Самая страшная пустыня — это люди.

Арабская пословица

 

Вечерело. Спадала августовская жара. Гудели шмели и пчелы, низко пролетая над тучной травой. Высоко в небе, как привязанный невидимой нитью, висел кобчик, плавно поводя косыми крыльями, — высматривал в траве добычу. На небе ни облачка.

Он лежал под невысоким кустом можжевельника, уже несколько дней не евший. Только воду пил — рядом, из родника. Место спокойное, на стыке двух братских республик, Узбекистана и Киргизии, несмотря на то что уже третий месяц где-то шла яростная война: странная, неведомая, невидимая, ибо шла она далеко, но ее ледяное дыхание и здесь давило на грудь. На грудь давила и повестка из военкомата со страшным словом «явиться». Разумно было повестку сжечь, но что-то сдерживало его...

День клонился к вечеру. Пойти разве ягод поискать... Поднявшись, он огляделся вокруг. Невдалеке овраг, внизу деревья, а на деревьях плоды. Господи, как жрать хочется! Шел споро, ходко. Вот он, край оврага, — внизу шумел поток. И вдруг — сзади! Двое! Местная милиция, у одного в руках ружье.

— Тохта! Стой! Дукумет давай!

Уже подбегали оба. А что, время-то военное!

Не раздумывая долго, он бросился вниз, в овраг, оступился, его крутануло вокруг оси, и он зашуршал вниз, даже не пытаясь за что-либо зацепиться. Сверху грохнул выстрел — и отозвался эхом в чернеющем небе...

А пока он камешком лежал на дне глубокого оврага, у самой воды, наверху совещались, что делать. По доносящимся словам понял: им очень не хотелось лезть в темную, сырую полость оврага. Крикнув ему на прощание «энангнисикай!», они ушли.

Хитрые, думал он, вжавшись в сырую траву, отойдут и будут ждать для верного выстрела. Вам медаль, а мне — пуля. Нет уж, отлежусь. В голову лезла всякая муть. Замолчавшие было лягушки снова завели свой концерт. Трава у воды казалась прохладной и успокаивала тело.

Проснулся от глухого зова: «Оке!» Он взглянул вверх и в мириадах звезд увидел силуэт женщины на краю оврага. Это она звала его «оке». «Брат» по-здешнему. Он тихо отозвался. Женщина стала спускаться — о, она знала, как не расшибиться. Скоро она очутилась рядом — и оказалась не киргизкой, не узбечкой, а русской, лет тридцати, довольно опрятной. С ее помощью он поднялся, помылся и поковылял наверх. Она все беспокоилась, нет ли раны. Да нет, обошлось. Ружейная пуля — это тебе не камешком из рогатки...

Шли долго. Дышали холодом близкие горы. По дороге она рассказала: сама она, вернее, родители из России, ссыльные; власть сменилась, а они так и остались здесь. Привыкли. Отца с матерью она похоронила, да и муж не прижился на этом свете — прошлой весной помер от чахотки, никакие травы не помогли. Одна она да сын трех лет. По хозяйству помогает старик киргиз — прибился года три назад к ее хозяйству.

Подворье встретило лаем собак и окриком старика: «Ким бор?» Жилье было крепкое, рядом кошара с овцами. Наскоро поужинав, легли спать. Он лег у костра, со стариком и собаками, здоровыми беззлобными волкодавами. Старик молчал: расспрашивать не принято, надо будет — сам расскажешь. Мальчика он так и не видел. Сразу провалился в глубокий и почему-то спокойный сон...

Утро смеялось разноголосицей: вся живность одновременно принялась славить эту благодать — убеленные снегом вершины, подножие гор, душистую траву, медовый аромат и вольный ветер. Дышалось вольготно.

С Настей — так звали эту приятную женщину — пошли на покос. Никитка, трехлетний мальчик с забавными вихрами и большими синими глазами, увязался с ними. Она ничего не спрашивала, лишь обронила: 

— Чего стреляли-то в тебя? Из тюрьмы бежал?

Он ответил не сразу:

— От войны вот скрываюсь...

Озорно блеснув глазами, она повела руками вокруг:

— А где она, война-то?

Посмеялись.

К зиме в четыре руки — помогал и Никитка — подготовились хорошо. Старик дважды гонял овец на продажу. Не уйдет ли старик с деньгами? — сомневался он. К тому времени они сблизились: Настя, не отвечая, крепко обняла его. Очень крепко.

А главное — не приходил никто из чужих, никаких тебе милиционеров, военкоматов. Старик с рынка приносил «хабар» — известия — и старые газеты. Сначала его от них мутило, казалось — все летит в тартарары, но после 43-го все же отпустило, и он стал даже подумывать, а не открыться ли властям. Но липкий страх охватывал все тело, аж трясло — расстреляют, сошлют, законопатят к такой-то матери...

Оказалось, что и Настя была озабочена тем же, но в ней было больше практицизма: она съездила в город, и его полуистлевшие справки превратились во вполне официальные документы, с печатями и прочими причиндалами-разрешениями. Только надо было — если что — придуриваться. А уж это он мог.

После победного 45-го он уже рвался на волю, вон отсюда...

Ночью, лежа у Насти на плече, он говорил ей:

— Есть у меня в Рязани — ты ведь оттуда? — друзья-товарищи. Они и устроят — жилье там, работа, пацану учиться надо, надо, чтобы все как у людей. 

Она же беспомощно разводила руками — ведь целый колхоз на руках!

— Продадим! — тряхнул он головой. — а там купим. Хороший дом, мебель, одежду и все такое! Я тебя в театр водить буду!

Он обнимал ее, она же тихо смеялась и крепко прижималась. Она любила крепко прижиматься. Рядом, на кошме, посапывал набегавшийся за день Никитка.

И однажды ночью она — сломалась. Утром поговорила со стариком. Тот долго думал, щурил и без того узкие глаза, затем блеснул зрачками:

— Расия — харашо. Никитка мектеб надо. Харашо.

Дом оставили старику, а он помог продать всю живность — овец, коз, четырех верблюдов, кой-какую утварь. И вот однажды теплым осенним утром Настя, постояв у дома и обняв на прощание старика — ата, так она его звала, — двинулась за ним. Никитка давно уже бежал впереди — уж больно хотелось увидеть паровоз, который повезет их в Россию.

Настя шла медленнее, чем они. Как-никак больше тридцати лет здесь прожила, троих похоронила. И... ребенка она ждала, ему пока не говорила. Все необходимое — в двух чемоданах, вон он их тащит, парится. И деньги все у него. И это правильно — он мужчина. И Никитке в городе будет хорошо. Господи, помоги, помоги, Господи...

На вокзале купили билеты до Рязани. Народу — пропасть. Сели, погрузились. Вагоны тесные, спали вповалку. Она немым взглядом спрашивала: деньги на месте? На месте, улыбкой отвечал он. Было душно и пыльно. Грязно. На вторые сутки ночью ехали по Казахстану, впереди была большая разъездная станция — Кустанай.

Он встал, вышел в тамбур. Закурил. Приближалась станция. Через некоторое время вагон дернулся и встал. Пустой ночной перрон. Серое здание вокзала. Он быстрыми шагами вернулся в вагон. Настя, обняв сына, крепко спала. Косынка ее сбилась назад и обнажила кудрявый висок. Стоял, думал.

Затем взял чемоданы и быстро вышел из вагона. Шел споро, ходко. Встал за стеной вокзала, старался утишить удары сердца. Машинально ощупал на груди большой сверток.

Паровоз свистнул, лязгнули колеса, и поезд двинулся, постепенно набирая ход, и скоро стал едва заметным огоньком в степи...

Я знал его. Он жил долго. Лет сто. Не болел. Седобородый, окруженный почетом. Восток все же. И никто его не покарал. Даже не ударил за всю жизнь.