Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Портрет эпохи. Главы из романа (окончание)

Валентин Александрович Поздышев родился в 1932 году. Окончил Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова (химический факультет) и Литературный институт им. А.М. Горького. Первые рассказы опубликовал в журналах «Москва» и «Октябрь». В издательстве «Советский писатель» вышли сборники рассказов «День как день» (1966 г.), «Неслышный снег» (1970 г.), роман «Неотложность» (1986 г.). В 1967 году был принят в Союз писателей СССР. Живет в Москве.

Окончание. Начло — в № 7.

* * *

— Добрый день! — сказала Фаина и вспрыгнула на лестницу, чтобы дальше — уже вроде как по инерции — пролететь скорее мимо Анны Михайловны. Та стояла на крылечке и, сморщив недовольно свой маленький сухой лобик, хлопотно заглядывала в прозоры широкого клена; в небе погромыхивало, надвигалась гроза.

— Ну! Приехал опять Поделков, теперь начнутся грозы и ливни… — сказала Анна Михайловна. — В самом деле: почему-то этот субъект заставляет срываться огонь с неба. …Одна? — сказала Анна Михайловна. — Отбилась от стада?!

— Да, — сказала Фаина, все еще намеренная скорей протолкнуться к двери. Она с трудом сдерживала смех, новые способности Семена Фомича ее приятно поразили.

— А Иван?! а Лена?

— Ваня забарахлил. (Это его слово применительно к мотору и человеку.) — Ее все еще тряс смех; не знала она раньше, что Сениор Помидор — посланец Люцифера.

— Что так?

— Да взбрело ему, что мне, де, с ним неинтересно. А сам говорит и говорит — не соскучишься. Нырнул в озеро и — был таков. Уплыл! А Ленка берегом — за ним. Водой-то побоялась…

Они теперь дальней дорогой вернутся. Через Востряково и Солнечную.

— А я вышла — не попали бы, думаю, другой раз под дождь. Вас ведь сегодня уже намочило?.. Обедать не пришли — значит, или очень весело им, или под дождь попали. А может, и то и другое — вместе.

— Да что нам — дождь!.. Они явно попадут теперь. Вы проницательны, как свет. — Фаине досадно не нравилась Анна Михайловна, и Фаина всегда старалась сказать ей что-либо приятное — не из лицемерия и двоедушия, а — чтобы себя «воспитать», постараться переменить к этой женщине отношение. «Мать Ивана», «жена Всеволода Павловича», «невестка старого Астартова» — Фаина перепробовала много вариантов: «эта женщина» — застряло у ней в мыслях. — Который уже час?

— Да около пяти. Улегин с Поделковым проснулись и чаю себе спросили. Почему-то прямо в комнату. Наверно, решили договорить что-нибудь наедине. После тихого часа скорее придут к примирению. Я думала — они для вас, для молодежи, все эти споры то и дело затевают, из педагогических соображений, мол. А они просто отъявленные дуэлянты стали, оказывается! Для них радостен сам процесс игры личной душевной энергией. Ну Улегин — понятно: ему нужна власть над слушателем, у артистов это развито. А вот Семен Фомич своими разговорами просто рисуется. …Твоя Елена тоже умеет говорить, то есть не всегда бывает откровенной. Знаешь, не очень умно договаривать все до конца. А проговариваться вообще не обязательно!!

— А вы не знали? Влиять на нас они, должно быть, тоже хотят. Но это уж попутно.

— Павел Яковлевич нынче вообще не спал. Ушел в Литфонд — навестить кого-то. Так что азартных игр в лото и домино сегодня не будет. Он решил — лучше лечь пораньше. А впрочем — мой Сева приехал, только что; вас вместе и покормят.

Фаина метнулась к зеркалу в прихожей.

— Не свали самовар!

— Действительно! Вот тогда бы вы меня уж долго не забыли.

— А ты что, уезжать разве собралась?

— Да ведь если хозяйка так спрашивает…

— Это увертка!

— Нет, мне нисколечко не хочется отсюда уезжать. Живешь здесь на лоне природы и чувствуешь, что мир как-то так, благодарение Богу, соответствует нашим потребностям. Или мы сами соответствуем миру, что ли! …Это, пожалуй, будет даже скромнее. Немного, правда, скромнее, живу-то ведь я здесь на чужом хлебе. …Сейчас быстро ополосну руки-ноги.

— А Всеволод с дороги-то по-настоящему моется.

— То — с дороги. А мы ведь купались целый день. У Каревой нос опять обгорел. Какой-то парень ей сказал: ты что, кожу-то не на дубленку ли собираешь?

— Ну, а ты вся стала совершенно бронзовая. Лоб — как солнце! — И она как-то зло… определенно, не удержалась… и щелкнула костяшками пальцев Фаину в темя. — Лицо от волос не отличишь. Только глаза… Еще больше вылезли!

— То есть как это — вылезли?.. Они — что у меня: навыкате разве?

— Да лицо твое стало еще красочнее.

«Красочнее»! Ну-ну… Точно о кукле размалеванной все время говорит…

— Нет, вот тут пока у меня шея белая. И тут. Но я сегодня чинно лежала, что называется, наопрокидок — задрав бородышку. …А Ваня пел: «Рыжий красного спросил: Кто те бороду красил? — А я на солнышке лежал, Кверху бороду держал». Он — что, все-таки бывал в Костромской области, такие песни я только там слышала? Нет? А Ваня уверяет, что бывал. «В чине прадеда или прапрадеда!» — говорю ему. (Удивительный звук у этой приставки: пра-пра!) А Ваня рассказывает так живо, так похоже, что получается — мы с ним из одной деревни. То есть не мы сами, ясно, а наши дорогие ископаемые, то есть «предки». Здесь это — опять не родители, а глубже… глубже даже, чем я говорила.

Фаина умывалась, Анна Михайловна прибирала кой-что под раковиной. Словцо «ископаемые» в данном значении этой женщине, явно, понравилось.

— Ну ладно. Я пойду, ты, наверно, в туалет хочешь.

Удивительная женщина! Рассказывая про дубленку и кожу с носа, ты, явно, полагала, что действуешь в ее стиле… и жанре.

…Фаина шла к роялю, каждое мгновение думая, что сейчас-сейчас покажется Всеволод Павлович. Тетя Наташа уже заглядывала в столовую — не ждут ли ее с подносом. И даже тетя Лера пришла с кухни.

Хозяина почуяли.

Всеволод Павлович, однако, «производственных разговоров» с ними не затевал, не слышала Фаина. Спрашивал больше про самочувствие (у тридцатилетних-то молодух с жирными локтями!), настроение, новости, — значит, вежливо подчеркивал, что относится к ним как к гостьям. А если же они сами в угоду себе затевали гастрономические беседы, он неизменно хвалил их блюда, их сервис и утверждал, что не Анна Михайловна в московской квартире зимой, а вот они, Наталья Андреевна и Валерия Ильинична, на даче приучили его кушать с уважением к себе, то бишь неспешно и обильно. Что?.. Пережевывать?! Нет, жевать двадцать четыре раза — он жует свои роли. Пища, приготовленная Валерией Ильиничной и поданная к столу Наталией Андреевной… ее «не жуй, не глотай — только рот раскрывай».

— Ну! — сказал он женщинам, подходя. — Сегодня все смешалось: и чай, и обед?

Женщины радостно заявили, что они привычные, что это им не в труд.

А он — Фаине за фортепиано:

— Oh, that’ssweet! (О, как мило!) Ну-ка, ну-ка: как вас учили?.. Меня, например, так: «пальцы — упругие, кисть — мягкая, локоть — свободный». Хитрая, знаете, штука!

— Пожалуйста. — Фаина хотела уступить ему клавиши, привлечь его.

— Приехал шершавый, — сказала тетя Наташа. — А сейчас помылся-побрился, так…

— …свежий стал, — подхватила тетя Лера, — как только что облупленное яйцо.

Всеволод Павлович почему-то не услышал их; должен был услышать, а не услышал. И — опять ей, Фаине:

— Нет-нет. Продолжайте! Я вовсе не хочу вам мешать… Ну, Ican’tforceyou(не стану неволить).

И двинулся к столовой.

Но тут вдруг Анна Михайловна позвала его в прихожую к телефону.

Фаина убрала руки с клавиш. По молодости она не пыталась вникнуть в отношения людей, ее занимало лишь то, как они относятся к ней, но вот к роли Всеволода Павловича в семье и окружающем обществе интерес возникал как-то сам по себе. Фаина затаила дыхание.

— Да? — сказал он; так могло быть, если бы в комнату, где долго звучало радио, вдруг донеслись звуки живого оркестра. — Мое почтение! — Было, к сожалению, едва слышно.

Но вот раздалось:

— Нет-нет, мы, понятно, не знаем, что за трапеза бывала у древних, но будем уж называть ее по старинке пиром. Да, да. И пусть подают за столом справа налево. А пьют и поют, как на тризне, слева направо… Да. Такова семантика… то есть — смысл ритуала… или здесь лучше сказать — литургии, ведь речь идет о порядке следования: левое — смерть и преисподняя, правое — жизнь и земля. Ставим-то античную драму. Как вы сказали? Согласен: в драме проступает миф, создание еще более древнее. Да, пускай: с одной стороны, какое-нибудь дело делает рука, а, с другой, деяние это творит десница.

И вот он уже вновь идет в столовую.

«Как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться…» — быстро пробежала Фаина по клавишам. И начала из Клайберна на тему песни Соловьева-Седого «Подмосковные вечера».

— Это был Вэн? — спросил Всеволод Павлович, когда Фаина следом за Натальей Андреевной вошла в столовую. (Фаина шла и ей казалось, что кольца ее отросших за лето кудрей звенят.) Она ответила не сразу.

— Да, that’sall(только и всего). Isn’titwonderful? (Не правда ли, чудесно?) Мама в молодости «была помешана на том гигантском парне из Техаса», как она любит говорить. — И Фаина села напротив Всеволода Павловича, так стоял второй прибор; никаких вам простецких ухваток студенческой братии… у нас наличествует всяческая деликатность — говорила она каждым жестом.

Что-то почикивало на подносе тети Наташи, и Всеволод Павлович некоторое мгновение смотрел на ее рабочий столик — туда, мимо плеча Фаины. Внимательно-ожидающее лицо. Должно быть, сильно проголодался человек. Верит и не верит, что его сейчас покормят.

Но тут он перевел взгляд на Фаину:

— А ведь это Вэн сделал «Подмосковные вечера» песней дружбы. Увез ее за рубеж, на родину. Так она и прозвучала по всему белому свету.

— Но и Москва, говорят, сделала для него немало? Am I right? (Яправа?)

— О! Почти все, что начинающему артисту надо. Такой был взлет! Нас в ту пору это трогало. Мама ваша человек своего времени.

— Если так, если мама понимала, что такое Клайберн как пианист, то, несомненно, были в ней кой-какие художественные задатки… Но играть она умеет только песенки. Причем исключительно военного и довоенного времени. Так сложилось у ней исторически, высокопарно скажу я. Ее обучала моя бабушка, когда они были эвакуированы из Москвы и жили где-то в Мантурове. (Это Костромская область, оттуда же потом нашелся для мамы муж, мой отец.) Ман-турово — какова семантика! Манить и турить — в одном слове.

— Да. Ничто, решительно ничто не бывает на пустом месте, все сносное имеет свою предысторию. Aroseisarose. (Роза есть роза.) Мать Вэна в юности прошла основательную школу у Фридгейма, а Фридгейма обучал Лист — как известно, ученик Черни, в свое время бравший уроки у Бетховена.

— В самом деле?! Такие глубокие корни?

— Yes, yes. (Да, да.) Ничто не лишено корней! И все мы от Адама.

— И Евы. Вечный человек! …Бабушка невероятно скучала по дедушке и в каждую свободную минуту садилась за рояль. Конечно, чужой… Да нет, то было, кажется, простое пианино. Пищалка — знаете?.. Бабушка работала техничкой — это, представляете, так на периферии зовут уборщиц в школе. То была районная музыкальная школа. …И знаете, бабушка сделала из моей мамы ночную птицу. Играли и пели они все по вечерам. И меня мама чуть ли не сделала ночной птицей… Но я все-таки оказалась «жаворонком», а не превратилась в «сову», как мама. Я пошла в отца. А отец — из крестьян, деревенский, сельский. В селе встают рано, по солнцу вообще живут. Там же видно, как солнце всходит и заходит. ...Здесь у вас тоже видны и восход, и закат. Здесь мне нравится. Вы сова или жаворонок? (Господи! Что говорю. Артисты — все совы, работа у них такая. «Артисты спят долго».) Что?.. «Утром родилась». Должно быть.

— Песни! — сказал он. — Это хорошо. Весело, значит, живете. Ванька мой, тот, лупит танцы. Из всех балетов подряд. Прямо с утра начинает.

— Так это у него профессиональное. Это — другое.

— А вы представьте себе, я тоже сажусь к инструменту… Если только сажусь! Что случается со мной крайне редко, хотя я и знаю кой-какую фортепьянную литературу. Сажусь один. И, как правило, поздним вечером. Когда прочувствованное за день хочется как-то обдумать. Когда суету дня надо умиротворить покоем наступающей ночи.

— Я понимаю. Everynowandthen(Время от времени) дневной сумбур в голове к вечеру стремишься привести в порядок. Музыка — все-таки великая сила, противостоящая хаосу. Великий смысл. Кто-то даже сказал, что она позволяет слушать самое тишину. А что такое тишина? Это — окружающий нас космос. Ну и в его упорядоченности и в смысле сомневаться не приходится.

— Пожалуй. А как вы относитесь к джазу?

— Ага. Я недавно слушала приличный… хороший, настоящий джаз. Top’s. (Высший класс.) То есть в смысле — не в записи, а в исполнении «живого» ансамбля.

— Вы были на выступлениях «Ритма»?

— Ага. Но спрашивать вас — любите ли вы танцевать или говорить вам, что я танцевать очень люблю, это, по-моему, кощунственно.

— Почему?! — И Всеволод Павлович весело рассмеялся. — Энергичные, напоминающие спорт твисты и шейки… А там танцевали?

— Да это же для вас — так, между прочим! — сказала Фаина значительно и подумала вдруг: что же это она его в боги записывает?

— Это для каждого должно быть «между прочим». Тот, кто хочет наслаждаться, не волнуясь, тот идет слушать джаз.

— А как можно наслаждаться, не волнуясь?.. Ну, я не так немного выразилась. Мне еще трудно вести разговор с мужчиной: я, наверно, глубоко чувствую, но мыслю пока что очень поверхностно.

— И все же!.. Хотя помня прежнее, боюсь вас хвалить. Собственно, как так вышло, что вы у нас тут больше недели, а мы с вами еще совсем не говорили?

— А вы помните прежнюю встречу? Ох!.. Я здесь дольше недели и приезжаю уже четвертый раз… Значит, я совсем-совсем незаметная… У вас всегда такие именитые гости… То есть это для меня — именитые, для вас они, конечно, просто друзья: Тоскунов, которого разные власти выталкивают за кордон; вышедший недавно из «мест не столь отдаленных» Каночкин… Впрочем я совсем запуталась. …А потом вы уезжали опять на несколько дней. (На сколько дней он уезжал, она знала точно. Как-то сами собой считались эти денечки.)

— А кто вас сюда приглашает?

Фаина тряхнула отросшими кудрями, услышала опять их «звон» и это ей помогло: она не смутилась.

— Ваня. Вы бы, значит, не пригласили?!

— Неужели?! Сам проявил инициативу? маму не привлек? и дедушка тут ни при чем?!

— А я не знаю.

— И все же?

— Павел Яковлевич обычно звонит.

— Так. А я, totellyouthetruth(по правде говоря)… Возвращаясь к джазу, скажу о его несомненной полезности. Напротив нашей квартиры швейная мастерская (комбинат бытового обслуживания). Так в окна иногда видно, как швейницы в вольный час… в минуты оздоровительной зарядки твистуют за милую душу. Что называется — под язык. А может, даже включают транзистор под сурдинку. Я зимой кручу хула-хуп.

— У меня тоже есть «десять минут грации и красоты». Вы, разумеется, бегаете по утрам?.. Ну — «бег ради жизни».

— Видите ли: бегать хорошо, когда четыре ноги…

— Крепко! — засмеялась Фаина. — Понимаю. Вам нужен игровой момент.

— Не так этот момент, как некая штука, называемая внутренним монологом.

— Точно. При беге что-то особенное происходит с нашей внутренней речью.

— Ага. Происходит ее ускорение. К моему неудовольствию, довольно однообразное.

— Ну! Можно ведь менять темп усилия.

— И все же что-то искусственно навязывается.

— Тогда вам лучше заняться аэробикой.

— Да, в последнее время спокойной йоге найдена бойкая альтернатива. «Движенье лыжника хранит. Движе-нье!» — пропел он.

На столе появилась зелень. Графинчик с водкой, крохотные рюмочки. Бокалы, бутылки. Закуска одна, закуска другая. Ростбиф с огурчиком, ветчина с сельдереем, холодец с хреном. Фрукты.

Фаина чего-то ждала, молчала. И даже мысли никакой в голове не было.

— У меня есть приятель, — сказал Всеволод Павлович. — Я приглашу его как-нибудь сюда, послушаете настоящую музыку. В «живом», как вы говорите, исполнении. Он прекрасный пианист, музыкант по рождению, таланту и призванию. Знает все основные исполнительские стили. И близкие своей индивидуальности, и чуждые ей. Но концертировать, к сожалению, совершенно не может. И, знаете, почему?.. Потому что этот артист не представляет, что такое режим, дисциплина труда и жизни, бережливость по отношению к самому себе, самоограничение, без которого немыслимо выдерживать напряженнейшую работу современного музыканта, если тот стремится к концертной деятельности.

Закончив концерт, в нервном возбуждении он готов играть всю ночь напролет или коротать ее за дружеской беседой, осадив нервы… Чем?.. Правильно. Водкой, конечно! В результате, takemyword(честное слово), его профессия концертирующего музыканта довольно неопределенна и неустойчива.

— Жаль, если так.

— Вот-вот. Вы, я думаю, знаете, что Александр Скрябин, будучи больным и не имея возможности играть правой рукой, которую он перетрудил… переутомил, потеряв надолго подвижность пальцев, написал ноктюрн для левой руки?.. Интересно, что последним сочинением, сыгранным Клайберном незадолго до операции, когда совершенно чудесная, как люди говорят, правая рука пианиста тоже оказалась под угрозой, был тот самый скрябинский ноктюрн… Не кажется ли вам этот факт плюс ко всему тоже неким следом, проторенным и оставленным на белом свете великим композитором, ведь Скрябин был мистик, религиозные настроения его известны?

— Не кажется. Но все же чуть-чуть зыбко становится под ногами от таких сопоставлений.

— Вот-вот. Ну! если вы хотите немножко выпить, так сейчас самое время.

А то он пригласил как-то двух студентов, ребят разных по подвинутости и профессиональным перспективам, но равно талантливых. Так вот они сначала постеснялись — то ли не попросили выпить, то ли даже отказались от приглашения (он не помнит, он, может быть, им и не предложил), а потом, когда «шведский стол» унесли, парни пожалели о своей промашке, да поздно было. А когда уходили, то, стало быть, вообще одумались и решили — какие дураки: ведь как только подали зелень, тут бы и намекнуть, что нет лучшей закуски… к тому же, возможно, сам хозяин выращивает ее, зеленую закуску-то. (Что так и есть! Хотя хозяин больше интересуется цветами.) В общем, огорчились и обиделись. Да не на себя, а на хозяина, как это водится. Ну и в Студии потом давай рассказывать «про дачный обед у Астартова».

— И то, и сё… И в какой коробке (из-под конфет или туфель) я деньги держу… — Он положил ладонь на крутобокий длинненький графин.

— И в конце концов договорились до того, что из-под сапог? — Фаина дотянулась до плетенки с фруктами и взяла самый большой апельсин, оранжевый, как утреннее солнце.

— Вот-вот, та повместительнее будет! И как я их выдаю, отсчитываю, и какой массы экономка поехала за продуктами на собственных «жигулях» и так далее, и тому подобное… чего отродясь у меня не было и нет.

— Это мы можем.

— Ага. Студент скор на расправу. Преподаватель, как правило, с вами больше цацкается. Студент боек и категоричен в суждениях. И тут уж ничего не поделаешь. Один из этих студентов, Елов, много позднее стажировался у меня. Естественно, что это способствовало и нашему «светскому» общению. Так вот вздумал он помыть мой «выезд», и я его, дурака, не шугнул. И что же вы думаете? Он здесь, в Переделкине, моет машину, а они все там на курсе — в Студии, в Москве, кричат: вы знаете? вы знаете?.. «Елов скурвился!» Бе-да.

— Великая!

— Что?

— Да я поддакиваю.

— Так выпьете? — Он вновь поласкал большой ладонью изящные формы маленького узкогорлого графина. — Я могу выжать сюда лимон. — И тут же изготовился это сделать. — Вот этот: самый крупный. И желтый, как ранняя луна.

— Нет. А смешение напитков — интересная мифема… Я говорю — нет, в смысле «пить не буду»!

— Решительно?

— Сосредоточиваться не хочется.

— А! Да… Перед едой уже никто этого не делает, перед рюмкой водки и сейчас еще перекреститься хочется. Вы правы! Молитва и благодарение совершенно утеряны нами. — Фаина посмотрела на него:

— А вы не религиозны?

— О, нет!

— Случайно?!

— В минуты постыдной слабости… если нет поблизости ни любящего сердца, ни дружеской руки, уповаю, бывает, на всемирную справедливость.

— Н-нда-а… Сердце и рука. Которое бы посочувствовало и на которую можно было бы опереться, — сказала Фаина, задумчиво опустив взор. — Что ж! сознание человеческой справедливости — великая вещь. Должно быть, помогает выработать в себе самостоятельность?.. — «Что опять болтаю!» — отчаянно подумала она.

— Жалею, что упускал раньше возможность пообщаться с вами.

Она сильно-сильно встряхнула кудрями. И это помогло. Она сказала:

— Говорят, что скоро человек разумный превратится в человека переваривающего. И только.

— О, да. К концу обеда — несомненно. Осоловеешь от тяжести в желудке.

Фаина долго смеялась: своей репликой она совсем не на столь конкретное хотела намекнуть!

Ей показалось уместным начать разговор о вещи необыкновенно интересной — прямо-таки сенсационной. О том, что она вычитала недавно — о веществе, из которого «сделаны» человеческие мысли, человеческие и вообще… Но шутка Всеволода Павловича сбила Фаину. И она вдруг подумала ни с того, ни с сего, что «Диалоги» развратили ее в гораздо большей степени, чем та лекция, которую она в зимние каникулы слушала в Рижском лектории Общества «Знание» под рекламой «Только для женщин». А между тем в той памятной лекции под прикрытием кой-каких фраз о саморегулировании семьи протаскивалась философия веселого сладострастия в стиле прекрасного и жизнерадостного язычества, когда мораль еще не была создана «ханжеским» христианским миром. Это было настолько поразительно, что, выйдя на улицу, в тесную толпу центральной части города, Фаина не могла удержаться дабы не изречь своей приятельнице: «Вот они — современные язычники!».

Вспоминая все эти ненужности, Фаина не вдруг подала новую реплику. Всеволод Павлович ждал, подняв в руках нож и вилку.

— Впрочем, для вас это, возможно, и не сенсация, — сказала Фаина.

— Сенсация?! — Всеволод Павлович удивился. — Вроде вы еще ничем таким мне не угрожали.

— Так вот же угрожаю! Биологи научили золотых рыбок плавать туда и сюда — на свет и от света. А потом одну такую рыбку растолкли в ступке и скормили другим золотым рыбкам, которые про эти навыки не знали, то есть плавали хаотически. И вот накормленные рыбки без всякой тренировки сами стали плавать налево и направо — в полном согласии со световым сигналом. Каков же вывод?

— Поразительный, должно быть!

— А вывод тот, что в процессе обучения в рыбках возникло новое вещество, новые молекулы, наведшие порядок в процессах аквариумной навигации. В таком случае эти приобретенные молекулы имело смысл выделить. И их выделили с помощью каких-то там препаративных методов. А потом оказалось, что — не столь, правда, простым путем кормежки, а с помощью инъекции — и в голову млекопитающегося можно вселить такую искусственно полученную идею, так сказать, — что существуют и у человека особые «молекулы памяти», «молекулы информации». Их не только можно извлечь из мозга тренированных особей, но и химически синтезировать в лаборатории.

Всеволод Павлович сидел молча, подняв нож и вилку. И жевать перестал.

— Наши ученые, однако, говорят, что есть «молекулы мышечного сокращения», но нет, однако, «молекул входа в зону» у хоккеистов, как нет и «молекул антраша» у балерин. Но западные авторы более смелы в своих выводах.

Всеволод Павлович рассмеялся и вернулся к еде. А Фаина подумала, что — вот досада! «я не могу интересно рассказать даже о несомненно интересных вещах». Не умеет она делать два дела сразу. Сложила нож и вилку. Выпрямилась, вдохновилась. И наконец сказала со вздохом:

— Вот так вот. Придешь к врачу, дадут тебе таблетку «от гриппа», а затем окажется, что тебя запрограммировали на определенный род деятельности: потянет голубушку к простому и честному труду домработницы.

Всеволод Павлович взглянул на нее поощряюще.

— А с другой стороны… То есть я хочу сказать, что не все тут столь уж печально. Есть и радужные вещи. Скажем, если я растолку и проглочу своего папочку, то мне уже нет смысла учиться в университете… университет мой милый папочка уже «превзошел». Я в таком порядке — тоже!

— Не верю я, чтобы до этого дошло.

Фаина было начала искать подвоха в той серьезности, с какой Всеволод Павлович произнес эти слова, нахмурилась.

— До пересадки искусственно полученных идей?

— До такой грубой пересадки. Искусственных идей в мире предостаточно. Они лезут в головы масс сами, без всякой инъекции. Может быть, легкая тренировка тут и требуется.

— Вас не испугаешь.

— Нет. Не вдруг. Химия, по всей видимости, может еще ускорить эти процессы. Но в принципе нового здесь мало, мы и так наполовину механические граждане. На большую половину, как говорит одна билетерша в Театре на Волхонке.

— Ну и ну!..

— Что, охладил я ваш пыл?

— Пожалуй.

— Идея носить джинсы и дубленки распространяется моментально. Хуже с идеями, рождающими пьесу или спектакль.

— Виноваты в этом драматурги?

— Не актеры же?!

— Виноваты зрители, люди. Их неразборчивость и неактивность в жизненных позициях. Драматургу неоткуда бывает черпнуть.

— Не то-о… Жизнь многообразна. Черпать всегда есть откуда. И я скажу обратное: драматурги обязаны поставить такие вопросы, чтобы зритель, пережив их вещь, ответил на них своей жизнью. Ломил бы эти проблемы, коль скоро они встретятся на пути. Вот как надо писать драмы! Интеллигенция должна родить идею…

— Ну нет! …В одном фильме вы так ловко вколачиваете гвозди и красиво раскалываете чурбаны на дрова!.. но мне ведь не захотелось пойти и делать то же самое. То есть — доламывать эту «проблему». Хотя фильм во многом прекрасный!.. Но он подчас наводит на мысль, что за таким высоким искусством бренной низменной жизни, пожалуй, и не угнаться. Хотя… кажется, обыденные эмоции вообще не пригодны для целей искусства. И повседневные ассоциации — тоже.

— Да нет, Фаина. Я не то имею в виду, и вы все прекрасно понимаете. И утрируете по-студенчески. Я столь крайне выразился потому, что драматург и зритель еще до спектакля связаны виной и ответственностью. Прекрасно сказано: поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, но и человек сам пусть знает, что в бедности и бесплодности поэзии виновата его нетребовательность к сущему миру, недалекость его жизненных запросов. Искусство может что бы то значить лишь для движущейся жизни, а не для стоячего болота. Только деятельное общество творит своих поэтов — мещане и барахольщики едва ли дадут миру своего певца. Тьму наглых горлопанов — может быть!

— Я понимаю: не считаясь с искусством легче жить.

— Да плюс к тому и творить решительно легче, не считаясь с жизнью. Вот драматург со зрителем и договорились. А лучше сказать — на этом стакнулись. (Словцо народное, а потому и емкое!) Вместо драматургов досужие сочинители развелись. А досуг им обеспечивают страшенные го-но-ра-ры. Гонорар же усыпляет им и совесть. А совесть зрителей давным-давно усыплена погоней за модным барахлишком, которое — я понимаю! — так трудно порою достать. Ну разве что в поисках игрового момента он, бывает, куда-нибудь и пойдет. Искусство, де, в условиях научно-технической революции должно носить развлекательный характер.

— Выходит, что драматург жизнью своей должен ответить за то, что подал своим искусством? Если по-вашему, то есть нравственно, отнестись к делу. Встает также вопрос о «самиздате» и диссидентстве.

— С такой умницей и поговорить и помолчать, верно, хорошо и просто. Впервые встречаю столь славную девушку!

— И она снесет ваши похвалы.

— Неужели обиделась? Простите — обиделись?! Ох, опять у меня, как и прошлый раз, этот менторский тон!..

— Да нет. Но с теми, с кем я сижу за одним столом, мне хотелось бы толковать на равных — будь то профессор, отец, знакомый или чужой. …Вот Павел Яковлевич — это да, с ним ни разу не почувствуешь себя глупой. Он умеет столько извлечь из того, в чем ты смыслишь, что ты знаешь, читала…

— Ох! У меня дурацкая привычка — хвалить и разносить. И относительно вас я уже клялся себе этого не делать.

— Когда? — И тут вдруг ей вспомнилось, как Павел Яковлевич появился в «булочной Филиппова». Деликатнейший человек! Пусть не будет так, и только так, что всегда прихожу я и только я, потому что следую эгоистическим побуждениям, потому что — вся себе на уме. — Так — когда?!

— Ну было тут!.. Ведь я к тому же и режиссер, а это опять почти педагог. А педагог, он, «всегда прав». К дьяволу! Пойду в артисты.

Фаина долго смеялась. «Пойду в артисты» прозвучало точно «пойду в сапожники», там здорово и сердито. И проще, и полезнее. Вернее, хлебнее. (Но радовалась Фаина больше оттого, что в его «менторском тоне» она слышала защиту и покровительство.)

— Как стать любимым? — с живым волнением вдруг сказала… — Я вспомнила не раз цитированный в самых различных книгах совет человека, хорошо знавшего жизнь: если хотите нравиться другим, надо говорить о том, что они любят и что-о их трогает, избегать споров о вещах им безразличных, редко задавать вопросы и никогда не давать повода думать, что вы умнее.

— Как ваша курсовая работа?

— О! такой поворот, вы ученик что надо. И такая осведомленность, откуда бы?

— Ага, не хитрец я. — Он на секунду увел в сторону свои затуманенные смущением прекрасные синие глаза. — Поздно скрывать, да вы можете себе и представить, что в нашей семье о вас бывает речь…

— Спасибо. Я готова согласиться, что драма — это развитие смысла, соответствующего действительности… Что, туманно? Я сама склонна считать, что не очень ясно.

— Актерская игра — это тоже приспособление предвосхищенного к бытующему. Это искусство вообще. Боюсь, что такой мыслью о драме вы не совсем потрафите вкусам особенно изысканных литературных дегустаторов и снобов.

— Мне показалось, что вы сегодня немного противоречите себе: обсуждая пьесу Тасса, вы говорили что-то прямо противоположное… А впрочем, молчу! Моя тема: «Драма как род литературы», а на дегустаторов я не рассчитываю; мне понравиться бы своей преподавательнице. (Хотя дегустаторы весьма распространены среди наших педагогов, есть у нас и отъявленные снобы.) Жизнь — это акты познания и поступка. Когда они начинают оцениваться не с обывательской точки зрения, из них может родиться литература. Может! А может, и нет.

— Вот и подайте им режиссерскую разработку какой-нибудь крупной вещи, потому что основной читатель драмы — это режиссер. …Я, кажется, уже вторично за время нашего знакомства пытаюсь запятить вас в свою упряжку?

— Да, это мне по силам. Проблемка из числа тех, например, как получить белье там, куда его не сдавала.

— О! Вовсе не так сложно. Достаточно задаться такого рода вопросами. Должен ли артист знать из пьесы все о своей роли? Очевидно, да. Обязан ли артист делать все, что он вычитал для себя в пьесе? Очевидно, нет. Подготовка роли — полностью открытый процесс, в котором все решения пробные. Результат мы получаем лишь в конце, после исключения множества противоречивых возможностей. Как видите, не совсем экономно. Изведешь массу жестов — как благородных, так и нет. Что делать! Не экономно.

Выживание особей, а также распространение пламени подчиняются тому же закону. Для вас это неожиданно, а? Абсолютно разные на первый взгляд процессы, и вот пожалуйста — один закон выбора, закон довольно крупных издержек. Таким образом, создание роли — это, знаете ли, не столько авторство, сколько редактирование. Ему предшествует анализ, но чей? Анализ пьески в целом осуществляет режиссер.

И тут одно впечатление внезапно потрясло Фаину.

Всеволод Павлович уже справился с бараньей отбивной, однако не расстался с ножом, а продолжал держать его в пальцах энергично жестикулируя рукой.

Держать столовый нож, как карандаш, и без конца помахивать им мог еще один человек. И только один человек! Ее отец. Осталась ли у него эта привычка сейчас, Фаина не была в том уверена. Но тогда, в ее детстве, когда отец жил еще дома, это было так. Давно это было! И не повторяй Всеволод Павлович характерного жеста, воспоминание, может быть, никогда не всплыло бы из глубин памяти.

[...]





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0