Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Дмитрий МУСТАФИН. Детдомовский людоворот. — Алекс ГРОМОВ. «Молю, чтобы сердце мое не устало...» — Валерий БЕРЕЗИН. Исповедь музыканта. — Алексей ИВИН. Светлое прошлое. — Надежда ПОДУНОВА. Особый стиль Владилена Красильникова. — Федор ПРОХОДСКИЙ. «А семьдесят всего­то только лет...»

Река сиротских слез

Поэзия Александры Кирилловой

Соло для кларнета

Роман о князе Ярославе

О современной архитектуре

Новый сборник стихов Эдуарда Лимонова

 

Детдомовский людоворот

Переводчиков В. Кукушата. Кемерово: Азия Принт, 2013.

Если проследить жизнь каждой российской семьи, то, к сожалению, практически все мы так или иначе сталкивались с проблемой сиротства и безотцовщины. Моя бабушка Маруся после смерти родной матери в 1895 году воспитывалась в детском доме, владелица которого, Ольга Леопольдовна, все свои сбережения и наследство использовала для помощи сиротам — она открыла частный детский дом, не требуя помощи ни от царя, ни от государства, ни от спонсоров. После революции детский дом Ольги Леопольдовны был сначала национализирован, а потом разорен, саму хозяйку уплотнили, а затем и выгнали из своего дома. Она часто приходила к своей воспитаннице — моей бабушке, и даже жила у нее в семье. Но вскоре, в 1938 году, моего дедушку Федора безвинно арестовали и расстреляли, оставив мою маму и ее сестер без отца, а бабушку Марусю без мужа и кормильца. Мой отец, профессор Саратовского университета, прошедший фронт и переживший политические репрессии, умер, когда мне было всего 14 лет. И я тоже узнал всю горечь слова «безотцовщина».

Автор романа «Кукушата» Владимир Андреевич Переводчиков хорошо знает, что значит быть сиротой. Его отца, колхозного кузнеца, арестовали по лживому доносу, когда Володе было всего полтора года. Арестовали, расстреляли, а потом посмертно реабилитировали. Мать после тяжелого удара, оставшаяся с малолетними детьми, тяжело заболела. Невестки старшего и среднего братьев тоже были сиротами. Жена автора, Татьяна Игнатьевна, воспитывалась в детском доме. Река сиротских слез без берегов...

Поэтому и главные герои романа — обитатели детского дома в послевоенные годы. Но автор перекидывает мостик повествования в наши дни. Многие события происходят в современных детских домах, подчеркивая суровую связь времен. Войны, Гулаг, кровавые революции, криминальные перестройки наплодили множество сирот по всей стране. Маленькие человечки, оторванные от семьи, зачастую не слышавшие колыбельных песен, растут не совсем нормальными людьми. И замкнутые коллективы, руководимые не взрослыми, а в основном старшими вожаками из среды детей, имеют свой, зачастую заблудный вектор, в который они не допускают учителей и воспитателей.

Об учебе в повествовании Переводчикова упоминается вскользь, зато проблема воспитания выходит на первый план. Автор рассказывает о «назначенных родителях», то есть руководителях детдома. Первый директор — бывший фронтовик однорукий Сергей Васильевич. Он был вполне уверен, что третья мировая война неизбежна, и хотел воспитать стойких защитников Родины, безоговорочно подчиняющихся властям. Делал это убедительно, но деликатно, щадя детскую душу. Сироты любили его и видели в нем своего заступника.

Бывшего фронтовика сменила дочь расстрелянного врага народа — Фрида Ароновна, инспектор районного отдела образования. Сама сирота после гибели родителей; ее растила родная тетка. Но она, казалось бы знающая психологию сирот изнутри, не смогла найти общий язык с детьми, побаивалась их, не знала, как себя с ними вести. Когда Фрида Ароновна выходит замуж и уезжает в город, директором становится пришедший из армии, бывший детдомовец Василий Карнаухов.

Директора, учителя, воспитатели выспренно говорят о необходимости воспитания человека новой формации, не понимая, как реально можно воплотить красивые слова в жизнь. Автор описывает поступки героев и события в детском доме, не выступая в роли хвалителя или хулителя, предоставляя право читателю самому судить обо всем.

Автор рассказывает обычную для того времени историю. Оклеветали военного человека, посадили в тюрьму, забрали его жену Елену, которая тоже получила долгий срок. Во время следствия сотрудник КГБ показал Елене письмо ее матери, в котором та отказывается от нее. В добавление ко всем несчастьям у Елены отбирают только что родившуюся дочку.

Елена выходит на свободу только после смерти вождя народов. Она пытается найти свою дочь и наконец узнает, что та под чужой фамилией находится в забайкальском детском доме, где директорствует Фрида Ароновна. Елена приезжает в этот детский дом в надежде избавить мир от одной сироты, но попадает на похороны: дочь покончила жизнь самоубийством. Через какое­то время Елена удочеряет девочку­калеку с изуродованной ногой. Ей хочется отдать свою нерастраченную любовь и сделать девочку счастливой, здоровой. Ведь она врач. Надежда излечить душу и тело девочки не покидает ее. Сама Елена много лет страдает от сознания того, что самый родной человек предал ее. Только после похорон матери она узнает, что письмо — подделка ретивых кагэбэшников...

Действующие лица романа — реальные люди с разными характерами. Один из них — сотрудник МВД, милиционер Иннокентий Чуманов. Рассказывая о нем, автор не может удержаться от негативного отношения. Рекомендацию в партию Чуманову дал известный революционер Емельян Ярославский — идеолог и председатель «Союза воинствующих безбожников».

Из­за подлости Чуманова безвинно осужден старик Титыч, с воза которого упал мешок с зерном. Директор детского дома Василий Карнаухов, выяснив, что зерно из пресловутого мешка было съедено семьей Чуманова, пытается восстановить справедливость, но Чуманов начинает открытую охоту на Карнаухова. Односельчане, уставшие от власти наглого милиционера, решают судить его своим судом. Однако такой поворот событий — только начало многочисленных перипетий в судьбе отрицательного героя романа. Автор заставляет задуматься над тем, как опрометчивый поступок одного человека может повлиять на судьбы большого количества людей.

В романе «Кукушата» красочно описаны казацкий быт и обычаи послевоенного Забайкалья. Автор делает это любовно, стремясь сохранить многоцветную и меткую тамошнюю речь. В диалогах героев, которых буквально видишь и слышишь, звучат яркие, живые интонации. Все персонажи выписаны так ярко и выпукло, что воспринимаешь их как реальных и уже хорошо знакомых тебе людей. Книга читается взахлеб, без тряски на стилистических ухабах.

Построенный по классическому принципу (множество  частных историй, объединенных местом и временем), роман не распадается на отдельные эпизоды: «век­волкодав», ломающий жизни разных людей, выступает как доминанта единой для всех судьбы-дороги. Только верность вечным понятиям доб­ра и зла позволяет остаться людьми и «не преступить». Ибо, «убивший дракона, становится драконом». И в этом главный посыл этой тревожной книги: кукушата вырастут. Неужели они превратятся в кукушек? Неужели?

Что ж, читатель найдет ответы не только на этот вопрос, но и на многие вопросы из нашей сегодняшней жизни в честной книге Владимира Переводчикова.

Дмитрий Мустафин

 

«Молю, чтобы сердце мое не устало...»

Кириллова А. Птица. М.: Грифон, 2014.

Пока человек способен воспринимать поэтическое слово, его душа не оскудеет. И даже в наше время, сколь бы деловым и стремительным оно ни казалось, высокие мечты о светлых чувствах сохраняют свою значимость, пронизывая каждый миг земного существования. А крушение любви — одно из величайших бедствий, когда умолкает музыка и меркнет даже солнечный свет...

Книга полна горячего восторга и искренних слез. Зарисовки повседневности соседствуют здесь с обращением поэта к шекспировским образам Ромео и Джульетты, сиюминутные радости и печали переплетены с приметами незыблемой вечности...

И разум свой, и душу, и глаза
Держать всегда распахнутыми дерзко
Пусть тяжело. Но огненного блеска
Не удержать, когда придет гроза.

От сиюминутной картины к вечной фреске, от незатейливых слов к гротеску — и обратно, к самым простым и важным мыслям:

Я думала, время мой дух успокоит
И строки расставит, как хрупкий
                                                             сервиз.
Все так, только разве оно того стоит?
Ведь поиски истины — тот же каприз.
И даже теперь на чужих перевалах
Мне солнце по-питерски слепит глаза.
Молю, чтобы сердце мое не устало,
Как прежде, тревожно стучать для тебя.

Александре Кирилловой удается легко переходить от серьезного и даже пафосного стиля к слегка приземленному, не теряя при этом благородства поэтического слуха и культуры письма. Рассказ о нешуточном порой изящно оттеняется юмором, а то и иронией.

Калейдоскоп чувств и эмоций современного человека, живущего в декорациях, выстроенных нашей повседневностью, органично сочетается и со строгим ритмом классической поэзии, и с прихотливым рисунком тончайших образов, в которых под внешней выразительной оболочкой можно разглядеть еще множество смысловых слоев, полных глубокой символики.

Признаком подлинного поэтического дара является способность автора иногда обходиться минимальными выразительными средствами, создавая при этом не просто панораму переживаний отдельной личности, но и своеобразный эмоциональный портрет целого поколения. Порой любовь требует прямоты и открытости, а иной раз таится и в недосказанности:

Ловим взгляды друг друга, краснеем,
Воскрешаем скупой разговор.
Но о главном, о главном не смеем
Мы друг другу сказать до сих пор.
Как же юности нежные всходы
Мы смогли от потерь уберечь?..

Каждое стихотворение сборника предстает перед читателем как проникновенный и целостный рассказ о том или ином моменте наивысшего душевного напряжения. Это может быть и предчувствие судьбоносной встречи, ожидание той любви, знаки которой виделись в сиянии звезд и аккордах далекой симфонии, или печальное смирение, призванное заполнить пустоту сердца, если прекрасное мгновение все­таки ушло навсегда. Но даже воспоминание о пережитом чувстве имеет силу и значение, ради которых его надлежит беречь как одну из величайших драгоценностей мира:

Как можно мысль остановить
И не разматывать клубками
Живую память? Эту нить
Своими разорвать руками...

Неторопливо и неотвратимо на страницах сборника Александры Кирилловой воссоздается великая мистерия жизни. Она запечатлена не в описании далеких странствий, грандиозных научных прорывов или сражений, менявших ход истории, а в неизменном притяжении и столь же неминуемом противостоянии мужчины и женщины.

Алекс Громов

 

Исповедь музыканта

Мозговенко И. Соло для кларнета и не только... Орел: Аплит, 2014.

Эта книга могла бы привлечь куда больше читателей, если бы не слово «кларнет» в заглавии. Времена меняются быстро, и слишком многим сейчас придется объяснять, что это такая дудочка, черная, с блестящими клапанами, а речь в книге идет о человеке, всю жизнь посвятившем этому инструменту. Он хотя и народный артист, профессор, любим в музыкальном мире, но — не «звезда» для широкой публики, да и в «танцах со звездами» не замечен. Так зачем же читать такую книгу?

Иван Пантелеевич Мозговенко, выдающийся артист и уникальный педагог, сын раскулаченного крестьянина, ссыльный поселенец, фронтовик, прожил жизнь большую и интересную. Интересную прежде всего для читателя, потому что для самого героя, которому исполнилось девяносто лет, жизнь была временами и страшной, и тяжелой до крайности. Незабываемы и минуты счастья, радости. И так много удалось — на две жизни хватит...

Из рассказов разных лет, воспоминаний, впечатлений, размышлений Мозговенко сложилась книга. Возможно, она не стала бы такой яркой и необычной, если бы автор говорил только о себе и ставил себя в центр событий. Но он большей частью — наблюдатель, спокойный рассказчик, в меру эмоциональный, лаконичный, тонкий. Из массы деталей и подробностей выбирает самые характерные, живые, точные. И только когда горечь воспоминаний перехлестывает через край, он позволяет себе оценки. Он вырос в калмыцкой степи, в селе Яшалта, в большой, зажиточной семье. И, пройдя муки разоренного дома, ссылки, выживания в безнадежности, вправе с собственной интонацией изумиться: зачем же и почему разорили и сослали миллионы крепких крестьян? Он пошел на фронт добровольцем, имея бронь, и прошел войну до Праги. Конечно, его взгляд на события — взгляд солдата, но с опытом и мироощущением большого артиста. И может быть, поэтому его привлекают любые, самые малые, проявления человечности и доныне мучает вопрос: зачем нередко доверяли командование безграмотным вое­начальникам, бессмысленно положившим под пули тысячи солдат? А глядя на безрукую халтуру, он не перестает возмущаться: почему люди разучились работать добросовестно и профессионально? Нет, это не старческое брюзжание, оно ему вообще не свойственно. Мозговенко — жизнелюб и оптимист, не теряющий ни юмора, ни самоиронии.

Перед читателем проходит много персонажей, известных и неизвестных. Иногда встречи с великими упоминаются лишь несколькими строками. Но таких симпатичных подробностей я не встречал ни в одной книге. Вот Людмила Лядова, еще Люся, студентка муз­училища, с которой ездили по колхозам с шефскими концертами. Коротенькая история с ней — уморительный эпизод, рассказанный с полной серьезностью. Вот Геннадий Рождественский, упомянутый почтительно, но без придыхания, с тонко подмеченными черточками, о которых судить читателю. А вот Евгений Федорович Светланов, еще Женя, сокурсник в Институте Гнесиных. Кто бы мог подумать, что в те годы он был скромным до застенчивости? Здесь и встречи с Прокофьевым, Шостаковичем, Ростроповичем, Рихтером, Кондрашиным, Юдиной. И много рассказов о любимых людях: о жене, прекрасной скрипачке Ирине Котовой, о талантливых дочерях Марине и Светлане, о дорогих сердцу друзьях и не менее дорогих учениках. С этими людьми он был счастлив, и это счастье, радость, бесконечную доброту и доброжелательность словно излучают страницы книги, рассеивая нашу депрессию и будничную серость.

Это мемуары? В целом, возможно, и так. Но они перемежаются изящными эссе, маленькими новеллами, интервью. А оттого читается книга легко. Только войдешь в размеренный ритм мемуарного жанра — он перебивается другим, уловишь одну интонацию — она сменится другой, третьей, четвертой... Потому что в повествовании участвуют более двух десятков рассказчиков — друзей, родных, коллег, учеников, очевидцев. И у каждого — своя история, не всегда и не обязательно о Мозговенко, — о времени, стране, городах, о людях, великих и малых. И конечно, о музыке.

Музыка и кларнет — в центре книги. Эту бесконечную любовь к музыке и своему инструменту нельзя назвать фанатичной — она добрая и естественная. В музыке прошла вся сознательная жизнь Ивана Пантелеевича: он играл с известнейшими артистами и в лучших залах мира. Его воспоминания о музыкальной жизни 40–80-х годов ХХ века привлекательны и сами по себе, и как примечательный источник для историков культуры. Дополненные и расцвеченные подробностями в рассказах друзей и коллег, они воссоздают колоритные фрагменты той «интеллигентской» культуры, — и профессиональной, и бытовой, — которая вызывает ностальгию старшего поколения, но уже почти непонятна — необъяснима — молодым. Но она интересна и описана так вкусно, что вплотную граничит с хорошей беллетристикой. А сколько идеологических мифов развенчивают автор с друзьями-рассказчиками, походя, без нажима упоминая те или иные детали, делясь точными наблюдениями! Тем более что расхождений с советской властью у Ивана Пантелеевича было предостаточно...

Мозговенко страстно любил пешие походы и путешествия, увлекался альпинизмом, и всегда, где бы он ни был, в рюкзаке его или в походной сумке лежал кларнет. Да, всегда и везде он занимался на кларнете, при любых условиях и в любых местах, и сейчас этой привычки не оставил. Хоть в деревне, хоть в лесу, хоть в горах. Можно полагать — для поддержания формы. Но, кажется, столько же — для удовольствия. Трудно избежать штампа, но иначе не скажешь: для Мозговенко играть на кларнете — как дышать. Кажется, именно такая преданность инструменту рождала выдающихся виртуозов. Здесь бы хорошо добавить что­нибудь пафосное, вроде «рядовой великой русской культуры». Но он, конечно, не рядовой. Хотя уж точно и не генерал. Он просто один из лучших музыкантов своего времени и по справедливости признан одним из крупнейших кларнетистов мира, что никогда не мешало ему сохранять скромность, сдержанность, ироничность, артистическую элегантность и обаяние.

Может он, конечно, громыхнуть генеральским голосом (в книге­то об этом нет, но — слыхивали, знаем). А выступить против мнения большинства, погладить «против шерсти» — это запросто.

Но — по существу, корректно, а оттого не нажить врагов, а зачастую и приобрести друзей. Об этом он тоже рассказывает в книге — просто, без фанаберии разъясняя ту или иную ситуацию как музыкантский или педагогический курьез.

Значительная часть книги посвящена педагогике, ведь Мозговенко преподает кларнет уже почти шестьдесят лет. Его ученики — лауреаты всевозможных конкурсов, заслуженные и даже народные артисты — разбросаны по всему свету. И в них — добрая половина его жизни. Он работает и с маленькими, и со взрослыми — студентами Академии Гнесиных и Института Шнитке, и с мастерами — стажерами и аспирантами. Работает самозабвенно и увлеченно. И потому получилась своего рода «музыкально-педагогическая поэма». В преподавании кларнета он уникален — это признают зарубежные коллеги, ученики, поучившиеся в европейских консерваториях.

Читатель найдет в книге любопытнейшие размышления о музыкальной педагогике, живой анализ собственного опыта, монологи и письма учеников. Мозговенко — педагог по судьбе и по рождению. Талант у него учительский, и это очевидно всем, кто с ним общался и тем более видел его уроки. Бесконечное терпение, работоспособность беспредельная, равно как и ответственность перед учениками. Сейчас многие из них сами преподают, некоторые стали профессорами, но школа, методика Мозговенко не тиражируются. Можно подражать, изучать и анализировать «педагогические технологии», но скопировать личность... Это вряд ли.

Впрочем, история педагогики знает немало подобных случаев. Методики — и результаты — крупнейших педагогов, при всей их открытости и доступности, не поддаются копированию. Что, однако, не мешает заимствовать из них крупицы, фрагменты, приемы, принципы. В книге Мозговенко старается сформулировать, объяснить их простыми словами и примерами — не в назидание, а скорее для объяснения. Кто-то воспримет лишь верхний слой, кто­то проникнет глубже, но, так или иначе, польза для любого педагога несомненна. А и для не педагога — написано ярко и интересно. «Педагогическая поэма» или «Сердце отдаю детям» увлекали и увлекают самых разных людей. Кажется, книжка Мозговенко из того же ряда.

И все же в перечислении сюжетов и красок еще не отмечено главное, пожалуй, самое притягательное свойство книги. В целом­то она не столько о музыке или даже судьбе, пусть и неординарной, она — о любви, которая прочитывается в каждой главе, в каждой истории: о любви к жене Ирине, безвременно ушедшей, к дочкам своим, внукам, к семье. И к ученикам, конечно, к своему учителю Леониду Штарку, к товарищам по профессии — особенно музыкантам Квартета имени Бородина, с которыми сроднился за долгие годы сотрудничества... И если книга вообще может чему-то научить, то, несомненно, любви. Любви не эгоистичной, банальной, бывшей в употреблении, а той, в которой столько тепла, доброй открытости миру, сколько может вместить большое сердце большого артиста.

Книга эта родилась не вдруг и не на одном дыхании. Воспоминания нужно прожить и пережить заново и записать — под настроение. Разыскать и привлечь к сотрудничеству десятки разных людей, пройти и проехать по местам событий, найти документы и публикации разных лет — все это большая и трудоемкая работа, требующая увлеченности, сил и времени. Огромную часть этой работы проделала старшая дочь автора и героя повествования Марина Мозговенко­Котова, пианистка, художник и просто талантливый человек. Из любви к отцу и с любовью к делу его жизни. И конечно, с ясным осознанием масштаба личности неординарного человека. И оттого что все делалось светло, радостно и искренне, книга состоялась. О просчетах и недочетах пусть пишет строгий литературный критик. Я же не стану скрывать предвзятого отношения к автору: нахожусь под его обаянием и симпатизирую душевно. А потому, конечно, — по-свойски — рекомендую: читать надо!

Валерий Березин

 

Светлое прошлое

Грицук­-Галицкая И.А. Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах: Роман, рассказы. Ярославль; Рыбинск: Рыбинский дом печати, 2014.

Есть примета, шутейная, но зачастую справедливая: если повседневная сумка у женщины большая, набита и из нее что­нибудь торчит (лист ватмана, булка или вязальная спица), то такая женщина щедрая, активная и самостоятельная; если же ридикюль, крохотная сумка или портмоне и она его прижимает к груди, то перед вами эгоистка, вымогательница, трет к носу, расчетлива и никогда ничем не поделится с ближним. На ранних фотографиях Ирина Грицук, в окружении подруг или одна, часто держит необъятную сумищу, куда можно много чего положить. И действительно, человек она взаправду щедрый. Душевно щедрый.

«Мерянский роман о князе Ярославе и мудреных женах» я вначале читал на сервере «Проза.ру», и вот вышла книга. Рассматривается период Киевской Руси от Владимира Красное Солнышко до смерти его сына Ярослава, то есть где­то 1000–1050 годы. Композиция — маленькие главы, посвященные ратным подвигам и семейным распрям князей, в том числе иноземных, — придает роману странно мозаичный, фрагментарный вид. По сути калейдоскопически конспективный обзор древнерусской истории этих лет, когда христианство еще не утвердилось, а язычество еще не пало. И вот этого язычества, рудиментов примитивных верований, примет и явлений колдовства, ведовства сразу же находишь много в тексте (наряду с документализмом историков — Карамзина и, видимо, Соловьева).

Я было хотел сравнить мистицизм, чертовщину и глубокую волшбу книги Ирины Грицук­Галицкой с прозой (и поэзией) ее земляка, ярославца Михаила Кузмина, но у того ведь сдвиг в волшебный мир и сюрреализм совсем другого свойства — от цыганского происхождения, европейской образованности, от модернистских установок братьев по перу (один Блок с Сологубом и Брюсовым чего стоят!) и, наконец, от гомосексуализма. Кузмин странен еще и от девиантного поведения, и выслушал он при жизни много упреков на сей счет. Если б он не умер, скорее всего, его бы все равно расстреляли в 1937 году.

Я бы тоже притянул сюда Федора Сологуба с передоновщиной, недотыкомками. Но романистика Сологуба — это реалистическая бытовая фантастика, гротеск и, конечно, болезненная мнительность.

У Грицук фантастика и языческий элемент не более чем инкрустация, орнамент, прикладная демонология человека, изучавшего мифы, верования и обрядовость (по так называемой «Велесовой книге» и др.). Это, так сказать, декорум к историческому тексту, к семейно­историческим хроникам первых русских князей. Можно даже сказать, что это — неорганические вкрапления, но — зато! — писательница избежала той беды, которая поразила многих исторических романистов, — мрачности колорита, культа ранних христианских святых, религиозного фанатизма, елейности и убожества новообращенных крещеных русичей: быт­то по-прежнему оставался тяжелым, звериным. В такой роман погружаешься как в некую идеологизированную смрадную молельню, где накурено ладана — не продохнуть, а изображение размыто каким­то всеобщим страданием и мученичеством, как в поздних житиях. В «Мудреных женах...» Грицук­Галицкой христианства и аскезы почти не чувствуется, а скальдическая простота и ясность высветляют и кристаллизуют текст. Она рассказывает свою сагу по мотивам исторических хроник, где нет никакого фанатизма и сильно верующих монахов, а оборотничество, идолопоклонство, языческие образы не тяжелее и не свирепее, чем современные, — про домовенка Кузю или про волка на свадьбе («Щас спою!»). Другими словами, ее бесовский инструментарий — это ее юмор, ее иносказание, симпатии к чуди, мери, ляхам, свеям, к племенному устройству Руси. (Да и, наконец, луна и ее таинственное влияние на водные знаки.)

В романе, конечно, показана христианизация мери и всех понизовских земель (поход Ярослава с дружиной и Илариона и основание Ярославля), но не огнем и мечом, а новым примером. Так что прошу истово верующих православных не обижаться; обижайтесь вон на «Огненного ангела» В.Брюсова или на «Мелкого беса» Ф.Сологуба, а на «Мудреных жен» Грицук — не надо: роман не тяжел для восприятия; прямо руны, да и только, ясность Снорри Стурлусона. Светлая орнаментальная проза.

Длинненькие рассказы, вошедшие в книгу, также фрагментированы короткими главками, что придает им сюжетность, а изложению — живость. Они в основном автобиографичные и проиллюстрированы фотографиями. Очень симпатичная проза, много юмора без пошлости.

Вот у нас всё жалуются, что учебники по истории плохие, изложение то пристрастное, то скучное, толкование фактов либеральное и не патриотичное.

А вот пожалуйста: в книге Ирины Грицук­Галицкой нет ни единого намека на правоту или вину тех или иных деятелей, на пользу или вред для единства Руси, на их объединительную или разрушительную роль, зато обстановка, дух, быт и факты — есть, и они художественны, то есть легко воспримутся даже школьниками. Вот бы еще издать эту книгу тиражом, каким учебники издают. А то ведь одни слезы от ее тиража.

Алексей Ивин

 

Особый стиль Владилена Красильникова

Красильников В. Разные мысли в разное время. М., 2014.

Прекрасно изданная книга народного архитектора России, заслуженного деятеля искусств РФ В.Д. Красильникова посвящена архитектурному процессу ХХ — начала ХХI века и творческой личности.

Более пятидесяти лет Владилен Дмитриевич занимается проектированием общественных и культурных сооружений в России и за рубежом. Многие из его воплощенных проектов в полном смысле этого слова «на виду» — это Московский музыкальный детский театр им. Натальи Сац, театр в Туле, Московский цирк на Цветном бульваре, Московский международный дом музыки на Краснохолмской набережной и т.д. Он создал свой собственный «почерк», свою, узнаваемую манеру творческого самовыражения — «особое построение пространства... высоту зданий».

Рассматриваемая здесь книга рассказывает не только о проектной и образовательной деятельности ее автора, но и свидетельствует о блестящем выражении его идей в слове. В книге собраны статьи, мемуары и выступления, написанные на протяжении многих лет творчества Владилена Дмитриевича. Какими бы разными ни казались на первый взгляд статьи и заметки автора, сквозь всю книгу проходит тема культурной традиции и ее соотношения с глобальными культурными процессами. С этих позиций рассматриваются автором и проблемы творческого метода, и творческий труд архитектора, и проблемы архитектурного образования и т.п.

Отличительной чертой содержания является выстраивание смыслового контекста: от глобальных цивилизационных и общекультурных проблем современности к чисто архитектурной тематике — в первой части, — внимательному, кропотливому исследованию архитектурного проектирования — во второй и увлекательным и интереснейшим заметкам о встречах и людях, дружба с которыми порой насчитывала не один десяток лет.

Итак, в первой части книги затронута очень важная, десятилетиями рассматриваемая и дискуссионная тема — глобализация культуры, место архитектуры в рамках цивилизационного пространства, «взаимодействие ее с цивилизационными процессами».

Что такое современная архитектура? Как она связана с цивилизационными процессами? Каковы ее основные теоретические постулаты? Для Красильникова «современная архитектура... является очевидным продуктом мировой культурной цивилизации... а для России — проявлением культурной деградации». Архитектура всегда взаимодействует с окружающей средой, ибо последняя влияет на архитектурное творчество, а архитектура в свою очередь создает определенные культурные ландшафты. (Эта тема сразу вызывает в памяти давние и многолетние дискуссии в Обществе охраны памятников культуры относительно соотношения в городе старой и новой застройки, пределов вхождения и уничтожения старой застройки, планов и новых проектов старых городов.)

Сегодняшняя градостроительная ситуация во многих российских городах ставит перед архитектором множество новых и сложных задач. Архитектор-профессионал должен при проектировании градостроительных комплексов и зон учитывать исторически сложившуюся застройку, определить время ее создания, ее характеристики и параметры. Мирное сосуществование традиционной и современной городской застройки — вот идеал, который, к несчастью, далек от исполнения.

Кроме прочего, архитектору следует учитывать настроение и отношение человека к исторической основе города и к строительству нового.

Традиционная городская застройка и современные сооружения являют порой разительный контраст. Автор приводит в пример Москву, где «стеклянные монстры с навесными фасадами абсолютно чужеродны исторической застройке». «Сегодняшние творцы должны понимать свою ответственность перед потомками, передавая им не уродство, а красоту как мы ее понимаем в наше время».

Задавшись вопросом о том, как преодолеть противоречия основной застройки российских городов с исторически сохранившимися, доставшимися от предыдущих поколений, автор отвечает на него ясно и определенно: нужно изменить архитектурное мышление, нужно искать новые подходы к планированию и созданию органичной городской среды. Создание такой органики — это не только и не столько сохранение древнейшей постройки, но и бережное отношение к архитектуре дореволюционного и советского периодов.

Исходя из такого посыла, автор обращается к теме архитектурной композиции и пространственной организации города. Гармония города — замысловатые и органические сплетения внешнего и внутреннего пространства кварталов, домов и множества других композиционных образований. Архитектору при проектировании «новых зданий в исторической среде» приходится решать сложнейшие задачи целостности архитектурной композиции. И здесь в полной мере встает вопрос о творческом методе архитектора и как следствие — о кризисе современной архитектуры.

Говорить и писать о проблемах современной архитектуры в нашей стране, по меньшей мере, нелегко с точки зрения общепринятых в профессиональном сообществе критериев — всегда существует вероятность уйти не в «ту сторону» или вообще забрести в тупик. Красильникову удается оставаться в русле общенациональной стратегии. Он считает, что «если мы не хотим погибнуть под осколками рухнувшей западной цивилизации, то... нужно беречь... наше особое культурное пространство, веками создаваемое от Балтики до Тихого океана».

Одна из самых замечательных глав книги Красильникова посвящена учителям, друзьям и коллегам автора. Стоит лишь указать на некоторые статьи-новеллы. Вот проникновенный рассказ о друге и коллеге Льве Павловиче Катаеве. Дальше — письмо к Леониду Бородину, писателю и главному редактору журнала «Москва». Чувством уважения и благодарности наполнено «Слово об учителе», посвященное Геннадию Яковлевичу Мовчану.

В целом книгу В.Д. Красильникова невозможно отнести к какому-то определенному жанру; скорее всего, это искренние размышления и своеобразный итог многолетнего и многостороннего творчества автора.

Надежда Подунова

 

«А семьдесят всего­то только лет…»

Лимонов Э. «СССР — наш Древний Рим». М.: Ад Маргинем, 2014.

Название нового сборника стихов Эдуарда Лимонова — «СССР — наш Древний Рим». Сочетание на первый взгляд далеких понятий постепенно убеждает читателя в оправданности своего существования. Отчетливее всего родство проявляется в схожести исторических судеб этих государств: громоподобное величие и планетарное влияние, затем упадок и распад территорий, а после — густой шлейф памяти и реликтовое излучение былой мощи.

На один постамент, поддерживающий их «общие места», можно вознести также и внешние проявления сходства, которые уместно было бы назвать «имперскими»: размер территории, иерархичность общественного устройства, господство единой стержневой идеи.

Однако если Древний Рим был империей, явно и открыто заявлявшей свои имперские принципы, то «имперскость» Советского Союза таковой была лишь по сути, но никак не отражалась в его декларациях. Таким образом, метафора, вынесенная в название сборника, вскрывает не только общее в образах, но также и противоположное. Эта особенность названия сборника удачно накладывается на некую «двойственность» раскрытия идей в поэтическом творчестве Лимонова, проводимую будто бы с двух разных позиций. С такой точки зрения и хотелось бы посмотреть на темы, поднимаемые автором в своих стихах.

Значительная часть произведений посвящена описанию любовных приключений поэта. Причем под этим не стоит понимать возвышенные переживания, но в большей степени плотские страсти. В прямых, откровенных, порою грубых выражениях повествуется о близости с женщиной. Сопутствующие ощущения раскрываются в нескромных анатомических метафорах. Такие стихотворения, как «Дай мне твою молодежную руку…», «Ну вот и состоялась порка…», «Простые брючки», «По КНР носился первый снег…» и другие зарисовки, среди которых много озорного и веселого, обнаруживают, что один из источников вдохновения автора кроется именно в этой стороне его жизни. Вероятно, наличие подобных стихов призвано создать определенный образ, свидетельствующий о почтенном опыте и возрасте автора. Одной из главных составляющих этого образа является, вероятно, гордость.

В дополнение к такому фактурному описанию своего теперешнего возраста в сборнике присутствует значительное количество стихотворений, посвященных молодости, ранней юности и даже детству автора. Добрые воспоминания о родителях, цепкие реминисценции из школьной поры, яркие образы юных лет — всем этим наполнены строки в стихах «Под утро мне снятся советские песни…», «Советская еда родная…», «Двадцатый век», «Колониальные товары». В них закреплены наблюдения, пронесенные автором через многие десятилетия. Это в очередной раз подтверждает мысль о том, насколько детство важно для становления писателя.

Юность и старость — две противоположности, на которых основывается тема возраста в рассматриваемом сборнике стихотворений. На протянутую сквозь произведения нить времени, от детства до текущих дней, нанизаны важные образы и переживания, сопутствовавшие разным периодам жизни писателя. При рассмотрении этой темы проступают некоторые черты образа автора: уверенность в себе и в своей вечности, гордость за свой жизненный путь, страстность, но не обязательно готовность любить.

Образы прошлого проступают отнюдь не только в качестве иллюстрации  детства автора. Чрезвычайно широко в сборнике представлено описание советских реалий самих по себе. Во многих стихах («Пустые улицы. Трамваи…», «Затрепанные карты эСэСэра», «СССР — наш Древний Рим…», «Суровый быт, с расческой деревянной…») объектом воспевания являются распространенные черты советского быта: борщ, котлеты и сырой компот, пальто, пропахшее нафталином, карты Советского Союза, сложенные в несколько раз и истертые по краям, отглаженные гимнастерки… И над всем нависает зловещий зиккурат мавзолея. В строках, подобных следующим: «Где этот мир горелых каш?», «Верните же, верните мне — “Колониальные товары”…», пробивается тоска автора по близкому, родному, доброму лику Родины, ныне ушедшему.

Однако в иных строчках можно уловить иронию, если не насмешку, над некоторыми чертами того времени. В описании проскальзывают издевки над однообразием и заданностью жизни:

«Известия» скорее проглядите,
Чтоб к бодрой «Правде» весело
                                       припасть…

или

Доколе будем в этом проживати?
А семьдесят всего­то только лет…

Эта вторая пара противоположностей, сожаление и снисходительная ирония выводят тему ностальгии по утраченной Родине — по той ее части, которая воплощалась в Советском Союзе. Противоречивые чувства, испытываемые автором, дополняют образ опытного, пожившего человека.

И еще об одной категории стихов хотелось бы упомянуть. Регулярно встречаются стихи­размышления, стихи­поиски, в которых автор поднимается к вопросам мироздания, замыслам природы, тайнам бытия. Не всегда, впрочем, находя ответы, он рисует любопытные образы «лилового космоса» в прожженном астероидами «слое атмосферы жидкой» и несущемся, «как взбунтовавшийся орешек грецкий», земном шаре.  Одиночество автора подчеркивается метафорами цветка («И только мира жалкий подоконник, где как цветок стою я»).

Оттеняются подобные «возвышенные» искания стихами более «приземленными», в которых автор повествует о своих наблюдениях сквозь окно. Наблюдению подвергаются люди, город, проходящая жизнь.

Такова тема философских исканий в рассматриваемом сборнике. В ней автор открывается как одинокий, ищущий, живой.

Нельзя обойти упоминанием некоторые особенности формы стихо­творений. Стоит отметить значительное количество иностранных слов, используемых как для поддержания ритма, так и для рифм. Заметно также стремление автора произвольно менять ударения в словах в угоду рифмовке. Хоть сам автор и называет подобные вольности «благородным коверканьем языка», заметная повторяемость этого метода и его частая неоправданность наводят на мысль о регулярном нежелании автора заниматься подбором рифмующихся слов и о стремлении достигать цели с помощью воздействия на орфоэпию.

Сборник заканчивается стихотворением, цитата из которого как нельзя лучше подходит для завершения настоящего обзора: «Никогда не понять вам тот опыт, что есть у Лимонова­деда».

Федор Проходский





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0