Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Форпост

Андрей Алексеевич Молчанов родился в 1953 году в Москве. Окончил МЭИ и Литературный институт имени А.М. Горького. Ученик В.П. Катаева.
В 70-х входил в труппу театра на Таганке, но профессиональным актером не стал, отдав предпочтение литературе. Работал в кино в содружестве с Борисом Васильевым, Георгием Вайнером, Алоизом Бренчем и Александром Серым. По дебютному произведению Андрея Молчанова «Новый год в октябре» снята картина «Человек из черной “Волги”».
Автор многих романов и повестей, написанных в остросюжетном жанре.
Награжден правительственными и ведомственными наградами.
Член Союза писателей СССР и России.

Кирьян Кизьяков

В восьмидесятых годах века двадцатого произошло событие эпохальное, отмеченное обрывом череды кремлевских похоронных кортежей, в народе прозванной «гонкой на лафетах», и на место главы государства пришел новый назначенец: бодрый, подвижный, с идеями. С физическим, в метафизику отдающим изъяном: обливным родимым пятном на лысине. Кирьян, знакомый с ним по временам его прежнего верховенства в крае, лишь снисходительно усмехнулся правительственному сообщению, не удержавшись от реплики:

— Ну, этот краснобай себя покажет, этого понесет в фантазии. держись, Расея!

Он сидел в гостиной на диване, рядом с отцом, глядя на экран телевизора, где глаголил народу новоиспеченный вождь, заверяя граждан в очевидности очередного светлого будущего.

— Чего там?.. — словно невпопад спросил отец.

— Народ ждет перемен, — пожал плечами Кирьян. — Это, впрочем, его обычное состояние.

— А перемены нужны?

— Нужны или не нужны, но будут. Всем ясно: жизнь в стране невзрачная, а ложь и глупость начальственная давно через край перекатили.

— А когда по-другому было?

— Вот и устали люди, к глоткам все подступило, — сказал Кирьян. — Я в городах бываю, все слышу и вижу. Никто ни во что не верит. Болото кругом. Зато — послабления... Чеши языком безбоязненно. Почему? А потому что воруют повсеместно. И наверху, и снизу, по всем направлениям. Вот ты телевизор сейчас японский смотришь, ценой в московскую двухкомнатную квартиру. И думаешь, такой телевизор один на всю страну? Денег пустых — тьма, товаров нет. В том числе и квартир. Скажешь, у нас в совхозе благодать? Согласен. А какой ценой? Заявляем за взятки одно, а излишек реализуем без накладных и бухгалтерии, на что народ кормим и обуваем. И премии выдаем теми же телевизорами заморскими. И валюта у нас есть твердая, какими путями обретенная, сам знаешь. И никто не пикнет, потому что власть нами куплена и нас побаивается, да и вырастили мы на своей земле поколение зубастое — дай ему волю, лихой бандой станет. Ан не даем, воспитываем в законопослушании. Так что мы, батя, — остров. Но только острову без материка — никуда. И что на материке случится — отразится на нас незамедлительно. А коли все перемены в России спускаются сверху, то присмотрись, кто на троне, и тут же усвоишь: либо от перемен бежать и спасаться, либо ими суметь грамотно воспользоваться...

— Ну, этого, плешивого, положим, бояться не след, — сказал отец. — Глупости его разве... Дураки — активный народец. Придумает, как прежний, кукурузой сады засевать...

— Примерно того и жду, — кивнул Кирьян.

Вскоре вождь объявил, что советские автомобилестроители обязаны стать лидерами мирового масштаба, затем, лебезя перед Западом, пошел на неслыханные уступки в разоружении страны, а после объявил «сухой» закон и свободу частного предпринимательства.

Страна тотчас задымила самогонными аппаратами и наполнилась тоннами необеспеченных денег, хлынувших в народ из хранилищ и типографии. Призыв к частному предпринимательству мигом оживил и сплотил криминал, тут же вышедший на свой рынок.

Пришла пора выбора: или плыть по течению, или распустить паруса под капризными ветрами перемен. Нисколько ими не вдохновленный, Кирьян отправился в Москву, где за изрядную мзду, отданную в Министерстве сельского хозяйства, выбил для совхоза валютную квоту на технику, тут же встретившись с представителем американской фирмы-продавца. Он понимал: предстояло срочно, как перед войной, устраивать запасы и заделы, завтра могут грянуть голод и нищета. Завершив мороку в столице, срочно вернулся домой, где кипели дела и страсти. Пожарным порядком для совхоза выбивались пустующие бесхозные земли, шло строительство подсобных зданий, скупались металл, бетонные плиты, лес; в одном из ангаров налаживался завод по производству нелегальной водки, должный окупить множество последующих расходов; пустые, уже отживающие свое деньги трансформировались в материалы, стоящие на день сегодняшний грош, но завтра способные определяться ценой золота...

Острову, взлелеянному и ухоженному им, предстояла блокада, он чувствовал ее приближение кожей, а потому торопился с устройством всякого рода фондов.

Вокруг, как при начале эпидемии, он наблюдал массу угрожающих признаков. Авторитет власти разваливался на глазах, экономика погружалась в хаос. Наступление всеобщей разрухи накатывало неотвратимо. Большая битва за коммунизм была проиграна, бороться за прежние идеалы виделось бессмыслицей. Дни его прежней власти тоже были сочтены. Придать ей новое содержание могли лишь свежие идеи и хитроумные проекты. Как ни старался, он не мог обнаружить подступ к ним. Он внушал себе, что сумеет пережить все невзгоды, но и сомневался в этом. И разбирали его тоска и досада человека, построившего прекрасный дом, в который теперь прицельно летела всесокрушающая бомба. А что думали те, благополучие которых он созидал долгие годы?

Эти люди еще беспечно смотрели телевизоры, пили чай или водку, обсуждали растущие цены, судачили по поводу новшеств власти, скандальных разоблачений в прессе, еще не понимая, какая на них надвигается гроза. Они воевали в войнах, платили налоги и профсоюзные взносы, они еще верили в свою страну, любили друг друга и землю, кормившую их. Но они уже могли считать себя никем, ибо в привычной действительности им оставалось жить считанные годы. Его величество коммунизм, подавлявший их своим роковым могуществом, уже неотвратимо претерпевал обратную трансформу, истаивая из исполина в жалкий, неверный призрак.

Устоявшаяся коммуно-тюремная система казалась незыблемой, но удивительным образом рухнула едва ли не в одночасье, как только власти слегка отпустили идеологические вожжи. Собственно, отпустил их верховный правитель Горбачев — человек недалекий и слабохарактерный, полагавший, что снизошедшие на народ дисциплинарные послабления принесут ему поддержку и популярность в массах, являвшие собой гарантию и защиту от окружавших его партийных и правительственных мурен и барракуд. Малый камушек рождает сметающий все на своем пути сель, и источник селя утягивается вместе с ним в неведомые пропасти. Этого лукавый реформатор, зачиная до конца самому непонятные перемены, не уразумел, хотя остался жив, на долгие лета здоров, парадоксально определившись в мировой истории фигурой ущербной, безвольной, но все-таки и эпохальной!

Но сель обнажил пласты, до сей поры намертво похороненные под его некогда недвижимыми глыбами. Улучив момент благоприятствования, из потаенных щелей общества полезла, утверждаясь в нем, разного рода мразь.

В один из дней, сидя в служебном кабинете, он наблюдал на экране телевизора за очередным сносом памятника Ленину в какой-то бывшей «братской» стране. когда бронзовый идол с подрезанной диском ногой совершал зловещее сальто с постамента, он оглянулся на входную дверь и увидел непринужденно вошедших в его вотчину бандитов.

Бандиты сказали: надо платить!

Едва сдерживая переполнявшую его ярость к этим наглым трутням, чье превосходство над ним заключалось лишь в способности пренебречь человеческой жизнью и достоинством, он не моргнув глазом ответил тоном чиновного бюрократа:

— Вопрос серьезный, требует согласования с бухгалтерией и с банком. Прошу сутки на проработку.

Сутки ему любезно предоставили.

Он отвалился на спинку кресла, прикусив губу в досаде. Посмели ли бы эти подонки прийти к нему с подобным ультиматумом еще год назад! Но к кому обратиться сегодня? К беспомощной, забившейся по своим углам милиции? К ее тупому начальнику, кормившемуся с его руки? Или к отцу? Но чем тот поможет? Покопается в старых связях да и попросит заступничества у каких-нибудь влиятельных урок? Помогут урки, но и цену откупа за помощь назначат неменьшую. Посоветоваться с Федором? Уж кто, как не он знает нравы этих крыс...

Федор в коллективе обжился, под его надзором находились спортивный комплекс и бассейн — гордость совхоза, работал он с молодежью, зачинал строительство футбольного поля и катка. Жена его Вера — молчаливая и нелюдимая женщина с настороженным взглядом, работала в бухгалтерии на третьих ролях; жили они замкнуто, но в помощи никому не отказывали и дом держали открытым. Рос у них и сын — тихий, приветливый мальчик, напоминавший Кирьяну прежнего Федора, из далекого, как отголосок эха, детства.

Верный друг, выслушав его рассказ, лишь улыбнулся гневным чувствам, владевшим Кирьяном. Сказал спокойно и просто:

— Этих хорьков следует перебить.

— Как?! — встрепенулся Кирьян.

— Если они — ничьи, — поведал Федор, — то и разговор ни о чем. А если присланные кем-то, придется их попытать...

— В каком смысле?

— Во всех, — раздался смиренный ответ. — И если их прислали не воры, а всякие деловые, что плодятся день ото дня без удержу, надо перебить и стоящих за ними деловых...

— А если они от воров?

— Это другой разговор. И вести его буду я. На случай крайний — придется жертвовать на их благо. До поры.

— До какой поры?

— Пока не окрепнем, — сказал Федор. — Не догоняешь ты, Кирьян, время. Это раньше тебя государство защищало, а теперь оно только брать будет с того, чем ты богат. Теперь ты один. И должен будешь завестись и милицией своей, и армией, и системой здравоохранения, и банком. Только так народ возле себя сплотишь и от напастей оборонишься. И еще: церковь будет нужна. Основой всего, полагаю. В идолы коммунистические вера кончилась, а без нее, без веры, коллектив не собрать, не удержать в рамках...

— Что же мне, храм тут учреждать? И в епархии должность батюшки выбивать?

— На то у меня свои мысли, — уклончиво повел головой Федор. — Нечего в наше пространство поповскую бюрократию впутывать и их ставленников обустраивать. Да и много ли молодежи в нынешние храмы ходит? Разве по праздникам самым великим, да и то любопытства ради, не от веры, а от суетности...

— Что ж ты тут... секту учредишь, что ли?

— Забыл ты: православный я, какая секта... Хотя с сектой куда проще... Секта от трудов духовных дураков освобождает, ответы дает простые, указания твердые... У этих мерзавцев есть чему поучиться! Промежуточный вариант — баптисты. Тут и храм утверждай, и общество к нему подтягивай, никакого окрика сверху не предусмотрено. Но играть в протестанта — грех великий, на себя не возьму. По-другому все сделаю, все продумал. Как время придет — узнаешь. Однако вернемся к гостям твоим, душам заблудшим... С оружием они к тебе приходили?

— Не знаю...

Глаза Федора блеснули решимостью и продуманными, чувствовалось, планами.

— Оружие нам нужно, Кирьян. Хорошее оружие, и много. Если имеется оно у гостей твоих, не грех позаимствовать. С того начнем!

— Федя, ты о чем? Ты к чему меня толкаешь? Чтобы тут убийства совершать? Да мы сядем с тобой!

— Насчет себя не бойся, — снисходительно ответил Федор. — А уж если мне предстоит за решетку, то не впервой. И не трусь, коли дом свой решил от гибели уберечь. Сейчас пришло время сильных. Трусы в нем на задворках поселятся.

— Их трое было, четвертый, шофер, в машине...

Федор расстегнул черный длинный пиджак, присел в кресло, закинув ногу на ногу. Был он загорел, сухощав, белели глубокие шрамы на его лице, а глаза источали холодную уверенность и пренебрежение к любым опасностям и невзгодам.

— У меня три футбольные команды бойцов, зря, что ли, воспитателем над молодежью поставлен? — усмехнулся он. — Зал для бокса, зал для борьбы, зал для тяжелоатлетов... Давно ты, кстати, к нам не наведывался, посмотрел бы, какие парни у тебя под боком выросли... Вот и подоспело им время показать сноровку.

— Только воспитатель у них... того...

— С Богом я их воспитываю, Кирьян, с Богом... Никто не курит, не пьет, сквернословие для них — как грязь зловонная... Крепкие мужики вызреют, основательные. И вот что еще: выпускать их из поля зрения нельзя. Рядом у нас авиачасть и полк внутренних войск. С командирами я договорюсь: пусть наши ребятки рядом с домом служат. А кто после службы в части останется — тоже в зачет пойдут, пригодятся...

— Далеко ты, Федор, мыслишь... И таинственно как-то.

— А я, Кирьян, просто время чувствую, пришло оно — то, когда себя проявим... Значит, оружия на тех «бычках» ты не приметил? Ладно, чего ж... Ножом обойдусь, коли что... Ты, Кирьян, на мелочи не отвлекайся, ты стратегию строй! А с тактикой я управлюсь.

Только тут Кирьян удосужился присмотреться к одежде товарища. Нет, не пиджак на нем был, а словно какой-то старомодный сюртук с атласным воротником, отливающим как воронье перо, но шитый на свежую нитку, и рубашка была черной, со стоячим воротником, а ботинки плоские, элегантные, но кроя будто казенного, чиновного, строгого. А на стуле рядом покоилась принадлежавшая Федору шляпа: тоже черная, с темно-серой лентой, отчуждавшей поля от тульи.

И припомнилось Кирьяну определение Федора кем-то из совхозного люда, услышанное случайно и промелькнувшее мимо сознания, истерзанного насущными заботами: «Его Преподобие».

Это был разговор между двумя пожилыми селянами, вернее, обрывок его: «Коли балует малец, к Федору и обратись. Его Преподобие вмиг его укоротит. Уже сегодня шелковым будет...»

— Значит, работаешь с молодежью? — сказал Кирьян обреченным голосом.

— Вразумляю, — ответил Федор, взглянув на него колюче. — Свернул с уготованной стези по малодушию своему и проискам бесовским, но долг свой понял, исполню его с прилежанием и кротостью...

— И в случае чего — обойдешься ножом?

— Добро, как утверждается, должно быть с кулаками. И с иным вооружением. Если ты против, я готов написать заявление об увольнении...

— Заявление... — невольно вздохнул Кирьян. — Змий ты лукавый... Вот что скажу: не хочет человек греха, бежит его... А куда бежать, коли все тропы в пропасть ведут и лишь одна, скользкая, по тверди тянется?

— Не об искушении и не о выгодах личных мы хлопочем, — произнес Федор доверительной скороговоркой. — О ближних своих печемся. Хотя и о себе тоже, да. Но будет нам прощение: на себя ношу взваливаем, а других, слабых, от нее охраняем, их неслучившуюся вину на себя берем! Вразумляем умом обделенных... Но — помимо увещеваний и всякой там идеологии, увы, нужен нам хлеб насущный, дабы кормить семьи наши. — Брови его решительно сдвинулись.

— Надеюсь, если у тебя будет церковь, ты не станешь в ней демонстрировать собственные идеи под видом православия?

— Уж как придется...

— Натворишь ты тут дел! — сказал Кирьян раздраженно, но и беспомощно. — Ваше Преподобие...

На поверку вымогатели оказались мелкими уголовниками из краевой столицы. Изрядно побитые, лишенные денег, машины и двух газовых убогих пистолетов, криво переделанных под стрельбу патронами из «мелкашки», они пинками были выдворены вон.

Но наглый визит их послужил Кирьяну и Федору предупреждением и уроком. Не прошло и месяца, как все рынки, магазины, автозаправки и кооперативные лавочки в округе оказались под охраной крепких, уверенных парней, воспитанников Его Преподобия, и за каждым из них числилось новенькое вороненое оружие, номерными знаками не отмеченное. На путях к благодатным землям, процветающим вопреки всеобщему упадку и разброду, утвердились прочные сторожевые посты. Любой чужак тотчас попадал на заметку. И документы его с соответствующими расспросами проверяли либо вежливые и равнодушные милиционеры, либо плечистые, коротко стриженные ребята, обходящиеся без официальных представлений.

Прибывший в гости после очередной отсидки Арсений под конец сентиментального вечера, проведенного в кругу друзей детства, сообщил:

— Я тут в авторитеты выхожу, часто общаться придется, вы ведь в своем углу борзые...

— На что намекаешь? — спокойно спросил Кирьян.

— Упаси Бог, чтоб с ваших овец шерсти состричь! — рассмеялся тот. — Исключительно дружба и взаимопонимание! Сотрудничество, когда понадобится... С этим... — кивнул на Федора, взиравшего на него свинцовым взором, — из-за благ земных мимолетных, да еще и корыстных, охоты идти в лобовую — никакой... — Кивнул головой усмешливо, пояснил: — Вашим стилем глаголю, Ваше Преподобие, вник... Храм, говорят, строите? На причастие только к вам, а с саном поможем, дело решаемое, коммерческое...

Рукоположение Федора прошло без заминки. Государство уже не вмешивалось в кадровую политику церкви, должность уполномоченного Совета по делам религий при Совете Министров СССР упразднилась, да и тот в свое время рекомендовал претендентов в попы из села, а не из грешного города; нынешние архиереи давали сан всем желающим, а уж в отношении сына священника, знавшего все таинства службы, от сохи к вере пришедшего, никаких вопросов у иерархов не возникло.

Человеку свойственно мечтать стать тем, кем он не является. Но сбывшаяся мечта Федора вернула ему то, что принадлежало по праву.


Старый друг

И все-таки, как ни убеждал себя Серегин в случайности дорожного происшествия, в душе у него поселилась неотступная тревога. Но с кем посоветоваться, кому довериться? Единственным человеком, кому стоило поведать о произошедшем, был незабвенный шеф из бывшего КГБ — отставной подполковник Евсеев. Что ни говори про представителей коварной и кровожадной конторы, но этот Серегина никогда не подставлял, рекомендовал не откровенничать лишний раз ни со своими коллегами, ни с людьми из разведки, кому передал своего подопечного, и отзывался о секретных службах весьма критично, как о сборищах негодяев. Наконец, они успешно и без осечек рука об руку прошли рискованную контрабандную стезю. По прибытии в Россию Олег позвонил ему, но разговор вышел невнятным и пустым: Евсеев сказал, что уже несколько лет пребывает на пенсии, ничем не занимается, а по интонациям его голоса стало понятно, что бывший гэбэшник явно и неотвратимо спивается. Однако, вспоминая некогда логичного, отважного и предусмотрительного опера, Серегин полагал, что, хоть извлеки из него мозг, станет Евсеев функционировать на вошедших в каждую клетку навыках, не ошибаясь ни в анализе ситуации, ни в ее прогнозе. И, поразмыслив, сподобился на повторный звонок, легко напросившись на встречу с проверенным сотоварищем.

Принял его отставник в своей малогабаритной квартирке на Нагатинской набережной, с окнами, выходящими на набережную Москвы-реки, широкой, стылой и грязной течи, обставленной облезлой бесконечностью панельных коробок — обиталищ столичного простолюдья.

Под низким потолком квартирки теснилась потрепанная мебелишка, пялился из угла пучеглазый телевизор с пыльным экраном, а на столике возле дивана, на свежей скатерке, вокруг обмороженной колокольни литровой бутылки водки была в изобилии расставлена закуска недурного качества — от семги, салатов, колбас и сыра до домашних пирожков, чахохбили и тефтелей в томате.

— Жена хлопотала, — пояснил Серегину некогда старший его товарищ.

Олег искоса взглянул на него, тут же отведя взор. Во что превратило время этого некогда подтянутого, широкоплечего, дышащего силой и уверенностью парня... Теперь перед ним покачивался, опираясь на палку, долговязый, небритый субъект с облезлой, седой шевелюрой, заплывшими, слезящимися глазками и алой, в сизых прыщах физиономией. Был он одет в застиранную теплую тельняшку с надорванным воротом, тренировочные штаны и почему-то — в тяжелые, с волочащимися по полу шнурками ботинки.

— Серьезно похлопотала жена, даже неудобно... — промямлил Олег, думая, что при покладистой к пьянству мужа супруге тот протянет, конечно, куда более своих одиноких собратьев. Ему же, Серегину, также одинокому волку, такой образ жизни противопоказан, ибо холостякам, как никому, нужна самодисциплина.

— Думаешь, отчего я в такой берлоге очутился? — промолвил Евсеев. — Обменялся с дочерью. Она в мою «трешку» въехала, я — в ее камеру... Двое ребятишек у нее, муж... Жена с ними живет, помогает... А мне, пенсионеру, и тут неплохо. Тем более я сюда не жить переехал, а помирать.

— С ногой-то что? — спросил Серегин, кивая на палку.

— А-а! — отмахнулся Евсеев. — Не люблю о болячках... Присаживайся давай.

Выпили за встречу.

— Ну, что привело тебя к старому, затертому пенсионеру? — спросил Евсеев, жадно запивая водку стаканом газировки и добавляя багрянца в залитое нездоровым румянцем лицо. — Неужели ностальгия по временам былым? Сомневаюсь...

— Я врать не стану, — сказал Серегин. — Воды утекло — мегалитры, с поры давних наших свиданий много чего произошло, а вот сейчас нужен совет... Только ты мне его дать и способен. Ни с кем другим не поделишься. Придется, правда, много чего тебе порассказать...

— Ну, мы же всегда верили друг другу, — уныло кивнул Евсеев.

— Тогда — слушай...

Слушал Евсеев, глуша водку без тостов, лишь мельком чокаясь с Олегом в паузах его рассказа.

Затем встал, подойдя к окну, долго глядел на мерзлую реку. Произнес, задумчиво поглаживая неверной ладонью небритую щеку:

— Жестокую ты жизнь прожил за прошедший период... Интересную, конечно, да... Только... кому от нее радость?

— А от твоей кому?

— От моей? Десяток негодяев по назначению отправил... Да и внуки есть... Переосмыслил много. Изжил в себе суету всякую... Карьера, деньги, страстишки мелкие... Все теперь видится чепухой и прахом. А у тебя мною познанное и пройденное — дай Бог, впереди... Впрочем, не к месту разговор, тебя еще гордыня душит и перспективы влекут... Да не отмахивайся, что, мол, в тупике. Ты в обыкновенном техническом простое, он закончится. Так вот — по делу! Ну, что ты со своими надсмотрщиками из разведки делиться своими закавыками не стал — правильно поступил. Если бы они про историю с цэрэушниками узнали, восторга на их рожах ты бы не прочитал. И как бы с тобой обошлись — неизвестно. Могли бы и сдать тебя врагу — почему нет? — Обернулся на Олега остро, и он узнал прежний — жестокий и ясный прищур того молодого, стремительного опера из безвозвратного прошлого. — Ты же нарушил все правила игры... Это убийство — ни в какие ворота! Да еще утаил его от шефов... И — утаил тем самым суть своего положения и статуса. Но то и сам ведаешь.

— Может, раскаяться? — неуверенно предположил Серегин.

— Перед Богом каяться надо, — сказал Евсеев. — А перед этими чертями — все равно что перед крокодилами: не сожрут, так утопят. Если ты убил врага крокодила, ведь это не значит, что он стал твоим другом? Ну-с, далее. Американцев, понятное дело, такой инцидент огорчил. Что было после? А вот что. Они скоренько вычислили, что имели дело с авантюристом и двойным агентом, как все двойные агенты, в итоге разоблаченным, но крайне нагло вывернувшимся из-под меча возмездия. И что им делать? Умыться от плевка? Это самой-то могущественной разведке мира? Едва ли. Проще тебя вычислить, убедиться в твоей пустопорожности и — отвернуть тебе башку неформальным способом. Проблем тут, собственно, никаких. Нанять через вторичные каналы агентуры каких-нибудь уголовников — и, считай, справедливость восторжествовала. Так что если это привет «оттуда», нисколько не удивлюсь. Закономерно и — по заслугам.

— А что мне было делать? — спросил Серегин. — Отправляться на заклание в американскую тюрьму? Кто меня оттуда стал бы вытаскивать? Я что — кадровый офицер? Да и от них открещиваются, сам меня наставлял! Это ЦРУ своих из последних сил вытаскивает, а наши... Хотя какие они мне «наши»... Впутали, суки...

— Ты бы их как-нибудь там... погуманнее... — стеснительно крякнул Евсеев. — Вырубил бы на часок...

— Ага! Видел бы ты этих лосей!

— Н-да... — Евсеев бросил рассеянный взгляд в окно, затем вернулся на место, вновь разлил водку по рюмкам. Сказал: — Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. К трупу офицеров приплюсовал парочку здешних исполнителей... Теперь на том конце провода могут взыграть самые агрессивные амбиции. Вывод прост: надо куда-то валить. С обязательной сменой документов.

— А с документами поможешь?

Евсеев тяжко вздохнул. Произнес нехотя:

— Есть человечек... Но! — выставил перед собой ладонь решительным жестом. — Разбирайтесь сами, мне ваши таинства без надобности. Пиши телефон, я его предупрежу...

— Но куда валить-то? — безрадостно вопросил Серегин, принимая от хозяина ручку и обрывок бумаги.

— Пиши...

Отставник без запинки продиктовал телефон, и Олег с удивлением посмотрел на него, припомнив свои предположения о неувядающих профессиональных навыках бывшего контрразведчика.

— Думаешь, спился? — словно прочитав его мысли, буркнул тот. — Нет, брат, меня в водке не утопишь... Силы она подтачивает, не спорю, но как без анестезии в моем колючем бытии? Водку можно не любить, но пить ее надо... — Он опрокинул в рюмку бутылку, глядя, как со дна ее вязко стекают последние капли. Произнес задумчиво: — Великая сила закон гравитации... Даже Иисус Христос подчинялся ему какое-то время... — Поднял на Серегина веселые и хитрые глаза, залитые пьяной поволокой, и рассмеялся неожиданно и неизвестно чему. В этот момент в такт его хриплому смеху каркнула — словно с одобрением — пролетавшая мимо окна ворона. Евсеев кивнул ей благосклонно, а после продолжил со смешливой ноткой в голосе: — Вот как забавно происходит, Олежек... Жизнь все-таки движется по кольцу, есть в ней логический конец, замыкающийся с началом. И есть, полагаю, высшие силы, тому способствующие. Не зря подтолкнули они тебя навестить меня, убогого. Аню помнишь? — спросил внезапно резко и требовательно.

Серегина словно обдало жаром.

— Какую? — спросил осторожно, боясь услышать в ответ нечто неприятное и болезненное о той, которую любил и потерял.

— Как говорится, сколько Лен, сколько Зин... — усмехнулся Евсеев. — А вот сколько Ань у тебя было, не знаю, но одну помню великолепно.

— Я ее искал, — сказал Серегин. — Тишина. Куда-то съехала, какая-то темная история с квартирой... Папаша ее, слышал, играл в качестве подкидного дурака в финансовые пирамиды, заложил жилье, далее афера лопнула, а вот что было впоследствии...

— Впоследствии, оставшись без квартиры, Аня отправилась жить к тетке, — отозвался Евсеев. — На юга. Городок обозначу. Туда и езжай.

— Сколько времени прошло... Нужен я ей...

— А вдруг и нужен? — пожал плечами Евсеев. — Ты за жизнь не решай, она за нас решает. От нас движение требуется, только-то и всего. Поскольку движение и есть жизнь. К тому же заготовлен у меня для тебя оглушительный сюрприз: есть у тебя, Серегин, сын. Симпатяга, полагаю, парень, исходя из внешних данных родителей. И вот не в таких уж и дальних далях ты его и найдешь.

— А почему ты раньше мне...

— Почему раньше никто из наших тебе об этом не поведал? — продолжил за Серегина контрразведчик. — Решили не искушать тебя, не тревожить такой информацией твою импульсивную, непредсказуемую натуру. Вердикт психологов и руководства, вероятно. Твое психофизическое состояние увязывалось с вмененными тебе задачами. Думаю, так. А покуда ты куролесил за бугром, народ в конторе сменился... А новым кадрам не до твоих пылью покрытых романов... Вот и все, собственно. На том смысл твоего визита ко мне, полагаю, исчерпан.

— Ну, я пойду, — сказал Серегин, поднимаясь с дивана.

Евсеев уныло кивнул.

В прихожей, провожая гостя, спросил:

— Оружие-то есть? Осталось с наших былых... манипуляций?

— Есть, но закопано далеко, — хмуро проронил Серегин.

— Табурет на кухне возьми и антресоли открой, — промолвил Евсеев, тяжко опираясь на палку. — Чего уставился? Давай, вперед... Коробку с елочными игрушками видишь? Шарики, белочки, звездочки — клади на пол...

На дне фанерной коробки обнаружился «кольт», признанный Серегиным как прошлый контрабандный грех, далее — не виданный доселе плоский небольшой пистолет с широкой рукояткой и коробки с патронами.

— Один ствол твой, из бывших, а другой мне по случаю перепал, — прокомментировал Евсеев. — Бесшумный «ПСС», большая редкость. И патронов к нему три десятка. Каждый — на вес золота. Спецоружие. Со стреляными гильзами аккуратнее, в них остаточное давление, пальцы оторвет, если чего не так... Бери, пока свой клад не откопал. А то вдруг и не успеешь к нему добраться.

— Я верну... — сказал Серегин, складывая обратно в коробку хрупкое елочно-праздничное убранство.

— Да забирай все это железо от греха! — отмахнулся Евсеев. — Прошло время... Это раньше... Ксива была, задор... Приключения разные. А теперь мне только-то и недостает с левыми стволами в какую-нибудь историю вляпаться. Я их уже и утопить подумывал, да жалко... безвинную природу загрязнять. Так что ты здесь опять кстати подвернулся...

Обнялись на прощание. Мелькнула в мутном свете коридора седая нечесаная голова, опухшая кисть руки, потянувшаяся к дверной ручке, щелкнул в пазу язык замка.

Вот и все... Последняя наверняка их встреча. Вот и замкнулось еще одно кольцо жизни...

Стараясь не встречаться глаза в глаза с патрульными полицейскими в метро, наделенными рефлексами и чутьем сторожевых псов, Серегин, то и дело проверяя, прочно ли умещен «кольт» за брючным ремнем под курткой, спустился в вестибюль станции, уселся на скамью в ожидании поезда.

Сунул руку в карман, наткнувшись пальцами на шероховатую, как наждак, рукоять ПСС. В круговороте обрывочных мыслей мелькнуло, что оружие придает ему сейчас не уверенность, а страх, чему немало способствовал прогуливавшийся по перрону постовой с притороченным к поясу металлоискателем.

Он был переполнен тревогой и оглушительным смятением чувств от новости, поведанной бывшим сотоварищем.

Сын! У него есть сын! И где-то ведь живет-поживает Аня... Какая она сейчас? Что думает о нем, Серегине? Проклинает его или — простила? А может, просто забыла, как нечто пустое, никчемное, отверженное от души? Да и поделом отверженное!

Привычно и отстраненно думая о ней, он ощущал боль, подобную мимолетному холоду, который обжигал сердце изнутри и тут же истаивал. Прошлая пронзительная боль утраты ушла навсегда, не оставив после себя никакого следа. Но вот теперь вернулась с другой силой.

Он не мог понять своего состояния, все перемешалось в сознании: горечь, стыд, злость на себя — но и мечта о возможном обретении самого главного, самого необходимого... И прав старый опер: вдруг это выход из тупика, вдруг это искупление, новый горизонт и путь к смыслу и к счастью?

В тягостной путанице своих размышлений он вышел из метро в осеннюю темень сырого вечера, завернул за угол, в переулок, ведущий к дому, и тут с порывом набитого моросью ветра, хлестнувшего в лицо, к нему пришла отрезвляющая осторожность, заставившая вытащить из кармана «ПСС» и вогнать глухой цилиндр патрона в ствол. Прилежно смазанный затвор щелкнул вкрадчиво и мягко.

Войдя в лифт, ткнул кнопку своего этажа, но ее словно заклинило, ехать на площадку четвертого, где жил Серегин, лифт не желал. Кольнуло дурное предчувствие. Если неспроста? Пойти пешком по лестнице или подняться на лифте этажом выше? Нет, лучше уж ниже, причем на пару этажей...

То ли это была игра воображения, то ли им овладело безотчетное чувство опасности, но ему показалось, что воздух в подъезде непривычно тяжелый и вязкий.

Из глубокой пещеры выполз его самый старый и мрачный страх, принявшись обнюхивать его своим холодным носом, внимательно рассматривать желтыми змеиными глазами, обдавая ледяным могильным дыханием.

Он понимал, что это мания преследования, свойственная профессиональному бойцу. Этой болезнью страдали все, кому приходилось убивать людей и ожидать за это возмездия, — и хорошие, и плохие.

Нажал кнопку девятого этажа, последнего, и — выскочил из смыкающихся створок дернувшегося в вышину лифта. А теперь — по лестнице вверх, держась у левой стены, как учили в школе форта Беннинг. Предмет именовался «уничтожение противника с ведением огня внутри зданий».

Эмоции, мысли, сомнения — все схлынуло. Пропал, съежился, исчез обыватель из бетонной московской многоэтажки, и возник в скорлупе его обличья отрешенный от всего наносного солдат и воин, в чьем сознании угроза погибели существовала обыденной данностью. И руководили им теперь неведомые механизмы настороженного и бестрепетного движения навстречу притаившемуся врагу.

Где-то в подсознании скрывался в нем этот загадочный и покуда безошибочный подсказчик ожидающих его бед, натягивающий струны нервов, обостряющий зрение, слух и словно кричащий издалека: «Стой!» или «Беги!». А сейчас была команда идти вперед — бесстрашно, но осторожно.

Он будто скользил летящим призраком в квадратных изгибах лестничных пролетов — исплеванных, в окурках, мутных шприцах, горках пустых пластиковых бутылок, он двигался тише тени и на своем четвертом этаже, около трубы мусоропровода, неопрятно окрашенной почернелой масляной краской, увидел двоих мужчин, задрав головы, прислушивающихся к движению лифта, ляганию его створок.

Сверкнуло: они!

И тут же глаза этой пары уставились на него, и он успел прочесть в них, распахнутых от внезапности его появления и наливающихся злобой, узнавание именно его, Серегина, и смертный приговор ему был в этих свинцовых взорах... А после два раза зло и упруго содрогнулся в его ладони бесшумный «ПСС», и громоздкими тюками — медленно и неохотно — обвалились плашмя, друг на друга его несостоявшиеся убийцы, замерев неуклюжими уродливыми комами, как мешки со строительным мусором на помойке.

И тут пришел страх. И он снова стал обывателем, беспомощно теряющимся в заполошных мыслишках. Что же теперь будет? Не ждет ли его новая скорая опасность? Куда бежать? Как избавиться от улик?..

Держа в одной ладони свой пистолет, Серегин нежно погладил его другой ладонью, — только тот, кто познал близость смерти и спасшийся благодаря оружию, смог бы понять его ощущения, — те, которые испытывает человек, выживший благодаря оружию.

Затем, поморщившись досадливо в осознании унизительно охватившей его паники, он перетащил тяжеленные, громоздкие трупы на черную лестницу. Обыскал их. «Макаров» с самодельным глушителем, ножи, бумажники с документами, связка ключей. Два телефона. С телефонами и с документами он разберется позже, а главное, что надо уяснить сейчас, — была ли у убитых подмога, ведь ключей от машины нет... Может, возле дома стоит бандитский транспорт с ожидающим подельников водилой?.. А вот тут, кажется, повезло: два свеженьких проездных билета на метро обнадеживают в версии, что злодеи предпочли общественные средства передвижения персональным...

Если же кто-то страхует их, этот «кто-то» в течение ближайшего часа объявится, и надо лишь терпеливо дождаться его здесь, на замызганной, пропахшей мочой, черной лестнице. И, как ни крути, предстоит убрать трупы, пока не наткнулся на них случайно забредший сюда человек...

Он раскрыл дверь своей квартиры; не зажигая света, метнулся на балкон, где в углу был приткнут рулон пластиковой пленки для малярных работ, планируемых на лето, живо расстелил прозрачное полотно в прихожей и, утирая костяшкой пальца струящийся нервный пот со лба, озираясь на соседские двери, перетащил тела в свою квартиру, с брезгливостью отмечая ущербные, грубо вытесанные, явно уголовные рожи покойников, уже покрывающиеся смертной обреченной белизной. Весь кретинизм минувших поколений предков, казалось, проступал на этих мордах.

Притворил за собой дверь и вновь вернулся в потемки затхлой лестницы. Подобрал стреляные гильзы. Настороженно прислушиваясь к шумам в подъезде, подошел к мусоропроводу, осмотрел таящийся за ним закуток. Пули прошили бандитов насквозь, срикошетили о стены, выбив куски цемента, и теперь сплющенными кусками свинца валялись на грязном кафеле, устилавшем площадку. Он поднял их, сунул в карман и, встав за трубой мусоропровода, погрузился в ожидание, посматривая на экранцы изъятых телефонов, готовых в любой момент озариться требовательным вызовом.

И вот — голубенько вспыхнуло стеклянное оконце на обтекаемой черной коробочке...

— Да... — произнес он глухо, уясняя, что звонят, судя по коду, издалека, явно не из Москвы, — но из России, судя по первой цифре высветившегося номера.

— Сивый? — раздался развязный, требовательный бас с очевидным кавказским акцентом. — Это я... Дождались клиента?

— Все путем, — буркнул Серегин.

— Чисто сделано?

— Да, уходим...

— На поезд билеты еще не брали?

— Ща вот, едем...

— Ну, жду. С дороги звони, если чего.

Серегин отключил связь. Внимательно осмотрел площадку. С досадой отметив несколько стылых пятен крови, натекшей из продырявленных курток, понял, что придется заняться приборкой. Да еще какой! Успокаивало одно: запаса по времени до очередного неведомого столкновения со своими столь же неведомыми недоброжелателями у него предостаточно.

Прибравшись на лестнице, включил компьютер. Набрал запрос по коду, определившемуся на телефоне убитого бандита. И качнул головой в недоумении: далекие теплые края... Перелистал записные книжки обоих телефонов, посмотрел все входящие и исходящие звонки. Покойники явно жили на юге страны и приехали сюда столь же явно за его головой... Изучение паспортов и водительских удостоверений новопреставленных, несомненно, подтвердило факт бывшей уже прописки граждан Сивцова и Орехова в станице Винницкой, располагавшейся недалеко от курортных зон Черноморского побережья.

Что это? Привет от Ани? От ее друзей либо недругов? Нет у него, Серегина, более никаких знакомств и связей в тех землях, категорически нет. В любом случае — не напрасно его ангел-хранитель повелел ему посетить отставника Евсеева, ох не напрасно!

В третьем часу ночи, использовав снабженный глушителем пистолет злодеев, Серегин умышленно причинил ущерб городскому имуществу, прострелив плафон уличного фонаря, освещавшего боковую стену дома, где располагался его балкон, и парковочный пятачок, отгороженный от тихой улочки сварным железным забором.

Ночь была черна, как сновидение маньяка.

Выждав некоторое время, Олег, изучив сонные провалы ночных соседских окон, аккуратно спустил на надежной веревке запакованные в пластик трупы на заснеженный тротуар. Далее, выйдя из дома, в кромешной темноте, скрывшей от посторонних глаз стоявшие впритык друг к другу автомобили, он, используя нехитрый инструмент и внушительные навыки, привитые ему автомобильным дилером Худым Биллом, бесшумно открыл багажник внедорожника «ниссан», куда уместил тела убиенных злодеев.

Внедорожник принадлежал майору милиции, азербайджанцу, жившему этажом выше, недавно переехавшему в Москву и успешно, судя по его самодовольной, лоснящейся физиономии и презрительному взору, которым он удостаивал окружающих, устроившемуся на новом месте обитания. Подобного рода типов, коммерсантов от полиции, выкупивших должностенку, Серегин в своей жизни встречал немало и никаких угрызений совести от перемещения именно в этот автомобиль сомнительного груза не испытывал, ибо понимал: личность данного гражданина обладает превосходной адаптацией к любого рода проблемам, завидным хладнокровием и с таким пустяком, как два подброшенных в багажник трупа, справится без излишнего шума и недоразумений. Конечно, инцидент повлечет за собой всякого рода разбирательства, интриги, подозрения и эмоции, но, к счастью, в этих увлекательных событиях и коллизиях ему, скромному жильцу с четвертого этажа, место не уготовано. Зато уготовано место в иных пространствах человеческих столкновений, покуда непредсказуемых, но, как он чувствовал, несомненных и обязательных.

Теперь предстояло поспать, подперев на всякий случай дверь тумбочкой со стеклянной вазой, а далее, передохнув, перебираться к Нюре, оправдываясь ремонтом в квартире. Но перед этим — уволиться с работы, куда лучше не появляться, а просто позвонить, поставив в известность начальство.

Утром он включил телефоны бандитов. Непринятых звонков было много. Пугающе много. «Ниссан» на парковочном месте отсутствовал. Когда майор заглянет в багажник, было неведомо. Может, и через месяц. На улице между тем стояла осень с низкими температурами, противостоящими процессам белкового разложения...

Серегин раздраженно отмахнулся от пустых размышлений. Следовало предупредить соседей о своем внезапном отъезде, упаковать походный вещмешок, позвонить Нюре и...

И тут окончательно уяснил для себя то, о чем знал еще вчера, выходя от Евсеева: и — ехать туда, где Аня. Тупо и целенаправленно. Даже мельком не отвлекаясь на какие-либо сомнения.

Между тем опыт предусмотрительного вояки безоговорочно диктовал ему схемы дальнейших поступков. Он скачал из компьютера карты местности, которую предстояло посетить, собрал необходимые вещи, уместившиеся в объемный тюк, упрятал во внутренние карманы документы. Главным из них было служебное полицейское удостоверение, бонус от Нюры. Заведуя их выпиской, ради него она пустилась на вопиющий криминал, соорудив корочку, где Серегин фигурировал как опер по особо важным делам. Это была значимая охранная грамота от тех, кто владел ею на законных основаниях, но кого граждане опасались не менее, чем воров и бандитов.

— Посеешь ксиву — меня пожнут! — предупредила Нюра. — Не сяду — уволят!

— Если посею — в сей же момент женюсь! — легкомысленно пообещал ей Серегин.

После полудня, когда сборы подошли к завершению, на стоянку въехал «ниссан», ведомый азербайджанским блюстителем порядка. Серегин, припав к биноклю, всмотрелся в его лицо.

Бесхитростные чувства отражались на физиономии уроженца нефтеносных земель, на гранатовом соке и осетрине взращенного, а ныне охранителем жителей российской столицы пробавляющегося: удрученность, усталость и вместе с тем — вымученное, как после титанического труда, облегчение...

«Посылка дошла до адресата...» — определился Серегин в выводе. И не ошибся: выйдя из машины, майор пристально копался в багажнике; вытащив ворсистую подстилку, повернул ее к свету, осмотрев тщательно и брезгливо, затем раздраженно сунул на прежнее место...

Серегин, словно соболезнуя ему, вдумчиво и мрачно кивнул, уясняя: проблема с трупами решена с капитальным и бестрепетным профессионализмом. Хотя и не без взрыва первоначальных эмоций, никак иначе. В полицейском рапорте произошедшее могло бы отразиться так: «...далее преступники сели в лифт и скрылись в неизвестном направлении».

Он подосадовал на себя: ведь никаких чувств от убийства этих парней, пускай негодяев и палачей, он не почувствовал даже отдаленно... Во что же он превратился? Что в нем теплого, человеческого, отзывающегося в Боге? Нет ни раскаяния, ни страха, но есть, впрочем, сомнение в себе и о себе сожаление... Уже хорошо!

Следующее утро, прервавшее беспросветье осенней непогодицы, выдалось холодным и солнечным. Утро, когда, будто взявшись за руки, зима и лето в согласии прошли по улицам города, пронизанное грустью и неясной надеждой, застыло в дымном пространстве города. А потом начался день.

Пора, брат Серегин, пора!

В уносящей его от города дороге он не чувствовал былого очарования неизвестностью, азарта и вдохновения перед встречей с новизной будущего. Напротив, им владел какой-то страх в осознании своего движения к тому, с чем неизбежно предстояло столкнуться будто бы в силу довлеющего над его судьбой рока.

Он ощущал себя марионеткой, руководимой властным посылом, вложенным в его сознание извне, свыше, и противиться этому посылу не мог и не хотел, ибо вторым планом уяснял, что только в согласии с ним будут обретены спасение и дальнейший смысл бытия, до сего момента, как себя ни оправдывай, никчемного. Похожего на яркую тряпку, изрядно износившуюся и должную кануть в неизвестность могилы такого же ущербного хлама.


Отец Федор

Любой новый человек, появляющийся в общине, без внимания людей отца Федора не оставался. Система общественной безопасности, рожденная им, ничем не проявляла себя внешне, но работала без сбоев, как некогда агентурная сеть КГБ в «режимных» городах. И когда Федору донесли, что к пенсионерке Евдокии из Москвы на постоянное проживание приехала племянница с сыном, он не преминул лично наведать новых поселенцев.

Евдокия в преддверии встречи с властительным попом накрыла стол, напекла пирогов и даже выставила пять сортов наливок собственного приготовления, но в еде и в питии Федор был неприхотлив, хотя оценил старания хозяйки, однако интерес к Анне проявил немалый, пусть и степенный: задал много вопросов, на которые получил ответы искренние и прямые. Ее переезд из Москвы был продиктован обстоятельствами банальными: лопух папаша сподобился заложить квартиру под мошеннический проект, оставив и себя, и близких без жилья. То, что аферисты не сделали его богаче, но наверняка сделали умнее, пользы не принесло: пришлось устроиться сторожем в дачном товариществе, предоставив дочери с внуком свободу выбора из ничего. Подобных историй Федор знал в избытке.

Эта женщина ему сразу пришлась по душе: цельная, с сильным характером, красавица, не собиравшаяся ни разменивать себя, ни заискивать перед кем-либо. Удивляло одно: как мог ее — верную, ладную, не боящуюся любых тягостей, оставить бывший гражданский муж, судя по всему, личность суетная, падкая на авантюры и ныне растворившаяся в дебрях Америки. Филолог по профессии, она была востребована в общине как школьный учитель, но с готовностью дать ей рекомендации рассудительный Федор не спешил. И правильно! Ибо визит к правоверной Евдокии, входившей в число приближенных в его пастве, даровал ему событие внезапное и судьбоносное, о котором он даже не помышлял.

В детской комнате он застал мальчика десяти лет, белобрысого, с высоким лбом, одетого аккуратно и строго.

Мальчик не играл с компьютером, не стремился на улицу, а сидел за небольшим письменным столом и читал книгу.

Увидев вошедшего, встал, вежливо наклонил голову, представился.

Что сразу укололо Федора: не было в нем ничего ребяческого, наивного, бесшабашно устремленного к миру вокруг него. И наклон головы, и слова приветствия, и жесты — все было исполнено достоинства и врожденного такта, как у взрослого мужчины.

— Что читаем, молодой человек?

— «Робинзон Крузо», — прозвучал ответ.

— Моя любимая книга, — кивнул добродушно Федор. — Жалко небось, как мыкался бедолага в своем одиночестве?

— Зачем же его жалеть? — пожал плечами мальчик. — Это книга о счастливом человеке. Бог дал ему испытание, дал силы испытание преодолеть, чтобы достойно затем войти в Царство Его.

Федор оторопел. Затем взглянул в глаза мальчика. И взгляд их — твердый, умный, проникающий в душу, был взглядом отнюдь не подростка, а искушенного, холодного судьи.

— Но это же... выдуманный персонаж, — невпопад произнес он.

— Его страдания пережили миллионы читателей, — сказал мальчик. — Кому из людей дано такое? Значит, их мысли могли... — Он запнулся.

— Выпестовать его образ в иной материи? — подсказал Федор.

— Да, мне кажется, что теперь он существует, — кивнул маленький собеседник. — Просто нам не дано видеть его. Но можно и постараться.

— А ты... что... — произнес Федор затрудненно, — можешь видеть то, что недоступно другим?

Мальчик задумался. Затем сказал отрешенно, спокойно перейдя на «ты»:

— Да, тебе расскажу... Могу, но не все... — Внезапно он виновато улыбнулся. — У тебя проткнулось гвоздем колесо машины по дороге сюда. Твоему шоферу предстоит работа.

Федор оглянулся на дверь. Ни Евдокия, ни Анна сюда, похоже, входить не собирались. Будто побаивались... Кликнуть шофера? Пусть проверит машину? Суета. Колесо точно проколото, в этом он теперь не сомневался.

— Ты любишь свою мать? — ляпнул он первый же пришедший на ум вопрос.

— Я люблю и мать, и отца, — ответил маленький собеседник. — Очень!

— Но ты же не видел отца...

— Я чувствую его каждый день... Он просто ищет свой путь. Но скоро обязательно придет сюда. Он вернется за нами, где бы мы ни были. Я знаю. Ему тоже даны испытания. И когда он придет, вы подружитесь. И еще: здесь обитает очень плохой человек, иногда вы встречаетесь с ним. Вы очень не любите его. И скоро вы вступите в бой. Тогда, когда сюда придет отец. И я не знаю, кто победит.

— Какой еще человек?.. — пробормотал Федор, прекрасно понимая какой.

— Его цифра «два». И на его черной машине тоже три такие цифры...

«Да! — полыхнуло в голове Федора. — Номер этого негодяя Арлиева. Неужели... Или паренька подучили? Не может быть...»

— У него много больших комнат, где люди играют в карты и в цифры, — продолжил малец со снисходительной улыбкой, и глаза его погрустнели. — Там много жадных, потных дураков... Я их вижу. Там делаются очень плохие вещи. Я дам тебе нужные цифры. И все развеется...

— Что у меня в левом кармане? — спросил Федор неожиданно сорванным голосом.

— Три леденца, — сказал мальчик устало. — У тебя нет зубов, но ты никак не привыкнешь к протезам. Иногда от них тебя тошнит. Но снимать их на людях — нельзя. Леденцы помогают. Иногда ты вспоминаешь детство, и тебе становится печально: тогда эти конфеты приносили радость...

«Господи, что это? — подумал Федор. — От кого у него дар?»

— Мы будем вместе, — заявил мальчик спокойно. — Тебе будет хорошо. Я хочу увидеть твою церковь. Мы понимаем друг друга. Мы не станем ничего рассказывать никому. Но все окончится, если мой отец откажется от испытаний. Или не справится с ними.

— Я помогу ему... — непослушным языком произнес Федор.

— А я помогу тебе, — сказал мальчик. — Извини, я хочу почитать...

— Ты с мамой будешь жить у меня...

— Я знаю... — Подросток, равнодушно отвернувшись, потянулся к книге.

Как в бреду, Федор простился с хозяйкой. Хмуро обронил Анне:

— Завтра придешь к моей жене. К Вере. Будешь работать с ней. Твой сын знает... — И, подставляя кисть руки для целования, вспомнил ненароком о спущенном колесе...

— Прокололись мы, Ваше Преподобие, — донесся до него от входной двери бодрый голос шофера. — То-то я чуял, машину влево ведет... Но и ладно! Запаску приладил, доедем!


Арсений

Несколько лет назад между Арсением и отцом Федором произошел следующий разговор.

— Я хочу поделиться своими тревогами о тебе, — сказал Федор ему — старому человеку в скромном твидовом пиджачке, сидевшему напротив. — Одно время ты посещал церковь, но сейчас, чувствую, отошел от религии. Раньше ты жертвовал на храм, говорил со мной... Странно. С возрастом, напротив, начинаешь понимать, как важна вера.

— Я грешил. Я был суетным и жадным человеком, — согласился Арсений. — Я вел недостойную жизнь... Да и веду ее. Поскольку нахожусь в известных тебе жерновах.

— Приди убежденно и бесповоротно в лоно Церкви. Господь простит тебя, как прощаю я. Господь любит тебя, как я люблю. Церковь — твоя мать, она тоже простит тебя. Кроме того, ты уже в пожилом возрасте, и я хочу, чтобы ты прожил счастливый остаток лет и оставил после себя ребятишек. Господь заповедовал нам плодиться и размножаться.

— Я буду каждый день ставить свечку. Я пожертвую вашему храму половину всего, что имею.

— Не надо половину, Арсений. Думаю, хватит четверти.

— Все дело в том, что это не спасет меня... Мне не свернуть со стези.

— Твоя стезя — твое испытание, — сказал Федор. — Теперь важно одно: как она закончится. Возможно, благим поступком, что перечеркнет все твои грехи.

Так Арсений снова зачастил в храм. Он ставил свечи, бывал на службах, щедро жертвовал деньги. Он не изменился, не стал другим человеком, зато обрел свой берег, хотя прошлое, как и его темная воровская паства, по-прежнему цепко держало его. Он знал, что всегда найдет приют у Кирьяна и Федора, любивших его, разглядевших в нем то потаенное, светлое, что таилось в затянутой коростой душе. Он знал, что тоже приложил руку к тому, чтобы процветал созданный его друзьями детства город, окружающие его поля, леса, построенные заводы и фабрики. Он не допускал сюда бандитов, понимая, что они — как рак, готовый сожрать здоровый организм и слепо погибнуть вместе с ним.

А когда врачи обнаружили и у него эту зловещую хворь, лишь усмехнулся снисходительно: вот и все, поделом...

Лечение между тем продвигалось успешно, хотя в заграничные дорогущие клиники ездил он равнодушно, словно выполнял нудную работу, результат которой был так или иначе никчемен. Хотя... как знать! Ведь Господь отпускал ему дни последующей жизни с помощью врачей, а значит, он мог радоваться радостям бытия и что-то совершать в нем столь же радостное для души своей. Пусть уже снисходительно, грустно, прощаясь... Что ж, ушел кураж: годы! Пережито юное, самозабвенное...

Так же отстраненно и механически он относился к своим обязанностям авторитетного вора в крае, разбирая конфликты среди криминала, руководя блатными, примыкающей к ним заблудшей недорослью, контролируя кассу, хранящуюся будьте любезны как надежно: у Его Преподобия, о чем не знал никто, даже ближние.

Удивительно, он тоже принял участие в созидании этого процветающего анклава, форпоста страны, находясь среди тех, кто готов был разграбить, продать и уничтожить это многотрудное сооружение, даже не задумываясь о его животворящей, возвышенной сути. Собственно, и суть России как таковой заключалась для Арсения в том, что создали его друзья, ставшие ему братьями, хотя держался он от них на отшибе, сознавая ущербность свою и — одиночество оплаканного ими изгоя. Но и родного им.

Разные времена гремели над краем: революционные, бандитские, застойные, времена купания в деньгах и затягивания поясов, но день ото дня община укреплялась, наливалась мощью, традициями, и каждый человек, в ней выпестованный, нес в себе ее каноны и историю, в дальнейших поколениях непременно должную отозваться. Даже несмотря на любой ужасный перелом в грядущих временах. Может, потому и осталась непоколебимой в веках многострадальная страна, народ которой, вбиваемый в землю по уши, истребляемый миллионами, вновь вырастал из ее неплодородной, суровой почвы, как сбритая до корня щетина.

Только он, осколок разрушенной, окровавленной империи, смотрел на пришедшее ему на смену поколение, на всех этих молодых, новых... как на грязь, суррогат. В них не виделось ни идей, ни идеалов, они казались куклами из пластмассового мира потребления. И мозги, и сердца у них были словно пластиковые, да и мечты: заменить свою плоть пластиком, чтобы жить вечно. Но тут — не получится, устои Творца им не переплюнуть. Дальше высокотехнологичных протезов дело не пойдет. Краток земной человек и слаб. А вот та вечность, что в нем, живет по законам, никаким его разумениям не подвластным. И ни герцами, ни вольтами, ни амперами душу не измеришь, другими величинами она исчисляется. А до Бога добираться надо не соревнованием с ним, а молитвой. И не в космос пустой устремляться летать, а с хозяйством своим подножным разбираться. Тратят миллионы, чтобы найти воду на Марсе, а ее на земле не хватает! Что тебе этот мертвый Марс, когда рядом с тобой люди от голода дохнут и глотки друг другу ради выживания режут? Что же это за пагуба извечного противостояния людского, жадности, устремления к хоть каким, но переменам, несмотря на кровь и страдания подобных тебе?.. Устремления постоянного, бесовского!

Однажды Федор сказал ему:

— Революции вершатся в больших городах. Смуты и искушения тоже идут оттуда. Окраины не остаются в стороне, сотрясаясь сообразно эпицентрам всякого рода волнений и новаций. Но кто выстаивает на них? Форпосты: монастыри и деревни окрест. Не поддаются изломам лихолетий лишь сплоченные, радостями и горестями друг друга проникнувшиеся, одной верой пробавляющиеся.

— И ты меня причисляешь к ним, к себе?..

— Ты у нас в долгосрочной командировке, — усмехнулся Федор. — Да хранит тебя в ней Господь...

— Он всех нас хранит. Только срок хранения у каждого разный. И я из этой командировки не вернусь никогда...

— Вернешься. Обещаю. А коли что — все рядом ляжем: ты, Кирьян и я... И в церкви, тобою отчасти отстроенной, будет тебе отходная. Тут уж ни о чем преждевременно не заботься, мы о тебе помним. Каждый день.

Успокоился Арсений после этого разговора. Одно удручало: бросить бы всю погань дел, отойти от них да и поселиться к Федору по соседству. Огород там, жена... Книжки читать... Ну да! Так и отпустит его масть воровская, с ней шутки шутить — грустно станет... А врагов у Федора с Кирьяном никогда не убавлялось. Вот и сейчас — дагестанец ушлый, Агабек. Всех окрутил, всем полезен. Все расклады уяснил. Ордой встал на границе общины. И как его урезонишь? Ворам от него — польза, начальству — обильная мзда, а шпана и менты в очередь выстраиваются, чтобы в его пристяжь попасть, жирными крохами усладиться...

Ни одного просчета, ни единой ошибки не допускает. А с ним, с Арсением, уважительно, как с заслуженным пенсионером, милостиво на работе оставленным, однако давая понять: жри от пуза, не скромничай, но деньки твои сочтены, все праздничное прожито, а потому не лезь в квашню нашу, дед, не попадай под замес, а то мы его хладнокровно устроим...

Повис очередной меч над общиной — кривой, острый. И отразить его — пустое. Лезвие надо перерубить. У самой рукояти. Но как? Только затейся, сам без головы останешься. Донесут тотчас же. И свои дружки тут же скурвятся. Корм им идет с руки Дагестанца обильный, щедрый. А они ради того и живут, ради корма. По-другому тут надо. И снова: как? Да и воры общиной куда как недовольны! Ни денег с нее, ни пользы. А земель на целое государство. А вокруг что? Оккупированные территории, где все подвластно: станицы, городишки, села... Всюду лишь флер закона, но тайная власть криминала: купленная администрация, полиция, прокуроры, контролирующая бизнес и расхищения бюджета братва...

Устоять при таком раскладе — стать главенствующей силой. Подавив этих крыс оружием и кровью, иным — никак. Никакой демократии и соплей: только мощь и диктат. Этим всегда на Руси порядок определялся. Этим и Чечню укротили, хотя и дань платим метастазу Орды, чтоб лоск благоденствия и покорности соблюден был. А ведь какая строптивая и неистребимая сила власти подчинилась! Иной вопрос: до какой поры?

Но тут-то банда пока лишь на земельные отводы и на деньги зарится, а не на государственность. Неужто с ней не справиться?

Идя к машине, он обернулся на храм. И — защемило в душе. Густая осенняя синева царила в безмолвном небе, и свежее, словно отмытое, золото куполов радостно сияло в нем.

Новодел, и почтения к нему — постольку-поскольку...

Но когда-нибудь храм остепенится под тяжкими пластами времени, поугрюмеет, посереет, как ни бели его, сожмет кирпичи в цементном ознобе пронесшихся сквозь него зим, и какой-нибудь грешник, обернувшись на него лет через триста, стоя на том же месте, вдруг и подумает: а тут, может, в пространстве этом, замирал кто-то из сопричастных к зодчеству, так же смотрел на купола, так же испрашивал прощения у Бога, определяя меру его воздаяния за свои нынешние греховные помыслы...

Так и будет!


Южная периферия

В столицу южного края он приехал на своем автомобиле, оставив его в частных гаражах, под присмотром сторожей, в одном из спальных районов. Далее, не утруждая себя особенными поисками транспорта, свинтил номера с парочки машин на ближайшей парковке, а после угнал с нее же подходящий свеженький «форд» — невзрачный, обывательский.

Привинтив к «форду» иные номера, двинулся на стоянку, забрав из собственного автомобиля необходимые принадлежности, и, не теряя времени, тронулся в путь.

Он действовал механически, пользуясь навыками, обретенными в той среде американского криминала, где жил и выживал, где закон был уважаем лишь в той степени, в которой мог настигать и карать, но абсолютно пренебрегаем в своей сути. И с горечью и очевидностью понял, почему в поведенческих нормах стал, что ни говори, безоглядным преступником, для которого любая статья уголовного кодекса мысленно начиналась с фразы: «Если поймают, то...» Как же так случилось? А вот как. оказавшись в Штатах, он ощутил не только их чужеродность в отношении к России и к себе как носителю ее энергетики, но и враждебность одной цивилизации к другой. Враждебность не просто историческую, но и, возможно, метафизическую. А будучи пришельцем, временщиком, презирал все окружающие его обывательские ценности, без раздумий совершая преступления, благо местная компания к тому располагала. Сегодняшняя же Россия, отвергнувшая все былые принципы того советского бытия, в котором он вырос, уподобившаяся Штатам во всем худшем, с чем он в них столкнулся, также не воспринималась им как Родина и защищающее его государство. Это была территория очередного пребывания и выживания. Территория бездуховности, коррупции, выхолощенных идеалов и существования во имя существования. И, сравнивая эту страну со своей прошлой и истинной Отчизной — могучим СССР, он не мог относиться к ней — ущербной, ужатой, изжившей весь прошлый имперский дух — всерьез. А уж тем более ко всякого рода частностям: к ее законам и укладам... Да и к себе как к части этой страны тоже...

На выезде из города его тормознули дорожные блюстители порядка, заставив изрядно пропотеть, но «корочка», сработанная Нюрой, сыграла свою умиротворяющую роль, освободив ее предъявителя от всяческих тягот вторичных документальных и физиономических исследований.

Однако общение с полицией подстегнуло бдительность, притупившуюся от гладкой дороги в чуждые края: вновь отрезвленно ощутилась вся опасность и неопределенность его нынешнего положения.

Мир поблек и посерел, словно наполнившись скрытой неприязнью и тайными угрозами, ждущими его в том неведомом, куда несла его послушная и равнодушная машинка.

Он внимательно смотрел на дорожные указатели, пока наконец не выехал на черную ленту прямого, как стрела, шоссе и понесся к горизонту.

Вскоре он въехал в отмеченный на карте район, где ухоженные поля отделялись одно от другого узкими лесополосами или пологими холмами. Кое-где местность была усеяна нефтяными качалками. Эти сооружения были похожи на гигантских насекомых, которые сначала поднимали к небу свои хоботки, на секунду замирали, всасывая внутрь сок земли, а затем стремительно вонзали хоботки обратно в почву. Сияли на солнце белым металлом взметнувшиеся ввысь башни газонасосных станций. Эта местность напомнила ему Пенсильванию с ее затерянными в просторах полей городишками, их вымпелами, героически развевающимися на ветру, и подчеркивающими цивилизованность глухой провинции вездесущими закусочными фастфуд.

Однако, судя по внешним приметам, сейчас он продвигался по территории развитого и, очевидно, процветающего района со своими хозяевами, чьи доходы предполагали основательность и немалую власть. И кто знает, может, эти неведомые люди олицетворяли собой силу, пославшую к нему несостоявшихся убийц. Но зачем? Собственно, за ответом на этот вопрос он сюда и приехал.

У него закончилась питьевая вода, и пришлось остановиться на пятачке парковки возле придорожного магазинчика. Пожилой мужчина в байковой рубашке, стоявший за прилавком, рассеянно кивнул ему, обозначая таким образом равнодушное приветствие.

Серегин взял со стеллажа бутылку местной минеральной воды — уж точно не подделка! — обернулся на свою машину, видневшуюся в широком стеклянном окне, и тут, к досаде своей, увидел возле нее полицейский внедорожник. Двое парней в форме, вышедших из него, внимательно изучали его «форд», один даже, присев на корточки, заглянул под днище. Один из полицейских, рыжеволосый высокий парень, что-то произнес в микрофон рации.

Бежать было некуда. За ремнем джинсов, прикрытый курткой «кольт- 1911» с патроном в стволе. Выйти навстречу ментам с оружием? И применить его, если что? Нет, это разрушит всю его дальнейшую жизнь. Он убьет ни в чем не повинных служак, выполняющих свою работу — как ни крути, необходимую обществу, а в итоге приплюсует ко всем своим грехам бедолагу продавца, тянущего лямку тяжкой и беспросветной жизни — воистину! — на ее обочине, к тому же наверняка обеспечивающего кровом и пищей своих близких — еще более беспомощных и всецело полагающихся на его защиту.

На опорной бетонной колонне в зале Серегин приметил рекламный щит в алюминиевой раме. В щель между рамой и плоскостью колонны он всунул «кольт»: если уж будут брать, то незаконное хранение оружия уж точно ему не пришьется. Впрочем, он надеялся на магическую силу документика, состряпанного в недрах МВД майором Нюрой.

И — расплатившись за бутылку воды, шагнул из магазина навстречу опасности.

— Твоя лайба? — спросил его рыжеволосый мент.

— Ну, — добродушно откликнулся Олег.

— И как она тебе?

— Не очень, — сказал он наобум.

— Чего так?

— Уже три ремонта по гарантии...

— Во как! А я рекламе поверил, хотел купить...

— У американцев надежные тачки только с восемью цилиндрами, — умудренно поведал Олег. — И то... У всех две одинаковые беды: трансмиссия и радиаторы. У них даже сервисы специализированные именно по такому поводу. Закипел или ни тпру ни ну — сразу отряжайся в эти лавочки, у них все наготове, воткнут тебе новый агрегат из уже починенных, а твой — на реконструкцию и дальнейшую такую же замену. Хитрости большого и малого бизнеса. А платим мы, терпилы. Бери лучше «японку», она по принципу катаны сделана: пока не износится в хлам, не подведет. По крайней мере, на день сегодняшний, покуда японцы не скурвились под напором цинизма всеобщего ширпотреба...

Менты добродушно расхохотались.

У них в принципе не было намерений проверять у него документы или каких-то враждебных поползновений, но возвращаться обратно в магазин за «кольтом», нарываясь на новый диалог с правоохранителями, представилось ему рискованной затеей. За пистолетом он заедет сюда в другой день: пыль за рекламными щитами едва ли протирают даже изощренные чистюли...

Он проехал несколько километров по второстепенной дороге, пересекавшей бескрайние поля пшеницы, над которыми высился сияющий шатер неба с громоздящимися в нем размытыми сказочными замками тяжелых белых облаков. Затем притормозил на обочине, вновь сверившись с картой, а после двинулся по проселку к ближайшим холмам. Дорога становилась все уже, неприметней и круче, пыль клубилась за багажником машины, а холмы, приближаясь, высились кручами, превращаясь в горы.

Вскоре проселок закончился, упершись в заросший высоким кизилом склон. Вытащив из машины мешок с вещами и забросав его ветвями в глубине непролазного кустарника, он отправился исследовать местность.

Это было безлюдное гористое место. Ни одного окурка, фантика, брошенной пивной банки либо бутылки...

А воздух был так чист, что обрывал восхищенно дыхание.

Где-то вдалеке едва различимо белел своими домами город.

Озирая расстилающиеся перед ним просторы, он рассеянно вспомнил стекло и металл нью-йоркских небоскребов, подумав: «И отчего они так меня завораживали когда-то в глупой юности, как, впрочем, и сама Америка? Или для выбора необходимо познание?»

Он поднялся по склону, затем, обогнув гору, прошел ложбиной-промоиной, затененной корявыми старыми деревьями, еще выше, пока вдруг не ощутил под подошвами проросший травой щебень... И тут увидел перед собой заброшенную в холмах дорогу. Дожди отмыли дробленый камень и унесли песок, кюветы заплыли землей, ливневые воды прорыли себе канавы через забытый людьми путь. Вместе с водой шел лес — ежевика первой перебралась через кюветы и, ведя наступление с двух сторон, местами уже была готова сомкнуть над бывшим шоссе свои колючие ветки с созревшими сизыми ягодами.

Эта дорога строилась в давние времена, руками и лопатами, и была рассчитана для лошадей. Частые крутые повороты оказались в дальнейшем слишком опасными для автомобильного движения. По всему виделось, что время скоро разрушит дорогу окончательно, вернув ее дикой природе.

Он углубился в просвет кустарника, привлеченный каким-то мирным, вкрадчивым шорохом, постоянным и настойчивым, и вдруг увидел у корней старой приземистой акации родник. Его кипящий прозрачный вулканчик дыбился и опадал в скальную каменную чашу с бисером устилавшей ее дно гальки.

Он напился холодной, живительной воды, а затем, осмотревшись, увидел прогалину, протянувшуюся к склону, треснувшему рыжим рыхловатым камнем. Одна из расселин вела в нутро узкой пещерки с каменистым полом.

Это был идеальный схрон. Из него просматривались все подступы, рядом пролегали три пути отхода в чащобы, и снайпер Серегин спокойно и благодарно уяснил, что его ангел-хранитель, в очередной раз преодолев искушение избавиться от никчемного подопечного, все-таки позаботился вывести его на пятачок тверди земной, способной стать убежищем.

Здесь он оставил спальный мешок, консервы, необходимую для жизни в полевых условиях мелочевку и, вернувшись к машине, уже налегке продолжил свой путь, приведший к городку, где проживала Анна.

Попетлял местными улицами, остановился напротив дома, где, судя по всему, обреталась она, и заглушил движок, всматриваясь в глубь палисадника, за которым высился небольшой кирпичный дом в два этажа. Вскоре на крыльце появилась пожилая полная женщина с дымящейся кастрюлей вскипяченной воды, слила ее на газон под старыми замшелыми сливами и вернулась обратно.

Создалось впечатление, что эта женщина жила здесь одна и, кроме нее, в доме никого не было. Где же Аня, сын? Или он вышел на ложный адрес?

Перевел взгляд на двор, возле которого остановил машину. Во дворе долговязый парень в потертой спортивной куртке, сидя на табурете, починял видавшую виды мотокосилку. Разбросанные части движка лежали у него под ногами на стареньком махровом полотенце, непоправимо измаранном бурыми пятнами машинного масла.

Серегин вылез из машины, подошел к калитке, окликнул парня.

Оторвавшись от ремонта агрегата, тот коротко и оценивающе взглянул на незнакомца. Взгляд его Серегину не понравился: был в нем какой-то недружественный просчет, тут же, как показалось, сложившийся в некое решение... Или его, Серегина, изначальная настороженность будоражила в нем пустые подозрения?

— Простите, есть вопрос, — выдавив из себя улыбочку, обратился он к парню. — Приехал сюда по делам, можно сказать, в командировку, хотелось бы остановиться на недельку, снять жилье... Заплачу, естественно. Не посоветуете, где? Вот дом напротив приглянулся. Хозяйка вроде одна, а места там — думаю, и взвод разместится...

— Попробуй, договорись, — медленно произнес парень, не отводя от него изучающего взгляда. — Только Евдокия Святославовна женщина пугливая, вряд ли сподобится... А хочешь — ко мне во флигель вселяйся. Возьму недорого. Телевизор там, радио... Рукомойник. Душ — в доме, полотенце выделю. А по каким делам здесь?

— Работаю в американской фирме, — сказал Серегин, неторопливо приближаясь к собеседнику. — Продаем исключительно продуктивные семена помидоров. Послан, так сказать, с ознакомительной целью в перспективный сельскохозяйственный район.

— Что ж, — заметил парень философским тоном, — Штаты везде свою выгоду ищут, в том им прыти не занимать. Даже в помидорном вопросе. Начинают с семян, кончают кетчупом, что в любой забегаловке.

У этого человека, несомненно, было свое представление об экономической экспансии США на рынках третьего мира, и, судя по интонации, представление негативное. Как, впрочем, и у большинства простого народа, рассуждавшего незатейливо: за что нам любить страну, уже более полувека готовую в любой удобный момент скинуть на наши головы атомную бомбу? Серегин на сей счет тоже не обольщался, полагая, что гостеприимным народам мира надо помнить: индейцы тоже когда-то пустили к себе американцев...

Прошли во флигель, оказавшийся уютным спальным помещением. Серегин, присев на стул, огляделся: шкаф, обеденный стол, застланный крахмальной скатеркой, вазочка с хризантемами на тумбочке возле кровати, задернутой шелковым покрывалом...

— У нас тут скромно, — донеслись до него слова хозяина, — но зато честно и чисто.

— Скромность и чистота — прекрасный рецепт успеха в любом начинании, — самым серьезным тоном произнес Серегин. — Думаю, здесь мне будет не хуже, чем у этой... Евдокии...

— Святославовны, — подсказал парень.

— Ну да... А чего она одна в таких хоромах?

— Почему одна? — Парень пожал плечами. — Племянница у нее с сыном... Отъехали, правда... Но скоро вернутся. Думаю.

— Вот как! — сказал Серегин. — А глотком чая не угостите?

— Это — пойдем в дом, — кивнул на дверь парень. — Заодно и персональный чайник вам выделю. Ну и посуду кой-какую...

В доме на кухне хлопотала со стряпней невзрачная женщина лет пятидесяти, равнодушно оглянувшаяся на вошедших и тут же вернувшаяся к возне с дымящими на плите паром кастрюлями. Блеклая, болезненного вида, в ней не ощущалось ничего от самостоятельной личности.

Это был островок существования людей, замкнутых в скорлупе своего жалкого, беспросветного быта. Однако они им дорожили как основополагающей ценностью. Серегин почувствовал к этим мирянам снисходительную жалость, несмотря на второе дно их натур — неизвестное, но с ощутимой подлой и каверзной темнотой...

— Вот жилец у нас образовался, мама, — сообщил парень родительнице. — Чайник ему надо выдать и прочее...

— Вот и выдай, — не оборачиваясь, буркнула хозяйка.

Пока парень разогревал чай, повествуя Серегину, что прибыл тот в богатое хозяйство, бывший совхоз, чей директор ныне владелец раскинувшихся вокруг земель и благодетель проживающего на них трудового народа, Олег извлек из кармана оперативный «жучок» и прилепил его под столешницу кухонного стола.

Попив чаю, оговорил цену аренды флигеля и двинулся в предоставленный ему сельский апартамент.

Закрыв за собой дверь, тут же вставил в ухо обтянутую поролоном горошину динамика.

— ...этим домом интересовался, — донесся до него голос парня. — Почему, дескать, Евдокия в нем одна... А когда я про племянницу обронил, сразу напрягся... Не, мама, это фрукт загадочный, себе на уме. Говорит, в фирме американской работает. А акцент-то — московский, не спутаешь.

— Ну так и звони куда положено, — раздался степенный ответ. — Его Преподобие с ним быстро разберется. Приедут сейчас его хлопчики, вмиг этого проходимца упакуют, а там все и разъяснится, что почем... Денег с него покуда не бери, чтоб неприятность не вышла...

И вновь голос парня:

— Господин Агабек? Мирон это... Уж извиняйте, коли отвлек, но гость тут прибыл, странный мужик. Ну и я, как ваши ребята меня инструктировали... Здесь, да! Флигелек на неделю снял. Можете бойцов присылать... Не, оружия вроде никакого... Я, когда с ним в дверь входили, поясницы его ненароком коснулся, за ремнем — ничего... Да, на машине, номер краевой, я запомнил... А Его Преподобию звонить? Не надо? Да, я по второму телефону, конечно... Парни ваши рядом? Только не в доме... Ну, понимаю, что дураков тут нет... Значит, его Преподобие не в теме, ясно...

Серегин перемахнул штакетник, не теряя ни секунды, завел машину и рванул прочь от капкана, готового захлопнуть свои стальные челюсти.

Его ждали! Значит, источники несостоявшихся московских покушений находятся именно здесь и называются Агабеком и Его Преподобием. Владелец флигеля — судя по всему, слуга двух господ. Двойной агент. И во всю эту историю каким-то образом втянута Аня...

Теперь необходимо продумать дальнейшие действия и отсидеться в приготовленном загодя логове.

При всей своей осторожности он все-таки допустил одну ошибку, хотя ее можно было считать досадной случайностью: обнаружилось, что каким-то образом у него оказался включенным мобильный телефон. Скорее всего, рывшись в кармане, задел кнопку включения. И теперь, если его искали профессионалы, свое местонахождение он им простецки и незамысловато выдал.

Он притормозил у зелено-черной стекляшки свежеотстроенного торгового центра, решив запастись продуктами. Поставив машину на паркинге, захватил с собой полупустую сумку с оперативной мелочевкой и прошел в многолюдный торговый зал. Едва потянулся к полке с консервами, увидел через затемненное облицовочное стекло въезжающую на площадку машину. Джип «БМВ». Похожая тащилась за ним от дома осведомителя. Точно: погнутый, с завернутым углом, передний номер... Когда он заметил ее, почувствовал нечто сродни уколу страха. Машина ползла за ним, похожая на неуклюжего зверя. Страх возник оттого, как она двигалась: неспешно, но при этом решительно. Тогда он весь подобрался, и его охватило чувство обнаженности — обнаженности жертвы. Потом машина пропала, и он беспечно и скоропалительно махнул рукой на свои подозрения. Но теперь она возникла вновь.

Из остановившегося «БМВ» никто не вышел. Водитель и пассажир за затемненным стеклом различались смутно. Может, они те самые бойцы Агабека, что были рядом?.. Тогда надо отдать должное: парни быстры на взлет, как шершни, сторожащие гнездо...

Ну и что теперь? Понятно, что он столкнулся с серьезной силой, должной смять его при малейшей оплошности, и ни одного козыря в этой игре в его руках нет.

И — что делать? Выйти через черный ход и драпать отсюда? Но куда? Раствориться, потеряться в Москве, сменив документы? И в чем будет тогда заключаться смысл жизни? В вечных страхах и в пресмыкании? В безответных вопросах, мучающих его сейчас, и в невозможности получить на них ответ, скрывшись от расплаты за все до сей поры прожитое в какой-то норе?

Нет, боец Серегин! Вставай, поднимайся на ноги! Надо идти навстречу опасностям и страхам, надо воевать. И — отдавать долги. В этом смысл.

Разум обывателя диктовал слепое бегство, логика опытного солдата — рискованную игру с противником, способную вывести на захват господствующей высоты, с которой многое видится куда как отчетливее и расчетливее...

Он завел «форд» и двинулся неторопливо к выезду из города. Черная, громоздкая туша «БМВ» послушно следовала за ним. Ее кажущаяся неповоротливость не вводила Серегина в заблуждение: в любой момент джип мог стать стремителен и беспощаден, как охотничий сокол.

Какое-то время люди, следившие за ним, держались на значительном расстоянии, но после словно пренебрегли маскировкой, приблизившись к отрыву от него в полкилометра.

Прибавить газку?

Но зачем? Любым резким маневром он даст им понять, что заметил их, да и как уйти на слабосильном «фордике» от махины с пятилитровым мотором? Озлобясь, они легко столкнут его в первый же кювет и пристрелят. Ответить нечем, оружия у него нет.

Остается прикинуться простофилей: катить себе безмятежно по дороге, слушая радио. Он ни о чем не подозревает, он — глупая добыча. А они — уверенные в себе охотники.

Как сейчас ему необходим ствол! Мощный, безотказный, и сто раз плевать на закон, запрещающий даже прикасаться к таковому. Этот закон написан для честных людей, живущих в безопасных местах, для добряков и тружеников, но не для того мира, где царит зло и где без оружия ты всего лишь беззащитный ягненок. Твою судьбу определяет лишь прихоть нелюдей, а когда они принимают решение кого-нибудь убить, спасти их жертву не может уже никто.

Он рассудил так: на этом отрезке пути, где много транспорта и свидетелей, таранить его своей машиной они не станут: глупо. Когда дорога опустеет, обгонят, перегородят джипом полотно, угрожая оружием, запихнут в багажник, отвезут в глухое местечко, где пристрелят и закопают. Не исключено и иное: у них есть подозрение, что он вооружен и окажет отпор. Значит, в пустынном месте сразу же после обгона они откроют стрельбу. Если у них автоматы, дела его плохи.

Между тем он приближался к тому единственному убежищу, что только-то и могло спасти его: к придорожному магазину, где за рекламным щитом на стеллаже покоился, как он надеялся, его «кольт».

Вариантов было три: или с ним попытаются расправиться в магазине, или на стоянке возле него, когда он будет выходить с покупками, или выматывающее нервы преследование продолжится... Нет, третьего варианта он не допустит.

Серегин свернул на стоянку. Абсолютно пустую. На миг его уколол страх: может, магазин закрыт?

Но, потянув на себя дверь, ощутил хлынувшее в лицо тепло помещения и приободрился. Себе за спину он не оглядывался, лишь отметил в отражении стеклянного окна притормаживающий возле его машинки «БМВ».

Однако отныне все переменилось. Теперь, как бы кто ни был уверен, что охотится на него, на самом деле охотится он. Мигом проснулись инстинкты и навыки атакующей роли. Мир стал ярче и рельефнее, словно старался обнажить свою тайную суть. Обострилось зрение, дрогнули, проверяя себя на выносливость и быстроту движений, мышцы, а слух стал мембраной, впитывающей в себя всякий звук.

Ничего не изменилось, словно он вошел сюда впервые и не было никакого флигеля, ни его хозяина, ни зловещего «БМВ»... Он вновь добродушно кивнул пожилому продавцу, стоящему за кассой, и прошел в торговый зальчик. Вот знакомый параллелепипед опорной колонны, вот щель между ней и рекламным щитом, вот гладкое, отполированное дерево «щечек» на рукояти «кольта», вот и он сам — старый знакомец, бог весть в кого паливший в Америке, на другой планете, в иной эпохе, но теперь способный пережить уже вторую боевую молодость...

Он нежно и уважительно принял в руку оружие, погладив пальцем спусковой крючок и укорив себя за прошлое отношение к этому предмету как к старой штампованной железяке. Какой он дурак! Это же его товарищ и спаситель, созданный выверенными инженерными решениями, соединявший в себе прочность и хрупкость, идеальное сосуществование систем рычагов, пружин и осей, работающих в полном согласии друг с другом.

Уверенная тяжесть пистолета передалась его руке, словно приказ оправдать несомненной победой право на владение этим произведением искусства дотошных оружейников, словно глядящих сейчас на него, Серегина, из того далека, в которое давно ушли. Впрочем, он не собирался никого подводить, и в первую очередь — себя.

Он коротко оглянулся через плечо. Продавец, стоявший за прилавком у кассы, напряженно застыл, расширив глаза. Рот его ошарашенно приоткрылся. В этот момент хлопнула, запираясь, входная дверь. Это сообщило Олегу очевидное: в магазин вошли люди с оружием.

Он знал, что будет именно так. Если кому-то необходимо его пристрелить, почему бы не слепить аранжировку с ограблением лавки и убийством в ней нежелательного свидетеля?

Он пригнулся, сделал шаг вперед, расширяя обзор с левой стороны, успел увидеть высокого парня в спортивном костюме, с черной маской на лице, целящего в его сторону калашниковым, но у него не было времени запечатлеть сей образ в сознании во всей красе, ибо тут же Серегин нажал на литую пластину спуска, мысленно представив себе сложную работу механизма пистолета. Спуск подался к рукояти, подчиняясь кончику указательного пальца, стопор освободил пружину, двинувшую округлый боек к капсюлю, воспламенившийся порох гневно вытолкнул пулю из ствола, отбойник услужливо подал в проем рамы стреляную гильзу, курок скромно отошел назад, а новый патрон, подтолкнутый равнодушной пружиной обоймы, уже входил в горячее ложе, чтобы через половину секунды уступить место поджимавшему его собрату. Мушка занимала место строго посредине прорези прицела. Две свинцовые округлые чушки сорок пятого калибра ударили в тело противника на расстоянии менее сантиметра. Они легко преодолели кожу, хрупкую ткань ребер и разорвали мешок сердца, разбрасывая его лоскуты по всей грудной клетке.

Первый убийца рухнул на пол с глухим деревянным стуком, как тяжелая колода, второй же парень, мгновенно сообразив, какое коварство проявила их, казалось бы, безмятежная добыча, сноровисто сместился за полки консервных банок, прежде чем Олег успел уместить в него пулю.

Серегин тоже отпрянул за полки, хотя сознавал, что это не укрытие, а всего лишь ширма. Тотчас же воздух наполнился брызгами разбитых пулями бутылок минеральной воды, взрывами банок пива и бриллиантовым дождем стеклянных осколков.

В перестрелке на близком расстоянии есть что-то фантасмагорическое и невероятное: каждый выстрел похож на откровение.

Второй бандит стрелял вслепую, прикинув, где прячется противник, в надежде, что выпущенные наугад пули придутся в цель.

Это была его большая ошибка. Снайпер Серегин, мгновенно уяснив местоположение направленного на него оружия, присев на колено и держа рукоять «кольта» двумя руками, тут же произвел три выстрела: один — в центр актуально находящейся в нем цели и два — по сторонам ее возможного маневра.

Две пули выполнили свое предназначение: одна, пробив желудок, выплеснула полстакана недавно выпитого из термоса чая и капустный сок полупереваренного гамбургера, прошла насквозь и угодила в пакет муки, подняв завесу белесой пыли; другая сломала мечевидный отросток грудной клетки, разбив сочленение позвоночника и выкатив наружу слезу спинномозговой жидкости.

Рухнув на колени, преследователь Серегина замер, а затем повалился вбок, подтянув к животу колени, словно упрашивая дать ему пинка. В этой позе он застыл и разочарованно умер.

В воздухе задрожала мрачная, как тяжелая басовая нота, пауза.

— Боже ты мой! — по истечении ее ворвались в оглохший слух Серегина слова хозяина лавки.

— Послушай, друг, — обратился он к нему. — Сейчас ты отдашь мне записи камер слежения. Далее сюда приедет полиция. Прошу, выжди минут пятнадцать, прежде чем ее вызывать. Это тебе зачтется перед Всевышним. Далее расскажи, что в магазин вошли бандиты в масках, но находящийся в нем посетитель спас тебя от ограбления. Приметы посетителя придумай любые, возьми за пример любого из своих знакомых. Если же ты опишешь меня, мы встретимся вновь. Тебе это надо?

Хозяин лавки послушно кивнул, издав нечто среднее между стоном и всхлипом.

Серегин тем временем обыскал трупы, забрал оружие, бумажники и сунул в карман стреляные гильзы от «кольта».

Содрав маски с лиц покойников, понял: на сей раз на него покушались выходцы из горных аулов.

Придирчиво, как мастер после произведенного ремонта, осмотрел напоследок разгромленное помещение. Представилось, что скоро на полу здесь останутся обведенные мелом контуры трупов, отмеченные лужицами запекшейся крови, и эти метки смерти толкающиеся здесь полицейские будут наверняка обходить стороной, будто те обладают магическим свойством...

Обернувшись к хозяину лавки, сказал:

— Не путайся в показаниях. Просто повторяй одно и то же, и никто не усомнится в твоих словах. Ничего не добавляй и не изобретай. Уверен, у тебя получится. Я не хочу, чтобы у нас обоих остался неприятный осадок от нашего знакомства. Дай мне карточку твоего заведения, я позвоню через несколько дней, проверю, как у тебя дела.

Он проехал менее километра, направляясь к своему логову, как вдруг обороты двигателя резко упали, вялая немощь овладела машиной, а после из-под капота повалил плотный белесый пар...

Стрелка, указывающая температуру двигателя, упала за тревожную красную черту.

Серегин вспомнил свою нравоучительную лекцию о паршивых американских радиаторах, поведанную благодарным полицейским воспринимателям его лукавой речи.

Покинув оплошавший «форд», он двинулся обочиной дороги к своему пристанищу, то и дело скрываясь за придорожными деревьями, когда замечал на горизонте сияние приближающихся автомобильных фар.

Движение затихало, выкатилась смурная, блеклая луна, ночная роса уже хлюпала в отяжелевшей от нее обуви, мерещились во тьме неясные контуры и фигуры вероятных преследователей и врагов...

«Не бойтесь темноты, — вспомнилось ему наставление инструктора школы снайперов. — Бойтесь того, что в ней прячется...»

Безучастное и немое небо являло собой остаток грандиозного взрыва, рассеявшего во вселенной россыпь голубых огней. И вдруг — всплеск робкого оранжевого света у подножия далекого холма: костер... Кто может жечь костры в это время в безлюдье, среди холмов и чащоб? Пойти к огню?

Он вспомнил свои переходы по горам Ирака к логовам повстанцев с группами спецназа. Мертвые, каменистые земли цвета хаки, въевшуюся в лица и обмундирование песчаную пыль. По ночам там было очень холодно. Они жались друг к другу в пещерах и расселинах, но все равно боялись разводить костры.

Значит, те, кто сейчас сидел у огня, ничего не опасались.

Или это... приманка для него?

Что же, он пойдет навстречу опасности. Он знает, как сыграть с ней.


Агабек Арлиев

Недавно Агабек Арлиев перешагнул пятидесятилетний рубеж. Он был плотным, низкорослым мужчиной с торсом борца, крупными чертами лица, темно-карими глазами навыкате и жесткой, как проволока, шевелюрой, подернутой сединой. Он носил дорогие костюмы, подчеркивающие его бычью приземистость и напористость, но, кроме того, костюмы придавали ему облик представителя официальной власти, изначального его вожделения, увы, не способного воплотиться в реальность.

Он был малообразован и груб, но разве отсутствие образования и прирожденное хамство когда-нибудь мешали вхождению во власть? Другое дело, большая часть жизни Агабека прошла в бесконечных криминальных деяниях, отмеченных судимостями, а потому его биография для продвижения в депутатский корпус или на административные высоты превратилась в незыблемый камень преткновения. Однако Агабек не унывал. Когда все, что существует вокруг тебя, полностью подвластно деньгам, а ты только и делаешь, что занимаешься их добычей, что мешает тебе купить разного рода чиновников и признанных обществом краснобаев вкупе с их полномочиями, компенсируя тем самым ущербность своей кадровой анкеты и строя при этом собственную маленькую империю?

Пусть его планы проводят в жизнь красующиеся на телеэкранах наймиты, нуждающиеся в его покровительстве не менее, чем он в их услугах. Только у них — легковесные коррупционные деньги и неясное завтра, а у него — земли, производства, капитал и сотни рабов. Впоследствии рабов будут тысячи, капитал возрастет, и уж тогда власть сама подправит его анкету, дабы вынужденно, но равноправно сосуществовать с ним.

Еще семнадцатилетним парнем он попал в банду, промышлявшую грабежами и разбоями, соблюдал все правила сообщества, но «хабар» копил и лелеял как основу будущей, основательной жизни. И уже в начале краха СССР и всех его коммунистических принципов живо внедрился в струи зарождавшейся коммерции, занявшись торговлишкой на спекулятивной основе и одновременно — рэкетом подобных ему деляг.

Теперь же он — землевладелец, производитель сельскохозяйственной продукции, хозяин трех заводов, нескольких нефтяных скважин, а кроме того, глава клана: дед, отец, меценат, покровитель...

В глазах преступного южного регионального сообщества молодая часть семейства Арлиевых была чем-то вроде бригады специального назначения. Сыновей от трех жен, а также многочисленных племянников Агабек, не жалея ни времени, ни денег, взрастил, воспитал, обучив многим тонкостям бандитского ремесла: владению оружием, методам физического воздействия, подкупу, мошенничеству, воровству и убийству — точно в том виде, в каком все это через многие поколения дошло до него самого. Он держал родственников на территории своего поселения, каждодневно обременяя теми или иными поручениями. Никому из пришлых и посторонних не доверял, полагая, что только родственная кровь обладает теми магическими узами, что способны сделать его клан неуязвимым. Ни один Арлиев никогда не мог пожертвовать интересами другого Арлиева. Это было племя сплоченных, дисциплинированных преступников, лишенных какого-либо юмора, способности к самоанализу, плаксивому сопереживанию. Каждый из них давно уверился, что в итоге ему будут выделены дом и соответствующая должность в клановой иерархии, согласно выслуге лет и боевым достижениям.

Всем воротилам криминального Юга было известно, что привлечение к делу боевиков Арлиевых означает неминуемый успех. Они были твердыми, упорными, преданными наемниками, способными убить, ограбить, обмануть, избить, запугать кого угодно. И если мафиозному сообществу из Москвы, Питера или Екатеринбурга требовалось устранить кого-то, зачастую для этого приглашался один из Арлиевых. А порой — целый отряд. То же касалось разбойных нападений и вытряхиваний денег из упорствующих должников. Заказчики высоко ценили профессионализм дагестанского семейства.

Также было известно, что Арлиевы никогда не сдаются. При необходимости любой из них мог в одиночку отстреливаться от всего МВД и умереть с оружием в руке, дымящимся от стрельбы. Они легко садились в тюрьму и не испытывали в ней никаких неудобств, уверенные, что стоящий за ними жестокий и надменный человек будет контролировать каждый их шаг в неволе точно так же, как и в своем доме.

На юге России Агабек вырос. И детально знал, что этот Юг собой представляет. И конечно, с удовольствием захватил бы все его пространства, но вот незадача: конкуренты. Ладно бы, из криминального мира. В нем все не так уж и сложно либо таинственно, как представляется обывателю, ибо мир преступности не мир созидательности, где главное — труд и знания, а сфера наживы и алчности, и каждая из его конструкций имеет свою цену и много уязвимых узлов, чьи потрясения мгновенно меняют ее структуру — гибкую и неистребимую.

Главные конкуренты Агабека, они же ближайшие соседи, отличались от него кардинально иной мировоззренческой позицией: личная выгода была для них понятием третьестепенного плана. Если вообще существовала в их сознании.

Они укрепились на своей земле давно, они были пропитаны философией тяжкого выживания вопреки всему, они мгновенно отличали зерна от плевел, не ведясь ни на какие радужные посулы, но самое главное — они умели воевать и воспитывали поколение строителей и одновременно воинов, и умели ответить на все вызовы врага самой изощренной обороной. Они соблюдали законы, но с той же легкостью, как и Агабек, могли пренебречь ими при угрозе своему благополучию.

Он основался на границах их территории восемь лет назад, захватив земли бывшего совхоза, глава которого, превративший его в собственную вотчину, долго и бесполезно пытался, руководствуясь прежними коммунистическими принципами, создать из распадающегося конгломерата нечто дееспособное и располагающее к развитию.

Этого дурака и двух его протухших, престарелых заместителей Агабек быстро убил, выправил документы на правовладение землей, а толковых специалистов оставил при деле, рассортировав полезное народонаселение, дабы на селе закипела работа.

Лидеры соседей — Кирьян Кизьяков и его христианский проповедник Федор, настоятель местной церкви, долго и благостно пытались убедить прежнего руководителя совхоза встать под их победоносные знамена. Они погрязли в пустых и смехотворных переговорах с напыщенными дураками, ослепленными своей гордыней, вместо того чтобы, как поступил Агабек, всадить им по пуле в лоб и тем самым исчерпать никчемные дискуссии и дележ интересов.

Большой конфликт между Арлиевым и Кизьяковым назревал издавна и неуклонно, грозя откровенной войной. Они представляли собой два маленьких государства, граничащих друг с другом, каждое из которых вожделело поглотить земли противника. Именно противника!

У Кирьяна в управлении главенствовал принцип диктатуры, у Агабека — тирании. Разница в этом определялась дельтой свободного выбора подданных. Диктатура Кирьяна принуждала следовать ее правилам лишь согласного с ними, несогласные могли покинуть общину. Тирания Арлиева подразумевала лишь наказуемый побег свободолюбивых из-под ее гнета.

Агабек, поневоле обтесанный цивилизацией и имевший дарованный ему свыше цепкий, практичный ум, способный к анализу, не раз вспоминал времена прошлого века, ознаменованные противостоянием Гитлера и Сталина, и, понимая натянутость подобной аналогии в отношении себя и Кирьяна, все-таки сравнивал их вражду по линейке глобальных межгосударственных примеров. И — находил в этой вражде существенные совпадения. Во-первых, обоюдные неприятия духовных принципов и различие в бытоустройствах и в амбициях. Во-вторых, существовало очевидное противоречие: двум самостоятельным медведям в одной берлоге, согласно актуальным экономическим и политическим разногласиям, не выжить. В ту пору такой берлогой для немцев и русских являлась Европа.

Их хозяйства наполняли овощами рынок. В закупочных ценах выигрывал Агабек. Кто работал у него на полях? Таджики, узбеки, китайцы. Безропотный люд, ютившийся в наспех сколоченных бараках. У них отбирались паспорта, они не разгибали спин круглые сутки, лишенные каких-либо прав, под присмотром вооруженных автоматами безжалостных юнцов из младшего поколения Арлиевых. Порой за самое никчемное препирание с надсмотрщиками рабу полагалась смерть, и труп его бестрепетно погружался в один из прудов рыбохозяйства, где Арлиев выращивал для ублаготворения аппетитов неверных отборных раков. С особенным удовольствием он угощал ими своих быдловатых славянских партнеров.

Китайцы, хотя и находящиеся под его властью и плетью, жили обособленно, и самоуправства в отношении них Агабек не проявлял. Они работали продуктивно, дружно, их хозяева честно расплачивались за аренду земли и за устройство своих подопечных, кроме того, входили деньгами в предприятия партнера, а среди скромных азиатских работяг Агабек встречал и тех, кого вполне мог взять в боевую когорту собственного окружения. Но — тормозил с решением... Они не были ему обязаны ничем, кроме уплаченных за их работу денег. Свои же отвечали не просто головой — репутацией семьи, будущим устройством отпрысков...

Недавно он совершил ошибку. Огромную ошибку! Он послал убить неугодного человека в Москву нанятых бойцов. Оба были из местных, судимые уголовники, хваткие и бестрепетные. Родом с земли Кирьяна. Этот, естественно, их отверг. Впрочем, как? Предложил им работу землепашцев. Смешно. А он, Агабек, их подобрал, предоставив вполне понятное для их умов занятие. Только лучше бы держал их на подхвате здесь, а не направлял на самостоятельное задание. Мало того, что они его провалили, исчезнув в никуда, так еще могли стать фигурантами расследования, способного привести к нему...

Неясными, но неприятными последствиями веяло от этой незадавшейся, судя по всему, ликвидации, он предчувствовал их каким-то вторым, настороженным планом.

А все — из-за женщины! Он увидел ее в доме Его преподобия, этого старого негодяя Федора, перекрасившегося из отпетого уголовника в церковного настоятеля. Однако — незыблемо авторитетного в своей общине, зорко глядящего за паствой и промашек ни в слове, ни в деле не допускающего. Кроме того, к нему, как к духовнику, то и дело заглядывали славянские воротилы из мира большого криминала, тяготеющие к смехотворному для Агабека покаянию в грехах...

Арлиев заехал к Федору по делам хозяйственно-экономического свойства: община грозила ему судом за применяемые китайцами химические удобрения, просочившиеся сквозь почвы в реку. Удобрения были ядовиты, но отзывались обильным урожаем, вкушать плоды которого Агабек своим близким категорически запрещал. Однако юридическую тяжбу надлежало предотвратить, тем более в суде заседали лица, также принадлежавшие к числу прихожан опытного вербовщика Федора. Кроме того, в свое время, когда Агабек только осматривался на приобретенных землях, сосед Кирьян неосмотрительно познакомил его со своим партнером-американцем — поставщиком сельскохозяйственной техники. Арлиев прикормил заокеанского коммерсанта на мелких контрактах, а затем «кинул» на пару миллионов долларов, не расплатившись за поставленную технику. Тот бросился с жалобами к Кизьякову, но только чем тот смог бы помочь ему? Лицензию на мошенничество в криминальном мире Агабек получил еще на заре туманной юности.

Вот тут-то он увидел Анну, хлопотавшую во дворе вместе с женой настоятеля, хмурой худощавой женщиной, обжегшей Агабека неприязненным, смелым взором и даже не сподобившейся на приветственный кивок. На шее женщины виднелся большой рваный шрам.

Баба у здешнего попа, судя по сведениям, донесенным до Агабека, тоже была штучкой с богатой преступной и тюремной историями за плечами.

В ней было что-то зловещее — этакая крепкая, мрачная, худая мышка с острыми чертами лица, совершенно лишенная даже намека на нежность, которая скрасила бы ее увядшие черты и следы какой-то внутренней бесконечной усталости.

Анна же, русоволосая, с милым лицом, серыми глазами, в которых смешливо сиял доброжелательный ум, высокая, ладно сложенная, с хрупкими голенями стройных загорелых ног, поразила воображение Агабека внезапно, как ударившая под дых пуля, парализовав на мгновение и заставив вскипеть кровь, прихлынувшую к лицу. У него пресеклось дыхание от величайшего, доселе не испытанного волнения.

В дом Федора он вошел как оглушенный. Потеряв способность к спору, вяло согласился с предъявленными претензиями, затем взглянул в окно, вновь поразившись зрелой, но отчего-то особенно привлекательной красоте этой уже вожделенной незнакомки. Спросил как бы невзначай:

— Откуда девушка?

— Родственница, — сухо ответил Федор. Затем, выставив перед собой указательный палец, насмешливо и предостерегающе поводил им на уровне груди.

Агабек без труда понял его жест, поинтересовался:

— Замужем? Кто муж? Ай, счастливый парень!

— Говорю же: не про тебя песня, — захолодел глазами Федор. Чувствовалась в нем мощь, суровая внутренняя сила и готовность к отпору.

Агабек вновь не нашел в себе желания противоречить. Лишь сподобился на ответный долгий, пристальный взгляд, тоже твердо и бесстрашно упершийся в глаза собеседника.

В отличие от своих поповских собратьев с неряшливыми, клочковатыми бородами, Федор был тщательно побрит, одет не в рясу, а в черный, строгий костюм с черной же рубашкой, а на серебряной кованой цепи умеренной толщины свисал к его груди не крест, а такого же старого серебра складень-иконка. Безымянный палец его правой руки украшал перстень с зеленым посверкивающим камнем.

В уставные одежды он облачался исключительно при несении службы в храме, в быту к ним не тяготея.

— Изумруд? — кивнул Агабек на перстень.

— Вроде того, — нехотя обронил Его Преподобие. Кому-кому, но только не Дагестанцу стал бы он разъяснять отличие изумруда от зеленого алмаза, редчайшего минерала, именуемого мариинскитом. И тем паче откуда этот камень взялся. — Ну, все во мне разглядел? — продолжил сквозь зубы.

Агабек мотнул головой дурашливо, давая понять, что далек от какого-либо противостояния. Затем кивнул на одну из стен, где висела картина в витом золоченом багете: что-то из библейских сюжетов... Поговаривали, жена Его Преподобия — талантливая художница, и если она писала это полотно, то слухи соответствовали истине. Впрочем, в живописи Дагестанец ничего не понимал, ориентируясь в своей оценке лишь на смутные представления о некой гармонии, озарявшей это окно в иную, придуманную реальность.

Картиной была копия Мемлинга «Страсти Христовы», на которую Вера затратила два года кропотливых трудов. Полотно завораживало Федора своей загадкой: как средневековый фламандец, не отходя от базиса своей культуры, сумел привнести в композицию полотна каноны древнерусской иконописи, отразив их в сюжетах и в образах? По наитию свыше? Из общения со странниками из далеких земель?

Картина была огромной, мрачноватой, величественной и более подходила не для кабинета или же гостиной, а для замка либо музея, но ни тем ни другим, кроме дома и церкви, отец Федор не располагал. В церкви же места этому католическому шедевру не могло найтись по определению: это был предмет искусства, но не поклонения, к соседству с иконами неприемлемый.

— Хорошая картинка, — выговорил Агабек благодушно. — Продай, денег дам.

— В городе, — мирно ответил ему Федор, — есть пара скобяных лавок. В них ты легко найдешь себе шедевр по своему вкусу.

Было ли это насмешкой или полезным советом, Дагестанец не уяснил, но да и пусть его пытаются поддеть и оскорбить, он посчитается за все, он терпелив... И он знает, что выиграет предстоящую неминуемую войну. Да, у этого попа есть связи среди крупных воров, правящих бал. И даже его деверь среди них. Но какие это связи? Эфемерные, на прошлом построенные, на сантиментах всяких... А он, Агабек, дает ворам долю в общак. За то, что отписано ему торговать на половине всего Юга наркотиками. Долго он того добивался, непросто, но — решилось. И теперь воровской верхушке он куда полезнее, чем какой-то попик. К тому же в общине есть его, Агабека, осведомители. Купленные, польстившиеся на мзду. А разве способен Его Преподобие купить кого-либо из его семьи? То-то! И пусть скрипит зубами, ибо трех молодых парней из общины уже направил на лечение от героиновой зависимости, но не скажет ему, Арлиеву, ни слова! И пожаловаться некому! Полиция здешняя и наркоконтроль — слуги двух господ, им в крутые свары влезать без выгоды, а к кому еще обратиться? Только к чутким врачам и только с деньгами, дабы отвадили от зелья падших... Однако напрасные это траты, пустая суета. Наркоман — приговор. И здесь их племени скоро прибавится, машина запущена.

Простились вежливо, обойдясь без рукопожатий. Проходя через двор, женщины, столь увлекшей его, Агабек в нем уже не обнаружил, зато молчаливый, злобный взор, которым проводила его ведьма-попадья, сказал ему многое...

Агабек снисходительно усмехнулся про себя: никто не остановит его в задуманном, никто! И эта красивая русская баба будет его собственностью, кто бы ни оказал ему в том противодействие! Он добьется ее, добьется непременно!

И уже к вечеру узнал многое: звали ее Анной, приехала сюда с сыном из Москвы, ибо потеряла там заложенное дураком родителем жилье под мошеннический финансовый проект, поселилась у тетки, но вскоре оказалась под опекой Его Преподобия. О природе такого благорасположения со стороны Федора осведомители не ведали.

Может, попик решил обзавестись второй супругой, помоложе?

Он даже рыгнул от удовольствия при этой мыслишке. Нет, случись такое, округа бы уже гудела от негодования. Тетка же Анны, особа словоохотливая, также ничего о мотивах переезда племянницы в дом Его Преподобия не поясняла, молчала наглухо. Зато поделилась иной информацией: гражданский муж Анны давно эмигрировал в Америку, растворившись в ее дебрях и не ведая о рождении сына.

На следующий день, руководимый правилом тщательной подготовки любого своего замысла, Агабек обратился к партнерам из московского дагестанского сообщества и вскоре получил фотографию некоего Серегина, бывшего сожителя Анны, и немало озадачившие его новости: оказывается, из Америки тот вернулся и проживал в Москве, работая на ничтожной должности в оружейном магазине.

Созрел план: устранить на всякий случай этого незадачливого эмигрантишку, затем оперативно донести новость о его кончине до Анны через ее московских знакомых, которых ему обещали обнаружить и разработать, а после, прослушивая ее телефон, выяснить реакцию на смерть бывшего любовника. Отнесется к его уходу из жизни равнодушно — прекрасный результат! Кинется на похороны в Москву — еще лучше! Тут-то он ее и перехватит, создав ситуацию, где выступит ее покровителем и защитником. Схем в этом смысле существовало множество.

И вдруг — неожиданный слом такого замечательного плана! Наймиты пропали, квартира Серегина, как сообщили ему столичные сотоварищи, внезапно и подозрительно опустела, и эти загадочные события поселили в нем нешуточную тревогу.

Далее начались катастрофические потери в бизнесе: попала в аварию и сгорела дотла машина с крупной партией героина, и в этот же день одна за одной обанкротились его букмекерские конторы. Делались крупные ставки, неизменно выпадавшие на точный результат разного рода состязаний. В течение считанных дней он потерял целое состояние, а когда выяснил личности счастливчиков, все они оказались подручными Его Преподобия.

В мистику Агабек не верил, но каким образом поп творил свои чудеса, наносившие ему чудовищный урон, следовало дотошно разобраться.

Тут грянуло иное несчастье: пожар в публичном доме в столице края, превративший в обгорелые руины трехэтажный особняк с дискотекой и рестораном. Причиной пожара вполне могла быть диверсия. И он точно знал, кто может быть ее организатором!

В сопровождении трех машин охраны он выехал на место пожарища, куда заблаговременно были посланы пятьдесят бойцов, ибо существовало подозрение, что его появление на пострадавшем объекте спрогнозировано для успешной ликвидации каким-нибудь докой снайпером.

Покушение на свою жизнь Агабек полагал делом естественным и был готов к нему ежечасно, обставив себя многоуровневыми системами охраны. Порой не без досады он сознавал, что практически беззащитные Кирьян и Федор находятся куда как в большей безопасности. Любой демарш в отношении их был бессмыслицей. Исчезни они, община выстоит, оставшись процветающей и боеспособной. Ими выращена смена, когорта последователей, перенявших их мировоззренческие позиции и опыт. Он же — совершенно один. Да, есть в клане хваткая и умная молодежь, но как же она ограничена и мелка по своей сути! Есть и опытные, зрелые братья, но они — из другого века, они сильны телом и духом, но скудны разумом, упрямы в привычках, и их презрение при взгляде на университетский диплом по своей глубине аналогично их восхищению перед золотым унитазом. Куда они приведут клан, выдерни из него корень — хитроумного, жадного к новым веяниям Агабека, мгновенно высчитывающего пользу из любой сложившейся ситуации?

Впрочем, по дороге на погорелое злачное место внезапная ситуация как раз и сложилась, немало его озадачив. Поступил сигнал от поселкового осведомителя Мирона о появлении на авансцене незнакомца, схожего по внешности с фотографией того человека, что была предъявлена ему накануне помощниками Арлиева.

Да, недаром он предчувствовал появление врага рядом со своим станом! Недаром разослал посыльных с указанием тотчас предупредить стукачей о всяком, кто станет ошиваться возле дома тетки Анны! Вот и случилось, вот он и предугадал! И в том, что незваный гость был именно Серегиным, Агабек уверился сразу же и бесповоротно.

Не медля, он поручил двум парням, находящимся в районе появления своего противника, поначалу проследить за ним, не предпринимая никаких активных действий. Но когда стало ясно, что дом Мирона тот покинул, заподозрив неладное, Арлиев понял, что имеет дело с искушенным во всякого рода острых оперативных ситуациях типом. Судьба же двух убийц, подосланных им в Москву, наверняка решена кардинально, и не в его, Агабека, пользу.

Черт бы с ними — руда, шестерки, но ведь и весьма опытные хмыри, чуткие и коварные, как росомахи... Их отличали разносторонние криминальные таланты. Они могли подделывать документы, заниматься вымогательством, мошенничеством, красть, промышлять разбоем, грабить магазины, убивать, избивать, и все это с одинаковым успехом.

И к нему уже наведывались их угрюмые дружки, интересовавшиеся судьбой своих надежных подельников... Впрочем, этих безмозглых обезьян он отшил еще с порога, но гость, прибывший по его, чувствуется, душу, к дому его с глупыми расспросами и претензиями не подойдет. Он будет искать иное место для встречи.

Он задумался над принятием срочного, не терпящего отлагательств решения. Впрочем, оно напрашивалось само собой. Мурза и Рафик, ветераны чеченских войн, прирожденные воины, сейчас висели на хвосте у этого пришельца — и что помешает им вытряхнуть его из машины, привезти к нему на базу, где и устроить спрос за пропавших в столице боевиков?

Далее — понятно. Далее этого неугодного персонажа ожидает знакомство с петлей и с прудом, где трудолюбивые раки, взращиваемые безропотными и бесстрастными китайцами, обгложут его кости, как и кости иных неприятелей, лежащих под подушкой жирного ила...

Надо, кстати, пруд почистить — мало ли что...

Мурза и Рафик между тем рвались побыстрее закончить историю с незнакомцем, нудно катившим по местным дорогам и не предпринимавшим никаких попыток остановиться где-либо, дабы выявился его неожиданный контакт среди коренного народонаселения, интересующий Арлиева.

Номер автомобиля, который тут же пробили через дорожную полицию, не соответствовал марке машины, что тоже озадачило Агабека.

Нет, в невзрачном «форде» сидел какой-то замысловатый парень, и стоило подготовиться к сюрпризам и неожиданностям, которые тот мог преподнести. Не исключено, что у него имелось и оружие...

И хотя его преследователи представляли собой мастеров грабежа и убийств, Агабек неожиданно остро осознал возможность их тактических ошибок и жесткого отпора со стороны жертвы. Снова всплыли в памяти пропавшие уголовники...

— Он на шоссе, едет тихо, мы еле плетемся, — донесся до него доклад Рафика. — Нам только поднажать, и через пару минут он будет у нас в багажнике...

— Не, Рафик, он срисовал нас, он непростой... — донеслась фраза Мурзы.

Мурза был старше и опытнее, ему Агабек верил больше.

— Дай трубку Мурзе, — приказал он Рафику.

— Агабек, — сказал Мурза, — ты знаешь мой нюх. Этот парень едет продуманно, я вижу. Мне очень не нравится, как он едет. По-моему, надо чуточку выждать. У него в запасе какой-то ход, я чувствую это всеми потрохами. И если мы сейчас рыпнемся вперед, он сделает то, что нас очень удивит.

— Стареешь, Мурза... — донеслась снисходительная ремарка Рафика.

— Говорю тебе, есть в нем что-то заковыристое! О, он сворачивает к магазину на трассе! Стоянка пуста, мы можем взять лавку на гоп-стоп, а он будет как случайный терпила... Надаем ему по башке и увезем...

Предложенный план Агабеку понравился, хотя сквозила в нем какая-то залихватская ущербность... Но с другой стороны, что-то полагалось делать!

— Вошел в магазин... — донеслось продолжение доклада. — Он точно без ствола, он пустой, Агабек... Хотя двигается как волк... По-моему, мы поймали его!

— Смотрите по обстановке, но не сорвите дело! — отдал он приказ. — Осторожно! Я почти уверен, что этот тип хитер, как старый шайтан!

Связь оборвалась.

Когда через полчаса Агабек вновь позвонил подопечным, ответом ему была равнодушная фраза оператора-робота, что абоненты находятся вне покрытия сети.

И эта фраза убедительно и трагично соответствовала той неблагополучной действительности, что сменила прежнюю, когда те, кому он звонил, дисциплинированно на его зов откликались.

Впредь, как он угрюмо и потерянно уяснил, голосов Мурзы и Рафика ему не услышать.

И тут кольнуло острое чувство собственной опасности от замаячившего вдалеке зловещего призрака, предвестника краха и смерти... Неужели он вляпался во что-то неизбежно роковое и непредсказуемо опасное? Не может быть! У него хитроумная и опытная охрана, сотни бойцов, бронированные авто, купленная полиция... Казалось бы, все карты на руках, а подлая жизнь вдруг принялась играть с ним в шахматы...

И все точно началось с его увлечения этой бабой! Зачем он пытается связать себя с ней? Наверняка она источник несчастий! Ради чего? Обычная симпатичная русачка, таких — тысячи... И не девочка, в возрасте, чуждая по культуре и крови, по обычаям, по самому естеству... Прочь это глупое наваждение, вычурный каприз!.. Ведь каприз — желание без потребности.

Тогда... что же? Он сдается? Но как не стыдно тебе, Агабек, усомниться в своей силе и в своем пути! Ты о чем? Что за бред? Ты погряз в роскоши и лени, ты ценишь ныне роскошь более, чем жизнь, основа которой — череда побед над слабыми и сильными, ты забыл, как пахнет кровь, предпочтя ей дурманы изысканных напитков и парфюмерии... Вернись к себе, Агабек! И молись, чтобы Аллах простил тебе эту минутную, но такую омерзительную в своей трусливости слабость! Сделай так, как задумал!

Через час подручные поведали ему о застреленных в придорожном магазине Мурзе и Рафике. Вершителем их судеб стал неизвестный покупатель, оказавшийся вооруженным весьма мощным огнестрельным средством, одержавшим верх над двумя калашниковыми, находившимися в руках тех, кто давно и неразрывно сроднился с ними.

И снова Агабека кольнул страх: на него охотился — именно охотился — неведомый и страшный зверь! Но... что за ерунда?.. Он же выяснил все об этом Серегине... Ну, служил в десанте. Подумаешь, солдатик стандартной закалки... Ну, съехал затем в Америку... Жалкий перебежчик, авантюрист... И где же он нахватался такого опыта и сноровки?

Он представил себе картину боя в магазине, оружие, шквал выстрелов практически в упор... Нет, завалить Мурзу и Рафика в такой обстановке не мог никакой случайный счастливчик, а мог только очень хладнокровный профессионал, прошедший огни и воды... Жаркие огни и ледяные воды...

Может, он вернулся в Москву как американский шпион, усвоивший черт знает какую подготовку?

Эта сумасбродная мысль отчего-то показалась ему вполне соответствующей истине.

И снова нахлынул страх.

Он срочно созвал совещание ближайшего круга, с досадой уясняя, что причин появления здесь нью-йоркского москвича Серегина никому объяснить не сможет из-за глупости своих позиций в той ситуации, в которой оказался. Произнес сухо, торжественно и отчужденно:

— Мы имели бизнес с американцами. И здорово нагрели их. Это наше дело, и оно всем понятно. Но эти шайтаны прислали сюда киллера из их мафии. Я хотел решить проблему с ним еще в Москве, но он сумел убрать там Штангу и Сивого. А кто скажет, что я поручаю стрельбу всяким оболтусам? Сегодня же он убил Мурзу и Рафика. Мы начинаем войну, братья! Мы должны найти этого шакала, он здесь, у нас под носом! И он задумал свои американские хитрости против нас! Этого умника надо срочно пришить. Ребята, вы все поняли? Необходимо зарядить все наши пушки и держать пальцы на спусковых крючках. Нам надо его выловить как можно скорее. Давайте сюда карту, нужно идти в атаку... Я бы сказал, — закончил он речь, — что мы имеем дело с очень злобной личностью.

Раздав указания подчиненным, он устало откинулся на спинку кресла и, раскрыв портсигар, вытащил из него туго набитый травкой длинный бумажный цилиндрик. Щелкнул пьезоэлемент зажигалки.

Анаша сделала мир радостным и интересным.

Сейчас он сядет в свой бронированный «мерседес» и поедет, пожалуй, в столицу края, в принадлежащий ему бордель, где посетит красивую молодую проститутку по имени Анжела, с глазами как миндаль, волосами цвета ночи и знанием таких изысков в плотских утехах, что находятся за гранью воображения.


Серегин

Бредя бездорожьем, заросшим высокими колючими сорняками, к алому отсвету костра, Серегин чувствовал себя бесконечно уставшим и одиноким. И снова мелькала в сознании слабовольная мыслишка: а если свернуть с того пути, на который он так опрометчиво встал? С пути, где каждый шаг, как и сейчас, — шаг в неизвестность и в темень, где на каждом метре то враждебный выступ, то подлая яма... Да, он может бежать прочь, и никто его не найдет. Впрочем, со временем его найдет совесть. В очередной раз он ей объяснит, что ни в чем не виноват, бежать его заставили силой, и никакого выбора у него не было.

Стоп, сказал он себе. От этих размышлений ты становишься дешевкой.

Настроив ночные очки с двухспектровой оптикой, питавшейся от батарейки и погружавшей мир в зеленый, мягкий свет, он пошел дальше; скрываясь за валунами, подобрался к костру. Сняв очки, ступил в неверный круг света, отбрасываемый пламенем. Увидел двух бомжей, обложенных котомками и драными пластиковыми сумками, набитыми нехитрым имуществом. Парочка — мужчина и женщина в возрасте — безмолвно выпялилась на него. Испитые малиновые лица, мятая грязная одежда, грубая ободранная обувь...

— Ну, — сказал он бодро, — привет честной компании.

— Ты откуда... это? — донесся вопрос бродяги мужского пола, с нечесаной седой шевелюрой и неопрятной, также седой бородой.

— Сломалась машина, заглянул на огонек, — поведал Серегин.

— Но у нас тут это... не автосервис, — хриплым баритоном отозвалась женщина и рассмеялась, закашлявшись.

— Неужели тут не найдется всего лишь запасного радиатора? — продолжил Серегин.

Ответом были сдержанные смешки. Эти выпавшие из норм социального существования люди еще не лишились самого главного спасательного круга на волнах бытия — чувства юмора.

— Выпьешь? — бомж мужского пола протянул ему бутыль с мутной жидкостью.

— Не, — качнул головой Серегин. — Зашитый я, с глотка окочурюсь...

Бомж уважительно и с некоторым облегчением кивнул ему: гостеприимство предполагало серьезный ущерб в дефиците спасительного пойла, примиряющего разум с жутью действительности.

— Откуда будем? — спросил Серегин.

— Сами — из Краснодара, — сказала женщина. — Скитаемся уж три года. Вот... сказали, что тут хозяйство крепкое, община, приютят, мол...

— И?.. — продолжил Серегин.

— Не приютились, как видишь, — ответил мужчина понуро.

— А чего так?

— А как без пьянки? — вступила женщина, вороша поленья подпаленной ивовой ветвью. — Ну, взяли дворниками, с жильем подсобили... Месяц продержались на полном сушняке... Потом — скука пошла... В общем, не оправдали доверия. — Она шмыгнула простуженным носом.

— И чего? Шанса на исправление не дали? — спросил Серегин.

— Там у них местный поп — злыдень, — объяснил мужчина. — Он как бы и отдел кадров. Сказал: «Коли в рай хотели, а от ада не отреклись, вон за ворота». Может, — легкомысленно пожал плечами, — и прав он...

— А, судьбу не обманешь, — махнула рукой в ночную темень мужиковатая женщина. — Но коли в поле придется помирать, так ветра отпоют...

— А что у них тут за общество такое? — поинтересовался Серегин, ближе подсаживаясь к огню. — Секта, что ли? Я хоть и проезжий человек, но интересно...

— Общество, надо сказать, крепкое, — обстоятельным тоном поведал бомж. — Даже, я бы сказал, очень положительное общество...

И пока Серегин, мельком оглядываясь в ночное пространство в ожидании появления в нем огоньков погони, сидел у костра, довелось услышать ему немало важного и нужного о хозяевах той земли, на которой сейчас скрывался. И о главе общины Кирьяне поведали ему бомжи как о полубоге, правящем здесь, и о «святом отце» Федоре, кардинале местного короля, и о дагестанской орде, обосновавшейся неподалеку.

Пустела бутыль с белесой жидкостью, глаголили беспечные, пьяные языки, и лилась в его сознание информация, тут же выстраивающаяся в разнообразные версии...

— Так вот, вызвал он нас на приговор, так сказать, — вещал бродяга обиженным голосом. — И вижу, сомневается, вижу, поблажка нам выйти способна... В церкви мы были, ага. После службы. А тут, откуда ни возьмись, пацаненок входит, от горшка вершок. Но серьезный такой, деловой, как сто китайцев... И одет по-поповски, в черное все... И словно не Федор всемогущий хозяин тут, а он, ребятенок. Меня аж в дрожь кинуло, когда его увидел, сам не знаю почему. Посмотрел на нас глазами темными, жуткими, словно тысячу лет уже жил, хотя глаза-то серые, да? — обернулся на подругу, кивнувшую сумрачно. — Ну, вот. И говорит: «Нечего им тут делать, да и на земле ими все отхожено. если чем помочь — так соборовать их...» Повернулся и вышел. Тут Его Преподобие словно бы сник, как раб покорный, скулами отяжелел и рек, значит: все, дескать, идите с Богом... Что ж, пошли. И тут мы, вот.

— Что за мальчик такой? — спросил Серегин, испытывая внезапную сухость в горле.

— Мельком-то я его раньше видела, — сказала женщина. — Вроде малец как малец. Но в храме другой он был, состоявшийся...

— Как? — удивленно спросил Серегин.

— Ну, даже не знаю... взрослый, умудренный словно, что ли... — Она повела бровями, подыскивая иное определение, однако в нетрезвости своей такового не нашла и замолчала, понурясь.

«Состоявшийся...» — эхом отдалось в сознании Серегина.

— Ну, вот, — нарушил тишину бородатый мужчина. — Баба там одна есть, ее это сынок, так слышал. Из Москвы прибыла. Красивая, тут... не отнять. Аней зовут. Добрая девка, хорошая. Я когда у Его Преподобия двор убирал, пирогом меня угостила. Глаза такие... словно смеются...

У Серегина больно кольнуло сердце.

— И что? — спросил невольно дрогнувшим голосом. — В любовницах она у него?

— Да ты что! — хрипло и неприязненно откликнулась женщина. — Его Преподобие... хоть и выгнал нас, но — поделом, слова о нем низкого никогда не скажу... Как сродственница она ему, с женой его не расстается, а жена — художница, картины рисует — залюбуешься! Но — суровая баба, сущий прокурор, отец Федор куда душевнее... Но любит ее — страсть! Я это сразу поняла: мы и церковный двор обихаживали, и вокруг ихнего дома дорожки мели каждый день, можно сказать... Все видела!

Вскоре, приклонившись друг к другу головами у затухающего костра, бродячие люди заснули. Опустевшая бутыль валялась под их истоптанными башмаками.

— Храни вас Бог! — пожелал им Серегин, шагая в нарождающийся рассвет.

Теперь, благодаря, вероятно, высшим силам, недремлюще надзирающим за ним, он узнал многое, и путь его прояснился. И видел он рытвины почвы под ногами и колдобины, и знал, что находится в этой жизни не напрасно и все еще впереди.

Он сумел поспать в какой-то ложбинке пару часов, хотя травяные мошки объявили ему безжалостный джихад, а после нашел ручей, где сполоснул воспаленное, зудящее от укусов насекомых лицо и прополоскал стянутый сухостью рот.

После пошел к дороге, но тут услышал стрекот вертолета. Затаившись в кустах, пригляделся к небу, к кружащей в ней каплевидной голубой стрекозе с затемненным выпуклым стеклом фюзеляжа.

По его душу, точно...

Только какая из враждующих сил его ищет? Община или же кавказский клан, наверняка горящий жаждой мести? А может, в данном случае интересы совпали?

Вертолет прочесывал расстилающуюся под ним местность на низкой высоте, очень тщательно и планомерно. Однако полет определялся запасом горючего, и вскоре винтокрылая машина, совершив изящный пируэт едва ли не над головой Олега, пошла прямым курсом на базу, растаяв в свежем утреннем небе.

Он же заторопился к трассе. Выхода было два: либо выбираться из кущ природы к опасной цивилизации, либо затаиться в устроенном убежище, переждав там первоначальную горячку начавшейся за ним охоты.

Он спустился с крутого низкого склона к асфальтовому полотну, притаившись в запыленной заросли высокого боярышника. Противоположная обочина была плоской и заканчивалась уже убранным полем кукурузы с валявшимися на нем редкими гнилыми початками и серыми, полусгнившими стеблями.

Дорога была пуста, но не успел он как следует устроиться в зарослях, послышался шум приближающейся машины, и тут же увидел полицейский «шевроле», тормозящий напротив пятачка его затаения.

Машина остановилась, и из нее вышли двое молодых парней в форме и  бронежилетах. Один — лет тридцати, явно с опытом службы, другой — совсем молоденький парнишка. Постояли на солнце, озираясь по сторонам.

Эти сегодня спали в теплых постелях, с женщинами, потом вкусили горячий завтрак и, обласканные поцелуями жен, чистые, накрахмаленные и наутюженные, отправились на службу Отечеству. А может, частным лицам и своему карману. Рукава их рубашек и штанины брюк отличали безукоризненные стрелки вдумчиво прошедшегося по ткани утюга.

Вот же попал! Теперь — замри, как клоп под струей дихлофоса!

Один из полицейских потянул ко рту микрофон рации, растягивая крученый шнур, и произнес что-то невнятное, ветерок сорвал его слова, не донесшиеся до слуха Олега.

Через считанные минуты к их бело-голубой колымаге с «люстрой» на крыше подрулил огромный черный джип, из которого вышла парочка крепких светловолосых парней в одинаковых черных футболках. Один из парней небрежным жестом поманил блюстителей порядка к себе, и мановению его пальца те подчинились беспрекословно.

Эти парни, высокие, прекрасно сложенные, дышащие уверенностью, здоровьем выносливых спортсменов, несли на себе отпечаток какой-то светлой независимой силы, и не было в их облике ни единого признака ущербности, присущей племени развязных, циничных «братков» или же военизированной, сосредоточенной угловатости клана служивых сыскарей. Они определенно входили в какое-то сообщество с каркасом собственной иерархии, но прикидывать, в какое именно, у Серегина попросту не было ни секунды. Как бы ни были симпатичны ему эти подтянутые ребята с открытыми лицами, они являли собой опасность, и опасность нешуточную.

Полицейский, получив, видимо, необходимое указание, вдумчиво закивал, направившись обратно к служебной машине. Джип развернулся и отправился обратно в сторону городка.

Не успел он скрыться, к блюстителям порядка подъехала другая машина, тоже джип с затемненными стеклами, и на сей раз выкатилась из него небритая кавказская братия в золотых цепях и в турецкой коже куцых курточек.

Состоялся разговор: с обильной жестикуляцией со стороны кавказцев и мрачными кивками полицейских. На лица служителей закона легли тени вынужденного многотерпения к типам, как чувствовалось, мало симпатичным им, но обладающим тем не менее перевесом в спорном диалоге.

Затем из джипа вышел кавказец в полицейской форме, ярко-желтой безрукавке поверх нее, присущей представителям дорожной полиции, и направился к служивому тандему, взиравшему на него с явной враждебностью.

Состоялось корректное знакомство официальных представителей власти с маскирующимся под их коллегу мафиози, как ясно и усмешливо понял Серегин.

Да, в этих краях кипела большая борьба всякого рода интересов... Но мотивами и основами такой борьбы, как всегда, были порочные человеческие устремления, олицетворенные в конечной цели личного благополучия за счет или своего безразличия, или откровенного предательства, или всякого рода компромиссов с совестью, если она была еще не изжита тем же самым каждодневно приобретаемым безразличием...

Джип уехал, но теперь патрульных стало трое, и перемещаться с места своей стоянки они, похоже, никуда не намеревались. Серегин всерьез забеспокоился: почки трех взрослых мужчин неуклонно вырабатывают естественное и внушительное количество банальной мочи, а служебная форма не позволит отправить естественные потребности на глазах проезжающего мимо народа. Он ни разу не видел поливающего обочину полицейского: статус надстоящего над публикой поневоле влияет на сознание, принуждая к соблюдению поведенческих норм... Впрочем, к чему красивости обобщений? Дело простое: скоро кто-то из стражей порядка направится к кустам, где сидит он! Кстати, и его тоже подперло, спасибо тебе, утренний ручеек!

Полицейские между тем остановили малолитражку. Из нее торопливо вышла женщина в светлом брючном костюме, держа в руке загодя вытащенные из сумки документы. Налетевший ветер развевал полы ее легкого, изящного пиджачка. У нее было припудренное, спокойное лицо.

Полиция попросила даму открыть багажник. Но едва та потянула рычаг троса, находящегося в салоне, как на дороге появились расхлябанные, ржавые «жигули», резко пищащие тормозами и виляющие из стороны в сторону. Взоры присутствовавших при их появлении разом отметили напряженное лицо водителя с солнцезащитными очками, словно впаянными в него, затем — стремящееся отделиться от подвески косо наклоненное правое переднее колесо, свидетельствующее о выбитой шаровой опоре... А после, когда колесо мягко и нехотя отвалилось, «жигули» пошли юзом, грубо врезались в багажник остановленной ментами малолитражки и замерли, завалившись на бок и полностью перегородив дорогу.

Из покореженного, дымящего разбитым радиатором автомобиля выпростался какой-то парень в майке, украшенной, наподобие пиратского флага, изображением черепа и костей, с сине-розовыми от лоховских татуировок руками. Космы его декадентской шевелюры, давно и решительно прервавшей знакомство с ножницами, свисали к плечам путаными сосульками.

Он так сильно дрожал, что стекла его округлых очков, сползших на кончик носа, казалось, дребезжали. Пересохшие губы тряслись.

Полицейские — настоящие и мнимый — кинулись к нему, как к вожделенной добыче. Дама в брючном костюме обильно рыдала, глядя на свою искореженную уютную машинку, маленькое, разрушенное злой судьбой гнездышко уюта на колесах...

Серегин в этот момент ни о чем не думал. Им руководили инстинкты.

Он выскользнул из-за кустов, глядя, как перед автомобилями, перегородившими дорогу, солидно и неторопливо тормозит громоздкая фура, мигом раскрыл дверь полицейской колымаги, повернул ключ в зажигании и, удовлетворившись рыком заведенного двигателя, включил передачу...

В зеркале бокового обзора он увидел удивленные лица стражей закона, лихорадочно достающих пистолеты и целящихся ими в родной угоняемый транспорт. Механически, выдернув из-за пояса «кольт», дабы урезонить их хоть на миг, уносящий его от пули, пальнул с левой руки наугад, для испуга, под угол остающегося за спиной асфальта, но все же успел с удивлением уяснить, что бежавший вслед ему кавказец схватился руками за пах и ткнулся головой в асфальт, утратив скатившуюся в кукурузное поле фуражку с бледно-желтым околышем...

Вот так выстрел! Как шар-«дурак» в бильярде...

Он знал, куда ехать. Пять километров — и перед ним большая транспортная развязка со стоянкой региональных автобусов и отстойников дальнобойных фур. Его хорошо выучили в Америке как бойца, должного детально изучить местность предполагаемой операции с подходами к ней и, главное, с отходами от нее.

Он оставит полицейскую машину в этом скоплении автотранспорта, и любой ищейке станет ясно, что беглец пытается выбраться из района засад, стремясь в Центральную Россию. Именно на пути к ней станут перекрываться дороги, перешейки и лазейки, туда кинут силы на заслоны и поиск...

Пожалуйста! Как раз это его устраивает наилучшим образом!

Через час он проезжал на рейсовом автобусе, направляющемся обратно, в заветный городишко, мимо места горячей аварии. Увиделись скособоченные, передвинутые к склону горы понурые «жигули», которым он послал душевный привет и искреннюю благодарность.

За три километра от городка чинно вышел из автобуса и двинулся к придорожной чебуречной: пора было позавтракать.

Здесь его никто не искал. Он был в «офсайде», только голы, которые он мог забить с этой позиции, никто не отменит, это будут очень болезненные голы для противника, который тоже играет вне всяких правил...

Впрочем, он предполагал, что за ним будут охотиться, и это было состоянием привычным. С другой стороны — вот тебе повороты жизни! Кажется, сложилась она сама по себе, плавно, как бы между прочим... А в результате — кто только не точил на него зуб: итальянская мафия, русские бандиты, КГБ, ФБР, ЦРУ, иракская армия, курды, теперь вот полиция и местные, судя по всему, добровольцы...

К вечеру он смешался с чередой публики, направляющейся в храм на рутинную службу, отметив не без удивления внушительный наплыв народа и с уважительной оценкой оглядев церковное строение с пятью голубыми, в золотых звездах куполами, приниженными под куполом главным, колокольным, устремленным в небо на белокаменной, со сводчатыми бойницами, ограненной колоннами шее — прямой, дерзкой и непоколебимой. Это был новый храм, дышавший свежестью своего сотворения, но сколько вызова, победы и безоглядности исходило от этого дыхания! И еще — своей необходимости, своего возвышения из развалин прошлых богоборческих безумств.

Странное чувство своей причастности, причем — поразительно! — причастности сродственной и умиротворенной, к этому вознесшемуся из земли в небо приюту скорбей и радостей посетило крещеного, верующего, хотя и нерелигиозного Серегина светло и спокойно, пускай он отправлялся в храм, что говорить, с целями путаными, мирскими и едва ли благонравными.

Пока публика, кучась, выставляла свечи в бронзовые жерла подсвечников и в гуле неразличимого людского говора готовились к службе певчие и батюшка, грешный шпион лихорадочно вызревал закоулки обширного помещения, косясь на церковный прилавок с бдительными служками, на алтарь, за которым, возможно, найдется потаенное местечко, столь необходимое ему, на служебные двери, ведущие в невесть какие недра...

И — о чудо! — в одном из углов, словно бы в угоду его желаниям, увиделась, аккуратно и плотно задрапированная брезентом строительная реставрационная конструкция, неизвестно с какой целью сооруженная, но, видимо, текущим нуждам храма сообразная.

Смутная темень царила вокруг, свет лился лишь от свечей, уходя под своды, расписанные торжествами Господними, пел хор, звучал ропот молитв, а негодяй Серегин, крестясь в душе покаянно, устремлялся к брезентовому пологу, различая накладную складку в ниспадающей к полу материи и мечтая, что, раздвинув ее, окажется в таящемся за ней уединенном пространстве...

Сбылись чаяния греховодника: склонились головы паствы, отвел священник взор к помощнику, принимая от него священную книгу, и тут же скользнул Серегин за полог, очутившись на угловом пятачке, где обнаружил голые стены со снятыми иконами и выщербленный цементный пол с проплешинами вылущенных мраморных плит — видимо, подвергнувшихся нечаянной аварии.

Теперь, слыша заунывное песнопение хора и ведущий его тему бас батюшки, он приступил к привычной процедуре залегшего на позиции снайпера — к отупелому долготерпению, наполненному, впрочем, многими мыслями и их анализом.

Первое: в этом новодельном храме его поразили иконы в обрамлениях вишневого дерева, напитанного свечным и ладанным дымом. Они были старые, очень старые, хотя и тщательно отреставрированные, — иконы письма прошлых веков, и веяло от них мастеровитой, напористой и даже грубоватой в этой напористости школой... Откуда они здесь?

Второе: что там иконы! Этот гладковыбритый поп с физиономией бандита в отставке, с проницательными, всеведущими глазами, с осанкой форварда-футболиста, с манерами властными и небрежными, правящий здесь бал надменно и всесильно, в искреннем поклонении перед ним обожающей его толпы, — вот кто уязвил воображение Серегина! И, что говорить, внушил ему немалое уважение. Это был сильный человек, очень сильный. И перед столкновением с ним Олег испытал некоторый отдаленный трепет. Хотя — быстро скомканный воспоминаниями о столкновениях прошлых и разных, да и всем опытом его многообразных боевых стычек.

Если понадобится — он снесет эту горделивую голову! Даже ценой своей головы. Тем более — а что, собственно, его голова стоит? И кому нужна? Горько. Но ведь так!

А время, уносящее любое действо, завершило и службу. Стих шорох шагов уходящего к выходу народа, приглушился свет свечей. А вот и исчезли служки, опустел церковный прилавок, затворились двери, и остался лишь священник, возящийся у алтаря со своими кадилами и книжками...

Тяжелая, мрачная тишина установилась в церкви. Только лампа у входа отбрасывала ровный и слабый свет, словно поглощаемый затемненными, в стеклянных саркофагах иконами, и лучились в его озарении сотни золотых нимбов над ликами святых, замерших в отражениях давнего мира и его сказаний.

— Ну вот мы и одни, — внезапно произнес священник, стоявший спиной к Серегину. — Выбирайся из своей щели, засиделся...

По-прежнему не оборачиваясь к потайному углу, он неторопливо снимал с себя цепь с крестом и расстегивал тяжелое церковное облачение. Олег, наблюдавший за ним через щель в складке брезентовой ширмы, обмер, напрасно, как понимал, надеясь, что эти слова обращены не к нему.

— Мы просчитали несколько вариантов, — мельком покосившись в сторону его засады, промолвил Федор. — Этот, скажу откровенно, был самым сомнительным. Мне казалось, что ты постараешься совершить подступ к Кирьяну. Все-таки он — хозяин. Тебя ждали там. Но ты угодил в простую ловушку. Устроенную тут за неполный час... Мы знаем, у тебя оружие, но не стоит касаться его в храме Божьем. Тем более тебя никто в нем не задержит и не убьет. У меня за алтарем тоже люди с оружием, и они держат твой угол на прицеле. Так что выходи с Богом для спокойного разговора. И не разочаровывай меня. Ты и так это сделал всей своей известной мне жизнью. Ну, выходи, выходи... Ты все равно бессилен со своей пушкой перед моими людьми, которые держат тебя на мушках. Тебе их предъявить? Хотя этой ошибки я не совершу, ты очень опасное существо и можешь оказаться проворнее...

Серегин вышел из убежища. Поведал учтиво:

— У вас замечательные иконы.

— Да, древние, сибирские, с родины, — спокойно согласился отец Федор. — Собранные любовно и трудно.

— Я всего лишь пришел за своей женой, — произнес Серегин. — Пришел за женщиной, которую люблю. И которую когда-то предал. Вот и все. Если она меня простит, я сделаю все, чтобы она была счастлива. Если отвергнет меня — я уйду отсюда. Навсегда в никуда. Отчего для такого простого дела мне чинятся безумные препятствия?

— Свет еще не слыхивал более справедливых слов, — усмехнулся отец Федор снисходительно. — Экая обиженная овечка... Хотя, пардон, ты же мужского рода... — Задумчиво поведя бровями, спросил: — Надо понимать так, что ты стремишься к счастью, которым когда-то пренебрег? Что же... Это вызывает во мне уважение. Это — раскаяние, подтвержденное поступком. Но!.. Воплощение твоего счастья за время твоего же пренебрежения им обросло броней проблем. И для его достижения проблемы придется устранить.

— Это значит, — сказал Серегин, — я не в состоянии цивилизованно встретиться со своей гражданской женой и со своим сыном, дабы решить наши семейные неурядицы и определить будущие отношения? Таковы ваши варварские законы? Хотя какие законы? Местные общинные уложения — так понимаю...

— Вашими бы устами да помолчать! — криво усмехнулся Федор. — Я слышу это от праведника, кто в своей жизни неукоснительно законам следовал? Так вот, главный закон один — Божий.

— Старик, давай перейдем к делу, — перебил Серегин. — Мне начинает надоедать этот спектакль. Что от меня требуется?

Весь мир перед ним застилало лицо собеседника — оно реяло в воздухе, словно издеваясь над ним. Это было лицо высокого светловолосого мужчины, широкоскулое, тяжелое, властное лицо — лицо надстоящего над простыми людьми. В советское время он часто встречал подобные лица у милиционеров. Теперь менты измельчали. Они стали вертлявее, услужливее и более похожими на обывателей. Человек же, стоящий напротив, с первого взгляда внушал уважение. Такого не обманешь. Такой не наделает ошибок. Он сам кого угодно заставит ошибок наделать.

— Нам требуется поразмыслить совместно, — сказал отец Федор. — Ты попал в переплет. И вовсе не благодаря нашим усердиям. Мы защищаем твою жену от притязаний на нее мерзопакостной гадины, жаждущей, кроме всего прочего, погибели нашей общины. Гадина обладает влиянием и силой. Это — наш общий враг. Он уже подсылал к тебе двух убийц в Москву, но им, как понимаю, не повезло с исполнением задания...

— Двух? — удивился Серегин.

— Были еще? — в свою очередь удивился отец Федор.

— Ну, кое-что не совпадает, скажем так...

— Так это мы проясним...

— Сначала проясните мне другое, — сказал Олег. — У вас есть люди, оружие и деньги. И всего — вдосталь. Есть и проколы: некоторые из ваших подданных — двойные агенты...

— Мирона имеешь в виду? — усмехнулся отец Федор. — Что тебя сдал в два конца? Так он под контролем, как и пяток ему подобных... Всем воздастся в свое время, а пока отступники нашей игре не помеха, а подмога в убогой слепоте своей...

— А как быть с принципом: «Получил по правой щеке, подставь левую»?

— А это по ситуации, — донесся ответ. — Сейчас она определяется иным уложением: «Какой мерой меряете, такой и вам будет отмерено».

— Так я продолжу... Неужели вы не в силах справиться с конкурентом самостоятельно? Или нанять для такой задачи профессионалов?

— Так вот и нанимаем, здесь и сейчас, — просто ответил отец Федор. — Самого что ни на есть заинтересованного человека со стороны. К греху удобопреклонного... Ведь так сложилось, что после того, что ты тут ненароком учудил, покоя тебе уже долго не видать. Однако в пользу тебе на стороне сложились некоторые самостоятельные обстоятельства. Наш общий враг, прохвост, обманул солидных людей в США и теперь оповестил свой ближний круг, что его погибели жаждет американская мафия. И кому, как не тебе, подходит роль исполнителя возмездия? Как понимаю, именно Америка научила тебя хладнокровно убивать, не особенно этим мучаясь... А нам, не скрою, в открытую войну лезть не резон, чревата она непредсказуемыми потерями. Сложат на этой войне головы самые сильные и нужные, как на всяком побоище, а в них — надежда наша и будущее...

— А я, значит, так, наемник... Кстати, мне известна судьба наемных убийц, — сказал Серегин. — И вообще, нюансы их взаимоотношений с заказчиками...

— Боишься?

— А чего мне бояться? Я потерял свою страну, я потерял главное — человека, который меня любил. И если чего и боюсь — то не снискать его прощения. А что все остальное? Сейчас я живу в государстве, которое всерьез не воспринимаю. Я попал на другую планету. Ее ценности для меня — ноль. Это ценности жрущих, совокупляющихся, грызущих друг другу глотки ради богатства и бездумия. Когда-то из страны, пронизанной нищетой и тупостью ее правителей, я бежал в радужную Америку. И — оказался в аду. Я вернулся обратно. Но вернулся из ада в ад, где все грустно и бессмысленно. Другое дело — инстинкт подталкивает к выживанию...

— И это — серьезный мотив, — наклонил голову отец Федор. — А выживание суть деньги. Как ни крути. И к обретению их ты стремился, уезжая за океан. Деньги не могут купить счастья, но, конечно, удобнее плакать над своими горестями в лимузине, чем в автобусе или на велосипеде. Впрочем, мне кажется, ты не алчен... Но тем не менее пусть сбудется твоя подвяленная мечта! Мы все заплатим вперед, несмотря на вероятность твоей неудачи. Заплатим деньги, которые удовлетворят тебя, и ничего не потребуем назад. Если ты захочешь, мы примем тебя в свою семью. Но об этом — позже. Вернемся к твоему сегодняшнему положению. Покуда твоя личность — загадка для полиции. Но что будет, если ей предоставят твои данные? Далее. Что ты можешь дать Ане и своему сыну? Какую жизнь? Прозябание в московской квартирке? Но если она и пойдет на это, как ты станешь там прозябать, когда на тебя ополчится вся свора твоего недруга? А он ради своих амбиций и желаний свернет горы... Ты — мелкий грешник, тебе путь к спасению еще не отрезан, а он уже шлак адов...

— Но все-таки что мне мешает встретиться с моей женой? — упрямо спросил Серегин.

— Настаиваешь — будет встреча, — пожал отец Федор плечами снисходительно. — Хоть сейчас. Господь дал человеку волю, а уж нам становиться выше него не след... Только если есть разум у тебя и сострадание, пойми: эта встреча имеет смысл после того, как ты выиграешь схватку. А если нет — дорогая будет цена той встрече... Думаю, Аня любит тебя. думаю, простит... Но в чем совершенно уверен: ты в очередной раз перевернешь ей душу своим появлением... Так стоит ли мельтешить перед ней? Неужели ты так жесток? Тебе непременно хочется разбередить ее раны? Или ты уже не чувствуешь ничего, кроме отдачи оружия?

— Конечно! — дернул головой Серегин. — Куда впечатляюще вернуться к даме сердца, повергнув дракона, с дымящимся победно стволом, с мешком звонких монет, прилипшим к потной, мускулистой спине...

— Видимо, мы оба любители вестернов, — покладисто кивнул ему отец Федор. — Впрочем, почему нет? Несмотря на кровь и смерть, это  жизнеутверждающий жанр. А порою — полезное пособие. Я буду рад, если светлый образ, описанный тобой, станет реальностью. Или — ее метафорой. Не уверен насчет ствола и мешка, тут потребуется нечто иное, но спина у тебя крепкая, и на американского авантюриста из кино ты похож. Однако, чтобы победить, мало просто остаться в живых, нужно обрести полноценную жизнь, где есть то, что любишь и без чего не можешь существовать. А это — семья, земля, дом. И осознание их наличия — как свежий ветер в юное лицо! Даже когда ты стар...

— Примет ли она меня? — спросил Серегин, покосившись ввысь, под купол храма, словно оттуда мог прийти ответ.

— Уж я-то на сей счет расстараюсь, — прозвучали слова Его Преподобия. — Обещаю. Итак... Паства сегодня духовно окормлена, день истек... Предлагаю разделить со мной трапезу и обсудить многие детали. Если у нас все сложится, уже сегодня ты будешь в Москве.

— Каким образом?

— У нас здесь несколько войсковых частей. Одна — авиационная. Истребитель тебе в качестве такси не гарантирую, хотя это возможно, но транспортник по графику — запросто. Сердцем чую: сейчас самое время упрятать тебя где-то подальше.

— Я пока не дал никакого согласия...

— Но это же не мешает мне помочь тебе?


Шаг в прошлое

В Москве, на военном аэродроме, Серегина встретили люди Его Преподобия, перевезя в частный дом в окрестностях столицы. Теперь он был окружен заботливыми помощниками, однако проку от них в предстоящей операции не было никакого. В партнеры ему были необходимы сторонние профессионалы, кто в случае провала уже задуманной акции не мог бы бросить тень своей причастности к общине и к ее связям. Кроме того, если и существовали в богатой талантами России специалисты надлежащей квалификации, искать бы их пришлось только в самых секретных недрах столь же секретных служб. Да и найдись таковые, все равно Серегин бы усомнился в их безупречности, ибо самый изощренный российский воин в душе полагается на бесшабашность и везение, а ему требовались солдаты безукоризненного и бестрепетного расчета, боевые роботы, исключающие промах в своем деле. Ему были необходимы люди Запада, тонко ценящие качество любой работы. А Восток всегда побеждал количеством, но не качеством.

Еще там, на земле юга России, он понял, что придется лететь в Америку. К Джону и к Биллу. Он опасался вступать с ними в связь по телефону или же по Интернету: люди из ЦРУ могли контролировать его прошлые контакты в режиме «сна», современная техника это легко позволяла.

С другой стороны, вступление на землю Америки с паспортом на чужое имя также предполагало известный риск, но уж куда как меньший, нежели нарушение правил игры с российской внешней разведкой, исключавшей для него какие-либо зарубежные вояжи.

А потому вначале, по российскому внутреннему паспорту, Серегин прибыл в давно недружественную Украину и уже там приобрел билет до Чикаго, где ныне проживал Джон.

Преодоление иммиграционного барьера в американском аэропорту прошло без заминки, и вскоре такси докатило его до отеля в центре города.

Бросив вещи в номере, он вышел на улицу. Вдохнул полной грудью воздух страны, которую, казалось, покинул навсегда. И тут каждой клеткой своего существа ощутил свое выстраданное родство с этой землей и небом далекого континента, где столько пережил, узнал и увидел. Сейчас он был подобен струне, отзывающейся на неразличимый камертон всех устоявшихся в здешнем пространстве внутренних энергий. Подспудно они давили на чужаков, отчего те впадали в необъяснимую тоску или же устремлялись обратно, не понимая, что диагноз «ностальгия» слишком прост и условен. Они покидали страну, желая попросту оказаться возле привычного камертона Отечества. Ведь человек — резонансная система и порой только через усилие способен приладиться к новому месту, где иной раз вольготно телу, но отчего-то тяжко душе.

Но сейчас, стоя на белой бетонной плите тротуара, глядя на темные, в пасмурной мороси стекла окружавших его небоскребов, на катившие мимо такси и лимузины, на черные, желтые и белые лица, скользившие поодаль, на деревья, увешанные гирляндами пока притушенных ламп, на кибитки уличных продавцов сосисок, заполнявших воздух горчично-уксусным запашком своих приправ, он снова и снова испытывал будоражащее и радостное чувство возвращения к себе самому... Он был словно зачарован картиной, стоящей в глазах: перед ним сияла Америка. И в каком бы обличье она ни являлась, суть ее повсюду была одинакова. И он любил эту чертову стерву Америку, как подлую, капризную, но желанную девку... И — что с этим делать?.. Или всю жизнь суждено ему разрываться между Россией-матушкой и этим завлекательным, исполненным несокрушимой имперской мощи прекрасным чудовищем?

Он купил себе дешевый мобильный телефон, тут же набрал номер Джона. Услышав голос приятеля, произнес:

— Вы должны меня помнить... Вы заказывали нам каталог мужской зимней одежды. Курьер может приехать к вам немедленно.

Возникла пауза. Старый прохиндей на ином конце связи конечно же узнал его, теперь лихорадочно соображая, что бы ответить.

— Да, — наконец произнес недовольным и важным голосом. — Вы можете подъехать. Кинотеатр «Вест плаза». Я — владелец, буду до вечера...

Серегин, нажав кнопку отбоя, не удержался от саркастической ухмылки: владелец кинотеатра? Наверняка очередная заковыристая афера неуемного проходимца... И — протянул руку в сторону дороги, останавливая тут же ринувшееся к нему из глубины потока машин, как акула к ставридке, такси с рекламным щитом на крыше.

Кинотеатр находился в месте весьма странноватом: рядом кипела стройка, близлежащие улицы, перекопанные то там, то сям, перекрывали пластиковые цветные сетки, воняли синими солярными выхлопами экскаваторы, копавшие грунт, глухо перекликались, словно автоматные очереди из окопов, отбойные молотки.

Кинотеатр был закрыт и занавешен, как вдова в трауре, но тощий охранник с кислой мордой, сидевший за дверью служебного входа, провел его в крошечный кабинет Джона.

Обнялись — искренне и радостно.

— Я оставлял свои координаты на твоей секретной почте, — сказал Джон. — И не зря, как вижу. Хотя после того, что ты натворил, не думал встретиться уже никогда. Меня год таскали в ФБР, допрашивали по семь часов без перерыва. Из армии пришлось уволиться. Собственно, к лучшему. Через год на базе грянула ревизия, и это счастье, что я вовремя унес оттуда свою задницу... Ну, какими судьбами?

Когда Серегин закончил свой рассказ, приятель, вздохнув сочувственно, молвил:

— Что ж, назвался гусем, придется спасать Рим. Что касается меня, я помог бы тебе и бесплатно, ты знаешь... Но, подозреваю, кто-то готов нести расходы по проекту, и зачем этому противоречить? Тем более ты же не предлагаешь съездить на уик-энд на дачу и пострелять из мелкашки по банкам из-под пива?

— Во-первых, — произнес Серегин, — тройка больших «винтов» с твоего бывшего склада осталась у меня. Так получилось. Во-вторых, наперед платится гонорар: триста тысяч каждому. То есть тебе и — Биллу, если мы его найдем.

— Чего его искать? — усмехнулся Джон. — Мы с ним партнеры в этом чертовом кинотеатре, с которым влипли по самые уши. Ты видел стройку вокруг?

— Вот я удивился... — начал Серегин, но Джон, перебив, продолжил.

— Нас крепко и красиво кинули, — поджав губы, поведал сердито. — Нам предложил этот бизнес один еврей, бывший владелец. Он спел нам сентиментальную песенку о своей старости, которую хотел бы провести на пляже в Майами, о невозможности продолжения трудов праведных из-за проблем с диабетом и прочим генитальным герпесом... Мы вникли, конечно, в результаты бизнеса. И — охренели! Нам предлагалась элитная дойная корова! Мы посмотрели, как народ каждый вечер валом валит сюда, и нам это понравилось. Но мы не посмотрели на план реконструкции города, нам такого и в головы не пришло! И теперь два года нам предлагается сидеть среди стройки с нулевым балансом и кучей всяких счетов! Мы — на нуле.

Серегин задумчиво рассматривал фотографии, пришпиленные к стенке за спиной товарища. Джон на стрельбище, на пляже, на банкете с голливудскими знаменитостями, Джону вручают медаль в Пентагоне, Джон обнимает двух рок-певцов, а на их фоне вся остальная группа — в коже, с гитарами, с раскрашенными дикарскими красками шевелюрами...

Эти фото, похоже, красовались здесь, дабы придать их владельцу, обыкновенному американскому парню, значимость в слабых умах.

— «Стволы и розы», — уловив взгляд Олега, пояснил тот. — Популярнейшая группа в Штатах. Народ ломится на их концерты как подорванный.

— Так и пригласи их сюда, — сказал Серегин. — Окупишь свое недоразумение с бизнесом.

— Да ладно! — отмахнулся Джон. — Поедут они в какой-то заштатный кинотеатр! Да, кстати! — Лицо его удручилось досадливой озабоченностью. — Этот умник еврей, оказывается, все продумал наилучшим образом! И когда впаривал нам этот кинотеатр, одновременно заканчивал отделочные работы в другом, в трех блоках отсюда... То есть публика плавно перетекла опять-таки в его объятия.

— Хороший кинотеатр? — спросил Серегин.

— Да просто концертный зал! Не будь здесь стройки, народ все равно бы плелся туда, а не к нам с Биллом. Он всерьез подумывает пристрелить этого старикашку с пейсами, но что таковое даст? И справедливо ли это? Во-первых, многие люди живы только потому, что стрелять в них незаконно. Во-вторых, этот человек попросту правильно распорядился своим бизнесом. Да и потом — экая оскорбленная добродетель, наш Билл! Хотя я его понимаю. Так или иначе, завтра мы получаем чек за продажу помещения. Нашелся покупатель. Наши потери — семьдесят процентов от вложенного. Но на билет до Москвы хватит.

— Ты орудуешь здесь по вторым документам? — спросил Серегин.

— Да, мы решили с Биллом не тратиться на налоги в малоизвестном бизнесе. И, увы, оказались правы! Кроме того, я не забываю, что Фортуна улыбается тем, кого не замечает Фемида. И — терпеть не люблю всякие дефлорации о доходах!

Серегин по-прежнему не отрывал взора от лохматой компании с гитарами. Затем, встав со стула, аккуратно отцепил карточку от стены, положив перед Джоном. Сказал:

— С ней тебе стоит пойти к насолившему вам мошеннику.

— Зачем? — удивился Джон.

— Ты скажешь ему, что не испытываешь обид, а потому предлагаешь ему дело: устроить концерт этих парней у него на площадке. Доход — пополам. Он способен проверить твою инициативу, но я знаю, какой ты мастер обставлять тылы для ответного огня... Или найдешь подставного директора, или задуришь мозги директору реальному...

— Но они по определению не поедут... — Тут Джон осекся, о чем-то трудно и хитро соображая.

— Думаю, Худой Билл одобрит такое дело, — вступил Серегин словом в наступившую паузу. — А коли мушкетеры собрались энное число лет спустя, сегодня им предстоит крепко выпить. А лично мне — закусить свежими атлантическими ракушками с итальянским чесночно-томатным соусом. — Поскольку вы в очередной раз бедны, я и угощаю.

К предложению открытия нового кинотеатра с участием динозавров тяжелого рока престарелый иудей отнесся с пониманием. И тут же, как, собственно, ожидалось, попытался самостоятельно связаться с директором группы, решив срубить куш без посредников. Звонил он, правда, по номеру подставного телефона, напечатанного на карточке, как бы ненароком забытой Джоном у него на столе, а потому получил достойный ответ о необходимости ведения переговоров только через известных директору лиц.

С таковой постановкой дела многомудрому деловому человеку пришлось смириться. И пойти на вынужденные траты на рекламу, оповещение заинтересованного населения и изготовление билетов, ибо дееспособность к инвестициям у партнеров-банкротов объективно отсутствовала.

Во избежание недоразумений с дележом денег билеты продавались в день концерта. С раннего утра в кассу, несмотря на умопомрачительные цены, выстроилась феноменальная очередь. Подпирающая друг друга череда граждан едва ли устремилась бы в таком количестве даже к гробу президента США, если бы тот в расцвете полномочий внезапно почил в бозе.

Наличность у населения, согласно трудно выстраданному договору, принимал Билл, сидя в каморке-скворечнице, отсчитывая сдачу и складывая доллары в пластиковые хозяйственные сумки.

Изнутри дверь каморки подпирали нанятые иудеем охранники со зверскими рожами. Впрочем, Билла они ничуть не смущали.

Для пущей убедительности в грандиозности предстоящего действа Джон пригласил «для разогрева» публики местную дворовую группу начинающих рокеров, содрав с нее деньги за начало столь блистательной сценической карьеры — в окружении звезд мирового уровня. Рокеры поспешили завезти в кинотеатр свои динамики, тарелки и барабаны, тут же приступив к вдохновенным репетициям, что также благотворно откликнулось в сознании хозяина заведения относительно масштабности затеянной феерии.

— Как идет дело? — полюбопытствовал Серегин, в очередной раз позвонив Джону.

— Лох цепенеет, — кратко ответил тот.

Когда же на сцену вышли лохматые татуированные создания с гитарами, тряся свисающими к поясу гривами, и стены потряс рев восторженной, загипнотизированной мраком своих умов толпы, и звякнули, скрежетнув консервным звуком, оркестровые тарелки, открывая торжество грядущей музыкальной вакханалии, Серегин, пройдя черным ходом в служебные помещения, раскрыл дверь кабинета хозяина, застав в нем мизансцену с налетом идиллии.

Религиозный еврей, в сюртуке и широкополой шляпе, блестя линзами очков, поглаживал окладистую бородку, сидя за командным столом, Худой Билл и Джон располагались на стульях за приставным столиком, а двое чернокожих горилл с толстенными золотыми цепями на шеях, сложив мускулистые руки на груди, стояли у стены. Взоры служивых людей были прикованы к груде долларовых купюр, высившейся на глади приставного столика.

Ленивым жестом поддернув ремень, притороченный к скобам, Серегин направил на громил изящный ствол калашникова, порекомендовав:

— На пол! Руки по швам! — И удовлетворенно кивнул, постигая, с каким потрясающим повиновением был воспринят его совет.

Лицо религиозного человека за столом словно бы удлинилось, стекая к отяжелевшему подбородку. Кивнув на пустые сумки, валявшиеся у стены, грабитель обратился к Джону и Биллу:

— Вы... Пакуйте деньги.

Поспешность в исполнении этого приказа удивления в нем не вызвала.

— Пойдете вперед, я за вами, — продолжил Серегин, переводя зрачок автомата с одного своего компаньона на другого. И, обращаясь к оставляемой в кабинете публике, прибавил: — Провожать меня не надо. Коридор узкий, из магазина не пропадет даром ни одна пуля...

Через считанные минуты они выезжали на трассу, ведущую в частный аэропорт. В оконце проплывало бескрайнее озеро Мичиган — темное и плоское. Остающийся позади Чикаго сиял огнями реклам, как процветающая шлюха — показным изобилием бриллиантов.

Из кинотеатра на весь квартал гремела музыка, способная затмить усердия тысячи перфораторов. Но и ее затмевали ликующие вопли восторженных почитателей.

— Здесь никого из Гарварда не встретишь, — сказал Худой Билл.

— Да... Просто дети... — грустно поддакнул Серегин.

— Но во что превратятся эти непосредственные существа, когда не дождутся обещанных «Стволов и роз»!.. — вздохнул лицемерно Джон. — Завтра непременно надо ознакомиться с новостями.


Кирьян Кизьяков

Кирьян всегда был равнодушен к роскоши, но сейчас, сидя за рулем новенького «мерседеса» с ластящейся к телу кожей сидений, ощущая медвежью мощь тяжелой, но послушной, как игрушка, машины, он все-таки испытывал нечто похожее на гордость. И вовсе не потому, что мальчишка из сибирской глухомани, не способный даже помыслить об обладании такой колесницей, ныне относится к ней как некогда к деревенским саням либо к телеге. Нет, он был горд собою потому, что сейчас рядом с ним находился отец, старый человек, дряхлый телом, но удивительно сохранивший живой и цепкий ум, и глаза отца пристально всматривались в проплывающий за оконцем городской пейзаж и тоже наполнялись светом гордости за себя и за сына, ибо чистые, ровные мостовые, ухоженные частные домики, пышные сады, приветливые новостройки — все это искрилось чистотой, уютом и довольством под голубым небом безмятежного солнечного дня. Этот город они выстроили сообща, вложив в него все силы, сметку и труд, и сейчас обоюдно понимали личную кровную причастность к созданному ими миру, окружавшему их своей благодатью.

Он был богат. Богат землей, ибо владел многими гектарами здесь, неподалеку от теплого моря, угодьями в Сибири, где стараниями Федора вырастала другая община, богат домами, конюшнями, городской недвижимостью, особняком с окнами на зеленые поля и темно-синие зубцы гор, придавленных кипами белого хлопка под хрустально-прозрачным голубым небом. Он был богат женой, ибо Даша, несмотря на возраст, была красива и грациозна, как прежде, оставаясь спокойной, отважной и бесконечно верной ему. Но главным его богатством были три дочери и двое сыновей.

Он вновь покосился на отца. По лицу старика медленно катились слезы.

— Сынок, — с тяжелым, но облегченным выдохом произнес тот. — Я всегда знал, что ты верно распорядишься нашим богатством. Но не знал, что случится именно так... Ты не захотел стать богачом среди бедных. Ты создал вокруг себя огромную семью... В ней нет убогих и угнетенных. Смотри, сколько у нас молодежи и ребятни... Ведь все они — твои крестные. Они родились здесь лишь потому, что ты дал кров и дело их родителям...

— Мы сделали это вместе, отец, — сказал Кирьян. — Зеленые алмазы были твоими, и только твоими, но ты никогда не трясся над ними и никогда не говорил мне «нет», даже если и сомневался в моих начинаниях... И мы приумножили это богатство. Да еще как! Теперь мы богаты всей своей прожитой жизнью. А какой бы нам сейчас был толк от мешка с мертвыми камнями? Ты дал счастье многим, а потому сейчас счастлив сам.

— Знать бы нам в ту далекую пору, что это не изумруды, а куда как большая ценность, — вздохнул отец. — А барыги — те сразу смекнули, в чем дело...

— Да не жалей!

— Домов бы здесь стало куда больше, — отозвался отец. — Вот о чем досадую!

Они ехали на кладбище — навестить могилу матери в годовщину смерти. Посидели у гранитного надгробия, вспоминая и думая — уже каждый о своем, помянули светлую память родного человека, каждодневно и незримо пребывающего с ними, затем тронулись обратно домой.

— Что б я сейчас дал за минутку очутиться у нас там, в деревне, — оглянувшись на ворота кладбища, произнес отец. — Вот идем мы из тайги с ружьишками, а дома хлопочет с обедом мать, а на столе — только из печи пирожки твои любимые с капусткой да с грибами... Эх, мать! Веселая, любящая, в заботах своих нескончаемых... Может, навестим деревню, а, сын?

— Там остались только ее приметы, отец, — сказал Кирьян. — И там течет иное время. А возвращение к приметам прошлого не станет возвращением в прошлое. Твоя память вернет тебя в ту деревню куда лучше, нежели поезда и попутные машины. Впрочем, твоя воля: коли хочешь, так съездим. Только вот разберусь с текучкой...

— С текучкой ты разберешься, когда рядом со мной и с матерью ляжешь, — хмуро отозвался старик. — Ладно, вздор это, чего душу бередить. где счастье было — полынь-трава... Ей не утешишься. То место свято навсегда, но и навсегда пусто.

Кирьян улыбнулся рассеянно, со щемящей тоской вспомнив бревенчатый сруб, оплот своего детства. Остался он или осел, подгнив, в бурьяне, тоже храня в себе былое и радостное, некогда наполнявшее его жизнью и смыслом?

И дом этот — тоже богатство. Одно из богатств памяти.

— Одно меня тяготит, — сказал отец. — В этом сегодняшнем времени нет ни цели, ни мечты. Это время потребления.

— А ты вспомни время приспособленчества, всеобщего угодничества вождям, нищеты, поисков дефицита, — возразил Кирьян. — Оно что, лучше? Коммунизм — это засуха, пострадавшая от наводнения. И мы с тобой знаем, чем он начинается и чем заканчивается. Не хочу туда! И даже пример израильских кибуцев не вдохновляет. С их сытостью, равенством, но где ни у кого ничего своего нет. Хотя — это тоже форпосты, охранители границ, и государство их лелеет. А арабы боятся.

— А у нас в роли арабов на границе — все государство российское! — крякнул отец. — Только от него отбиваться и успевай! Каждодневно.

— Пока — получается...

В гостиной Кирьяна ожидал Федор. Перекусили, помянули покойницу. Далее волей-неволей разговор обратился к неустройствам дня сегодняшнего.

— Скоро выборы мэра, — говорил Федор. — Приехали партейцы. Агитировать народ. От трех основных новообразований: мутировавшие коммунисты, либералы деловые и подпевалы от президентской епархии. Демократический выбор...

— Когда мы выберем лидером страны негра, я, пожалуй, поверю в демократию, — сказал Кирьян. — А пока проведи все как обычно... — Пожал плечами. — Всем почет и уважение, всем обещания на ушко... Ну а мы ориентируемся, как всегда, на реальную власть. Мэр у нас, сам знаешь, как президент в Америке... Кто бы ни был, что изменится? Все равно твоего прихода паства и моего кармана иждивенец... Лучше скажи, как тот парень... — Тут на лицо Кирьяна легла озабоченная тень.

— Скоро будет, отъехал дело готовить...

— А справится?

— Бога молю...

— И Арсений не без участия?

— Без него — никак. Хоть и грешник заклейменный, но в стараниях праведных наших — помощник...

— Рискует Арсений...

— Так ведь по убеждению, — сказал Федор. — Зачтется ему... И как ни крути, а спасал-то он нас неисчислимо от всякого лиха.

— В парня того я не верю, — хмуро обронил Кирьян. — Перекати-поле. Пустышка.

— Только не корысть им движет, а любовь и раскаяние, — сказал Федор. — В деньгах-то себе он отказал и перед делом не трусит. Его душа не потеряна для Господа. И мое сердце — с ним. Другое тут меня озаботило... Начальник наш полицейский ко мне заявился.

— Не с обыском, надеюсь? — хмыкнул Кирьян.

Начальник полиции был одним из вернейших агентов Его Преподобия и если представлял в своем лице официальные кадры внутренних дел, то Федор, властвовавший над всем и вся, кроме Кирьяна, олицетворял собой куда как высшую иерархию местного значения: тайную полицию, то бишь госбезопасность.

— С докладом, — с терпеливым вздохом отозвался Федор. — Взвинченный и злой, как ошпаренный волк. Подрезали тут на дороге его машину. Нагло, чуть до аварии не дошло. Ну, тормознул он хулиганов. Подошел к ним. В салоне троица «урюков» уголовного вида. Из оконца дым от анаши просто клубится. Едут явно в гости к Дагестанцу. Впились в него взорами, дымят ему в лицо травкой. Стою, говорит, перед ними и понимаю: начну качать права, мне конец. Они того и ждут. А на коленях у них — помповики и самый настоящий калашников. На погоны мои им плевать. Как и на мой жалкий макаров в кобуре. Плюнул и пошел обратно к машине. Но да в другом дело. Приехал к нему тут полковник из министерства. Аж целый начальник отдела. Прибыл в край и вот, значит, решил нас навестить. То-сё, рыбалка и выпивка, никаких подвохов, а под занавес показывает нашему правоохранителю фото этого самого Олега... Не появлялся ли, дескать, тут таковой? Нет? Ну, возьмите фотографии, оповестите личный состав. Если возникнет — срочно мне сообщите, в долгу не останусь. И денег отсыпал — дескать, патрульным и гаишникам для поддержания бдительности. И премию пообещал, коли дело сладится. Гляди... — Федор положил перед Кирьяном фотографии.

Тот сразу узнал знакомое лицо: независимое, мужественное, с чертами крупными и грубоватыми, с глазами, в которых отсвечивали ум и затаенное страдание. Округлый, но твердый подбородок, упрямый лоб, крепкая шея... Это было лицо солдата, способного стать полководцем.

— Ну, вот, — продолжил Его Преподобие. — Наш-то мусорок — мужичок сметливый и артист — поди ж ты его переиграй! Деньги принял, в содействии заверил клятвенно, а сам выспросил ненароком: что ж это за тип такой? Ответ: бандит, но в розыск не объявлен, улик мало, но, коли попадется, расколем его сразу, больших людей он обидел. А почему он должен быть здесь? А по телефону вычислили. Все бы и ничего, объяснение подходящее, но только закавыка: с ним, с полковником, еще парочка внушительных мужчин к нам прибыла. И вроде как незнакомы они, вроде по отдельности, однако общаются в тихих углах — быстро и тайно. Полковник уехал, а эти остались, в гостинице прописались. Пробили мы их быстро — паспорта левые. Тогда по отпечаткам пальчиков. И вышел сюрприз: один — бывший десантник, офицер. Задерживался за разбой пару лет назад, но за недоказанностью отпущен. Второй, похоже, его собрат. Чем пробавляются ныне — неизвестно. Но шерстят по всему городу. Зачем — понятно.

— Вот еще история... — произнес Кирьян в сердцах.

— Далее, — продолжил Федор. — Провели мы тут одну комбинацию. в гостинице, дескать, акция: сауна для проживающих более трех дней — бесплатно. Десантники воспользовались... И вот: в сейфе, что у них в номере, пистолеты с глушителями и спутниковый телефон. А представляются оптовиками по сельхозпродуктам, встречаются с людьми, отрабатывают легенду.

— Значит, у нашего нового друга тяжбы с криминалом, — сказал Кирьян.

— Он сказал мне, что уехал из Америки из-за больших неприятностей, — помедлив, произнес Федор. — Причем подчеркнул: очень больших неприятностей! В Москве его два раза пытались убить. Первый раз — неизвестные, второй раз — люди Агабека. В обоих случаях он схватку выиграл. Десантники фигуры технические. Полковник, полагаю, тоже. А вот кто стоит за ними?

— Пусть разберется сам, — сказал Кирьян. — Он должен знать природу своих проблем.

— Боюсь другого, — ответил Федор. — Они шляются невесть где и вскоре попадутся на глаза людям Агабека. А он очень озабочен своей безопасностью после появления здесь нашего подопечного. И если прикрутит этих двоих — возможно, вся свора снюхается.

— Тогда не теряй время, — кивнул Кирьян.

— И не собирался этого делать, — сказал Федор. — Напротив...

Тут затрезвонил его телефон.

Некоторое время Его Преподобие с отрешенным лицом выслушивал собеседника, затем проронил:

— Я же предупреждал! Вот раззявы... Все приберите! — И, нажав кнопку отбоя, обернулся в сторону Кирьяна. — Их взяли. Но один мой парень ранен, а один из этих... убит. У них были при себе вторые стволы.

— Господи! — от души воскликнул Кирьян. — Ну почему в этой стране, для того чтобы достойно жить, надо совершать преступления!


Территория больших стволов

Пролетая над заснеженными полями Европы, Серегин молил высшие силы приструнить неуклонно надвигающуюся зиму, укоротить ее набирающий силу норов, но, в отличие от Москвы, уже припорошенной мертвенной белизной, на юге России еще не окончился листопад и горы блистали великолепием золота и багрянца, реки были темно-сини и прозрачны, пусто, как немой крик, небо, а побитая ночными заморозками трава еще зеленела, пусть подчернев, на склонах пастбищ.

Он не воспользовался предложением Его Преподобия поселиться в одном из домов на отшибе, сразу уйдя к своему дикому обиталищу с продуктами, оружием и необходимой одеждой.

Такой поступок и Джон, и Худой Билл одобрили беспрекословно. Им надлежало подготовить позиции, определить пути отхода, обсудить на месте вероятные несообразности, способные возникнуть и на ровном месте. Они же находились в горах. Пускай приземистых, для альпинистов неинтересных, однако оплошностей не прощающих.

Ночью, проснувшись под каменным пологом пещеры от шороха сорвавшегося со склона камня, Серегин долго не мог заснуть вновь, прислушиваясь к дыханию товарищей, глядя на отсветы алых контрольных ламп раций и размышляя, насколько же непредсказуема в своих поворотах человеческая жизнь. И даже выбирая в ней прямой путь, развилок на нем не избежать... Не избежал их и он. И вот, проблуждав окольными тропами, вернулся, как подсказывает сердце, на верную большую дорогу. Или это просто заблуждение? Ведь дорога пока тонет во мраке, подобном тому, что царит сейчас в холодной темени за провалом пещеры. Но отступать теперь некуда, и надо довериться подсказкам души.

Он подполз к выходу из пещеры, раздвинул колкую, путаную вату валежника, маскирующую убежище. Морозный ночной воздух осек дыхание. Подняв голову, увидел гулкое небо и круговерть звезд, вечное колесо древней энергии, вращающееся в сотнях световых лет от него. Господи, как же Ты велик! И неужели я, жалкий стрелок Серегин, запутавшийся в своей никчемной жизни человечишка, тоже плоть от плоти твоей, сотканной из миллиардов атомов, чей возраст — возраст вселенной, и великим разумом сподобленный на соучастие в неисповедимом?

...В сереньком сумраке рассвета, выпив кофе из термоса и прибрав за собой жилище, они отправились на позиции.

Шли молча, все было оговорено заранее. У них был серьезный, хитроумный противник. Изворотливая и злобная сущность, олицетворенная в дагестанском бандите, обладала темной, крысиной сообразительностью, выстроив охрану своей персоны с безукоризненным совершенством. Маршруты передвижений Арлиева постоянно менялись, выходы из бронированной машины прикрывались телохранителями, подступы к дому, квартирам и офисам заранее проверялись, и застать наркобарона врасплох не смогла бы и рота изощренных ниндзя. Оставалось уповать лишь на поверхностную информацию о его планах, время от времени перехватываемую людьми Его Преподобия. В частности, сегодня Дагестанец должен был посетить свой основной офис, здание которого располагалось впритык к территории спиртзавода, где в подвалах обретался метамфетаминовый цех.

За заводом тянулось пустынное, уже убранное, пшеничное поле.

К двухполосной дороге, ведущей к заводу и обсаженной деревьями, плавно стекали склоны гор, их рельефы просматривались издалека, и снайпер, работающий на полукилометровой, успешной для выстрела дистанции, мгновенно обнаруживал себя, становясь мишенью для многочисленной рати Дагестанца, заполонявшей офисное здание и ошивавшейся на территории завода.

Кроме того, какой смысл в выстреле, направленном в стенку охранников, под прикрытием которых объект в течение считанных секунд проследует в бетонный куб контрольного пункта, соединенного с офисным зданием остекленным арочным коридором?

Серегин располагался в распадке выветрившихся скал в полутора километрах по горизонтали к комплексу зданий. Джон — чуть ниже и правее по склону, с рабочей дистанцией в километр. Худой Билл, должный обеспечить их отход, занимал самую нижнюю позицию, с ведением огня на шестьсот метров, однако его надежно укрывали кущи ивняка и боярышника, усыпанного, словно алым бисером, вызревшими ягодами.

Серегин, улегшись, сдернул пластиковую пленку с оружия.

Винтовка походила своей длиной на весло от рыбацкого шлюпа, пригодное для статуи физкультурника из скульптурного наследия гипсового жизнеутверждающего соцреализма.

Устанавливая ее на сошки, Олег вспомнил, как тренировался в стрельбе из нее в Ираке, расстреливая с полукилометра сгоревший бронетранспортер. Мощные пули оставляли огромные рваные дыры в стали, и при каждом новом попадании от бортов отпадали корявые куски железа в облачках оранжево искрящейся металлической раскаленной пыли. Но тогда он стрелял штатными патронами, а не ракетоподобными зарядами, умещенными сейчас в магазин, атомизирующими все на своем пути, способными превращать в ослепительные факелы вертолеты и бронированную наземную технику. Этот заряд с равным успехом уничтожал радиолокационные станции, подвижные командные центры, бункеры, самолеты на земле, за исключением разве тяжелых танков.

Он вставил магазин в приемное отверстие и услышал щелчок фиксатора. Затем, напрягая руку в недюжинном усилии, оттянул тугой затвор, загоняя в патронник заряд. Рассеянно оглянулся вокруг. Дикая трава, рассыпавшиеся по горизонту холмистые горы, склоны с серыми валунами, плоская лента далекого шоссе и — ветер, гуляющий по бескрайней, насколько хватало взгляда, равнине напротив. Упорный ветер серьезно осложнял задачу. Солнце, впрочем, не било в глаза, а комфортно тлело в облаках за спиной.

Он прижал затыльник приклада к плечу, защищенному грелкой с водой, осторожно примеряясь к содружеству с доставшимся ему некогда монстром. Покачивая головой, определил необходимое расстояние от глаза до чуткой оптики, повел нежно кольцо обзорного увеличения.

И тут понял: в жизни каждого снайпера бывает самый главный выстрел. Или же шанс для него. Упущенный либо проигранный шанс — будущая вечная досада... Или же крах.

Захотелось перекреститься, попросив удачи, но как просить удачи в свершении смертного греха? Уже грех... Пусть высшие силы предоставят это деяние его сноровке и воле... А после — спросят с него. По результату и по намерению. Вот так.

Пискнула рация.

— Я готов, ласкаю крючок, — донесся голос Джона.

Джон держал под прицелом въездную площадку перед спиртзаводом, отстойник транспорта за забором и производственные строения. Однако главной его целью была округлая тыльная плоскость цистерны с сжиженным газом на колесах, припаркованной впритык к боковой стене заводского здания. Второй газовоз стоял чуть поодаль, но тратить на него дополнительный патрон Джон в планах не держал, полагаясь на физическое явление, именуемое фронтом детонационной волны.

Расположившийся на нижней террасе склона Худой Билл также выразил готовность к действию, выцеливая административное здание, возле которого крутилась целая рать поджидающих хозяина боевиков.

Винтовки Серегина и Джона были рассчитаны на два основных выстрела, не способных остаться незамеченными. Две бронебойные пули, выпущенные со склона, грохотом и пламенем своего высвобождения из стволов обнаружат снайперов, и сметливая банда внизу тотчас сообразит, где находится противник. Тогда в дело вступит Билл: он должен прикрыть их отход с тяжелым оружием из своей куда более легкой винтовки «Barret M-468» — многозарядной, без труда переводимой с мишени на мишень. Джону и Биллу было проще, нежели Олегу: они могли пристреляться по ходу дела, ему же выпадал единственный выстрел — первый, он же решающий. А первый выстрел часто неточен из-за холодного ствола.

Серегин поймал в линзы участок дороги, видневшийся в прогале защищающих ее деревьев, определил расстояние полета пули в полтора километра, поправку на подлый ветер и тут же услышал в наушнике голос мирянина, корректировщика с трассы:

— Они едут со скоростью шестьдесят, ровнехонько. Уже в километре от вас.

Он сверился со своими походными часами. Их выдавали в Ираке лишь командирам автономных разведгрупп. Это чудо высоких технологий было настолько многофункциональным и сложным, что могло, казалось, предсказать будущее. Часы показывали, что для принятия решения остались секунды.

Вот первый джип с охраной, вот бронированный лимузин, надутый мощью и спесью, ровно легшая по его ходу горизонтальная метка в прицеле, упреждающе вынесенная вперед...

Он нажал на спуск. Огромное оружие содрогнулось и, задрожав, подскочило от отдачи.

Словно бомба разорвалась перед дульным срезом, воплотившись в пылающую колбу оранжевого огня, выжигающего холодный осенний воздух. Реактивная струя пламени выплеснулась злым оранжевым языком за спиной на десяток метров. Рев выстрела, казалось, ударил в небеса и сдвинул тучи. Плеснуло в лицо водой из разорванной от гидравлического удара грелки, а приклад тяжело и устало ткнулся в плечо.

Серегин, закостенев в напряжении мышц в ожидании успокоения оружия, готовился к новому выстрелу, одновременно оценивая обстановку и понимая, что таковой уже не понадобится...

Бронебойно-зажигательная пуля с обильным осколочным эффектом мгновение назад распалась в роскошном салоне яростными, беспощадными фрагментами, рвущими все и вся на своих слепых траекториях.

Крошево железа, стекла и пластика, сбитое в дымный серый пар, разлеталось от того места, где только что виднелась сияющая на солнце приземистая машина с черно-зеркальным остеклением. А затем из-за кювета, куда съехал, перевернувшись, изувеченный кузов, полыхнуло красное пламя воспламенившегося бензина.

Серегин, усмехнувшись горько, позавидовал Джону и Худому Биллу: со стороны это зрелище наверняка смотрелось более внушительно.

Впрочем, очень скоро и у него появится возможность взглянуть на демонстрацию их талантов...

Особая задача стояла перед Джоном: его мишень перегораживал полуметровый ствол тополя, а перемещение позиции в стороны сулило трудности с тяжелым, через уступы, отходом от нее, а посему ему приходилось поневоле решать две задачи: устранения препятствия и последующего главного выстрела. В его руках покуда терпеливо покоилось стальное чудовище: винтовка «Anzio-20», длиной в его рост тяжеленная дылда со стаканом пламегасителя, исчадие оружейного ада с точностью попадания в цель на линии горизонта до пяти километров.

Первая пуля ударила в ствол безвинного дерева, взорвавшегося так, словно он был начинен тротилом. Фугасная пуля при взрыве разметала древесные волокна в соломенную кашу. Тополь, хрястнув, пал, но, зацепившись кроной за соседа-собрата, поник под углом к обочине.

Обзор для снайпера был расчищен.

Вторая пуля, выпущенная Джоном, пересекла дорогу, забор завода и ввинтилась в серебристый цилиндр газового резервуара на колесах.

Что-то болезненно и испуганно ухнуло в пространстве, затем оранжевый клубящийся гриб с белесой кудрявой опушкой застил небеса. Через пару секунд сдетонировала другая фура, и всю панораму округи, казалось, охватил торжествующий плотный огонь.

Серегин не спешил покидать позицию, разглядывая через прицел мельтешню черных фигурок у административного здания. Кто-то указал рукой в его сторону. Оперились тут же оранжевыми всполохами автоматные очереди, слепо направленные на склон, злобные и беспомощные. Поющий на излете свинец вспахивал землю, не достигая черты поражения, поднимая гейзеры грязи и палой листвы. Одинокая трассирующая очередь, изгибаясь дугой, пролилась, словно струя, в сторону Джона, вспарывая кустарник и землю.

«Какой-то чертов герой хочет получить медаль», — подумал, глядя на зеленый горбатый пунктир свинцовой течи, Серегин.

Далее, рассыпавшись, фигурки побежали, глупо и нелепо исполняя свой долг, в сторону главенствующей высоты, и Серегин снисходительно хмыкнул над наивностью бандитов, умеющих стрелять в упор, но ничего не ведающих о тактике армейского боя.

Пригнувшись, он, как и Джон, недосягаемые для пуль из «калашей», разносимых ветром, спокойно тронулись в отход, а вернее, на позиции прикрытия Худого Билла, который, выждав приближение к необходимому рубежу возбужденной боевой ватаги, вдохновленной бегством врага, начал методичный, как в тире, отстрел мишеней...

Оглянувшись, Серегин уяснил, что помощь приятелю не понадобится: сообразив, что попали в ловушку, мстители, петляя, без оглядки бежали назад, но хладнокровные, без промаха выстрелы не оставляли им ни единственного шанса на выживание. Десяток боевиков распластались у склона грустными недвижными тюками, двое, скорчившись, легли уже на дороге, трое — на площадке у здания, один, последний, замер, сгорбившись, на ступенях входа. То, как полностью обмякло его тело, сказало Серегину все.

Он поймал себя на мысли, что ничуть не жалеет убитых. Случившееся с ними было закономерно и справедливо. Они прожили жизнь, недоступную большинству, не ограниченную никакими рамками, и насладились сполна тем восторгом, каким награждает своих адептов преступный мир. Они знали, что в любой момент могут столкнуться с тем, кто сильнее и изощреннее их и от кого не будет пощады, и вот тогда грянет расплата за выбор ремесла насилия и из колоды судьбы выпадет туз пик...

Эти уже погибшие люди умели держать в руках оружие, умели убивать себе подобных, не терзаясь никакими угрызениями совести, они прошли стычки и войны, но сегодня их истребила сила иной природы, рожденная на иной земле, — беспощадная, как гремучая змея, и равнодушная, как заслонка крематория. Их истребила Америка, чьим несомненным воплощением был Худой Билл.

После как по команде стих ветер, установилась тишина, ни один человек не появлялся в обзоре прицела, и только гулкие взрывы и всполохи пламени еще витали и гремели над догорающим заводиком, превратившимся в спекшуюся, сморщенную груду арматуры, плит, кирпича и пластика.

— Вижу в прицеле двух китайцев с пистолетами, — донесся из наушника рации голос Худого Билла. — Предтечу будущей войны... Но они склонны соблюсти нейтралитет, отходят за угол...

— Карабкайся наверх, — буркнул Серегин, преодолевая очередной уступ. — Мы все отработа... — Тут он запнулся: в небе послышался стрекот винтов.

В следующую секунду он увидел в вышине темно-синий, накрененный набок вертолет, летевший прямо на него, словно притягиваемый невидимым магнитом.

— Джон! — выкрикнул в рацию. — Высота! Я не успеваю поймать курс... Там наверняка стрелок!

— Я уже разворачиваю свою красавицу поудобнее... — откликнулся напряженный голос товарища. — И сейчас ее задница оживет при отдаче! Две подходящие пульки у меня есть...

Серегин неотрывно глядел на вертолет, внезапно ушедший в сторону, а затем, словно атакуя, вновь развернувшийся к склону. Глядел уже глазами Джона, прильнувшего к окуляру, видел обтекаемый темно-синий фюзеляж с винтом, слитым в белесую плоскость, повернутый на три четверти и рассеченный перекрестием, градуированным в миллирадианах.

Еще мгновение — и будет сделано то, что способен исполнить лишь тот, кто уже привычно готов к этому, в ком есть опыт боя, тренировок на полигонах, да и вообще в нехороших местах, где ведется встречный огонь, тот, кто совершит требуемое аккуратно, без спешки, без тщеславия и бравады.

Краем глаза он узрел где-то позади сверкнувшую кинжально ослепительную вспышку и словно ощутил за спиной возмущение воздуха, раздвигаемого раскаленно-бурлящими пороховыми газами.

Пуля весом сорок два грамма, обтянутая бронзовой оболочкой, ушла к цели, опережая звук. При ударе в борт со скоростью восемьсот метров в секунду она высвободит энергию в пять с половиной тысяч джоулей. Тут же сработает малышка заряд, выбросив вперед вольфрамовый сердечник, что разлетится внутри машины роем смертоносных мелких осколков.

Поднеся к глазу оптику, Серегин поймал в поле зрения вертолет, идущий, качаясь, вниз по дерганой нисходящей спирали. Дым валил из середины его хвостового отсека. Фюзеляж ощутимо вибрировал, несущий винт вращался рвано и с натугой, и, коснувшись склона, машина завалилась на бок, упершись в россыпь валунов. Оторвавшийся хвост полетел далее вниз, распадаясь на чадящие фрагменты, а винт, вспоров почву, остановился, засев в ней изломанным якорем.

В течение последующего получаса, пока Серегин поднимался на вершину холма, попытки выбраться из вертолета никто не предпринял.

Теперь им предстояло пройти разведанной тропой к основному шоссе, куда уже выдвинулась братия Его Преподобия, должная отвезти их в надежное и укромное место.

— Пожалуй, дальнейшая жизнь покажется нам скучной, как воскресная проповедь, — сказал Худой Билл, когда они присели на каменистой прогалине для краткого привала.

— Я думаю, что, погости мы здесь еще, без дела не останемся, — проговорил Джон, покусывая стебель сорванной травинки.

— Так, может, и останетесь? — невпопад предположил Серегин.

— Это невозможно, — сказал Худой Билл. — Хотя... здесь есть куда и как развернуться, здесь здоровая натуральная пища и благонамеренные люди... И — здесь очень красивые женщины. Я даже готов рассмотреть это место в качестве убежища при нетрадиционных ситуациях, от которых, увы, не застрахован ни один джентльмен удачи... Но как не жить морской рыбе в реке, так и меня не приноровишь к вашей русской жизни, товарищ Серегин. Вы — другие... Кстати, русских в Америке я сразу же различаю по глазам. Они — отражение души.

— Это точно, — покосившись на Олега, молвил Джон. — Кстати, добавлю: здесь располагающий к хорошему настроению климат. Уже зима на носу, а мы будто на пикнике в Южной Каролине...

Худой Билл, подумав, сказал что-то серьезное и по поводу климата.

— Ну и чем ты будешь заниматься в Америке? — спросил Серегин Джона. — Купишь очередной кинотеатр?

— Неважно чем, — ответил тот. — Меня влечет притяжение Америки. А тебя — притяжение женщины. Но ведь и притяжение Америки — тоже... Дух моей страны въелся в тебя навек, как пороховой дым в солдата. Я не прав?

— Ну да... — горестно кивнул Серегин. — Но я не могу болтаться, как «Летучий голландец», между двумя берегами. Хватит!

— Значит, в тебе есть характер, — покладистым тоном произнес Худой Билл. — Скажу больше: вся твоя история вызывает во мне зависть... И теперь я не верю, что любовь — это химия. Я влюбился только один раз, в начальной школе. Это была прекрасная девочка. Мы даже целовались... Потом мне попадались только одни суки. Опасаюсь, что сейчас моя первая и последняя богиня ничем не отличается от этих стерв. Но пусть ее светлый образ...

— Жаль одно: ты выпадаешь из нашей компании, — перебил его Джон, обернувшись к Олегу. — Чувство любви — величайшее чувство. Но чувство дружбы — это тоже чувство любви.

— Без тебя нам будет одиноко, и даже очень, — подтвердил, качая головой, Худой Билл, проявляя неслыханную сентиментальность, таящуюся в его загадочной душе.

— Я стремлюсь к вам, но должен остаться здесь, — ответил Серегин.

— «Должен» — это плохо, — поразмыслив, заметил Худой Билл.

— Ладно, пора, как бы и не хотелось расставаться, — сказал Серегин, вставая.

— Уж эта осенняя меланхолия! — крякнул, поднимаясь с места, Джон. — Действительно, пора! Во Флориду! Наша песенка спета. И гонорар за нее уплачен.


Отец Федор

Если ранее и подумать не мог Федор, что его мечте стать священником должно сбыться, то уж никак не предполагал он свое положение в сане, обремененным заботами, далекими от смиренной духовной должности. Собственно, заботы эти он сам на себя и возложил. Еще до восшествия в храм пришло осознание, что бушующую за его стенами греховную жизнь нельзя усмирить и подправить в узком пространстве церкви, когда ее представители, покорно сникнув в осознании уже свершенного ими зла, пытаются отмолить его, а отмолив, как им наивно кажется, вновь устремляются в привычную грязь своего бытия. Да и все ли пойдут каяться? И всем ли нужна церковь? И даже искренние в своем порыве приближения к Богу едва ли обнажат душу перед каким-то попом...

Тюрьма сделала его сознание логичным, жестким, нацеленным на холодный анализ, прогноз и — непременные целесообразные действия.

Он поставил перед собой цель: его церковь должна стать магнитом, объединяющим своим притяжением все население огромной округи. Но объединить его можно, влияя на жизнь социальную и прямо участвуя в ней. Вот почему демонические большевистские умы первым делом отлучили церковь от государства, ибо уясняли невозможность сосуществования двух религий в благословении на добычу паствой хлеба насущного.

Дележ хлебов рождал грехи. Хлеба же добывались и созданием атомной бомбы, и уничтожением непокорных, и поворотом рек, и снесением городов. Жрецы новой религии бестрепетно брали на себя всю ответственность за содеянное массами, а массы, освобожденные от спуда наказуемой причастности, тупо и счастливо следовали предписаниям сверху. Церковь новой, коммунистической религии отличала отменная иерархия, курирующая все и вся. Попасть на нижнюю ступень иерархии, заполучив партбилет, считалось высочайшим жизненным достижением. Лишиться партбилета за разоблаченный грех — катастрофой.

Эти принципы в построении им общины Федор посчитал основополагающими, хотя никаких партбилетов никому не выписывал, а взносы предпочитал брать трудами, причем каждодневными.

Причины падения коммунистической церкви лежали на поверхности: зажравшаяся, оторванная от народа верхушка с назначенными для себя привилегиями, формализм и бюрократия, «железный занавес», уравниловка, цензура, наглый диктат госбезопасности и разнузданность милиции. И пускай система как таковая работала, однако люди утратили веру в нее, зато крепли среди них настроения сугубо индивидуальные.

Эти камни преткновения на путях народа к отчужденной от него власти надо было раздробить и рассеять в щебень хотя бы на здешней земле. И он, и Кирьян, владелец и распорядитель округи, жили скромно и были доступны каждому. Этот самый «каждый» знал, что в любой тягости его не бросит община, чьи законы в свою очередь нарушать категорически не следовало. Правом на выход из общины располагал каждый, но желающих таковым воспользоваться насчитывалось на пальцах. Дорого стоил вход в общину, выход был бесплатен, а возвращение — практически невозможно. Дивиденды и зарплаты распределялись согласно трудовому и интеллектуальному участию. Идиллия прошлых русских общин отвергалась напрочь, их экономика, когда одни пахали, а другие пили, себя не оправдала. В здоровом и жизнеспособном сообществе требовалось соединить принципы частничества и коллектива.

Но главный стержень — сплоченность людей, недопустимость разброда и отчуждения. Каждый житель знал каждого милиционера, так и не привыкнув к определению «полицейский», а к главе безопасности своего маленького государства, то есть к нему, Его Преподобию, приходили с сокровенным, без тени страха, ибо он в первую очередь был щитом обороняющим, а уж мечом карающим — постольку-поскольку.

Как-то при решении спорного вопроса Федор обмолвился Кирьяну:

— Ты у нас — царь, твое слово — крайнее...

— А ты у нас патриарх и Малюта Скуратов в одном лице... — рассмеялся тот.

— И еще — татарская Орда у нас под боком... — невесело усмехнулся тот. — Хорошо, пока без оброка обходится.

— Эх, где тот самый Дмитрий Донской?

— Найдем его, нужда заставит...

И заставила. Только разгромили врага не былинные герои, а сторонние ребята с Запада, впитавшие в себя его целесообразную, бестрепетную жестокость, обязательный профессионализм в ремесле и привыкшие к добросовестному исполнению работы за оговоренный куш.

С последствиями их деяний теперь предстояло разобраться самостоятельно. Как и со многими иными тягостями.

Сейчас он стоял на пороге милицейской камеры предварительного заключения, одетый в строгий черный костюм и в столь же черную траурную рубашку, составлявшие его светский «прикид». И был готов к роли опричника-пытателя, хотя никаких цепей, оков и прочего железа в неуютном бетонном помещении не присутствовало.

А присутствовали в нем казенный стол, два стула, он, Федор, и жилистый, сильно побитый мужик с прозрачными злыми глазами, трапециевидной шеей, вылезшей из мускулистого туловища, и могучими руками, притороченными к спинке стула пластиковыми «браслетами».

— Ну-с, Гаврюшин Павел Сергеевич, старший лейтенант разведроты наших славных десантных войск, — начал отец Федор. — Расскажи, каким образом довелось нам встретиться на сей благословенной земле...

— Это ты мне объясни! — Задержанный словно сплевывал слова с губ. — Папаша...

— Объясню, сынок, — согласно кивнул Федор. — Вижу, человек ты крученый, видел жизнь во многих ее проявлениях подлых, оттого и напорист сверх меры, и верой в благое не обременен.

— Коли такая душевная беседа — может, и «браслетики» отстегнем? — Жесткое лицо арестанта светилось издевкой и ненавистью.

— А отчего же нет? — Федор подошел к двери, стукнул кулаком в ее обитое жестью полотно.

Тут же явились двое в черной полицейской униформе, с сосредоточенными лицами, высокие, статные, мускулатурой и статью от сидящего на стуле десантника не отличающиеся.

Федор молча кивнул на руки арестанта.

Разошлись бесшумно пластиковые оковы, отставной вояка осторожно начал массировать затекшие запястья.

— Твоя? — И тут же в грудь ему ударила здоровенная винтовка, брошенная с порога вошедшим третьим человеком — низеньким, в очках, в сером костюме. Отчего-то в белых перчатках на руках.

— Вы... чего?.. — Арестант всматривался в лежащее у него на коленях громоздкое масляное оружие, трогая недоуменно то крюк затвора, то длинный вороненый ствол. — Вы мне это... чего шьете?

— Не ваше? — разочарованно вопросил очкастый. — Ну, нет — значит, нет! — И, сделав шаг, выдернул винтовку из рук допрашиваемого, тут же исчезнув вместе с ней в проеме двери.

— Эй! — дернулся тот, уяснив провокацию. — Эй...

Но двое полицейских, одинаково мягко и вкрадчиво шагнувших к нему со сжатыми в кулаках дубинками, оставили лишь самый простецкий выбор: миролюбиво откинуться на спинку стула, подняв руки вверх...

— Так, — бесшабашно ухмыльнулся десантник, ничуть не потерявший самообладания. — Ствол с моими пальцами у вас теперь есть, понимаю. Что дальше?

— Не хочу терять времени, — отозвался Федор. — Объясняю. Ты — исполнитель. Прибыл сюда с партнером, ныне усопшим, и с человеком из МВД. Вот твой объект. — Он вытащил из кармана пиджака фотокарточку, приблизил ее к иронично суженным глазам напротив. — Узнаешь?

— Допустим...

— А знаешь, в чем твоя беда, но и счастье на день сегодняшний? — Федор, прищурившись, поглядел в охваченное решеткой окно. — Счастье — что никто ничего на тебя тут в любом случае оформлять бумажно не собирается. И никакая тюрьма тебе не грозит. И уже сегодня ты сможешь валить отсюда куда угодно. Или, если согласишься, куда порекомендуем мы.

— А в чем же беда? — Ухмылка исчезла, лицо собеседника стало вежливо-сосредоточенным.

— Беда — если в дальнейшем нашем разговоре ты позволишь себе хотя бы малейшую ложь, — сказал Федор. — Беда, если я заподозрю даже ее тень в твоих ответах.

— И что тогда со мной станется? — неуверенно ухмыльнулся пленник.

— Отвечу так: последние впечатления от жизни редко бывают приятными...

— Ладно, слушайте, — прозвучала вдумчивая речь. — Работали мы с Костей через этого мента... Уже два года. Зацепили нас на горячем деле, ну... типа разбой. Решили в лобовую атаку на всякие коммерческие хозяйства пойти, когда из армии откинулись... Мент нас вытащил. Костю вчистую отмазал, меня попарили. Дальше... привербовал к себе под руку для неформальных разборов со всякой публикой. Слежка еще, всякие поручения — туда-сюда... Мокрухи — вообще никакой... практически... И тут вот — горячий заказ. Шеф выдвинулся вместе с нами. Понюхал атмосферу, дал указания и — отвалил. Мы, ясный день, принялись за дело. Ударились в розыск. Ну и... пролет! Залет, вернее...

— Какие вводные давались по объекту? — спросил Федор.

— Фото... Чего еще?.. А-а, особо опасен, хороший стрелок, вооружен... Вроде спец... Ну и мы спецы!

— Ты когда-нибудь держал в руках до сего момента сегодняшнюю винтовочку? — спросил Федор.

— Отродясь таких крокодилов не видел...

— Значит, не такой ты и спец... Ты — вояка среднего класса, а ныне и вовсе деклассированная личность. И надлежащая твоя должность в мирном народном хозяйстве — охранника в супермаркете. Сегодня же ты влип в дела, как полагаю, твоему уму и отдаленно непостижимые. Теперь вот что тебе нужно знать. Вчера в нашей округе была уничтожена дагестанская банда со своим главарем. В частности — из винтовки, тобою облапанной... В деле были ты и твой напарник, чей труп со сквозным ранением обнаружили на склоне.

— На каком еще склоне?

— На склоне горы, оттуда велся огонь, — задушевно улыбнулся Федор.

— И что теперь? — узловатые руки удрученного бойца беспомощно свисали к полу.

— Теперь соратники павших непременно выяснят, что в нашу тихую заводь приехали два молодчика, а с ними — начальник отдела МВД из Москвы. Это шило из мешка вылезет. А вместе с ним — и винтовка с твоими пальчиками... Но — отвлечемся! Вспомни прошлые задания своего мента. Мне они побоку, для себя вспомни... И наверняка, поразмыслив, поймешь, что работа ваша была мутноватой... Далекой от специфики МВД, во всяком случае. Правильно? На что она походила?

— Ну... типа... разведка... — Взгляд у бойца был откровенно растерянным.

— Вот. Уж не знаю, какими легендами свои приказы мент для тебя обставлял. Да ты и не задумывался — платят, делаешь...

— Вы что... на шпионаж по ходу намекаете?..

— А ты думаешь, шпионы на своем горбу всю черную работу тянут? Нет, есть всякого рода подручные, надсмотрщики над ними...

— Слышь, ты меня в гнилую сторону не тяни, я ничего такого...

— Да это тебе так, к сведению, — отмахнулся Федор. — Важно для тебя другое: месть горных орлов. Но найти им тебя, труболета, — задача нелегкая. А вот полковника министерского — проще нет. Так что он уже, считай, на прицеле. И потянет тебя за собой. Теперь вопрос: где пройдет расчет за акцию, коли та выгорит?

— Ну... В Москве, конечно.

— Тогда это будет взаиморасчет... Согласись — лучший для тебя вариант, что бы потом ни всплыло. И когда мы убедимся, что таковой произведен, ты получишь чистые документы.

— Я его... А вы... — Десантник поднял руку, начертив в воздухе указательным пальцем фигуру, похожую на знак умножения. — Меня...

— Какой смысл? Ты сам будешь заинтересован забиться в этой жизни в глухую и тихую нору. А у нас есть винтовка. Надежная гарантия твоего молчания.

— Толковое предложение, — подумав, молвил десантник Гаврюшин.

— Тогда — возвращаем тебе твой телефон, звони полкану, — отозвался Федор. — Рапортуй об успешно завершенном деле. Прибавь, кстати, что срочно выдвигаетесь в столицу, поскольку акция прошла на фоне местных криминальных разборок, трупов — гора, весь район шерстит полиция, вы еле из него выбрались. До Москвы, думаю, этот шум уже долетел, твой кум в курсе... Еще скажи: разборка сыграла вам на руку, клиента удалось вклеить в общее число жертв...

— Давайте телефон, — кивнул наемник, на глазах превращающийся в сметливого партнера. Вся его мимика и поза выказывали всецелую уважительную подчиненность подтянутому, худощавому человеку в черной одежде, присущей носителям сакрального знания, похожему, по представлению гражданина Гаврюшина, на инквизитора. Да и попахивало от него чем-то горелым. Но — не костром. Свечами, что ли?

«Гробами!» — подумалось ожесточенно, когда в трубке потянулась мелодия мусорской песенки «Наша служба и опасна, и трудна», заменяющая гудки вызова.

В разговоре с бывшим военнослужащим Федор не покривил душой: впечатляющая работа трех снайперов всколыхнула все правоохранительные власти, ринувшиеся в район затевать расследование местного светопреставления.

Был обнаружен труп неизвестного лица со сквозным пулевым ранением на склоне горы, пораженного, видимо, ответным огнем, далее в горной чащобе поисковая группа наткнулась на вероятный приют снайперов, оставивших по оплошности некоторый бытовой мусор оригинального североамериканского происхождения, но ни самих снайперов, ни их оружия найти не удалось. Судя по всему, работали профессионалы, один из которых погиб от шального свинца. Двое других благополучно скрылись, уйдя подготовленными для этого тропами эксфильтрации. Кроме того, хозяин придорожного магазина, подвергнувшегося недавнему налету, уверенно и хладнокровно опознал в убитом своего спасителя с кольтом.

Краевой прокурор, приятель Федора и Кирьяна, совместно с полицейским, следственным и гэбэшным начальством принял участие в вечерней совместной трапезе после четырех долгих дней суетного, по горячим следам расследования.

Ужин для высокопоставленных особ накрыли в отдельном кабинете ресторана центральной гостиницы. Блюда были домашние, сытные, купеческой разухабистостью не отмеченные: клешни омаров с тарелок не свисали, икорные горы не искрились, пропеченной стерляди на серебре и молочных поросят с бантами на загривке в ассортименте не присутствовало. Хотя салаты с крабами, тигровыми креветками, осетрина со свежим янтарем прожилок и местная свежая форель имелись в избытке, не говоря о молодой, вымоченной в вине ягнятине, баранине, потушенной в сочных томатах, и о чане раков в чесночном соусе.

Разговор за столом велся степенный и доверительный, собрались свои...

Прозвучал тост за здоровье и процветание хозяев, накрывших стол для гостей, и внесена была в тост скорбная нота о собрании уважаемых людей по случаю, увы, не торжественному и радостному, а печальному и принужденному. Однако тут же была внесена оптимистическая поправка о нерушимой дружбе и взаимодействии, наглядно проявивших себя в печальных обстоятельствах дня сегодняшнего.

Красующийся яствами стол, видимо, представлял собой наглядный символ означенного взаимодействия.

Дальнейшие тосты отличала скупая лапидарность, ибо заинтересованный разговор компетентных лиц из разных ведомств, объединенных общей задачей, напоминал производственное собрание, не отягощенное формальными признаками.

— Дело темное в деталях, но ясное по сути, — говорил прокурор, значительно надувая румяные, как у деревенской толстухи, щеки и морща узенький лобик с прилипшей к нему раздрызганной седой челочкой. — Этот бандит... Агабек... сам напросился. Кинул американцев на энную сумму, те прислали ответ.

— Но какой ответ! — подал голос глава краевой полиции. — Это же вопиющий факт откровенного терроризма! А если насчет ответов, то отвечать-то нам, сирым и крайним...

— А как ты хотел? — вступил в разговор, оторвавшись от блюда, генерал ФСБ. — У нас под носом жировала банда, вооруженная как армия, использующая труд нелегалов, в том числе китайцев; у меня есть сигналы, что занимались эти деятели производством отнюдь не огурцов и помидоров, а современных наркотиков; кроме того, среди убитых — лица, находящиеся в федеральном розыске... Да, — прибавил горестно, — ответить придется...

— А ведь мы предупреждали! — хмуро сказал Кирьян, сидевший во главе стола. — Просвещали на сей счет ваших оперативных сотрудников. И глава нашей милиции активно рапортовал...

— Да что теперь-то друг на друга кивать, — издал сокрушенный вздох полицейский начальник, впиваясь в сочащуюся жиром гусиную ногу. — Впрочем, у нас на Руси так и ведется: грянул гром, все под один навес — и началось толкание боками. Интеллигентно выражаясь...

— М-да, — произнес прокурор грустно. — Недорабатываем, товарищи. Вот прошлый год... Массовое убийство в соседнем крае, в станице. Казалось бы, тишь там и благость. Никаких тревожных сигналов. А что на поверку, когда копнули? Всей властью в округе банда заправляла! Изнасилования, вымогательства, тирания, горы трупов... Работу на местах надо срочно усилить. Наладить информационные каналы... А то получаются интересные открытия: в нашем государстве, представьте, существуют иные государства! Вот те на! В общем, предлагаю... За здоровье присутствующих!

Федор переглянулся с Кирьяном. Мысли у них были одинаковы: пока не грянул гром, этот деятель был лоялен к организованному криминалу, как параша.

— Информационные каналы... — мрачным тоном молвил генерал госбезопасности, равнодушно чокаясь с окружающими. — Во всех этих поселениях каждый держит рот на замке. Потому как каждый на виду, никто никакой власти не верит, а уж если вычислят осведомителя, разбирательство будет коротким. Но главный вопрос — наши меткие стрелки. Было их трое. безымянный труп один, значит — двое ушли. Труп, думаю, разведчик, он готовил акцию, но случайно засветился перед ней в этом самом магазине на обочине... Как могли выскользнуть остальные?

— А вы послушайте меня, — вступил отец Федор, восседавший за столом в служебной униформе: в рясе, с увесистым серебряным распятием на груди. — В нашей трудовой сообщности никаких бандитов и их сообщников нет по определению. Да, примостились у нас на границе пришлые люди, лихие, жадные, вздорные. Давали мы им отпор кроткостью и единением. Верой православной.

Прокурор вдумчиво кивнул и перекрестился — нетрезво и мрачно.

— Что могу сказать? — продолжил Федор печально. — Бог наказал их. Воздал по заслугам неправедным. Теперь — об американцах. Дело и мы с ними вели, технику у них закупали, они ее здесь налаживали... Я тех наладчиков видел. Ребята богобоязненные, сельские, как мы, с открытыми сердцами, трудяги. Светлые, цельные, без причуд. Они-то и есть соль той земли, что Америкой зовется.

— Да при чем здесь какие-то работяги? — выкинул руку с вилкой, увенчанной креветкой, полицейский генерал. — Они кто? Винтики! А за ними — корпорация! Все американские корпорации созданы гангстерами! Да вы на наших урок посмотрите, кто выжил после девяностых и с капитальцем остался! У них тоже корпорации! Но связи с конкретным криминалом остались? Конечно! А что в мозгах этих толстосумов поменялось? Ничего! Только внешние приметы: словарный запас, манеры, костюмы... Но если обезьяну научить говорить, она не станет человеком! Она станет говорящей обезьяной! Короче: подписали они для мести своих карманных бандитов... У вас, — обратился к Кирьяну, — много в хозяйстве бывших военнослужащих?

— Мужики — практически все...

— Ребята из спецназа или же снайперы имеются?

— Да.

— Ну, вот... Имеются таковые и в американских... это... холдингах. Подрядили толковых парней на святое дело отмщения, те и постарались на совесть.

— Карманных бандитов? — вопросил, надменно оттопырив губу, гэбэшный генерал. — Хе... Свежо питание, но серится с трудом! Какое оружие использовалось, забыли? В сгоревшей машине — фрагмент осколка. По результатам экспертизы стреляли специальным патроном из натовской сверхмощной крупнокалиберной винтовки с реактивным выхлопом. Так называемая ручная пушка. Пробивает с полкилометра шестнадцатимиллиметровый стальной лист. Как она попала сюда? Такую не понесешь за резинкой трусов, чтобы ограбить пивной ларек. Из нее сбивают даже низко летящие самолеты. А тот патрон, что был использован, ни в каком оружейном магазине не продается, ручная работа!

— За деньги можно решить все, — умудренно высказался полицейский чин.

— В том и дело, — с печалью согласился генерал государственной безопасности. — И это оружие — здесь. А американцы, уверен, уже в Штатах. Только у нас проблема: вчера эта винтовка разнесла «мерседес» с бандитом, а завтра...

Возникла пауза, нарушенная деликатно недосказанным вопросом отца Федора:

— Вы намекаете на лимузины наших...

— А чем они отличаются от того, в кювете?.. — таким же нейтральным тоном откликнулся генерал.

— И все же как сюда попали эти стволы? — усердно жуя, недоумевал прокурор. — Невероятно!

— Чего ж невероятного? — произнес отец Федор. — Компания поставляет сельскохозяйственную технику. Частью — в разобранном виде, в упаковках. Сборщики — ее люди. В комбайн можно упрятать и зенитную установку, таможня в тоннах железа копаться не станет...

— Любопытная версия, рабочая... — прищурился задумчиво гэбэшный генерал. Помолчав, продолжил: — Допустим, найдем мы подозрительных американцев, въезжавших в определенный период времени в Россию. может, выделим среди них явно подозреваемых... Ну, отправим отпечатки пальцев трупа в ФБР... Во-первых, хрен чего толкового получим в ответ. Во-вторых, о выдаче остальных можно и не мечтать.

— Однако найти оружие — надо! — с убежденной горячностью воскликнул полицейский начальник и даже ударил по столешнице маленьким, сухим кулачком.

— Иди в чистое поле, ищи там ветра или клад, — подал сдержанную реплику Кирьян.

— А я вот что вам скажу, — подал голос доселе скромно молчавший руководитель следствия в голубеньком форменном костюмчике. — Все дело в демократии этой поганой, вот отчего и мы тут... — Покосившись на свой погон, он брезгливо стряхнул с него налетевшую с волос перхоть.

Шеф ГБ столь же брезгливо покосился на его погон. Ранее гражданские юриспруденты удовлетворялись петлицами на лацканах пиджаков, ныне вельможные распоряжения отчего-то возвели их в сомнительный ранг военнослужащих, хотя генерал от следствия вряд ли бы управился в командовании и со взводом пехоты.

Главный следователь был расслаблен после обилия многочисленных и коротких, как выстрел, тостов, но мысли свои излагал неторопливо и вдумчиво, не теряясь в логике.

— Случилось бы такое в Советском Союзе? — продолжал он. — Ай, нет! Сидел бы этот Агабек в своем ауле либо в тюрьме, пахали бы на наших нивах ростовские трактора, американские снайперы упражнялись бы на своих президентах, мы бы всей страной искали похищенный пистолет Макарова из кобуры подгулявшего участкового, уважаемый Кирьян руководил бы процветающим совхозом, а отец Федор правил свою обедню...

— Вряд ли... — шепнул Федор Кирьяну на ухо.

— Не согласны? — неприязненно прищурился высокопоставленный следственный работник, узрев иронию в глазах священнослужителя.

Кирьян и Федор переглянулись. Они понимали: люди за столом собрались ограниченные, но далеко не глупые, и в общении с ними следовало проявлять недюжинную осторожность. Впрочем, им было не привыкать к такой компании... Причем с детства.

— А я отвечу! — с мягким напором произнес Кирьян, пристально оглядывая собравшуюся за угощением братию. — Только прошу выслушать внимательно. Мы все здесь из СССР. Из страны, перед своим крахом отчетливо стремившейся к демократии. И это стремление в его крахе и выплеснулось. Миф о демократии уничтожил страну. И какую! Последующие историки будут живописать ее, но никто не сможет поверить, что когда-то существовало общество равных. Те жалкие привилегии, что получала ее элита, будут казаться смехотворно скромными в своих масштабах. Когда-то я сильно сомневался в ценностях этого утраченного общества... Но сейчас, с вершины возраста, понял, что оно собой представляло. Фантасмагорию. Государство, которое не могло существовать в принципе при жадности, индивидуализме и порочности усредненной человеческой натуры. Однако оно — существовало! И демос, народ, в нем поневоле своей общностью смыкался с властями, с их волей, с их посылами. И государство крепло. Репрессии, жертвы, миллионы погибших, грандиозные стройки, новое искусство... Что в итоге? В итоге — эра усредненного, может, и убогого благоденствия. Медленного, но развития. В итоге — семидесятилетний, обремененный ошибками подросток... Уже привыкший к благости мирного времени, умеющий обороняться, созидать, но еще нищий, растерянный, оглядывающийся на другого взрослого, что процветает за океаном... За его, кстати, подростка, счет... А кто этот взрослый? Это циничный негодяй, бандит и растлитель, которому очень нравится все, что ныне подростку принадлежит. А родители подростка ушли, оставив ему огромное наследие. Теперь он — один. И вот — оказывается лицом к лицу с увещевающим его негодяем. Тот охотно предлагает ему сладости: булку с хилым куском телятины вместо домашнего пирога, неведомую химическую кока-колу взамен кваса и даже вдохновляющий невесть на что кокаин... И вбивает в голову подростка принципы равнодушия ко всему, религию денег, порнографию и культ силы... Много ли умения надо опытному бандиту, чтобы увести с тяжкой, но верной дороги доверчивое молодое существо? Увел-таки! Но теперь дурман спал. Теперь главная задача — оторваться от этой цепкой руки и проложить себе свой новый путь. Прежний — непроходимым сорняком зарос. Разрушили СССР западные варвары! И ныне на нас надвигается англосаксонский фашизм!

Все долго молчали.

— Вот прорвало тебя, — буркнул недовольно Федор.

— Да, — качнул кустистой бровью прокурор. — Вот и у меня впечатление, что с этим капитализмом нас крупно на... грели! Это если интеллигентно...

— Хорошо, Кирьян, если сумеешь удержать свой форпост, — угрюмо проронил гэбэшный генерал. — Кстати, стрелки эти американские, коли душой не кривить, полезный почин устроили, и в твою, Кирьян, пользу... Только нам, слугам государевым, этот почин боком обернуться может. Выводы последуют.

— Какие еще выводы? — встрепенулся прокурор. — Главное — избегнуть ненужной шумихи. А вывод такой: в благополучном, напрочь лишенном проявлений активной преступности районе произошел казус... — Он протянул просительным жестом руку в сторону отца Федора и вопросил: — Ведь в газетах пишут, что у вас практически нулевой показатель криминала, верно?

— Ну, раз так написано в газете, думаю, это правда, — ответил тот. — Насколько я понимаю, неправду в газетах не пишут.

— Во-от! И вдруг — гром среди ясного неба. Замечу: на границе вашего района, не внутри... Его причины органами выяснены. Есть трупы, да. Однако соболезнований родственникам потерпевших от прокуратуры, заверяю, не последует по определению. Как и от других уважаемых ведомств, в чем не сомневаюсь. Другое дело висяк, претензии Москвы...

— Преодолеем! — сказал уверенно полицейский начальник. — Вообще... думаю... снайпер был один, великий самозабвенный мастер, движим личным мотивом, убит при исполнении, винтовку найдем...

— Подходящую... — буркнул шеф государственной безопасности. А затем, поразмыслив, сказал, словно рашпилем по жести прошелся: — Много болтаем! Нечего выносить пошлую криминальную разборку на уровень теории заговора! И приплетать к ней технический пожар на спиртовом производстве, как и аварию частного вертолета. Себе дороже. — Окинул собрание стылым, испытующим взором. Глаза его были подобны пуговицам, как у снеговика. Тонкие губы сомкнуты, упрямый квадратный подбородок надменно вздернут. В портретном сходстве он напоминал истинного, далекого от киношного стереотипа шефа гестапо Мюллера.

— Конструктивно мыслите... — услужливо поддержал его, поправив очки, руководитель следствия. И, торжественно привстав, прибавил, подняв бокал: — Давайте за славный СССР, нас выпестовавший... — Кивнул на Кирьяна. — Замечательно ты сказал о нем, дорогой отныне мой человек, не зря прослыл везде хозяйственником, каких уж нет. В премьеры бы тебя... А вас... — обратил взор к Федору. — Вообще в патриархи! Прости меня, Господи... В общем... ваше здоровье, господа...


Арсений

Болела голова, тошнило, ныли поясница и некогда перебитая ломом в стычке на зоне кость ноги.

«Скоро только болезни будут напоминать мне о моем существовании», — подумал Арсений, откидывая одеяло и с трудом вставая с постели.

Завтракать не стал, мысль о еде вызывала отвращение. Выпил настой шиповника, закурил суровую, как чертополохом набитую, кубинскую сигарету.

Пасмурный, серый день за окном, облетевшие деревья, сырые тротуары удручали глаз, не хотелось покидать уютное кресло, вынимать ноги из теплых домашних валенок, но в очередной раз надлежало совершить усилие над собой: побриться, расчесать седую гриву, одеться и ехать в город на тяжкое испытание, именуемое сходкой.

Смотрящий прислал своего подручного проныру под вечер, передал, что ждет его, Арсения, сегодня в полдень, и такое указание не обсуждалось.

Причина сходки была ясна: в крае гремела гроза. Вчера неизвестные снайперы уничтожили Дагестанца, перебили кучу его прихвостней, спалили завод и лабораторию по производству наркоты. Урон воровскому сообществу вышел сокрушительный: многие планы обратились в прах, заклинило намертво экономические механизмы местного криминала, пропали огромные деньги.

Арсений невольно улыбнулся, с холодным удивлением постигая свое удовлетворение от содеянного.

Судьба и характер отвели ему участь вора, но разве мог он предположить, что веселая и разухабистая жизнь разбойника и ловкача, независимая и яркая, приведет его на высшие этажи в иерархии земных темных сфер, в тиски каждодневных обязательств, определенного рода дисциплины и поведения? Главные же принципы иерархии: голый расчет и абсолютное небрежение человеческими ценностями. Что есть эти ценности? Например, любовь. К людям и к этому миру. Но кто из воров любит людей и этот мир? Воры любят только себя. А вот он — нет... Основа его жизни — Кирьян и Федор, их семьи, их община. И что, собственно, держит его в кадке уголовного дерьма, что принуждает играть обрыдшую роль законника? Исключительно необходимость влиять на события, способные нанести ущерб его родным людям. И главное, они-то это понимают всецело и благодарны ему.

«Шестерки» уже хлопотали во дворе, разогревая машину, открывая ворота и сторожа улицу в появлении разного рода нежелательного элемента, способного осложнить беспрепятственный выезд сиятельного криминального авторитета с его территории, обнесенной чугунным забором.

Забор утянули со стройки, затеянной на месте сноса старинного особняка, чью территорию он более века огораживал. Маковки пик и литые вензеля перекладин были облеплены палыми листьями осени. Такая же осень царила и в душе Арсения.

Натягивая на себя теплый свитер, он призадумался, вспоминая лицо вчерашнего ходока от Смотрящего. Рожа обычная, каторжная, никаких особенных чувств и эмоций на ней не читалось, но в водянистых глазках что-то нехорошее промелькнуло... Неужели вычислили истину, волки? Неужели уяснили его игру?

Он снова выглянул в окно. Да, бойцов у него целая ватага. Но что от них проку на толковище? Им и носа туда сунуть не дадут. А коли тягчайший приговор выносится, от него и полк автоматчиков не спасет. Жалко, если побьют ребят куража ради после того, как петля их хозяину шею перехватит. Но ведь того они и заслужили, стремясь к благам неправедным, к хлебу пышному, горячему, но легковесному, как нынешние ватные батоны из новомодных коммерческих пекарен. Только отчего мысли такие? От привычного недоверия ко всему и ко всем? От столь же привычного ожидания худшего? Вероятно. Однако если в былые времена подобные сомнения сопровождались страхом и сочинением уловок, то сейчас он спокоен и тверд, как тот самый стылый чугун ограды. Что будет, то будет. Он сыграл в игру под названием жизнь и выиграл ее. У него есть чем оправдаться перед Богом и есть кому оставить нажитое неправедно, что в праведные нужды пойдет, вернувшись на круги своя... Есть те, кто его отпоет, похоронит и отплачет, кому он нужен и дорог. Да и опротивели ему эти тяжкие утренние пробуждения, когда вместе с осознанием себя в этом мире, некогда радостном и влекущем к его познанию, сразу же очухиваются задремавшие хвори, тотчас принимающиеся за усердную грызню исстаревшей плоти.

Итак — чего бояться? Только одного: чтобы убийцы не оказались проворнее, чтобы избежать их насмеяния над его телом. Но уж тут-то он их упредит, огорошит... Их слабость — в желании выжить. Его сила — в готовности умереть.

Сбор проходил в доме Смотрящего, опоздавших не было. Уселись в просторной гостиной за длиннющим столом. Стаканы, салфетки, пузырьки с питьевой водой на пластиковых тарелках — обстановка напоминала совещание менеджеров в банковском офисе.

Только персонажи, неторопливо усаживавшиеся на массивные стулья, своими лицами и манерами явно к категории коммерческого люда не относились, это были представители особой человеческой породы. Жесткие, маскообразные лица, настороженные взгляды исподлобья, дыхание затаенной угрозы от каждого, скупые, выверенные жесты.

Вожак — Филат, — дородный, как откормленный хряк, основательный и важный, будто чинуша, восседал во главе стола. Страдающий циррозом Хорь, желто-зеленый, как вампир, неотрывно глядел куда-то в пол, словно отстраненный от всего происходящего. Широкоплечий, с кулаками-чушками Урал что-то шептал на ухо кивавшему ему Трофиму, костлявому субъекту неопределенного возраста — такому можно дать от тридцати до шестидесяти. Трофим озабоченно почесывал расплющенный нос. Акробат — некогда виртуозный карманник, а ныне желчный кощей с клюкой в дрожащих пальцах — по-орлиному зорко постреливал взглядом на собрание. А элегантный, в пиджачке в крапинку Дипломат, с золотым перстнем, ухоженными ногтями и прической волосок к волоску, выказывал снисходительное равнодушие к процедуре совещания, искоса поглядывая на свои плоские, белого золота часы. «Быки» Смотрящего стояли у стен: бритые головы, тяжелые, мускулистые торсы, свинцовые взоры из-под надбровий, выпирающих костными мозолями — наследством от кулаков, песочных боксерских мешков и кастетов.

— Новости всем известны, — на коротком деловитом выдохе поведал Филат, рассеянно глядя поверх голов. — Потери наши такие, что ум за разум заходит. Дело налаживали годы, сгорело оно за час. Дагестанец, хоть и пиковой принадлежности, работал без косяков, в сторону не вальсировал. Замены ему нет. Вопрос: отчего так случилось? Мы знаем, кинул он американцев. По понятиям кинул, по своей масти, с отстежкой в общак, все по ниточке... Знаем, что ждал ответа. Не такого, конечно... Скажу честно: ответ мне нравится. Красиво, да и не спросишь. Ни по сути, ни по нашим возможностям, тут щеки раздувать не будем, тут воевать если кто и способен, так служба внешней разведки. А она и своих предателей трогать очкует, так что тема закрыта. Но!.. Готов поверить: своей силой американцы много чего учудить бы на нашей земле смогли, да и учудили, но провернуть такое без здешней поддержки — это никак! И кто оспорить мое слово хочет — со вниманием выслушаю, не стесняйтесь.

— Пришли чисто, ушли чисто, — подал реплику Хорь, вскинув на окружающих безразличные, как стеклянные бусины, глазки. — Ну, с магазином этим светанулись единственно...

— Правильно, но кому это выгодно? — подал голос Дипломат. — Кто на этом выруливает свой интерес? Отсюда следует и плясать. Но искать среди нас измену...

Филат остерегающе поднял руку:

— Ты погоди... Ты верно заметил: кому выгодно? А я отвечу: соседям Дагестанца. Они ему не раз кислород обрезали. И нам, кстати, тоже. С давних пор. По всем раскладам. А почему? Настала пора разобраться.

Взоры присутствующих как по команде обратились на Арсения. Повисла пауза.

— Ну, — проронил он, равнодушно встречая скрестившиеся на нем буравящие взоры. — Намек ясен. Но перед кем из вас я за этот народ хлопотал? Что там мне близкие с детства, не скрывал. Но дело с чувствами не путал. Остерегал вас? Так и правильно остерегал: они тоже свой интерес с сантиментами не мешали и свою оборону крепко обставляли: подвязками в правительстве, прикормом ментов с большими звездами... Кроме того, своих бойцов у них туча, бодаться — себе дороже. А что я в их церковь хожу, дело мое и святое. Или кто-то заявит, что я с того хозяйства мзду собираю втихаря? Интересно было бы услышать.

— Мазу ты за них держал, брат, — поиграл налитыми плечами Урал. — Не надо нам напильником по мозгам... Другое дело — исподволь, аккуратно. Но если с них и была недостача, то иными заслугами ты гасил ее наглухо. С Дагестанцем тоже ровно бортами расходился, но, так понимаю, с этой новой химической дури началось у вас рогование, не по нраву тебе она пришлась, оттого сейчас и вопросы...

Так! И дружок Урал решил сыграть в две колоды, осторожничает... Что же тогда изобретет хитроумный Дипломат, тоже его всегдашний союзник?..

— Конечно, мы все понимаем, — раскованно произнес Дипломат, получив на свой обращенный к Филату взгляд поощрительный кивок от него. — Влечение к церкви, родственные связи... Это нормально, это, скажу без балды, свидетельствует о высоте духа... Когда не идет в пику обществу, замечу. Теперь... «Стиры», предположим, сегодня раскинулась в пользу «кентов» нашего товарища. Вопрос один: с его ли руки? Не уверен! Да и вообще весь этот сход мне странен... Не вижу подступов к сверхзадаче: к предъяве! Коли идет такой базар, надо конкретно! Где доказуха?

— Во-от! — добродушно протянул Филат. — Правильно. Мы не гопота, не фраера с угла Третьей фанерной и Четвертой картонной, мы народ штучный и потехи ради сажать друг друга на перо за воздушные грехи не станем. Да и вообще, мы из того поколения, которое знает, зачем мнут газету...

Он открыл лежавшую перед ним кожаную папочку, надел узкие роговые очки — отчего предстал внезапно в образе дородного, властительного бюрократа — и вытащил из папочки листы с ксерокопиями документов.

— Любуйтесь! — тряхнув листами, рассыпал их по столу. — За два дня до этого тарарама Дагестанец отдает по бросовой цене две трети своей земли своим соседям. Деньги ими перечисляются. Куда? В какой-то офшор. Пробили офшор. Владелец — подставное лицо. На следующий день деньги уходят в другой офшор, потом в следующий, оконцовки не найдешь в принципе. Через какой банк крутится эта карусель? Через твой, Арсений! Ты скажешь: «Ну и что? Дал свой банк своим людям, пользуйтесь, я и вам, братве, безо всякого навара его предоставлял». Верно! Только никаких документов Дагестанец не подписывал! Тому десяток свидетелей! Да он и не сумасшедший, чтобы за бумагу гнилую продавать твердую почву под ногами... Все — липа! Качественная, спору нет...

— Назначай экспертизу... — насмешливо произнес Арсений. — Вообще... как мент разглагольствуешь...

— Это сравнение я тебе запомню, — терпеливым тоном произнес Филат. Все лицо его собралось жирными сосредоточенными складками, и теперь он напоминал огромную сытую жабу, выползшую из реликтового океана. Добавил: — Я понимаю... Бодаться бумажками с Кирьяном, у которого все суды им же писанными приговорами заряжены, — время тратить. Но едем дальше. За те же два дня до известного события ты звонишь Дагестанцу и просишь его укрыть на стоянке завода фуры со сжиженным газом, якобы твоими пацанами лихо уведенные. Что ж, услугу вору он оказал, даже цену предложил козырную, товар ходовой, но ты его о времени попросил, чтобы подумать: может, где-то поярче выгорит... Так?

— Так, — сказал Арсений, сознавая, что отпираться здесь невозможно.

— Вот тут-то и фокус, — произнес Филат внезапно тепло, хотя лицо его было неприязненно, словно в кулак сжато. — Никто, милый друг, эти фуры не угонял. Ты их купил. За нормальную рыночную цену. Вдалеке покупал, у своего человека, Николая Борисовича, по хитрой схеме, но мои парни все раскопали. И все встало на свои места. Дагестанец приютил у себя бомбу. Дальше, почтенные мои товарищи, объяснять вам нечего. Разве насчет американцев? У Кирьяна с ними давняя дружба, вот и решил он раскинуть свой пасьянс, где джокер — его карманный вор в законе... Помог он своим заокеанским друзьям — так полагаю. И привел сюда душегубов, и приютил, и вывел обратно... Но не о том сейчас разговор. Что ответишь, Арсений? — Снял очки, небрежно бросил их на полированную, без пылинки гладь стола.

Арсений спокойно и лениво оглядел подавшегося в его сторону тучным корпусом Смотрящего. Презрительно было лицо Филата, тяжелы набрякшие веки и нижняя, чуть оттопыренная губа, злобен и высокомерен взгляд темных глаз. Остальные блаткомитетчики отрешенно молчали, понимая, что теперь их собрата способно спасти лишь чудо.

Уловив еле слышное движение за своей спиной шагнувших к нему «быков», ожидающих финальной команды, Арсений внезапно рассмеялся, оглядывая настороженно взирающих на него судей, сказал:

— Кто Дагестанец? Авторитет, но не вор. И на разбор с ним я право имел по своему усмотрению.

— Пургу гонишь, — обронил Хорь. — Деловой фраер обществу служил, наше благо крепил. А ты благо в дым обратил. Что скажешь против?

— Представление завершаю! Объяснение следующее! — провозгласил Арсений, с изумлением постигая, что произносит слова странным — веселым и юным голосом, каким залихватски общался более полувека назад с вязавшей его в пэтэушной общаге милицией. И далее, выждав три секунды, вытащил из расстегнутого заранее рукава рубахи гранату, что минуту назад перекатилась у него из-под мышки к запястью и кольцо которой он надел себе на безымянный палец, обручаясь со смертью.

Граната брякнулась на середину стола, и он с удовлетворением узрел окаменевшие в удивлении физиономии высокого воровского собрания. Именно этакие выражения окружавших его рож он и предполагал...

Затем на горле его запоздало перевилась петля, спинка стула откинулась назад под падающим к полу телом, и тут поверх, обжигая лицо, плеснуло оранжевое, застившее все пространство пламя и упругая мощь взрыва, поглотившая сознание...

— Вот что мне нравится — это когда гады сами себя мочат! — говорил один оперативный уполномоченный своему сотоварищу, выезжая на машине со двора Смотрящего, еще заполненного автомобилями «Скорой помощи», патрульного полицейского транспорта и автобусом криминалистической лаборатории. — Наши упраздненные управления по оргпреступности об этот криминал сначала зубы крошили, после — стравливать его стали всякими комбинациями, что тоже труд немереный, а тут... сами друг друга, по личному почину... Срубили начисто себе голову. Чтоб так всегда!

— Один-то выжил, — донесся сокрушенный ответ.

— А, этот старик... — почесав затылок, ответил коллега. — Чудеса, точно. Пара осколков в мягких тканях, контужен, но даже глазами вращает... Может, Бог спас.

— Для каких таких благих дел?

— А пути Господни неисповедимы. Вот и явил, понимаешь, чудо... Граната вроде оборонительная, осколочная, на двести метров стальную икру мечет... Всех положила! А этот...

— Я когда на войне в Чечне был, — отозвался товарищ, сосредоточенно вглядывающийся в мир за ветровым стеклом, состоящий лишь из двух конусов света, озарявших полосу асфальта в чернильном мраке, — и похлеще несообразность видал... Один дурак на броне, приготовившись к стрельбе, с упора соскользнул и полрожка из «калаша» моему приятелю Сереге Суржикову в упор в грудь засадил. А Серега — отменный боец, богатырь — поморгал вначале удивленно, подумал так... выматерился и — с копыт. Я ему по морде: не уходи, выныривай! И что думаешь? Пули иглами прошли. Остался жив, хотя стал дырявый, как лейка. Но через год — только розовые пятаки по телу, и снова носорогу мог башку свернуть. Говорил, кстати, на том свете по каким-то коридорам бегал...

— Байка...

— Ага! Давай на спор! У Ваньки Храпова спроси из комендатуры, он с нами там был! А до того Суржик у министра в личной охране состоял, поскольку лось еще тот... Его потом, после ранения, по здоровью в канцелярское подразделение направили, на документы прикрытия, хотя, подозреваю, косил он ради теплого стула, ему там досрочное звание светило... Да и Чечня эта, с кривыми подлянками, приелась, тут ясно.


Стрелок Серегин

Они сидели в просторной беседке, увитой виноградной лозой и обсаженной высокими пирамидальными туями, на заднем дворе особняка, холодно поблескивавшего на осеннем солнце стеклами стрельчатых окон. За беседкой простиралось пастбище с побитой заморозками травой, но на нем еще паслось стадо баранов, неторопливо бредущее вдоль пологого берега стылой темно-синей реки, текущей в тени другого берега — гористой гряды, поросшей багряным лесом.

— Не понимаю, — пристально глядя на стадо, произнес Серегин. — А что среди баранов делает козел? Вон тот, во главе личного состава...

Отец Федор, сидевший напротив с чашкой чая, которую держал на весу, усмехнулся:

— Бараны всегда идут за козлом. Он скотина смышленая. Вожак, авторитет. Смотрящий, так сказать...

— Интересная аллегория...

— А если стадо вдруг разворачивается, впереди оказываются хромые, — с той же усмешкой продолжил Его Преподобие.

— Что касается меня, то я себя чувствую бараном без стада, — сказал Серегин. — Существующим в ожидании неясной финальной участи. И остается мне одно: рассчитывать на вашу честность. Не правда ли — наивно? Впрочем, я говорю со святым отцом... — Он болезненно прищурился. — Только в России святых людей больше, чем честных...

— Едкое замечание, — подтвердил Федор. — Однако замечу: грешников все-таки большинство. И святой им нужен. Более того, вне их его функция бессмысленна.

— Так как же с нашим договором? — поднял на него глаза Серегин.

— Все в силе, — пожал плечами собеседник. — Сегодня ты увидишься с Аней. И если тебе повезет обрести ее, буду рад. Только что дальше? Я не дам тебе увезти ее куда-либо. Она нашла себя здесь, и только здесь ей и жить.

— Это разговор с позиции силы...

— На том стоит весь мир. Каждый отстаивает свои интересы.

— А тут-то у вас какие интересы?..

— У тебя есть сын. В школе он все время получает высшие баллы за успеваемость. Преподаватели, оценивающие индекс его умственных способностей, открывают от удивления глаза. Он необычный ребенок, тонко чувствующий мальчик и производит неизгладимое впечатление на всех, кто с ним сталкивается. Между прочим, он знает всех святых. В отличие от тебя, балбеса, у которого если в памяти кто всплывет — так Никола- угодник...

— Почему? Пантелеимон-целитель, Андрей Первозванный... Теперь... этот... Ну, который в Сарове жил...

— Ладно, эрудит! — отмахнулся от него Его Преподобие. — Но по-настоящему незаурядная часть личности твоего сына — редкостный талант: потрясающий, живой, почти сверхъестественный. Он видит насквозь не только каждого — он видит будущее... И это не бред свихнувшегося старика. Это критически проверенный факт. Он знал, что ты прибудешь сюда, знал о твоей миссии, более того — он с нетерпением и с любовью тебя ждет...

У Серегина возникло такое чувство, будто он получил удар под дых. Он пытался вздохнуть, пытался вновь ощутить внезапно онемевшие кончики пальцев, а когда поднял голову, увидел направленный на него испытующий взгляд Его Преподобия.

— Было что-то такое... в нашу первую встречу... что заставило меня отчего-то поверить вам... — произнес он непослушным языком.

— И я не сомневаюсь, что этот мальчик станет хозяином нашей земли, — продолжил отец Федор. — Он — наш оберег. Наш наследный принц. И мы не отдадим его. А потому все, что тебе остается, — либо уйти в порочную даль своего дальнейшего существования, либо жить среди нас. Вернее, с нами.

— И чем же я буду тут заниматься? — спросил Серегин, справляясь с внезапной и непонятной оторопью. — У вас есть должность штатного оружейника? Или же дежурного киллера?

— Ты не убийца, — сказал Федор. — И твой грех, как и грех твоих друзей, я перед Богом взял на себя. Да, иногда кому-то приходится стать карающим мечом вне цивильной судебной бодяги с ее прокурорами и адвокатами. Но у нас найдется много иных занятий, близких твоей натуре. Вопрос — захочешь ли ты учиться и работать? Ты, повторюсь, удобопреклонен к греху, но разве не задача — изжить в себе слабоволие? Ты стремился к блеску и затягивающей пустоте Запада, ты купался в мертвых водах его бездуховности и бессмыслия, и ты стал его частицей. Вернее, мутантом. Я вижу тебя. Тебя притягивает магнит прежних авантюр, но ты устал от этого притяжения, ты понимаешь его гибельность. Наркотик Запада... Он пронизал тебя, он покрыл коростой всю твою душу, но ты можешь очиститься от нее, как отрекшийся от зелья курильщик или алкоголик. Тем более если тебе есть ради чего освободиться от всей ветоши прошлого. В тебе еще есть энергия России, ты можешь дать ей возможность освободить себя из-под спуда наносного. Кроме того, занятно прожить жизнь, будучи прохвостом, но — ввиду наличия Господа Бога — небезопасно.

— У меня такое ощущение, — хмыкнул Олег, — что атеистов в вашей округе не отыщешь...

— Они меня не смущают, — спокойно ответил Его Преподобие. — В России все атеисты — православные. А каждый третий великий деятель русской культуры — еврей. И попробуй отобрать у еврея его русское достояние... Ему будет проще отказаться от себя, чем от него.

— Мне кажется, что вы — слуга Божий по призванию, — сказал Серегин с невольным смешком. — И кстати, я в первый раз веду разговор со священником. Более того — мне нечем вам возразить.

— А я впервые говорю с заблудшим пасынком Америки. И чувствую сейчас ее суть, исходящую от тебя. Вот мы и столкнулись: две цивилизации. Две разные природы. Непримиримо чужие.

— В чем разница? — спросил Серегин.

— За нами, русскими, века истории и культуры, — сказал Федор. — Когда у нас процветал в своем великолепии Большой театр, Штатов как таковых еще не существовало. Их культура — тотальное заимствование. Их цель — перекройка мира сообразно интересам их бизнеса. Их религия — религия доллара, обязательная для всех. Отступивший от нее тут же оказывается на помойке, в кювете и — погибает. Америка — территория зарабатывания денег, тут же уплывающих у ее рабов сквозь пальцы. Там повсеместно декларируются главные ценности, такие, как труд, патриотизм, семья... Как и в Европе, сателлите Штатов. А что выходит на поверку? Торжество извращений, утрата национального под давлением негров и арабов, использующих идиотизм демократии. Американское же нивелирование личности во имя доллара — иллюзорной бумажки — вообще путь в ад. А если этот ад победит, что будет? Глобальная деградация Божьей идеи?

— Насчет Америки это вы зря, — возразил Серегин. — Там тоже есть крепкие общины.

— Я повидал их, — кивнул отец Федор. — Потратил на это деньги и время, дабы непредвзято разобраться во всем. Был у дремучих мормонов, у баптистов с их театром вместо церкви, был в Пенсильвании у амишей, где пашут землю на лошадях, ездят в кибитках и носят средневековые германские одежды, соблюдая традиции прапрадедов, и где молятся по домам, за закрытыми дверьми... Краеугольная икона между тем везде одна и та же — доллар... Единственно, наличие тамошних религиозных сообществ отвлекает паству от бандитизма. Это роднит их с православием.

— А чем отвлекает-то? — спросил Серегин.

— Чем? Главной сдерживающей силой: страхом возмездия. На этом страхе держатся все государственные уклады и законы, армейское единство и семья, где у старшего имеется плетка для непослушного младшего. Тут стоит заметить, что, если бы не мы с Кирьяном, наш анклав давно бы стал крупной криминальной вотчиной, каких десятки в стране. Но Бог вразумил нас ступить на иной путь. Он будет долгим. Здесь — один из форпостов настоящей России. Хотя порядок тут, не скрою, тоже держится на страхе. И на авторитете вождя, перед которым трепещут. Все те, кто пришел на смену Сталину, были объектами насмешек среди народа. А он — никогда, потому что олицетворял эпоху, а эти же — времена и моменты. Он внушал любовь, ненависть, восхищение, ужас, но никак не пренебрежение. Потому что строил империю, а не виллы для себя и своих подручных. Потому что был личностью. Хотя, как понимаю теперь, любая личность — это совокупность страхов и ее попыток отвлечься от них... Сталин не исключение.

— С этим соглашусь, — сказал Серегин. — А вот с другим... Вокруг вас — чужеродная вам страна, и вы — лишь ее экзотическая часть. Вокруг — пространство, где всем командуют воры. И она столь же безнравственна и безнадежна, как и то государство, где всем командуют полицейские. Общество, власть над которым разделена между этими силами, сросшимися друг с другом, — та же зона. И недаром мир старается огородиться от нее, дабы существовать поодаль.

— Поодаль ни у кого не получится, — донесся ответ. — Другое дело, наши ура-патриоты могут довести страну до ручки. Они упорно не хотят признать ее катастрофический развал. А между тем есть простые цифры. В советское время наш валовый национальный потенциал составлял шестьдесят процентов от американского, сейчас — шесть. Силы НАТО и наша армия идут в сравнении один также к шестидесяти. Мы уже не субъект мировой политики, а объект. Субъекты — государства-хищники. В такой ситуации у нас должна быть не стратегия тигра, которого все боятся, а стратегия скунса, с которым лучше не связываться. Скунса не любит никто, но все его уважают. И когда мы с Кирьяном выстраивали здесь свой анклав, то, великолепно представляя свои масштабы и возможности, руководствовались именно этим принципом, гордыня нас не обуревала. А тот западный мир — что, мир правды и истины? Тот мир — сгусток эгоизма, лицемерия и приспособленчества, глубоко прячущий свои пороки. Мне обидно, что величественная красота Ватикана — всего лишь декорация для религиозного помпезного шоу, а его курия — политбюро, где за яркими рясами кроются педофилы, дельцы и циники. Нет, мы не пойдем их тропой, утрамбовываемой по ходу впереди идущими стальными катками. Мы идем пешком по земле, ощущая ее, стирая ноги, сбивая ступни о камни. Сейчас же ты расчистил перед нами большое препятствие, так что входной билет в наше сообщество, в нашу крепость, считай, у тебя на руках.

Серегин помолчал. Затем произнес словно через силу:

— Я готов к служению, но не к рабству.

— Ага! Готов идти на фронт, но не в армию. Да ты просто тяготишься рутиной и исполнением каждодневных обязательств. Хотя чутье мне подсказывает, что в нашей тихой обители ты не дашь себе соскучиться.

Дверь в беседку отворилась. Серегин, сидевший к ней спиной, не видел, кто встал на пороге, но по лицу собеседника, ставшему отрешенным и замкнутым, понял: вот то, ради чего он здесь...

— Мы увидимся позже, — сухо кивнул ему отец Федор, вставая из кресла и направляясь к выходу.

Серегин тоже поднялся, с трудом заставив себя повернуться.

Перед ним стояла Аня. Та же. Только еще красивее, еще желаннее и до озноба, до обрыва дыхания — любимая... А рядом с ней — худенький, складный мальчик с высоким лбом, короткой челкой и ясными, добрыми глазами.

— Я пришел, — поведал Серегин осипшим голосом. — Навсегда, если не выгонишь...

До того он сочинял множество всяческих повинных речей и прогнозировал разнообразные ответы на них, однако сейчас все речи и ответы отчего-то забылись и в голове гудела пустота, а в душе перемешались надежда и страх, как перед прыжком с обрыва.

Отстранив мальчика, она молча подошла к нему. вытянув руку, провела ладонью по его щеке. Он хотел перехватить эту руку, прижаться к родной, незабытой ладони губами, но она убрала ее.

Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.

— Я был предателем и негодяем, — сказал он просто и убежденно, без всяких мыслей, как дышал. — И не потому, что так, дескать, сложилась жизнь, как оправдываются слабаки и подонки. Да я и был подонком и слабаком. И мне приелась такая роль. Сейчас я хочу сказать одно: моя жизнь без тебя бессмысленна. Но я ничего не прошу, я не имею на это права.

Она осторожно и нежно обняла его. Сказала на выдохе, бездумно:

— Эх, Серегин... Может, я люблю не тебя, а свою любовь?

И сын обнял их, и, ощутив на своем поясе это объятие и прежний запах ее щеки — запах осеннего прозрачного яблока, Серегин заплакал. И все темное выходило с этими слезами, и лопнула стальная капсула, рассыпавшись недовольно истлевающей ржой, и теплая властная волна любви, неизжитой, вырвавшейся из-под спуда наносного шлака, заполнила его.

И отрезвил голос сына, взрослый и грустный:

— Папа... Ты ведь здесь будешь скучать, я знаю. Но ты не бросишь нас? Ты сладишь?

Он отстранился, взглянув в глаза мальчика. Теперь в них не было детского светлого доверия к нему. В них стыла тень грустного и мудрого предвидения.

И вот он предстал перед сыном своим, что был выше и благороднее его и принадлежал не плоти его, а высшему замыслу.

— Не пугай его, — шепнула сыну Анна, осторожно обняв мальчика за плечи.

— Он понимает меня, — медленно произнес тот. — Он все понимает! Ты читал книгу «Робинзон Крузо»? — спросил внезапно.

— Что? Ну да...

— В ней только мельком описано, как жил Робинзон после возвращения домой и как он закончил свои дни. Почему-то мне кажется, что на острове ему было легче.

Теперь в этих детских глазах сквозила недетская, испытующая ирония.

— Ты и впрямь хочешь меня напугать? — сподобился на вымученную улыбку Серегин.

— Я хочу торт, — сказал мальчик неожиданно веселым тоном, и взор его беспечно просветлел. — Его сегодня испекла мама. Для нас. Она очень волновалась, и торт подгорел. Она и не знала толком, будешь ли ты у нас за столом...

— Ну, хватит, ты совсем распоясался! — одернула мальца Анна.

— Будешь-будешь! — покачал тот смешливо пальцем перед носом Серегина и — юркнул в просвет двери, навстречу идущему к беседке отцу Федору, тут же уткнувшись лицом в его рясу и обняв ручонками наставника.

— Ну, что ж, пошли в дом, — сказала Анна...

Он проснулся в сумрачной тишине зашторенной спальни, как всегда, в шесть часов утра — сработал его внутренний, никогда не дававший сбоя хронометр. Аня и сын спали в иных комнатах просторного особняка Его Преподобия, ставшего отныне и его жильем.

Еще вчера он не знал, куда его определят, как все сложится, да и не знает он этого и сейчас. Знает другое: прежде чем в его спальню войдет его женщина, должно пройти время. То время, что докажет такую возможность.

Что ж, справедливо. И в согласии с понятиями, установленными на этой земле, где теперь предстоит не приживаться, а жить. Получится? Он попробует.

Только этот пронизывающий взгляд сына, игривые и насмешливые перемены его поведения, этот дар его...

Серегина пробрала внезапная дрожь. На мгновение он замер, затем отдернул портьеру.

Картина в окне была завораживающей: небо казалось выбеленным, голые ветви деревьев сплетались кружевом серых узоров, и над всем этим властвовал поглощающий все звуки снег, падающий нехотя и обильно. И все небесное пространство было заполнено им — тихо и раздробленно струящимся из седой вышины.

Зима. Добралась и сюда, на юг. А Джон и Билл сейчас во Флориде... Коралловое море на Ки-Вест, скопища яхт в бухтах, апельсиновые рощи в оранжевых шариках плодов, трепещущие на теплом и влажном ветру перья пальм...

Здорово!

Но отчего-то ныне ему милее этот тягуче валящийся с неба снег за надежной каменной стеной, этот предутренний сумрак, предощущение будущего прихода сюда, к нему, — прихода робкого, но неотвратимого и желанного — той, с которой суждено пройти все им предстоящее.

Боже, неужели ему повезло?

2013–2014





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0