Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Антология одного стихотворения. Лермонтов Михаил Юрьевич

Вячеслав Вячеславович Киктенко родился в 1952 году в Алма-Ате. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького, семинар Льва Ошанина. После школы работал на производстве: монтировщиком сцены, сварщиком, экска­ваторщиком, а после окончания института — в издательствах, журналах, Союзах писателей Казахстана, России. Автор поэтических книг и переводов, подборок в периодике разных стран. Лауреат литературных премий. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841)


Существует предание, похожее скорее на восточную притчу, не знающую износа и сроков давности. Имам Шамиль в сопровождении мюридов и воинов ехал по горным тропам, совершая один из ночных переходов. Воины пели песни — свои, кавказские песни, большей частью походные и боевые. Вдруг кто­то затянул совершенно иную — протяжную, величественную. Имам вслушался. Песня завораживала, но понять ее он не мог, песня была на чужом языке. Шамиль распорядился подозвать певца и перевести смысл. Песня была о ночной дороге, о земле, спящей в голубом сиянии, о мечте уснуть таким же сном.

— Чья песня? Кто сложил?

— Русский офицер, с нами воевал.

— Жив?

— Нет, убили.

— Наши?

— Свои, русские.

Имам Шамиль помолчал, а потом промолвил: «Богат народ, убивающий таких сыновей...»

Всякий раз, перечитывая сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841), вспоминаю это предание и всякий раз поражаюсь сказанному Шамилем — столь кратко и по существу о великом поэте не было сказано ни одним русским исследователем, писателем, современником. Нужно, вероятно, было именно это отстранение, какое было у предводителя Кавказа, воюющего с Россией, чтобы увидеть вражескую сторону и самого врага в таком свете. В этом свете он уже перестает быть врагом, он всечеловек. А страна, чьим сыном он был, кажется великой и несчастной одновременно — бедной в своем величии, великой в своем несчастии. Знал ли Шамиль, что этому юноше не исполнилось и двадцати семи лет от роду, когда настигла его в окружении врагов «родная» пуля? Трудно было бы поверить, что такие слова мог сложить совсем не умудренный земным опытом человек. Да и есть ли он, этот опыт, на земле? Это не земной опыт, это мировой гений, осенивший душу молодого избранника небес. И представляется он со временем (мне, во всяком случае) ратником небесного, светлого воинства, просиявшего над Русью, а не только поручиком Тенгинского полка. Мистический поэт и — открытый душою миру, Отчизне. Это не шаманящий мистик-декадент серебряного века, а по-настоящему страстный, прямой человек, безупречный рыцарь Отечества. И лучшими его стихами для меня остаются именно воинские стихи. Причем слово «воинские» я беру в расширительном смысле. Здесь не только гениальные «Валерик», «Бородино», «Казачья колыбельная», «Кинжал», «Сон», но и «Парус», и «Мцыри», и «Песня о купце Калашникове», и еще многие его стихи, где происходит внутренняя борьба — самая трудная битва — с самим собою, с демоном своим, с косностью мировой рутины. И конечно же любовные стихи, где в поединок вступают не просто мужчина и женщина с их сокровенными, часто тщеславными страстями, но вселенская сила, космический Эрос. У Лермонтова он назван иначе — Демон. С ним борется Тамара, но с ним же (в иной ипостаси) боролся всю жизнь сам поэт. И нередко уступал ему, по молодости и пылкости своей заменяя борьбу со вселенской силой сведением смешных счетов с капризами юной барышни.

...как знать, быть может, те мгновенья,
Что я провел у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья,
А чем ты заменила их?..

Возможно, и не в характере Лермонтова было то пушкинское всепрощение:

...Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим, —

возможно. Прожил поэт меньше Пушкина на десяток самых творческих лет, но, судя по обнаженной страстности, по душевной ранимости, был все же изначально иным, нежели Александр Сергеевич. Таковым бы, скорее всего, и остался — внутренняя сущность корректируется, конечно, с годами и опытом, но в сердцевине своей остается неизменяемой, как вид. А внутривидово Лермонтов иной — это не столько гармонический реалист, принимающий предложенную данность, но вечный рыцарь, бросающий вызов всему темному и неправедному в зримом мире. Посланец незримого, он был обречен в этом плотном, часто ужасающе уродливом мире. Обречен, ибо не сложил и не собирался складывать оружие. Пожалуй, не так и важно, кем и чем он был убит, роковая рука могла принадлежать и не такому нелепому противнику, как его сослуживец. Она вполне могла принадлежать абреку (что было бы куда «логичнее», кажется), это могла быть жандармская пуля — досаждал-то поэт им немало, что ни говори. Здесь остается ощущение обиды и нелепости лишь оттого, что не воистину космическая сила одолела юного русского богатыря, а вздорная пулька от вздорного человечка. Как тут не вспомнить стихи Кольцова на смерть Пушкина, едва ли не более убийственно­справедливые по отношению к Лермонтову:

Сняли голову
Богатырскую
Не большой горой,
А соломинкой.

Логика страшной предопределенности сквозит во всем творчестве Лермонтова с ранних лет: «Я знал, что голова, любимая тобою, с груди моей на плаху перейдет». Об этом он пишет и в «Завещании», и в пророчески-зловещем «Сне». Именно его я решил включить в нашу антологию. Это одно из самых магических стихотворений в русской лирике. Созданное на основе гребенской казачьей песни, оно изнутри расширено и углублено до бесконечности тройным сновидческим перетеканием. В народной песне поется о молодце, который видит себя во сне лежащего с простреленным сердцем «на дикой степе». У Лермонтова смертельная топография предсказана с поражающей воображение детализацией: уступы скал, пески долин, желтизна вершины, спаленной солнцем. Сон, увиденный много прежде настоящего сна, перешедший в него раньше срока. И уже непонятно, создал ли сам поэт свое сновидение или оно само втянуло в себя душу поэта до кончины. Более того, захватило в тягу своей магической воронки «младую душу» возлюбленной поэта — там, на далеком светском пиру, она становится соучастницей вещего сновидения, вершащегося здесь, в долине Дагестана. Вершащегося уже вечно, непреходяще с тех самых пор, заведенного в неизбежный круговорот гениальными стихами.

Недаром, видно, так переплелись в сознании эти стихи с преданием о словах имама Шамиля про великого сына России. Не устаешь поражаться «богатству» страны, могущей позволить себе такую роскошь — убивать лучших из лучших, причем методично, за веком век, практически в одном и том же месте, неукоснительно веруя в неиссякаемость своего богатства. Гений пришел, проявился в слове, обогатил народ и уже, значит, бессмертен. А что дальше? А дальше — «Бабы еще народят!».

 

Сон

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.

Но, в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;

И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
1841





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0