбата, пошли вместе.

Идем вдвоем по тропке, по свежему снежку, навстречу пожилой поляк. Сошел с тропки, снял шапку: «Добрового ранкове, панове, бардзо дзенькуе наших освободителей». Я ответил: «Добрового ранкове, пан!» Вдруг Бутлаков: «Пан, а пан, где тут у вас бардаки?» Пан: «Цо то е — бардаки?» — «Ну, вот где панинки за пенензы!» — и показал на руках. «А, борделю? Ту нима борделю, ту мале място». — «А где есть бордели?» — «В вельком мясте — в Кельце!» А Бутлаков мне: «Надо Кельце брать!» — «Так Кельце уже позади, мы его обошли!» — «Ну и зря, надо было в Кельце остаться, там бардаки!»

Пан на меня усиленно глядел, думая, наверное: «Вот, мол, солдат для молодого офицера бордель ищет». А я краснел и готов был провалиться сквозь землю.

На окраине стадион: футбольное поле, вокруг ряд скамеек вместо трибун. На нем поляки строят из бревен п­образную конструкцию. С нами почтительно поздоровались и объяснили, что строят виселицу для предателей, помогавших «германам». Пошли дальше.

Навстречу бежит наш солдат со стопкой упаковок, глянули — клубника, малина (повидло). Мы: «Где взяли?» Бежим с Лешей в указанный подвал. Там полно солдат, повидло набирают. Мы тоже успели затариться: пришел патруль и всех разогнали. На батарею вернулись с опозданием, но комбат нас не ругал: уж очень вкусные «трофеи» мы принесли, вся батарея дня три ела сладкое.

Днем на стадионе был митинг — трибуну сложили из ящиков и накрыли брезентом. Мы со своей огневой смотрели. Народу полный стадион — и когда только успели все так быстро организовать? Там на «трибуне», кроме поляков, было два или три наших офицера, что­то произносили, потом весь митинг спел несколько раз «Сто лят червоному русскому войску», польский гимн «Эще Польска не згинела». Играл небольшой духовой оркестр. Под дробь барабана привели «предателей» (человек пятьшесть), повесили их одного за другим и снова всей огромной толпой спели свой гимн. Тут поступила команда, мы мгновенно свернулись в колонну и поехали в югозападном направлении по совершенно дрянной, давно не езженной дороге и только к утру выбрались на шоссе, ведущее в Калиш. У Петрокова развернулись к бою, атаковали, а там никого нет.

 

Калиш

Немецкая оборона осталась у Серадза, а мы спокойненько проехали совершенно целый город Калиш и встали к бою на западной окраине, при выходе шоссе из города. Заняли огневую возле большого жилого кирпичного п­образного дома: он нас охватывал с трех сторон, с тыла и боков, а впереди — пустырь и шоссе, наши танки на нем и остановились.

К вечеру поляки пригласили нас «пшеноцэвать в мешкане» — они освободили для нас нижний этаж, натащили в комнаты матрацев для солдат, а офицерам предоставили квартиру из нескольких комнат с кухней, ванной и туалетом. Хозяева — пожилые пан с женой — показали, как пользоваться кухней и ванной. Дом обогревался газом, и очень красивая люстра из стеклянных разноцветных трубок работала тоже на «светильном газе». Мы тогда о газе никакого понятия не имели и без хозяев сами ничего не зажигали. А люстра, которую можно было опускать для зажигания и поднимать, была для нас чудесным произведением искусства. Полякихозяева даже дали нам пижамы (офицеры еще спорили друг с другом: для чего они?). Мы, конечно, не особенно воспользовались удобствами городской квартиры (все­таки на огневой, в боевом положении стоим); я, например, позволил себе умыться по пояс и часа два спал в обмундировании поверх покрывала, не расстилая постели, стянув лишь сапоги. Вообще, в Польше мы были желанными освободителями. На другой день мы двинулись дальше. Поляки нас душевно проводили, некоторым пожилым солдатам дали открытки с изображением святых.

 

Германия. Река Одер

Впереди — река Одра (Одер). Ночью на марше, на лесной проселочной дороге вызывает командир дивизиона офицеров в голову колонны, ставит боевую задачу: «Захватить переправу у Шлихтингсхайна и Глогау (Глогов), занять оборону на том берегу и ждать свои войска». Перед Одером прошли два первых немецких села — Зайтш и Крашен. Комбат мне говорит в Зайтше: «Проверь дом. наверное, ночевать будем». Я взял карабин с примкнутым штыком, со мной еще трое. Дом четырехэтажный, электричество, тепло. На лестнице лежит убитый наш солдат не нашей части, еще теплый. Мы поднялись до чердака, никого не встретили, но чердачную дверь держат с той стороны.

Говорю силачу Насырову:

— Рамазан, открой!

Он вышиб дверь. Входим. Немецкие солдаты присели за упавшей дверью. Один из них тычет себя в грудь: «коммунист», разувается, достает из сапога что­то вроде билета КПГ.

— А медали у тебя за что? — схватил его за грудь Бардин, и Насырову: — Расстреляй и его, Рамазан.

Вывели, стали расстреливать, у Рамазана заело автомат. И тут немец в одном сапоге как рванет по полю... По нему стреляли, но при лунном свете никто не попал, так и убежал в лес немецкий «коммунист». Замполит Самков ходит между нами, вслух размышляет:

— Нехорошо стрелять в пленных, а что делать? У нас тыла нет. Девать их некуда. Приходится.

Маленькие городки были в глубоком тылу у немцев, и мы захватывали их внезапно. В Зайтше поймали власовца, конвоир вел его мимо нашей колонны, кто­то спросил: «Кого ведешь? — а ответил пленный: «Братцы, да я смоленский». Солдаты из колонны бросились на него толпой, конвоира — по шее, а власовца растерзали без выстрелов.

Гражданских нигде не было, немцы их эвакуировали. В Крашене мы застали безмятежно спавших немецких вояк... Там нам не пришлось отдох­нуть в тепле. При выходе из Крашена я заскочил в брошенный добротный крестьянский дом. Нашел там великолепное, с вышивкой, нательное белье — я такого отродясь не видел — моего размера. Сбросил с себя (месяц не переодевался и не мылся!) свое, надел чистое.

По узкой проселочной дороге вышли к Одеру. довольно солидная река, но очень несолидный деревянный мост. Лед на реке никудышный — наши колесные машины кое­как переехали на другой берег, танки не пошли. Их в бригадах осталось совсем мало. Растеряли танки, пока двигались от Вислы до Одера. И это были не боевые потери, а чисто технические: шутка ли — только по прямой это около 500 километров, а сколько обходов и маневрирований! В общем, наши танки остались на восточном берегу и носились тудасюда по рокадной дороге вдоль берега, постреливая через Одер и наши головы, изображая, что их большое количество. Мы же отошли от Одера не более километра к западу и остановились, стали закрепляться.

На левом (западном) берегу была низкая, временами болотистая местность; мы выкопали окопы по колено, а дальше — вода. Встали «к бою», замаскировались прихваченными в Зайтше простынями, а ночью вдруг пошел дождь и смыл весь снег (было начало февраля), пришлось маскироваться ветками. Впереди никакого противника не наблюдалось, рядом с нами на поляне встали два «студебеккера» из зенитного полка со счетверенными американскими пулеметами — эрликонами. Они могли стрелять не только по самолетам, но и по наземным целям, и мы очень на них надеялись в случае нападения немцев.

Тылы наши где­то потерялись, и через пару дней у нас кончились продукты. Прилетел какой­то здоровенный немецкий самолет, притащил огромную крылатую бомбу, низко пролетел над соснами; наши зенитчики его прозевали, а он сбросил свой груз на мост — не попал. Бомба взо­рвалась в стороне, но мост накренился, и нам не стало ходу в тыл. Еды не найдешь — вокруг нет ни огородов, ни домов, один мокрый лес.

Невдалеке, слева от нас на небольшом заводике обнаружили целый склад сахарного песка в мешках и желтоватого цвета, с ужасным запахом спирт в бочках. Проверили — горит; попробовали — больше одного глотка не проглотишь, такая дрянь. Этот спирт сразу окрестили «карбовкой». С неделю питались густым сахарным сиропом, время от времени потчевались «карбовкой», причем пьяных не было: этой дряни много не выпьешь.

Потом фронт догнал нас. Сперва появилась немецкая пехота и — на мост, попытались перейти, но не смогли, ушли искать переправу. Я было предложил комбату стрельнуть из минометов по их колоннам, но он не позволил: «Мы боевую задачу выполнили, надо теперь батарею сохранить, и не рыпаться. сиди и молчи».

Вслед за отходящими немцами стали подходить и наши части. Сперва прилетели два «Ила», штурманули мост: обстреляли эрэсами, развернулись — прошли над нами, слегка обстреляли, вдруг вылетели низко изза леса прямо на нас, но теперь наши зенитчики их не прозевали, отпугнули их своими счетверенными пулеметами, те свечками взмыли в небо и больше не появлялись. И тут подошла наша пехота, орут нам от моста:

— Эй, славяне, вы чьи?

— Свои, а вы чьи?

— А что, не видать?

Оказалось, подошла третья гвардейская армия, которую потом мы и поддерживали. Они сменили нас; подъехавшие на больших машинах саперы за полдня отремонтировали мост, по нему пехота пошла на запад. На отремонтированном мосту появился комендант переправы, и нас весьма торжественно проводили в тыл: еще бы, мы для них захватили плацдарм. Весь наш «прорывной» корпус отвели назад в Польшу; наш полк — в село Павловице. Ехали назад той же проселочной дорогой, что и наступали: через те же Зайтш и Крашен. Населения — никакого, наших тоже нет, войска идут по главным дорогам. Ктото открыл свинарники и хлева. Коровы недоеные бродят, душераздирающе мычат. В Крашене свиньи пожирают убитых немецких солдат.

У нас поломалась машина 4го расчета, еще одна машина из управления дивизиона отстала. Мне приказали собрать их вместе, организовать ремонт и добраться до Павловице. У нашей машины «полетел» промвал — где его найдешь в безлюдном селе? Поймали двух быков, подпрягли машину. Командир расчета Вяткин сидит на крыше кабины, ногами на капоте, длинной палкой погоняет быков: «цобе­цоб», — я с шофером — в кабине, солдаты — в кузове, а в прицепленном миномете лежит громадная туша откормленной свиньи, ее застрелили и взяли с собой: «Хороший приварок будет!» — махновцы, да и только! Хорошо, что дорогой никто не встретился. Здесь нас догнала машина из управления дивизиона. Двигаемся вместе маленькой колонной.

В стороне вдали увидели какое­то большое хозяйство: длинные низкие здания и люди при них. Свернули, подъехали; навстречу высыпали работницы — молодые полячки: их немцы принудительно мобилизовали сюда (как наших с Украины и Белоруссии). Меня величают «пан командант», я их попросил указать какуюнибудь мастерскую. Появились несколько мужиков­поляков, качали головами: что «потшебно», а что «не потшебно».

Шоферы стали искать возможность отремонтировать нашу машину, а остальные пошли пить чай к паненкам: у нас был сахар, а у них — картошка. Не было только хлеба. Когда умылись у колодца, раздевшись по пояс, обступившие нас девчонки громко восхищались нашей «белизной» (бельем): мы же все переоделись в новое, немецкое. Перезнакомились, я объявил, что они могут взять все брошенное немцами имущество — скотину, лошадей и т.п., — поделить между собой и отправляться домой. Они устроили в одном из бараков, где жили, канцелярию, настрочили что­то вроде справок об освобождении и дали мне на подпись целую кипу этих «документов» об освобождении, а также и подтверждающих право на имущество, которое они с собой прихватят. Я с удовольствием подписал, поставил везде неразборчивый крючок, совершенно не понимая их содержания, разобрал только свой «титул»: «Пан командант русскего войска». За ночь наши шоферы и трактористы­поляки нашли нужную запчасть, что­то подпилили, подогнали — можно ехать. Спать же мне почти не пришлось: комендантские обязанности замучили.

Утром мы уезжали. Девчонки надавали нам своих адресов: «По войне приезжайте к нам».

Добрались до своих, остановившихся в Павловиче, большом селе километрах в сорока от Одера. Жители — поляки, живут неплохо, молока и картошки хватает. Мы расплачивались «краковскими» злотыми. Стояли там не меньше недели, отдохнули, почти каждый день устраивали баню. Хозяйки домов, где мы были на постое, охотно взялись утюжить наше белье и обмундирование, полностью уничтожили «партизан» (то есть вшей). Вообще, когда поляки поняли, что мы ничего даром не берем и за все платим, стали очень хорошо относиться, из других сел приходили, чтобы что­нибудь продать. Паненки с удовольствием гуляли с нашими солдатами (как, может быть, прежде с немецкими), так что появились трехъязычные интернациональные песенки и стишки вроде:

Я тебя чекала.

Варум ты не пришел?

Я чекать зустала:

З неба вассер шел.

...Политработники развили бурную деятельность: беседы, комсомольские и партийные собрания. Наш замполит Самков вызвал меня: «Тебя представили к высокой правительственной награде; подавай заявление в партию». Я отказываюсь. Он: «Я, как замполит, имею два голоса, парторг тоже будет за». Под его диктовку написал заявление, и 23 февраля, накануне нашего возвращения на фронт, меня на полковом собрании приняли в партию. Я в своем выступлении что­то мямлил и упомянул, что осенью был в штрафниках. Самков вынул бумагу, зачитал: «Полностью искупил, судимость снята». Он изо всех сил расхваливал меня: что я во всем нашем прорыве был впереди, был «глазами и ушами» всего полка, связывал полк с танкистами и вообще «такой­сякой» и что «нам не все равно, кто поведет наших солдат в последний бой», и т.п. В силу чрезвычайных обстоятельств мне выдали не кандидатскую карточку, как положено по уставу партии, а сразу членский билет — я стал членом партии без всякого кандидатского стажа (видимо, было указание сверху).

Проехали мы всю Польшу, дальше — Германия.

 

На Берлин

«Мерцвизе» — порусски «мартовский луг».

В начале марта встали в районе сосредоточения — в Мерцвизе. Это уже в Германии, за Одером, хорошее, большое село. Нас, артиллеристов, отправили за речку, а танкисты остановились в центре. Мы жили на ферме, в большом каменном сарае с сеном. Нашли там много густого красного вина: очень вкусное, но голова от него на другой день трещит. Я даже выпустил там стенгазету. Солдаты стали поговаривать о том, что мы пойдем на встречу с американцами. Все решили, что по такому случаю нам выдадут новое обмундирование. Но не дали, а распределили по батареям большие цветные плакаты, на которых были изображены американские и английские солдаты, военная техника, флаги. Помню, рисунок танка — узкий, высокий «шерман». На каждой нашей машине было приказано иметь красный флаг, то есть чтобы мы с союзниками не перестреляли друг друга. Приехала фронтовая бригада артистов во главе со знаменитым конферансье Михаилом Гаркави. На том концерте я впервые услышал песню:

Ночь коротка, спят облака,

И лежит у меня на погоне

Незнакомая ваша рука...

Мне она очень понравилась, день и ночь напевал.

Времени зря не теряли: политработники проводили собрания, беседы и т.д., суды — судили. Так, вдруг зовут всех офицеров на суд, который собрался в церкви. Капитан, командир батальона, отдал под суд девчонкусвязистку. Офицеров не хватало, поэтому ее назначили начальником связи. Она была добровольцем. Командир батальона стал ее добиваться, а она среди связистов встретила земляка и стала встречаться с ним. Назначила свидание на пункте связи. А командир батальона самолично дополз туда и застал их вдвоем. Парня суд оправдал, а ее осудили. Во время перерыва все вышли покурить. Капитан достает папиросу, стучит многозначительно о портсигар: вот, мол, я доказал. Все от него держатся подальше. Один из офицеров говорит: «Девчонку­добровольца — и засудили! С ума сойти!» А он стоит довольный, закуривает и вдруг падает навзничь, из раны в голове кровь хлещет. После этого обыскали все дома, все чердаки, обнюхали стволы всех винтовок — никого не нашли.

Через два года мы уезжали по замене из Германии. Я встретил в поезде знакомого лейтенанта: встречались с ним на соревнованиях по стрельбе из пистолета. Разговорились. Запомнил его слова: «Я из винтовки стреляю лучше. А помнишь в Мерцвизе капитана? Издалека стрелять надо». Лейтенант не признался, что это он стрелял, а сказал что­то о справедливости.

Началось наступление. Мы заняли Фрауштадт. Кроме нашего полка, здесь никого не было, и нам было приказано «зачистить» город. Помню, я с Козмерчуком, Бардиным и Насыровым отправились проверить дома на окраине возле леса. Хороший трехэтажный дом, чувствовалось, что в нем кто­то есть. Перемахнули через забор. Увидели во дворе курятник, вытащили нескольких девчонок лет по двадцати. Обошли весь дом, мужиков нет, а девчонки поставили чай, нас угощают. Мы угостились малость, и девчонки растащили нас по комнатам, объясняют: «Зеке яре криг, кайн манн» (шесть лет войны, нет мужчин). Мы очень коротко повлюблялись, развернулись и ушли, хотя нас оставляли ночевать и предлагали приходить еще. (Это я к тому, что кое­кто теперь говорит, что наши там когото насиловали; никакого насилия не надо — сами на нас вешались.)

Утром подъем, тревога, поехали дальше воевать. Впереди были Нойзальц и Грюнберг. В авангарде танки, мы за ними. За нами — пехота на машинах и телегах. Едем, не стреляем. Въехали в Коттбус — чистенький, целенький город. Солнышко светит, все цветет, уже середина апреля. Трамваи стоят, народу не видно, попрятались в домах. Наши танки сдвинули трамвай в сторону, чтобы проезд был хороший. Все довольны, что быстро едем, никакого сопротивления. Через лес выехали и вдруг натыкаемся на целое море, только местами вершины деревьев из воды видны. Накануне здесь была наша пешая разведка и авиационная — никакой воды не наблюдали, а теперь — паводок. Там много мелких речек, притоков Одера и Нейсе, они и разлились. Мы двинули напрямую. В брошенных деревушках ободрали все, что может плавать: заборы, крыши, ворота, двери. Построили плоты и ночью на них поплыли.

Добрались до дамбы, укрепились на ней, понемногу окопались. Умудрились поставить минометы и стреляем. И тут подплывает катер, на котором командующий армией Н.П. Пухов. Наш командир полка ему докладывает обстановку: зацепились за противоположный берег, пехота закрепляется, мы ее поддерживаем огнем. Пухов спрашивает: «А кто­нибудь из артиллеристов есть на плацдарме?» — «А как же, командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко, он туда вместе с пехотой переправился и обеспечивает огонь». Командующий обернулся к адъютанту: «Оформить на Героя — первый артиллерист на плацдарме!» — и пошел вдоль окопа. А там наткнулся на завернувшегося в плащпалатку спящего бойца. Кругом все заняты боем, идет форсирование огромной вод­ной преграды, а тут кто­то спит. Командующий поднял его пинком: «Вы кто такой?» — «Командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко». Командующий обернулся, спрашивает адъютанта: «Тот самый Диденко, который должен быть на том берегу?» А Гриша Диденко высадился там с вечера вместе с пехотой, промок как собака, рация намокла, и связи у него никакой, где­то под утро вернулся с лодкой, которая шла за боеприпасами, хватанул спиртяги — тепло, завернулся в плащпалатку и спит. А катер с представлением на Героя уже ушел. Потом это представление отозвали и дали Грише Диденко орден Отечественной войны первой степени.

После Победы Григорий Степанович Диденко первым из молодых офицеров привел в часть жену — Зою. Она играла на гитаре и пела какуюто душещипательную песню про раненого, которого она перевязала и стала его женой. Все собирались, разинув рты, слушали, а кто­то возьми и брякни: «Гриша проспал Героя». Зоя, узнав подробности, сильно переживала, и мы побаивались, как бы она ему глаза не выцарапала: боевая была деваха.

...Через всю огромную низину, залитую водой, проходил канал, который соединял две реки и был судоходным. По этому каналу мимо нас плыл небольшой кораблик и стрелял поверх наших голов из пулеметов, а нам и спрятаться негде: кругом вода. Проплыл туда, через полчаса — обратно. Собрались посовещаться, я предложил перескочить на него с берега. И когда он проходил мимо нас, мы бросили гранаты и попрыгали на его палубу. Немцы кудато враз пропали, никого на корабле не осталось. Развернули кораблик поперек канала, от дамбы к дамбе, и закрепили швартовыми нос и корму. По этому кораблику стали переправляться как по мосту и даже лодки перетащили. А вечером мы пошли дальше. Может быть, изза половодья в этом месте никакой обороны у немцев не было, и получается, что мы прорвали фронт без потерь, одной пехотой с минометами. Танки пошли в обход и догнали нас только через сутки­двое.

Мы по проселочной дороге дошли до автобана Лейпциг–Берлин и вдоль него пошли на Берлин. Я первый раз видел такую широченную дорогу. При нас немецкий самолет сел. пока летчик оглядывался, его за шкирку и взяли. На этом автобане все перепуталось, на него выходили и мы, наступающие, и отступавшие немцы. Однажды из леса между нашими колоннами вклинились какие­то машины, на одной немецкий генерал — шинель с красными отворотами. Его тоже арестовали.

Все перепуталось: едем вперемежку с танками и пехотой. Появились наши «Илы», на бреющем полете бомбят и обстреливают нашу колонну. Мы выскочили из машин — и под танки; вместе со мной капитан Самков. Он, заполошный, говорит: «Выставляй красный флаг, чтобы обозначить себя», — и сам выставил свою пилотку кверху звездочкой: свои, мол. Через некоторое время нам навстречу прошла группа наших раненых — пехота, которую «штурманули» наши «Илы».

Мы очень быстро ехали на север, никаких боев, — прямиком на Берлин. На пересечении с другим автобаном я прочел указатель: «Гроссер берлинер ринг» (Большое берлинское кольцо, то есть как у нас теперь вокруг Москвы МКАД). Кругом озера, каналы, дачные места, особняки. Мы встали и изготовились к бою. Был конец апреля, тепло. Я не вытерпел, полез по мраморной лестнице в озеро купаться. И вдруг по воде автоматные очереди, хоть ныряй. Поймали немецкого майора, по нему и стреляли. Капитан Самков стал его допрашивать, говорит, переведи: «Советский солдат — хороший солдат! А немецкий солдат плохой!» А немец: «Немецкий солдат — хороший солдат!» Подошел мой комбат: «Уведите его к чертовой матери, пока я его не застрелил!»

Мы дошли до Кенингсвустерхаузена — это уже пригород Берлина, — и вдруг нас повернули назад, в юговосточном направлении. Оказалось, что сзади катится немецкий фронт, который мы прорвали, и теперь мы его должны не пропустить в Берлин. Встали около городка Тойпиц, тоже дачное место, постреляли, отбили немецкое наступление на Берлин. Немцы ушли кудато вправо, на восток, и я, пользуясь передышкой, попросился у комбата сходить в город: там с высотки были видны какие­то автомобили, хотел пригнать пару для своей батареи, взял с собой шоферов. В городе на улице присмотрели броневик — пожарный «ханомаг». и вдруг вдоль улицы пулеметная очередь. Мы прижались к стене, пошли дворами. Проходим возле дома, слышим, в подвале кто­то есть, врываемся с гранатой и автоматом: «Хенде хох!» — а когда глаза к темноте привыкли, видим, что там беженцы: женщины с колясками, дети. А я не знаю, как сказать, чтобы опустили руки, уходим. Нашли лежбище пулеметчика, бросили ему в окно гранату. Вернулись к «ханомагу», завели, но шоферы боятся на незнакомой машине ехать. Появляется немец, объясняет, что водитель. Мы ему: «Садись, поехали». Приехали, машину пригнали. Комбат говорит: «Куда такая огромная машина?» Отдали тыловикам. Там, в Тойпице, я еще заскочил в магазин, взял большую коробку с помазками для бритья, на всю батарею, еще захватил несколько пузырьков одеколона в красивых упаковках. Вернулись обратно, стоим в походном положении. Я сел в машину, бреюсь. Комбат подходит: «Дай мне одеколона, я тоже побрился». Отдал ему одеколон, он намазался. А тут тревога, и мы поехали. Проехали километра два, остановились на автостраде. На перекрестке — патрули. Наши войска непрерывными колоннами идут на Берлин. Многие солдаты едут на велосипедах (взяли по дороге), патрули их ссаживают, а велосипеды сваливают в кучу и уничтожают, направляя проезжающие танки. Оказывается, был глупейший приказ, в котором упоминалось, что советские солдаты переодеваются для смеха во фраки и цилиндры и разъезжают на велосипедах. Фраки, естественно, приказом запретили, и велосипеды заодно с ними попали в приказ.

Отъехали от перекрестка, комбат выстроил батарею, призвал к бдительности, показывает на меня: «Вот младший лейтенант привез одеколон, я намазался после бритья, и теперь все горит!» А у него вся щека красная, распухла. Капитан Самков, тут тоже, шутит: «А я собрался им свой геморрой намазать!» Вся батарея хохочет и на меня смотрит: вот младший лейтенант отраву принес! На флаконах были красивые этикетки, а что в них — непонятно.

26 апреля мы заняли огневую в деревне Лептен. Хорошее село, и население на месте, готовились к посевной. Комбат занял НП в самом конце села. Мы встали в большом дворе за кирпичной стеной, к которой примыкал кирпичный сарай, в нем был огромный погреб, где могла укрыться вся батарея, так что окапываться не стали.

Переночевали, все спокойно. Утром рано солдаты завтракают под навесом, и мы с Андреем Захаровичем устроились в доме за столом. Пришла хозяйка­немка, принесла молока в фарфоровом кофейнике. Благодушно болтаем, завтракаем, и вдруг — грохот, на нас падает штукатурка с потолка. поднял глаза, а над нами небо видно.

Выскочили из дома, стрельба с юга, откуда и не ждали, где у нас никакого прикрытия. Кричу: «Надо развернуть фронт туда!» Размахивает пистолетом, примчался комбат, красный с головы до ног: он занял НП на чердаке, а этот чердак разнесло снарядом, и его всего обсыпало разбитой черепицей. Анекдот: комбат весь красный, мы оба белые — в штукатурке, а солдаты скатились в погреб. Комбат разорался: «По местам! Коммунисты — вперед!» Пока солдаты выскакивали из подземелья, мы с Андреем Захаровичем поволокли первый миномет за огромную навозную кучу: какое­никакое укрытие. Подбежали солдаты, перетаскивают другие минометы, а прямо перед нами мощный разрыв. Андрей Захарович падает на меня — розовая пена изо рта: «Меня убили!» Перевязали, отправили в санбат. Ранка в груди была маленькая, но он потом долго лечился.

С левой стороны нашего двора — в сторону леса, откуда налетели немцы, — тянулась по полю поросшая кустами межевая полоса. Я послал в ее конец (метров сто в сторону леса) Толю Новикова с немецким пулеметом МГ42. Он занял там удачную позицию, стал отсекать немцев, проскочивших наш минометный огонь.

В самый разгар всей этой безобразной кутерьмы вдруг появилась еще вечером отправленная за боеприпасами наша машина, доверху груженная ящиками с минами. Она стала поворачивать в наш двор, и тут в нее ударила немецкая самоходка. Ее снаряд попал в наводчика 4го миномета Филиппова, сидевшего на ящиках с минами. Ему оторвало руку выше локтя — только кость торчала. Целили бы немцы чуть ниже и попали в боеприпасы — вот был бы фейерверк, от нас бы ничего не осталось! Стреляем. Немцы с поля разбежались, комбат перенес огонь по опушке леса, замолчали пулеметы, поливавшие нас. Через нас пошла наша пехота, с полуроты, во главе с юным лейтенантом, выбежали на поле и мгновенно, четко, как на учении, развернулись в цепь. Мы отметили — сразу видно, — хорошая пехота.

А тут сзади поднялась трескотня, изредка забухала пушка. смотрю, наш танк пятится задом прямо на мою огневую и постреливает из пушки в противоположную сторону. Схватил камень, колочу по броне, высовывается из люка танкист, я ему: «Куда прешь? Нас передавишь!» А он: «А ты куда стреляешь? Немцыто вон где», — и показывает в противоположную сторону.

Оказывается, немцы атаковали нас и с юга, и со стороны Берлина — с севера. Танк обвалил на себя наш сарай и, укрывшись за обломком стены, стал постреливать из пулемета.

Гдето к середине дня к нам подошло большое подкрепление. Мы все­таки отбились, не пропустили немцев.

В Лептене мы потеряли троих тяжелоранеными. Один из них был Толя Новиков. Ктото мне сказал: «Толика побило». я побежал проведать его. Толя лежал с перебитыми ногами, с пулеметом — до конца стрелял, пока не подошла наша пехота. Мы разрезали и стащили с него полные крови сапоги, я из веток сделал шины, обмотал поверх брюк бинтами. Через два года Толя Новиков приезжал к нам, мы стояли под Берлином, в Боргсдорфе, хромал вперевалочку на обе ноги, служил в полевой почте, нашел нас по адресам на конвертах­треугольничках.

Раненых отправили, сами пошли проселочными дорогами на запад: справа Берлин, слева пробиваются к нему немцы, громадная немецкая группировка. Не помню, что мы в это время ели­пили, я заботился о боеприпасах, с ними было на редкость благополучно.

С того дня (26 апреля) и до вечера 1 мая был непрерывный «маршбой», днем и ночью: проедем немного, встанем «к бою», отражаем атаки то с юга, то с севера. Часто приходилось отбиваться стрелковым оружием, немцы выходили прямо на нас.

29 или 30 апреля мы всем полком, шесть батарей, встали на большой поляне и стреляли в сторону Берлина, оттуда навстречу «нашей» группировке полдня немцы непрерывно атаковали. Танков у нас было совсем мало, да и нечего им в лесу делать. Пехота была хорошая, отбивалась здорово, но все время требовала «огня и огня». Наши комбаты и сами видели, что немцы тучей атакуют, стреляли так, что краска на стволах облетела; охлаждали стволы, обматывая их мокрыми тряпками. Все стреляют с установкой «на жало», то есть боек в стволе торчит, опускают мину в ствол, она натыкается на боек и вылетает. В соседней, 5й батарее изза двойного заряжания (очевидно, произошла осечка, одна мина осталась в стволе, а на нее опустили вторую) разорвался крайний ко мне миномет. Мимо нас просвистели осколки размером с ладонь, весь расчет этого миномета погиб, остался один командир, сержант Гриша Завойкин, он в момент взрыва нагнулся в ровике за очередной миной. Нас временами сильно поливали пулеметными очередями; 5й батарее не повезло: кроме разрыва миномета, у них погиб комбат — старший лейтенант Краснухин, все офицеры были ранены. Так что батарею расформировали, остатки ее раздали по другим батареям. Мне досталась автомашина без миномета и без шофера. Гриша Завойкин умел с грехом пополам водить машину и дальше ехал за рулем.

Рано утром 1 мая остановились смешанной колонной на проселочной дороге в лесу: песок и сосны. Ждем старшину с кормежкой. Тишина, только со стороны Берлина негромкий гул. Вдруг совершенно неожиданно и непонятно откуда — мощный артиллерийский налет, как будто сразу множество орудий и минометов обстреливают нашу колонну. Всех как сдуло с машин, залегли, ничего не видно, песок и дым столбом поднялись. Когда обстрел ослаб, между деревьев прямо на нашу колонну густо побежали немцы: рукава засучены, постреливают на ходу и бегут, не останавливаясь, прямо через нас, через дорогу, в сторону Берлина. Мы в них стреляем из личного оружия, они продолжают бежать, не обращая внимания, часть из них проскочила. Когда немного утихло, дым и пыль рассеялись, я пошел проверять своих, смотрю — прислонившись к сосне, сидит Женя Семилетов. У него было ранение нижней челюсти, язык болтался как в дыре, я едва понял, что он говорит: «Морду сильно изуродовало?» Подбежали ребята, не знаем, как такое перевязывать. Толя Аввакумов говорит мне: «Вон там как будто наш сержант вертится!» Смотрю — в стороне мой помкомвзвода Миша Бардин пытается встать: повернется, падает и снова встает. Я подбежал, посадил его у сосны, у него перебитая кость торчит из колена. Достаю индпакет, говорю: «Потерпи, Миша, сейчас перевяжу», — смотрю, а у него изпод гимнастерки синяя масса ползет — весь живот разворочен. Еще одному парню ноги перебило, а Павел Сидоренко, наводчик 3го миномета, наш запевала, — погиб.

Раненых перевязали, положили в кузов машины, к моим добавили еще раненых из пехоты, от них же дали сопровождающего и отправили в тыл, «искать красный крест». Ни машина, ни шофер с сопровождающим больше к нам не вернулись.

К вечеру все затихло, мы остановились, ощетинившись во все стороны. Вдруг по колонне передают: «Немцы сдались!» Оказывается, вся эта огромная группировка (говорили, что около 200 тысяч!) подошла к городу Луккенвальде, а он уже был взят окружавшей Берлин с юга 4й гвардейской танковой армией. Танкисты оставили там танковую роту, а ее командира назначили комендантом города. При подходе немцев этот комендант вывел им навстречу свою роту — 10 новеньких танков Т34, и выходившие из леса немцы, наткнувшись на огонь этих танков, сдались. Выдохлись начисто. На другой день, въезжая в Луккенвальде, мы видели по обеим сторонам дороги кучи немецкого оружия, которое они здесь сложили. А 1 мая поздно вечером мы даже съехали к лесу, освободив дорогу пленным. Немцы шли довольно стройными колоннами по 100–150 человек к нам в тыл: впереди офицер, а позади каждой колонны солдаты тащили телеги с ранеными. И у нас, и у них вся злость прошла; и мы, и они были довольны, что кончился этот бесконечный бой. Они приостановились, кто­то из наших спрашивает: «Как, фриц, швер?» (тяжко). Отвечает: «Йа, швер, цвай вохен унутерброхен: марш–кампф, марш–кампф» (тяжело, две недели непрерывно: марш–бой, марш–бой). Наши: «А ты как думал! Так вам и надо». И пошел у нас свободный обмен. Они: «Махорка, махорка», — а мы им: «Ур, ур». Отдали им в обмен за часы все курево. Неделю потом не курили, зато у всех появились наручные часы.

Луккенвальде — чистый, не тронутый войной город. В центре — ратуша, перед ней два наших танка — там теперь наша комендатура. Замок на пригорке, вокруг вал, поросший кустами сирени, и ров с водой, в нем спокойно плавают белые и черные лебеди. Солнце светит, сирень буйно цветет, все благоухает. У меня, давно не спавшего и голодного, голова пошла кругом. Собрались всей батареей, чегото поели­попили; передох­нули — надо хоронить Павла Сидоренко. Комбат выбрал перекресток улиц в центре, я взял в подъезде ближайшего дома велосипед, поехал искать гроб. Нашел по вывеске гробовщика, зашел — там красивый гроб с серебристыми узорами, по размеру вроде подходит. Из кабинета вышел пожилой немец, я ему жестами показываю на гроб, а он: мол, это заказанный. Спорить не стал, уехал, но вернулся уже с ребятами на машине. Выносим гроб, а немец не дает, крик поднял.

Похоронили Павла Сидоренко в гробу. Перед строем батареи комбат скомандовал три залпа «Для прощания с товарищем», и мы быстро уехали из Луккенвальде. Наша колонна уже на север пошла, в Берлин. Я был доволен, что быстро уехали: немец­гробовщик мог сообщить в комендатуру, и тогда бы нам несдобровать. Когда мы вошли в Германию, то в дополнение к словам товарища Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а государство германское, народ германский — остается!» — был строжайший приказ (и не один), запрещавший всякое бесчинство, грабежи, насилие и тому подобное. В подтверждение к этим приказам с передовой вызвали в тыл по два человека из каждой роты поприсутствовать при расстреле троих тыловиков, осужденных за какое­то бесчинство у немцев, то есть строгости пошли на территории Германии непривычные: везде были установлены наши комендатуры, они здорово следили за порядком, и немцы свободно обращались к комендантам за помощью. Это на нашей территории, скажем на Украине, можно было сказать: «На войне и поросенок божий дар!»

Утром 3  мая въехали в Берлин, едем по главной магистрали — через Бранденбургские ворота. Бои в городе кончились, кругом дымятся разбитые дома, но деревья в парках хоть и местами, но цветут, и зелени полно: весна! Гриша Завойкин, ведший машину, переданную из 5й батареи, подходит на остановке и докладывает: «У меня в машине ребята побитые из 5й батареи». А я до этой машины еще и не добрался. Надо хоронить, решили в заметном, достойном месте, чтобы потом найти было можно. Встретили по дороге большой памятник (потом оказалось — Бисмарку), возле него откопали могилу, похоронили ребят как положено, с тремя залпами.

Вдоль нашей дороги шел пожилой немец с фотоаппаратом: «Камрад, я двадцать лет коммунист, дай один папирос». Сфотографировал нас возле памятника и могилы Саши Завойкина. Пока мы поминали, немец ушел, потом вернулся, отдал нам проявленную пленку; фотобумаги нет, сгорела вместе с домом. Попросил еще папирос — настоящий наш, советский «стрелок». Потом, где­то в Чехословакии, я отпечатал снимки. А тогда к вечеру последовал приказ: на запад! Выехали из Берлина, переночевали в деревне; отоспались; деревня с людьми, хозяева очень старались перед нами; девчонки принесли молока. У нас уже были деньги — оккупационные марки, мы расплачивались за молоко, они: «Данке шён», — и смешно приседали.

 

На Прагу

Наш 25й корпус ввели в состав 4й гвардейской танковой армии командующего Дмитрия Даниловича Лелюшенко. В ней было два полнокровных танковых корпуса: 6й гвардейский и 10й; а в нашем 25м танков осталось совсем мало, но артиллерия вся в строю, более 120 стволов. Обе танковые армии 1го украинского фронта — 3я и 4я гвардейские — приказом Верховного были от Берлина направлены на юг — на Прагу. По прямой через Судетские горы около 500 километров. Война на территории Германии практически закончилась, шла «зачистка», а в Чехословакии было еще много немецких войск.

Наша громадная колонна военных машин подошла к переправе через Эльбу. При подъезде к понтонному мосту машины вытягивались строго в одну нитку, двигались черепашьим шагом впритык друг к другу. Перед мостом, слева от дороги, стоял в открытом серебристом трофейном «опель­адмирале» командующий армией генерал Лелюшенко.

Прорвав фронт на реке Нейсе, его танки за два дня дошли до южной окраины Берлина, и его армия первой вышла в назначенный пункт встречи с обходившими Берлин с севера танкистами 1го Белорусского фронта. Для танков на марше главное — горючее. Машины­заправщики двигались в боевых колоннах танковых батальонов, они подъезжали к остановившимся танкам, сгружали на броню бочку с соляркой, и танк заправлялся и догонял, так что марш был непрерывный. Танки появлялись для немцев совершенно неожиданно. Сам Лелюшенко носился на «виллисе» вдоль колонн, и если замечал остановившийся танк, то стучал по броне металлическим набалдашником своей толстой трости, из башни поднимался командир танка, прикладывал руку к шлему, пытаясь рапортовать. Лелюшенко лупил его по плечам своей тростью, танкист проваливался в люк, танк фыркал, разбрасывая искры из обеих выхлопных труб, и уносился подальше от командующего.

Перед тем, еще осенью, 4я гвардейская танковая армия освободила Освенцим. Там, в лагере смерти, лелюшенкин «цирик» Ваня среди скелетообразных евреев нашел для командира парикмахера: голову брить. Едва подкормившись, этот «лучший парикмахер Вильнюса», по фамилии Борухович, уже брил командарма, приговаривая: «Пан генерал мусит чай пить, а я его буду бьить». Он совершенно не выговаривал букву «р», но всегда поправлял Ваню: «не паликмахел, а пайикмахей».

И теперь, сбросив фуражку на красную кожу сиденья, Дмитрий Данилович, как школьным глобусом, сверкая бритой головой, пропускал мимо себя свою гвардейскую армию, а его гвардейцы подтягивались и с гордостью говорили: «Наш Лелюх стоит!» Не знаю, кто из шоферов загляделся на это, но шедшая впереди меня машина плитой миномета, прицепленного к ней, помяла у моей машины радиатор, и из того потекло. Я с машиной выехал из колонны на ближайшей заправке около деревни. Там очень быстро и сноровисто немецкий мастер запаял радиатор, и мы вернулись к колонне. А наш полк уже прошел.

Машины в колонне двигались впритык друг к другу, и хвоста колонны не было видно. Мою машину вел А.П. Бутлаков. Мы тщетно упрашивали впустить нас в колонну. Мимо ехали «катюши» на «студебеккерах», их командиры и шоферы только посмеивались. Так мы и двигались сбоку колонны, приближаясь к переправе и к командарму.

Регулировщица строго махнула флажком, мой Петрович отвернулся, все же надеясь, что я еще упрошу соседей впустить нас в колонну. Регулировщица подбежала к машине командарма, докладывает; он подъехал к нам, мы оба выскочили из кабины, вытянулись, я держу руку у виска. Генерал — Бутлакову: «Сдай назад, в хвост!» Тот: «Никак нет, не могу, товарищ генерал: товарищ Сталин сказал: “Ни шагу назад!”» Что будет? Зазвенело разбитое стекло — это Лелюшенко разбил его своей тростью и отъехал. «Катюшечники», наблюдавшие за всей этой сценой, сжалились — впустили нас в колонну, и к полудню мы были на западном берегу Эльбы, догнали­таки свой полк. После Алексей вставил вместо лобового стекла лист зеленой фанеры с вырезанными отверстиями, чтобы выглядело как бронещиты у «катюш», которыми закрывали стекла кабины во время залпа.

Наша танковая армия растянулась по левому берегу Эльбы километров на сто, двигаясь на юг, оттеснив войска союзников (американцев), которые перед тем вышли было на Эльбу. Прошли без задержки города Риза, Стрела, Майссен. Объехали стороной Дрезден. За Фрейбергом потянулись Рудные горы, за ними — Чехословакия. Мы уже имели карпатский опыт боев в горах. Командир корпуса повернул нас прямо на горы, в обход города. Вперед пустили тяжелые «ИСы» и самоходки 152мм, за ними тридцатьчетверки и потом мы, колесники. Танки, двигаясь по гребню горной гряды, промяли дорогу через лес, да так, что за ними мы ехали вполне свободно, хотя шоферы и чертыхались. Проехав по горам, мы спустились на окраину города, где вышли на дорогу.

Ехали на юг день и ночь, не встречая сопротивления; водители засыпали за рулем, и мы с Алексеем были даже довольны, что у нас вместо стекла фанера с отверстиями: дует, прохладно, не так хочется спать.

Это был безостановочный марш: через Рудные горы, затем — уже в Чехословакии — через Судетские. Непрерывно, днем и ночью, без огней, в полной темноте, сквозь леса по горным дорогам. Водители и командиры таращили глаза, стараясь не оторваться от впереди идущей машины и не налететь на нее. Шли почти без боев. В небольшом населенном пункте, где жили судетские немцы, уже на склоне гор остановились вечером 8 мая. Зашли в аккуратные домики — никого нет, немцы опять стали уходить или прятаться. И только здесь уложили водителей спать.

В каждом доме был радиоприемник «Телефункен». Едва разувшись, я настроил приемник на Москву. Передавали ночные известия: где­то на западе шла капитуляция немцев, наши союзники приняли какой­то документ, и «это не просто бумажка»... И вдруг в тихий голос московского диктора, на той же волне ворвался громкий и близкий — почешски: «Позор, позор! Ржека ческословенска радиостанция в Празе. Просим, пожалуйста, Красное армия помогать!» Диктор кричал в эфир чуть не плача, говорил, что в Праге восстание, что «нас убивают!». Послушал новости и прикорнул рядом с водителями, но прибежал посыльный, растолкал меня: «Тревога, вытягивай колонну!»

Вытянулись, нам уточнили маршрут: «Вперед, на Прагу!» Тут из двора, где я остановился с огневыми взводами, выезжает на легковом «опель­кадете» мой новый помкомвзвода Гриша Завойкин: «Проше, пан!» Дальше я ехал с ним на «кадете» впереди своих четырех машин с минометами.

К утру спустились с гор на равнину у городка Йиркова. Здесь с гор выходили две дороги: около Йиркова и Хомутова. Как всегда, я был последним в колонне, «подбирал хвосты». И на этот раз мне дали двух бойцов: «У тебя легковая машина, перекрой обе дороги, выставь “маяков”, собери отставшие машины, со всего полка, возглавь их и не позже 10 утра догони полк!» Солнце уже встало, у меня — не более четырех часов на все про все. Думаю: подежурю здесь пару часов — и надо ехать. Выставил «маяков» на обеих дорогах, сам на «кадете» езжу между ними. Откуда­то появились девчонки, сразу видно: наши. Рады: освободили. оказывается, из Белоруссии, их в 42м году немцы угнали; сперва работали на заводе, а теперь — в хозяйствах у судетских немцев. Посадил их на заднее сиденье, сколько уселось, рассказывают о житье­бытье. Не сказать что плохо выглядели — не измученные, только, понятное дело, домой хотят, нас спрашивают: «Как там, дома?» А что им сказать? Там, у них, пожалуй, и домов­то нет, кто уцелел в землянках живут. Они дали нам адреса, почти все из одной деревни, я наизусть запомнил: Витебская область, Амбросовский сельсовет, деревня Городна. «Приезжайте, ребята, после войны!» Между тем мы «поймали» три машины из нашего полка. Попрощались с девочками, я выстроил маленькую колонну, и помчались «вперед, на Прагу!».

В первом же селе нас встречала праздничная толпа. Здесь уже были чехи, и мы — желанные, свои, мы освободители. На въезде в каждое село плакаты: «Русовем вояцам, соудругам», «Hex жие червона армада, затрацевавшая германского дрякона!».

Часам к одиннадцати я догнал свой полк. подошел, доложил, что пригнал такие­то отставшие машины с людьми. А командир, майор Журавлев: «А где батарея?» (А я уже заметил, что нашей батареи в колонне полка нет.) Тут не ко времени подъехал мой «опель­кадет»: после того как я перешел на грузовую машину, в него сели два старших лейтенанта из нашего 2го дивизиона, Митин и фельдшер Теёмнышев. В деревнях празднующие чехи, думая, что это начальство, завалили их цветами и пивом.

Командир вскочил (сидел на травянистом краю кювета), опираясь на суковатую палку, и мне: «Твоя машина? Чтоб у меня в полку легковых машин не было!» Обоих «командиров» вызвал из машины и стал лупить своей палкой прямо по головам, громко приговаривая своим металлическим голосом: «Каждый Ванька взводный заимел легковушку! Весь полк разъехался по всей Европе, а я вас собирай! — И ко мне: — Где 6я батарея? иди ищи!» Я ушел с глаз долой, а Гриша Завойкин оставил «кадета» у первого корчмаря в ближайшем селении.

Был ясный теплый весенний день 9 мая, все ликовали: конец войне! у нас дома был великий праздник. Вся 4я ГТА была уже в Праге, а мы взяли правее — на Добжиш, и все ломали голову: что случилось с 6й батареей? Семь машин, четыре миномета, почти 60 человек при двух офицерах. По многим дорогам, особенно проселочным, уходили на запад остатки немецких войск — организованным порядком шли сдаваться американцам. Наша батарея шла последней, могла отстать и попасть в лапы таких уходящих.

Доехали до Добжиша, остановились на ночь передохнуть от марша, привести себя в порядок; отправили разведку назад, искать 6ю батарею вдоль пройденного маршрута.

 

Власовцы. Конец войны

Утром 10 мая поступил приказ: «К американцам уходят власовцы. не дать им уйти, обогнать проселочными дорогами, взять в плен, вернуть! Вперед, газ полный, отставших не ждать!» Помчались вперемешку: танки, машины, повозки с мотопехотой, общим направлением на югозапад, рыская по сельским дорогам. Наконец начальство впереди решило, что обогнали власовцев, и мы перерезали шоссе перед селом Гвождяны.

Во второй половине дня подошла довольно большая, в основном пешая колонна; совсем немного танков (наши старые тридцатьчетверки с короткой пушкой) да десятка три грузовых машин. остановились, подтягиваясь. С нашей стороны кто­то зычно объявил: «Война окончена, во избежание ненужного кровопролития сдайте оружие! Ваш командующий Власов уже сдался. Поворачивайте налево, на поляну, там сложить оружие. Командирам рот сдать строевые записки». Власовцы постояли минут пять, потом ротными колоннами свернули на огромную поляну. Там сложили оружие. Все произошло в течение пары часов, без выстрела, в тишине, даже команды были негромкими.

Поздно вечером мы вернулись в Гвождяны, а там — праздник, подъехали американцы на новеньких «доджах» и «студебеккерах», привезли духовой оркестр и на площади наяривают фокстроты. идут танцы, чехи сбежались даже из соседних сел; время от времени между перерывами в танцах сам собой возникал мощный салют — стрельба в воздух из всего, что может стрелять. Наши ребята выглядели даже как­то скромновато, зато американцы, особенно негры, вели себя весьма свободно, будто это они победителиосвободители.

После Победы наш корпус носился по западной части Чехословакии из конца в конец — очевидно, чтобы обозначить наше присутствие и вытеснить американцев, которые уж больно активно проникали в глубь Чехословакии. И только в последний день мая устроили торжественное построение полка. Построились буквой «П» на большой, живописно окаймленной лесом поляне, с оружием и при знамени. Командир полка обошел все батареи, поздоровался с каждой отдельно, с командирами батарей — за руку. Поздравил всех с окончанием войны, с Великой победой. Мы поименно помянули погибших товарищей, сняв головные уборы. Вечная память! Командир напомнил, что наш корпус вместе с другими частями 1го Украинского фронта первым ворвался в Берлин, и зачитал приказ Верховного Главнокомандующего Сталина с благодарностью за это. Сказал: «Вы все (потом оговорился: «Мы все») и каждый достойны самых высоких наград. все будут награждены медалями “За взятие Берлина” и “За победу над Германией”. Эти медали дороже всяких орденов, и, вернувшись домой, цените их выше всего, завещайте их детям и внукам, чтобы знали, помнили и старались быть достойными отцов и дедов. Посмотрите на наше знамя, такое же знамя — теперь Знамя Победы — мы подняли в центре Европы, над столицей Германии, победили самую сильную в мире армию. На этом Знамени русскими словами, русскими буквами начертано: “За нашу советскую Родину”». Хорошую, проникновенную и торжественную речь произнес, грамотный был мужик наш командир Журавлев: инженер­экономист до войны.

На другой день наш танковый корпус отправился походным порядком на юг, через Австрию, в Венгрию, чтобы сменить там войска 2го Украинского фронта: они спешно грузились в эшелоны. Впоследствии мы узнали, что они отправились «воевать Японию», с которой уже три года с переменным успехом воевали наши союзничкиамериканцы, — ну никак им было не обойтись без нас!

С тех лет у меня, кроме медалей и двух боевых орденов, хранится листовка — выписка из приказа № 340 от 23.04.1945 года с благодарностью И.В. Сталина за Берлин, она именная: «Младшему лейтенанту Гади Францу Францевичу».





Сообщение (*):

Медведев Алексей

14.09.2022

Франц Францевич Гади в 91-й день рождения проплыл свои ежедневные полтора километра в бассейне, поработал на пасеке, съездил(за рулём своей машины) с дочерью в магазин, накрыли с ней стол для приглашённых соседей по даче. Потом ему позвонил внук из Парижа, при разговоре с которым он умер с улыбкой на лице. Достойный финал для его книги.

Комментарии 1 - 1 из 1