Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Есть у революции начало...

Павел Васильевич Кузьменко — российский писатель, публицист, сценарист, кинодраматург. Родился в 1954 году в Москве. Окончил МОПИ им. Н.К. Крупской.
Первая публикация в периодике — в журнале «Химия и жизнь» в 1991 году. Первая книга вышла в издательстве «Армада» в 1996 году. Вышло более 20 книг в жанрах «боевик», «фантастика», «историческая публицистика». Также печатается в разных периодических изданиях.
Сценарист телесериалов «Друж­ная семейка» (РТР, RenTV, 2002–2004), «Комедийный коктейль» (ТНТ, 2004), «Псевдоним Албанец» (НТВ, 2006), «Секретные поручения» (НТВ, 2006), «Жаркий лед» (1 канал, 2009).
Лауреат премии «Бронзовая улитка» за 1996 год. Член Союза писателей Москвы.

Эта крылатая фраза появилась в 1967 году. Полувековой юбилей Ок­тябрьской революции отмечался в СССР торжественно и с необычным новаторством. В Ленинграде «Аврора» переместилась с места вечной стоянки к Николаевскому мосту и дала холостой залп в сторону Зимнего дворца. Второй раз в советской истории были выпущены юбилейные монеты, причем массовым тиражом. Впервые в небе над Москвой появилась гигантская инсталляция — подсвеченное прожекторами знамя с портретом Ленина, подвешенное на дирижабле над библиотекой имени того же Ленина. Ну и, наконец, на торжественном концерте во Дворце съездов хор исполнил новую песню Вано Мурадели на слова Юрия Каменецкого с такой строчкой: «Есть у революции начало — нет у революции конца». Злопыхатели и остряки тут же стали шутить по поводу этой не вполне однозначной фразы. Вдумчивые аналитики отметили: как это нет у революции конца? Автор намекает на перманентную революцию? А это, товарищи, попахивает троцкизмом.

К тому времени в советской истории и обществоведении понятие революции вообще и Великой Октябрьской социалистической в особенности было утверждено окончательно и свято. Детей перестали называть Ревмирами и Октябрями. Не ломились в дверь и не зачитывали приговор «именем революции». Но и никто не уточнял, музей какой именно революции занимал особняк на улице Горького в Москве.

25 октября 1917 года, или 7 нояб­ря, каким оно стало уже на следующий год, — эта дата была объявлена не только главным праздником в нашей стране, но и началом новой эры. К счастью, новая эра осталась понятием образным и поэтическим. До смены летосчисления дело не дошло. Большевикам, в отличие от якобинцев, хватило чувства меры не начинать считать годы заново — и так уж люди мучаются с арифметическим вычитанием лет в древней истории до н.э.

Но когда историки и философы договорились ввести понятие новейшего времени и новейшей истории и считать их началом Версальский мир 1918 года, советские ученые поставили началом новейшего времени все же Октябрьскую революцию.

Это вошло в стройную систему советского среднего и высшего образования. Те, кто учился в институтах лет тридцать назад, хоть на инженера, хоть на врача, еще помнят обязательные экзамены по не очень понятным и тогда дисциплинам истпарт, истмат, научком. Советская идеология так и не сложилась (хотя признаки и попытки были) в религию. И все же Великая Октябрьская социалистическая революция имела все признаки главного сакрального и даже мистического события.

Большевики и рабочие в кожаных куртках, солдаты и матросы в помятой униформе — многочисленное воинство революции. Полный опасности путь переодетого Ленина в сопровождении лишь одного охранника с конспиративной квартиры мимо вражеских постов в Смольный. Не­узнанный, почти невидимый вождь произнес нужные заклинания, и тотчас начался штурм Зимнего. Под кинжальным пулеметным огнем крас­ное воинство преодолело ажурные ворота арки Главного штаба, смело яростно сопротивляющихся юнкеров и — «кто тут временные... кончилось ваше время». Чудо совершилось. Хотя все это чудо в основном по кадрам из фильмов Сергея Эйзенштейна «Ок­тябрь» и Михаила Ромма «Ленин в октябре».

В действительности, читая поэму Маяковского «Хорошо!», школьники лезли в пояснения к строчке «Куда против нас бочкаревским дурам?». Как­то не вязались с героическим штурмом женщины — последние защитницы Временного правительства. И уж совсем ни в какие ворота не полез бы тот факт, что, пока со стороны Дворцовой площади шел бой, со стороны набережной в незапертые двери Зимнего уже проходили политически нейтральные грабители и просто любопытствующие.

Революция, понятие в советскую эпоху абсолютно позитивное, романтически окрашенное. Все прочие революции в подсознании сравнивались с Великой Октябрьской и считались ее как бы младшими сестрами. Не по возрасту, а по значимости. Придуманный буржуазным ученым Гордоном Чайлдом термин «неолитическая революция»[1] в советской истории был встречен сдержанно. Термином «промышленная революция» пользовался сам Маркс. А уж «научно­техническая революция» к 50­летию советской власти шла в ногу с развитием советского общества.

Список прогрессивных социально­политических катаклизмов в учебном курсе истории начинался Нидерландской революцией XVI века, Английской XVII и Французской XVIII столетий. Эти буржуазно­демократические революции несли благо человечеству, ликвидировали феодализм, но не решали дело освобождения пролетариата, а до его появления — простого человека от социального гнета. Непрогрессивные революции таковыми считаться не могли. А «Славную революцию»[2] в Англии было вообще стыдно так величать.

Выдающиеся деятели этих первых революций пользовались уважением в СССР как предтечи и пророки Октября. Улицы Робеспьера, Дантона, Марата появились во многих городах и поселках. Возможно, где­то особо просвещенные администраторы пытались увековечить и Вильгельма Оранского, и Оливера Кромвеля. 3 ноября 1918 года в Александровском саду возле Московского Кремля был установлен памятник Максимилиану Робеспьеру. Уже в ночь на 7 ноября неизвестные злоумышленники взорвали монумент. И впрямь предтеча...

Владимир Ленин еще в 1913 году сформулировал законы революций, как буржуазно­демократических, так и социалистических, пролетарских. Когда есть достаточно хорошо организованные классы общества, кровно заинтересованные в проведении политических и социальных перемен, когда в результате внешних войн или по внутренним экономическим причинам наступает экономический кризис — тогда и создается революционная ситуация, при которой низы не хотят жить по­старому, а верхи не могут управлять как прежде. Это «низ. не хот. верх. не мог.» было непременным содержанием всех студенческих шпаргалок на соответствующих экзаменах.

В общем и целом революционную ситуацию, классы и движущие силы советские ученые без труда отыскивали и в уже перечисленных Нидерландской, Английской и Французской революциях, и в потрясавших Европу событиях 1848 года, и в комплексной нацио­нально­освободительно­буржуазной войне, приведшей к созданию США, и в благословенных пролетарских революциях — Парижской Коммуне, 1905 года, Февральской и победоносной Октябрьской. Все было познаваемо и закономерно в революциях Новейшего времени, приведших к появлению социалистических стран уже под руководством советских идеологов.

Но потом что­то стало меняться и перестало вписываться в ленинские схемы. Начала и концы необычных революций ставили в тупик теоретиков марксизма­ленинизма. Особенно три события 60–70­х годов.

В ноябре 1965 года в шанхайской газете «Вэньхуэй бао» выходит статья Яо Вэньюаня «О новой редакции исторической драмы “Разжалование Хай Жуя”». Это не набор эвфемизмов. Это очень серьезно. В статье был в пух и прах раскритикован автор этой исторической драмы У Хань, между прочим, не просто писатель, а заместитель мэра Пекина. За то, что в образе чиновника и борца за справедливость XVI века показались намеки на фигуру маршала Пэн Дэхуая. Этот китайский Жуков в 1959 году осмелился критиковать Мао Цзэдуна за политику «Большого скачка». Такие вот китайские метафоры.

16 мая 1966 года выходит постановление ЦК КПК, названное для Китая слишком незатейливо — «Сообщение от 16 мая». В нем обильно цитируется статья Яо Вэньюаня — и появляется слово, ставшее главным китайским ругательством на десятилетие, — «ревизионизм», а также термин, навеки прилепившийся к Китаю 1966–1976 годов, — «культурная революция». В общем, подобное событие, включающее обычно реформу образования, письменности, решительные изменения в искусстве, может случиться в любой стране, как случалось в России при Петре I и при Ленине. Автором термина считается Ленин, а программа ликвидации неграмотности, доступности образования действительно производила революцию в умах. Но никак не была связана с кровопролитиями.

Борьба за власть между руководящими элитами страны, установление личной тирании победителя, репрессии по отношению к проигравшим обычное дело в истории. Репрессии могли быть и массовыми. Но их никак нельзя было назвать народным движением. А вот в Китае, где Мао Цзэдун решил расправиться с товарищами по партии и утвердить программу строительства леворадикального коммунизма, действительно получилась революция, пусть и назначенная сверху. По всем ленинским законам.

Верхи не могли управлять по­старому, и поэтому Мао Цзэдун почти полностью отправил руководство партии и государства в отставку, на перевоспитание в деревню или вовсе на тот свет. Низы не захотели жить по­старому и поэтому кинулись расправляться со своими непосредственными врагами — учителями. Потому что главной силой культурной революции вдруг стали школьники и студенты младших курсов, объединенные в группы экзальтированных любителей товарища Мао «красных охранников» — хунвэйбинов. В одном Пекине за лето 1966 года погибло более 1700 учителей и преподавателей. А в сентябре учебный год и вовсе не начался.

Репрессиям подверглась вся китайская культура. Уничтожались памятники, картины и книги, нередко вместе с создателями. Типографии печатали только цитатники Мао Цзэдуна. Невиданных масштабов достиг культ личности «Великого Кормчего»[3]. Милитаризированная экономика заодно с культурой лежали ко времени смерти вождя в 1976 году, можно сказать, в руинах.

Все это нарушало стройную картину советского учения о революциях. Но Мао давно извратил и ревизовал марксизм­ленинизм. Да и вообще, многонаселенный патриархальный Китай никогда толком не вписывался в рамки мирового цивилизационного процесса.

В 1968 году другая необычная революция потрясла постулаты о не хотящих низах и не могущих верхах. И эта неприятная весть пришла из страны четырех классических революций прошлого — Франции.

В марте этого года полиция арестовала несколько студентов, которые выступили против войны во Вьетнаме, немножко разгромив офис компании «Американ экспресс» в парижском пригороде Нантере. В ответ студенты Сорбонны и других учебных заведений Парижа начали захватывать учебные аудитории, общежития и даже строить баррикады, хотя поначалу полиция вела себя очень вежливо и миролюбиво.

К началу мая столицу Франции и другие города сотрясали уже стотысячные студенческие демонстрации. Среди их лозунгов были не только требования обеспечения молодежи работой, снижения платы за обучение, отставки президента де Голля. Столь же актуальными были призывы к свободному сексу и просто «Запрещается запрещать!».

Студенчество во многих революциях было активной силой, но никак не могло считаться классом — что в марксизме, что в любых других учениях. Но в 1968 году оно действовало как класс. Позже, словно спохватившись, в разных французских городах объявили забастовки рабочие и служащие. Мощная французская компартия оказалась в растерянности. Из растерянной Моск­вы коммунистам тоже не было никаких указаний. А в Париже молодежь уже вовсю дралась с полицией. Весь Латинский квартал на какое­то время оказался в руках студентов.

К концу мая наблюдалось совсем странное явление. Студенты и молодые преподаватели захватывали университеты, прогоняли администрацию и читали друг другу лекции. Рабочие захватывали предприятия, иногда крупные, как автозавод «Рено», делали машины и дарили друг другу... И почти главное: студентки запросто оставались ночевать в мужских общежитиях, а студенты — в женских. Местами в стране воцарилась анархия. На некоторое время пропал даже президент Шарль де Голль.

Только где­то к середине июня правительство взяло себя в руки и навело порядок. Лидер студентов Даниэль Кон­Бендит был выслан из Франции. На парламентских выборах избиратели, напуганные студенческим бунтом, отдали голоса партии голлистов.

Теоретики развели руками. Что это было? Революция?

Но куда шире им пришлось разводить руками в конце 1978 года. Новости повалили из Ирана. Только узкому кругу ирановедов были известны подоплеки этих событий. Для широких советских масс происходившее казалось полной неожиданностью и даже какой­то фантасмагорией. Что это за такая исламская революция?

С начала 50­х годов шах Мохаммед Реза Пехлеви проводил политику, не­обоснованно названную революцией — Белой революцией. Она заключалась в вестернизации и даже деисламизации страны. Резко выросло число специалистов с высшим образованием, получивших его в западных университетах. Уверенно шла индустриализация богатого нефтью Ирана. Женщины в городах сбросили паранджу, никаб и хиджаб. На некоторое время шах даже отменил исламское летосчисление и повелел считать годы от основания Персидской империи Ахеменидов Киром Великим в 558 году до н.э. Реза Пехлеви дружил не только с США, но и с СССР, умело играя на противоречиях мировых держав.

Но почему­то весь этот прогресс оказался не нужен большинству населения страны, привыкшему по пятницам слушать в мечетях консервативных мулл и аятолл[4]. А самым популярным и авторитетным иранцем стал 80­летний аятолла Рухолла Хомейни, крайний ретроград.

Конечно, шахский режим был коррумпирован, полиция действовала жестоко, свобода слова зажималась. Но то, к чему призывал Хомейни, было вообще средневековьем. После разгона студенческой демонстрации в Куме, осудившей антихомейнистскую статью в газете (опять студенты, опять статья), выступления против шаха начались по всей стране. Ярость демонстрантов и полиции возрастала в течение всего 1978 года. Особенно после того, как глава государства в августе вообще запретил всякие демонстрации. По законам массовой истерии требовали свержения монарха и возвращения в страну аятоллы Хомейни даже те, кому это совсем было не надо. Очень любопытно было наблюдать телерепортажи об уличных колоннах женщин, закутавшихся в свои чадры, выступавших за то... чтобы им запретили выходить на улицы без сопровождения отцов, братьев и мужей, как гласят законы шариата.

В итоге шах бежал, 1 февраля 1979 года в Иран из изгнания вернулся Хомейни, и на свет появилась Исламская республика Иран со всеми признаками демократии: выборы, парламент, партии, плебисциты. Только главой государства стал несменяемый имам Хомейни. А там и подоспели все последствия революции: бунты национальных меньшинств курдов, арабов, азербайджанцев, туркмен; репрессии против государственных служащих прежнего режима, а затем и против интеллигенции, военных, верующих иных конфессий; затяжная и бессмысленная война с Ираком. К этим прелестям были добавлены и специфически исламские: возродилось многоженство, ворам принялись отрубать руки, обвиненных в неверности женщин стали забивать камнями, за просмотр западного фильма могли и расстрелять. В общем, как и в большинстве революций, были пролиты реки крови, чтобы кое­кому из командиров восстания жилось лучше, а подавляющему большинству — хуже.

Необычная, консервативная, очень массовая, кровавая и какая­то дикая исламская революция в Иране подпилила так хорошо стоявшие столпы ленинского учения.

 

А откуда они вообще взялись в истории, эти прославленные перевороты, когда граждане одного государства делятся на партии и начинают с остервенением резать друг друга? Некоторые историки склонны считать революциями переворот Клисфена в Афинах в 508 году до н.э. Власть родовой аристократии была свергнута и установлена древнейшая демократия в Европе. Можно к этому ряду отнести и столь любимое в СССР, особенно среди спортивных болельщиков, восстание Спартака в 73–71 годах до н.э. И даже Степана Разина и Емельяна Пугачева некоторые считали революционерами. Поспорить о революциях вообще любимое занятие историков.

Первоначально существительное revolutio значило в латыни «вращение, переворот» в буквальном смысле. Перевернули стакан вверх дном, вот тебе и революция. В образном значении резкого переворота этот термин долгое время использовался в астрологии и алхимии. В настоящую науку — в астрономию «революцию» ввел Николай Коперник. Его изданная в 1543 году на латыни книга называлась «De revolutionibus orbium coelestium» («О вращении (или обращении) небесных сфер»). Идея о том, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот, была страшно революционной, но Коперник имел в виду только вращение, как имеется в виду вращение барабана с патронами в револьвере.

А в политическом смысле революцией назвал событие как раз контр­революционное кто­то из депутатов английского парламента в 1660 году. Генерал Джордж Монк покончил с первой и последней республикой на острове, англичане реставрировали монархию, труп Оливера Кромвеля откопали, повесили и для верности еще четвертовали. В современном значении термин утвердился во время Великой французской революции.

И уж совсем в неподобающем смысле придумал образ неизвестный, видимо питерский, журналист в начале 20­х годов XX века: «Ленинград — колыбель революции». Когда в интеллигентных спорах на советских кухнях в городе на Неве разговоры принимали политическую окраску, самые трезвые осторожничали: «Не раскачивайте колыбель». Хотя колыбель — это же успокоенный младенец, тихая песенка матери, сон и тишина, а революция — крики и кровь. «Ленинград — родильный стол революции» — другое дело.

 

Одним из замечательных свойств политических революций, особенно удачных, радикальных, является свойство поражать воображение современников и потомков. Если взять совсем стороннего наблюдателя, скажем инопланетянина, на чьей планете все разумно, и посадить в аппарат на орбите, то очень скоро у него должны появиться сомнения в рациональности человеческой цивилизации. Даже у живой природы иногда случаются странности, на первый взгляд противоречащие законам эволюции и целесообразности: то лемминги дружными рядами идут топиться, то киты выбрасываются на сушу, одни виды вдруг начинают плодиться со страшной скоростью, другие вдруг совсем перестают этим заниматься. Но у человека такое сплошь и рядом.

Мошенничества — от индивидуальных до массовых, убийства — от пьяной драки до войн, жестокости, пытки, трудовые лагеря. При этом все благие деяния называются человечностью, а злые — зверствами. И самым неразум­ным явлением для инопланетянина должны выглядеть революции.

Если считать семью минимальной общественной ячейкой нации, а нацию ячейкой человечества, то бунт внутри нее кажется особенно болезненным. Сыновья восстают против авторитета отца, потом братьям кажется дележ отцовского имущества нечестным, и они начинают борьбу между собой, а мать мечется, не зная, чью сторону принять и надо ли принимать вообще. Иногда в «Донских рассказах» Михаила Шолохова конфликты выглядят вроде бы слишком нарочитыми: отец наставляет винтовку на сына, брат собирается убить брата — но так ведь и было на самом деле.

Из всех революций Великая Ок­тябрьская, безусловно, самая великая. Ни одна другая не расколола надвое не страну, а целый мир, да еще так надолго. Однако она не так поразила воображение объективного разума. Первая мировая война, первое глобальное безу­мие с такими жертвами должны были вылиться во что­то подобное. Инопланетного наблюдателя должны были бы больше поразить две революции, возникшие в мирное время, можно сказать, почти на ровном месте — иранская 1979 года и французская 1789­го.

 

Жила­была Франция XVIII века, великая страна, мировая и колониальная держава. Диктовала моду в литературе, музыке, драматургии, театре и балете. В военном деле тоже была на высоте. Ну и в собственно моде считалась самой передовой. Разумеется, время от времени Францию терзали войны, восстания бедноты, религиозные конфликты. Разумеется, волновали умы великие философы Вольтер, Руссо, Дидро и прочие энциклопедисты. Но не так уж и волновали, если разобраться. Они восхваляли разум. Однако проследить логическую связь между этим восхвалением и необходимостью рубить головы в большом количестве довольно трудно.

Кому была нужна во Франции ре­волюция? Причины ее легко объяснялись известной карикатурой того времени. Дворянин и священник едут верхом на некоем простолюдине в деревянных башмаках. Смысл ее был в том, что дворянское и духовное сословия платили небольшие налоги, а третье сословие платило большие. В действительности все было гораздо сложнее.

Самый многочисленный класс общества — крестьянство страдало от безземелья и крепостного права? Земли, конечно, хотелось побольше, а податей поменьше, но в личной зависимости крестьяне не находились уже лет 300. Буржуазия бедствовала и мучилась без гражданских прав. Возможно, и мучилась, но отнюдь не бедствовала. Торговцам и промышленникам государство нередко даровало различные привилегии и налоговые послаб­ления. Обеспеченные буржуа без труда приобретали аристократические титулы (см. «Мещанин во дворянстве» Мольера) и могли сделаться крупными землевладельцами. А первыми фабрикантами Франции стали как раз аристократы.

Еще можно сказать, что революция во Франции была нужна всем, включая короля, чтобы хоть таким способом выйти из затяжного финансового кризиса. Расточительность двора, военные расходы не покрывались налогами и доходами от государственной торговли. Изворотливые генеральные контролеры (министры финансов) Тюрго, Неккер, Калонн, Ломени, снова Неккер всячески старались вытянуть страну из болота бюджетного кризиса, да не смогли, пока Жак Неккер не убедил короля Людовика XVI созвать представительный орган — Генеральные штаты, не созывавшиеся 175 лет, и попросить у них объявить новые налоги. С этого все и началось.

А могло и не начаться. В других развитых странах было не меньше проблем, и их удавалось решать без такого масштабного бунта, взорвавшего течение мировой истории. Все сплелось: финансовый кризис, неурожай, разорение мелких предпринимателей, рост цен, увлечение идеями просветительства, зависть самых прогрессивных французов к гражданским правам в Британии и США, добродушие глупого Людовика XVI, вызывающая расточительность его жены Марии Антуанетты, ну и, наверное, расположение звезд и заражение пшеницы спорыньей. Ведь потребление в пищу зерна, пораженного этим грибком, вызывает галлюцинации и «ярость в сердце», как писали доктора XVIII века.

По этой причине французскую революцию можно сравнить с душевнобольным. Поначалу он остается внешне нормальным, ходит на работу, приветлив с окружающими, только потихоньку ругается со своей женой, заявляя, что нанятый ею частный детектив преследует его по вечерам и подсыпает соль в сладкий чай. Потом ему кажется, что число врагов увеличилось, за ним следят иностранные шпионы, агенты из другой галактики. Больной рычит на окружающих, пишет жалобы в полицию и МПС. На следующем этапе он уже крушит мебель, кидается с ножом на всех подряд и провозглашает себя Наполеоном, которого никто не замечает по причине малообразованности и недальновидности. И в завершение всего он в припадке режет себя самого.

Французская революция, следуя подобной логике внутреннего развития, выглядит самой последовательной и мощной. Внешние силы в виде нескольких коалиций европейских держав пытались вылечить французов, пока не явился Наполеон, не воображаемый, а самый что ни на есть натуральный, и не принялся лечить европейские державы от их собственных заблуждений.

Генеральные штаты не смогли ничего решить, пока аббат Эммануэль Жозеф Сийес не предложил депутатам третьего сословия провозгласить себя Национальным собранием, которое вскоре стало Учредительным. Вот тут, пожалуй, только и проявилось классическое противостояние «не могут — не хотят». Королевское правительство грозилось разогнать народное буйство, но никак не могло решиться. А народ не захотел себя сдерживать и принялся громить усадьбы аристократов по всей Франции. Когда Учредительному собранию намекнули, что оно может быть разогнано, в ответ 14 июля 1789 года возбужденные парижане взяли штурмом крепость­тюрьму Бастилию. Сотня погибших штурмующих, сотня погибших защитников из швейцарских наемников и военных инвалидов и семь освобожденных узников — нормальная революционная арифметика.

В том же, 1789 году была принята «Декларация прав человека и гражданина», объявившая всеобщее равенство перед законом, ликвидированы сословия, все стали гражданами. В 1791 году была принята конституция. Для тех времен оказалась установлена неслыханная свобода. И здесь можно было бы закончить.

Только революционные силы уже преодолели некий нравственный предел. А к этим силам в первую очередь относились санкюлоты[5]. В зависимости от ситуации их можно было считать пролетариями, а иногда и деклассированными элементами. Если точнее, в зависимости от того, хотели они работать или нет. Городская беднота, ремесленники, поденщики и просто нищие. Вместе, да еще под руководством радикальных командиров вроде Жака­Рене Эбера или Жака Ру, они легко научились простой науке вершить историю с помощью ружей, штыков и пик, с нанизанными на них головами врагов.

Весной 1792 года уже Законодательное собрание объявляет войну Австрии, а следом и другим европейским державам, составившим коалицию. Нет, не они напали на измученную революцией страну, а наоборот. В порыве социального гнева на короля революционные войска вместе с санкюлотами берут штурмом королевский дворец Тюильри, где короля, кстати, и не было. В итоге более 1200 убитых революционеров и швейцарских наемников, защищавших дворец. Король был низложен, и Франция стала республикой.

Вскоре прусские войска перешли в наступление на Париж, заняли крепость Верден. В ответ... «Сентябрьские убийства». Акция санкюлотов. Чтобы обезопасить тылы, принялись убивать заключенных в тюрьмах «подозрительных» — умеренных революционеров, аристократов, священников, монахов и монахинь, уцелевших при Тюильри швейцарцев и даже душевнобольных в парижском госпитале Бисетр.

Дальше только пропасть, куда покатилась главная телега французской революции, та самая, на которой возили приговоренных к гильотине. Революция, следуя собственной логике, становилась все более радикальной и кровавой. Английский парламентарий и публицист Эдмунд Бёрк написал о ее руководителях: «Они слишком ненавидели пороки и поэтому слишком мало любили людей».

Отрубили головы королю и королеве. Одни французы героически сражались на войне со всей Европой, другие подняли монархический мятеж в крестьянской Вандее и затеяли войну с третьими французами, обошедшуюся уже 200 тысячами жизней, четвертые французы все это время казнили пятых. Об этом можно писать патетически, а можно и иронически, как это сделал Аркадий Аверченко:

«Сначала у власти стояли жирондисты, казнившие врагов свободы, но когда они оказались недостаточно левыми — их сменили монтаньяры.

Монтаньяры с Робеспьером, Дантоном и Маратом во главе, конечно, немедленно казнили жирондистов, как врагов свободы.

Когда все жирондисты были казнены, Робеспьер остановил свой рассеянный взор на Дантоне и подумал: «А не казнить ли Дантона, как врага свободы?» Когда он предложил это товарищам монтаньярам, те очень обрадовались и казнили товарища Дантона.

Впрочем, вскоре после этого монтаньяры задали сами себе вопрос:

— А не отрубить ли голову товарищу Робеспьеру?

Сделали это. У Робеспьера был товарищ, монтаньяр Сен­Жюст. Отрубили голову и Сен­Жюсту.

Таким образом, из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде»[6].

27 июля 1794 года произошел «Тер­мидорианский переворот», покончивший с этой вакханалией. А потом революция пришла к своему парадоксальному концу — установлению империи Наполеона.

Надо ли говорить, что число жертв Великой французской революции несоизмеримо по многомиллионному числу жертв Великой Октябрьской?

 

А вот теперь можно вернуться к уже поставленному вопросу: кому нужны были эти революции? А потом и развить вопрос: кому есть и будут они нужны? Нет, что касается самих участников, борющихся за власть, за богатство, за учреждение новых законов и порядков, здесь более­менее понятно. В победе они кровно заинтересованы. Помимо разочарований и ран, кое­что получают и народные массы, с энтузиазмом проливающие свою и чужую кровь.

Есть еще и внешние силы, у которых всегда есть свои интересы в стране, ставшей жертвой великих потрясений. А когда революция, борьба за внутренние гражданские права и свободы связана с борьбой за национальное освобождение, тут уж революционерам без помощи извне не обойтись. Именно такой была первая общепризнанная революция в Нидерландах. В самом начале восстания «Нижних земель» против испанского господства лидер Вильгельм Оранский обратился за помощью к Англии (стране протестантов, естественных союзников), Франции (сопернице Испании) и даже к Турции (средиземноморской и религиозной противнице Испании). Ободренные этим, отряды гёзов[7] нередко даже украшали свои знамена полумесяцем.

Совершенно очевидным было внеш­нее влияние в другой известной революции, совмещенной с нацио­нально­освободительной войной, американской. Семилетняя война 1756–1763 годов знакома большинству наших граждан по успехам русской армии, бившей пруссаков в сражениях, даже занявшей Берлин и по нелепому повелению нашего императора Петра III вдруг похерившей эти победы. А ведь Семилетнюю войну по праву можно назвать первой мировой, поскольку боевые действия велись не только в Европе, но и в Северной Америке и в Индии. От столкновений англичан и французов и союзных обеим сторонам индейских племен Семилетняя война, собственно, и началась (см. романы Фенимора Купера о Кожаном Чулке, Чингачгуке и пр.). В этой войне больше всего выиграла Англия. Франции пришлось передать ей Канаду, Луизиану, владения в Индии и несколько вест­индских островов. Было отчего расстроиться.

Французская месть не заставила себя долго ждать и была изящной. Промышленники, торговцы и плантаторы­рабовладельцы тринадцати колоний Англии на Атлантическом побережье Северной Америки, конечно, тяготились властью британской короны. Но многие вовсе не тяготились и оставались верны Англии. Вооруженные отряды местных лоялистов, то есть лояльных королю, в той войне превосходили в численности Континентальную армию Вашингтона. Индейцы и чернокожие рабы вообще горой стояли за британских колонизаторов.

И вот уже в начале 60­х годов XVIII столетия Джордж Вашингтон, Джон Адамс, Бенджамин Франклин, украшающие ныне долларовые купюры, и другие господа стали собираться и говорить о независимости. Если Вашингтон был рабовладельцем и богатеем, то адвокат Адамс и ученый Франклин жили поскромнее. Но едва пошли речи о ненавистной власти Лондона, как в деньгах революционеры перестали нуждаться. Денежные ручейки явно текли из Франции. Возможно даже, что там и придумали то, что назовется позже США.

В начавшихся в 1775 году боевых действиях армия Вашингтона чаще бывала бита. Но никогда не имела недостатка во французских деньгах и оружии. В 1778 году Франция открыто вмешалась в события, и в Америку была направлена армия под командованием Жильбера Лафайета и графа де Рошамбо. И дела у Вашингтона пошли хорошо и дошли до победы. Мир между Британией и США был подписан в 1783 году в Париже.

Вполне естественно предположить, что к французской революции, раз­разившейся в 1789 году, английские капиталы имели серьезное отношение. Обмен революционными ударами стал новым словом в международной политике. В Англии бывали многие лидеры разных этапов французского буйства. А главный рупор якобинцев Жан­Поль Марат вообще прожил на острове 10 лет.

Здесь, как и в науке о преступлениях, прежде всего стоит искать ответ на вопрос, который в первую очередь ставился еще римскими юристами: «cui bono?» («кому это выгодно?»).

Взять, к примеру, загадочные европейские события 1848 года. Вот их простой перечень.

12 января вспыхнуло восстание в Палермо, на Сицилии, относившейся к Неаполитанскому королевству. Тут же после массовой демонстрации в столице Неаполе король согласился на введение конституции. Но через пару месяцев народные бунты были подавлены.

22 февраля в Париже начались демонстрации студентов, рабочих, мелких буржуа с требованием отставки правительства и проведения парламентских реформ. После провокаций демонстрантов власти ответили приказом стрелять в толпу. Уже через два дня король Луи­Филипп бежал из страны. В декабре президентом Французской республики был избран Луи Бонапарт, будущий император Наполеон III.

В марте конституцию провозгласили в независимом Пьемонтском королевстве. Одна за другой освободительные революции прошли в зависимых от Австрии итальянских землях: Милане, Венеции, Парме. Случилась даже короткая Пьемонтско­австрийская вой­на, в которой победили австрийцы.

И пока они наводили порядок в Италии, в самой Австрии тоже началось. После волнений в Вене ушел в отставку знаменитый канцлер Клеменс Меттерних, а в конце года отрекся от престола император Фердинанд I в пользу своего племянника Франца Иосифа.

В венгерской части монархии Габс­бургов дело вообще закончилось кровопролитной войной за полную самостоятельность Венгрии. На следующий год император пригласил российские войска, и только с их помощью удалось подавить восстание.

Той же весной прошли революции в германских государствах Пруссии, Бадене, Вюртемберге, Баварии. На съезде во Франкфурте­на­Майне демократы со всей страны чуть было даже не договорились об объединении всех немецких монархий.

Что это было? Почему вдруг в один год? Это объяснялось промышленным кризисом. Но он сильнее всего затронул Великобританию, где все ограничилось мирными демонстрациями. Еще объяснялось неурожаями, вызвавшими подорожание хлеба и других продуктов. Сильнее всего неурожай сказался в Ирландии, где грибок фитофтора погубил «второй хлеб» — картофель и вызвал настоящий голод. Но в остальной­то Европе что?

По отдельности причины, вызвавшие «не могут — не хотят», в каждой отдельной стране найти можно. Важнейшим делом было объединение десятков государств Германии и Италии. Австрийской империи требовалось, наоборот, удержать свое разноплеменное государство от раскола. Но почему везде и одновременно произошли революции — ни мыслители­современники, ни позднейшие историки так толком и не объяснили. А cui bono? Была ли в Европе сила, имеющая интересы во всей этой части света, связующая ее незримыми нитями?

Кстати, 21 февраля 1848 года в Лондоне выходит на немецком языке «Манифест коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса со знаменитым лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и знаменитыми вступительными словами: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Но как ни радовались советские ученые, преподаватели исторического материализма и студенты совпадению года издания и событий 1848 года, ни отцы­основатели, ни пролетариат не могли быть силой, которая оказалась способной выпустить так много джиннов из всех бутылок.

Такой силой мог быть, например, дом Ротшильдов. Это только гипотеза.

В начале XIX века пятеро сыновей франкфуртского банкира Майера Амшеля Ротшильда в короткие сроки унаследовали или основали и возглавили пять крупнейших банков: Амшель — во Франкфурте­на­Майне, Соломон — в Вене, Натан — в Лондоне, Кальман — в Неаполе, Джеймс (Иаков) — в Париже. Там же пустили корни фамильные древа. Сильнейшими и богатейшими считались лондонские Ротшильды.

Нетрудно заметить, что в 1848 году революционные события произошли и во Франкфурте, и в Вене, и в Неаполе, и в Париже. А в Лондоне не очень. Вполне возможно, что британское правительство было еще одной заинтересованной стороной в потрясениях Европы.

Политические потрясения ослаб­ляли конкурентоспособность французских, германских, австрийских и прочих промышленников. Англия в выигрыше. Встряска способствовала промышленной революции, обновлению парка машин, строительству новых веток железных дорог. Англии опять выгодно — покупать­то у нее будут. У Ротшильдов кредитовались все дворы Европы. Нетрудно было безвозвратно финансировать революционеров, а потом кредитовать уже под большие проценты правительства, старые или новые, для восстановления порядка.

Интересно, что в России филиалов ротшильдовских банков в правление Николая I не было. Император правил твердой рукой, и оппозиция ограничивалась брожением умов. За такую независимость последовало наказание в виде Крымской войны. А при Александре II появились народники, у которых не переводились деньги на сложную организацию конспирации, фальшивые паспорта, динамит и т.д. Так, во всяком случае, кажется.

 

Если управляемые извне революции удавалось устроить в век гусиных перьев, карет и медлительных железных дорог, то что уж говорить о веке телеграфа и радио, самолетов и автомобилей! И тем более о веке интернета.

Описанная выше странная, внезапная и какая­то не очень «серьезная» студенческая революция 1968 года во Франции выглядит четкой, управляемой акцией. Как колдун на расстоянии наводит порчу, так можно «навести» и революцию.

Еще в годы Первой мировой войны Франция и другие страны Антанты начали вывозить золото в США, как в порядке оплаты за американские военные поставки, так и просто на хранение, чтобы не досталось немцам. Во время Второй мировой ситуация повторилась. Наступил мир, а США не торопились возвращать золотые запасы владельцам. Только независимо мыслящий и правящий французский президент Шарль де Голль решительно потребовал свое золото назад.

В 1965 году он провел трудные переговоры с президентом США Линдоном Джонсоном и добился отправки золота на родину в обмен на бумажные доллары. 35 баксов за унцию. Всего было выкуплено 3 тысячи тонн благородного металла. Джонсон пригрозил французу, что это плохо кончится для него и его страны. Упрямый Шарль пошел на дальнейшее обострение отношений — вышел из военной организации НАТО и выгнал американские военные базы со своей территории.

И в ответ получил студенческое буйство. Хотя эта революция была больше сексуальной, чем политической, для де Голля действительно все плохо кончилось. В 1969­м он вышел в отставку, а год спустя умер.

С разделением мира на два полюса, во главе которых встали СССР и США, можно сказать, что все революции стали наведенными, внешняя поддержка сил, совершающих переворот, была решающей. Поначалу активнее была Москва, в результате чего получила в сателлиты Монголию, европейские социалистические страны, Кубу. На Афганистане кончились силы и деньги. А там и Советский Союз закончился. Вашингтон тоже никогда не дремал.

В 70­е, правда, появились еще два порождающих революции полюса — иранский (исламский) и китайский.

Наступивший дивный новый мир с его глобальными средствами связи, со свободой прессы и свободой манипулирования сознанием, с доступностью получения данных разведки и контрразведки стал очень открытым. Если тайна событий 1848 года осталась тайной, которая, впрочем, никого особенно и не волнует, то современные революции сделались уже каким­то брендом, товаром массового производства и потребления. Недаром им сразу присваивается привлекательная символика — то они «бархатные», то «цветочные». Никто из сторонников свержения старой власти не назовет то, что случилось, «Революцией горящих покрышек», но скажет «Евромайдан» — солидно и престижно, как «евроремонт».

Как французы в XVIII столетии не стеснялись своего участия в появлении на свет США в пику Англии, так теперь американцы не особенно стесняются в производстве революций в пику России или Китаю. Теоретики цветных революций Джин Шарп и Джек Мэтлок выпускают статьи и книги по теории и практике наведения порчи на целые страны. Неудивительно, если кто­нибудь из них получит Нобелевскую премию — скажем, мира или по экономике. Хотя, скорее всего, по физиологии. Превратить большие группы людей в скачущих зомби — это даже не психология.

Что еще ждет мир? Тамтамовые ре­волюции в Африке? Революции футбольных фанатов в Латинской Америке? Какие­нибудь зонтиковые революции в Азии? В Гонконге попытка уже была. Видимо, что­то еще будет. Общественное животное человек нуждается в периодических встрясках, в разрушении стабильного существования. Чтобы стало хуже для того, чтобы потом было лучше. Не всегда получается. Но общественному животному без этого никак. Действительно, нет у революции конца в глобальном смысле.

Снова появятся подкормленные красноречивые лидеры, которые знают, как устроить ад сейчас и пообещать рай в неопределенном будущем. Сийес, Мирабо и Робеспьер. Тимошенко, Луценко и Порошенко. И будет толпа, скандирующая что­то о свободе и «Viv la France», и «Слава Украине!». Непременно толпу поведут героически захватывать что­нибудь символическое и малозначащее, будь то Бастилия или Дом профсоюзов в Одессе. И толпа пойдет радостно, потому что общественному животному хорошо в толпе. Обязательно люди будут поносить врагов свободы, сносить поставленные ими монументы и побыстрее легитимизировать своих лидеров, избирая конвенты и рады.

В общем порыве сольются идеалисты с горящими глазами и откровенные жулики с загребущими руками. Ну и со временем лидеры займутся естественным отбором в своей среде. Взойдя на гильотину 5 апреля 1794 года, великий французский революционер, популист и казнокрад Жорж Жак Дантон пророчески сказал: «Вот так революция пожирает своих детей». Это тоже непреложный закон победоносного общественного буйства.



[1] Переход первобытных племен в разное время и на разных территориях от потребительской экономики (охоты и собирательства) к производительной (растениеводству и животноводству).

[2] «Славная революция» (Glorious Revolution) 1688 года — вооруженный, но бескровный политический переворот в Англии, приведший к отречению короля Якова II от престола, падению династии Стюартов, воцарению Оранской династии и ограничению власти короля.

[3] До сих пор портрет Мао Цзэдуна украшает все банкноты китайского юаня.

[4] Высший чин в духовенстве шиитской ветви ислама.

[5] Sans­culottes — букв. «беспорточные». Нет, они носили штаны. Только в те времена благородные мужчины носили кюлоты — брюки до колен, а ниже чулки. Беднота носила длинные штаны.

[6] Из сборника «Всеобщая история, обработанная Сатириконом».

[7] Geuzen — нищие (нидерл.). Вооруженные нидерландские отряды, воевавшие с испанской армией.

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0