Его разбудил автомобильный гудок.

— Есть кто живой?! — стучали в окно.

Лениво потянувшись, Георге Василаки позволил правой ноге вынырнуть изпод одеяла, хотя лет пятнадцать назад, ругаясь на чем свет, разбуженный сигналом, скакал бы по комнате и спросонья засовывал обе ноги в одну штанину. А лет десять тому как хотя и соизволял Георге подняться по первому гудку, но на улицу не торопился, да и о том, что подумают о его внешнем виде, уже не заботился: когда было тепло, выходил прямо в трусах, босой и лишь зимними рассветами надевал валенки на босу ногу и накидывал тулуп.

Сегодня же Георге совсем не спешил выйти в декабрьское утро, тоскливое оттого, что вся зима впереди, и все же радостное — ведь работы, а значит, денег будет много. Даст Бог, дорога в гору покроется наледью или лучше снегом, которого в Молдавии даже зимой, хоть лоб расшиби — не вымолишь.

— Мм­м, что, уже? — промурлыкала, просыпаясь, светловолосая юная женщина. Так ведь как ее назвать: ей девятнадцать, ему шестьдесят два.

Она сладко зевнула и, вынырнув изпод одеяла, водрузила на лицо Георге теплый бюст.

— Господин Василаки! — звал голос с улицы, приглушенный заиндевевшими стеклами.

— Какойто нахальный нашелся, — проворчал Георге, — жалко, Булька сдох: раньше бы десять раз облаял, чтобы думали, прежде чем сигналить в такую рань.

На посошок потершись носом о женскую грудь, Георге выскользнул изпод одеяла, сползая на пол в чем мать родила.

— Что так рано? — снова зевнула девушка, поворачиваясь слипающимися веками к стене.

— Опять какой­то новенький, — пробурчал Георге, забирая со стула одежду. — Сейчас он у меня за срочность по двойному тарифу пойдет.

Обычный тариф, который Георге грозился удвоить невидимому пока наглецу, в десять раз превышал сумму, которую Василаки просил в девяносто втором, когда, краснея не столько от мороза, сколько с непривычки, застенчиво предложил скучавшему вторые сутки дальнобойщику за пять долларов втянуть его пятнадцатиметровый Iveco на заледеневшую горку — непреодолимое для груженого автопоезда препятствие с крутым подъемом в шестнадцать процентов, если верить предупреждающему дорожному знаку.

Спустя годы Георге лишь вытягивал голову над забором, скользил взглядом по многотонной фуре, хмуро бросал: «пятьдесят», — и если водила разводил руками и запевал привычную песню про грабеж средь бела дня, поворачивался спиной, оставляя крохобору от силы десять секунд — именно столько занимал путь Георге от калитки до двери в дом. Повторные гудки Василаки справедливо трактовал как капитуляцию и, чувствуя за собой право на репарации, возвращался к забору, чтобы устало промямлить произвольно увеличенную сумму: «Семьдесят», — после чего дальнобойщик молча выкатывал глаза, бледнел, багровел и в конце концов направлялся к машине... за тросом.

На водителей Георге не обижался, хотя с удовлетворением признавал, что, если бы не он, куковать бы дальнобойщикам в Старовознесенском, пока солнце не подтопит лед. Так ведь и тогда не каждый автопоезд одолеет упрямый, пусть и не подмерзший склон, и что еще остается, как не гудеть под забором, надеясь на угрюмого обдиралу, который — отдавал себе должное Георге — за сухую горку снимал всего­то двадцатку «зелени».

Обувшись в валенки и накинув тулуп, Георге обернулся к постели и, увидев манящий изгиб женской спины, застыл в нерешительности, убеждая себя, что те, за воротами, вполне могут подождать, ну, хотя бы пятнадцать минут.

— Хозяин! Оглох, что ли?!

— Вот козлы! — зашагал к двери Георге, громче, чем обычно, топая валенками, словно сигнализируя комуто под полом о своем испорченном настроении.

Настроение и в самом деле было ни к черту.

Ух и горяча Виорика, да и сам Георге словно помолодел, как если бы поспевший виноград снова позеленел, ничуть не став при этом кислее.

И тут на тебе — эти уроды! Конечно, уроды: как еще назвать тех, кто крадет минуты счастья — и без того редкий подарок? Да­да, крадет: разве можно любовь компенсировать пятьюдесятью баксами? Даже двойным тарифом! Между прочим, эти самые баксы из кармана дальнобойщика попадут прямиком в бюстгальтер Виорики, из рук, разумеется, Георге и, между прочим, без удержания комиссионных за посредничество.

Конечно, всегда найдется умник, который упрекнет Георге в скупердяйстве: что это, мол, за деньги — пятьдесят долларов за ночь любви, и в общем­то будет прав. Пятьдесят баксов за любовь — форменное свинство. Правда, Виорика не любила — она работала. Может быть, в Лиссабоне, куда по какой­то тайной причине стремились сельские девицы, она получала бы больше. Может быть. Но Виорика в Португалию и вообще за пределы Молдавии никогда не ездила, а приезжавших из дальних краев на родину подруг спрашивать в подробностях о расценках заграничной сладкой жизни как­то не решалась. Не бывали за границей и еще шестнадцать молодых, но истекающих соком и угнетаемых безденежьем сельских девчонок. Их, выясняющих, чья нынче ночь с состоятельным Георге, он замучился гнать от собственных ворот, но что поделаешь, путь к постели Василаки молодые дуры пробивали посвоему. Зато были патриотками. Тернистые, но более прибыльные любовные туры в Италию, Португалию или, на худой конец, в Грецию девушки Старовознесенского выбирали значительно реже своих молдавских сверстниц, о чем, почемуто как о собственном достижении, не уставал напоминать примар Еуджен Чиботару.

Выйдя на крыльцо, Георге не увидел змею. Да что там змею — змеищу, гигантское пресмыкающееся, самое длинное из всех чудовищ на планете. Если, конечно, вооружиться фантазией и вообразить, что очередь из терпеливо дожидающихся рассвета, а значит, пробуждения Георге фур и есть та самая змеярекордсменша.

Что касается Василаки, на фантазию он не жаловался, в противном случае о змее из фур пришлось бы рассуждать в сослагательном наклонении, как, впрочем, и о небывалом для обнищавшего молдавского села процветании одного из его коренных жителей.

Припеваючи Георге жил не всегда.

Нет, никаких сбережений с распадом Союза он не терял, и без работы, как половина односельчан, которым объявили, что теперь никакие они не колхозники, а акционеры сельскохозяйственной ассоциации, не остался. Как трудился грузчиком в магазине, так и продолжал горбатиться, разве что магазин из государственной собственности перешел в частную — к Михаю Скурту, о котором среди сельчан ходила недобрая слава. Шептались, что банда, в которой Михай якобы состоял, наводила страх на приграничные районы Украины. Долго перемалывали историю о том, как Скурту с дружками после отказа заплатить выкуп месяц держали в подвале на хлебе и воде одного одесского бизнесмена. На память Михай собственноручно вырезал на шее перечеркнутую латинскую букву «S» — свой личный автограф, поразительно напоминавший эмблему доллара.

«Наверное, было за что», — успокаивали себя старовознесенцы и воздавали хвалу Всевышнему, создавшему Михая двуликим — добрым хозяином в родном селе и беспредельщиком в соседнем государстве.

Один лишь Георге не желал признавать очевидной мудрости божественного промысла и сводил все к достаточно вульгарно понимаемой экономике.

— Что с нас взятьто? — выпив стакандругой, спрашивал он односельчан и тут же замолкал, зашиканный перепуганными собутыльниками.

Если бы старовознесенцев не пугали вопросы, возникавшие в хмельной голове Георге, возможно, кто­то другой вспомнил бы о брошенном в овраге колхозном ЧТЗ.

И не то чтобы сердце Василаки заходилось от одной мысли о бедняге гусеничном тракторе, мокнущем и ржавеющем в одиночестве, словно гусеничное чудовище вовсе и не механизм, обладающий стоимостью, хотя бы в виде металлолома, — нет, сердце от такой невеселой мысли у Георге не сжималось. Не было ему жалко и водителя двадцатипятитонной Scania, полдня безуспешно штурмовавшего непокорную горку — последнее, но самое сложное препятствие на выезде из Старовознесенского, у подножия которой и расположился дом Василаки.

В гору — с горы, вверх — вниз, точно Сизиф, которому Зевс с дури презентовал на день рождения автопоезд шведского производства, будто и не знал, что дело вовсе не в камне, который никак не желает вкатываться на гору, а в самом Сизифе, которому не судьба покорить вершину. О Сизифе, впрочем, как и о Зевсе, Георге не думал — ни о чем таком он и слыхом не слыхивал, а если бы кто и решился прочесть ему лекцию по античной мифологии — послал бы подальше, ибо ни о чем другом, кроме как о гусеничном тракторе, думать уже не мог.

Два дня были потрачены на выяснение неисправностей, пять — на поиск нужных деталей (их Георге снимал с колесных тракторов, экскаватора и комбайна, заброшенных в некогда колхозном, а теперь ничейном гараже). Еще через трое суток жителей Старовознесенского разбудил страшный грохот, и Ион Гроссу, выскочивший на улицу в одних трусах, вместо начавшегося землетрясения стал свидетелем не менее потрясающего события — въезда в соседский двор гусеничного ЧТЗ со счастливым Георге Василаки на борту.

— Сечешь! — похвалил сообразительного односельчанина Михай Скурту, наведавшийся к Георге тем же вечером. — Что ж, придется другого грузчика искать. А у нас с тобой, значит, развод по обоюдному согласию. Сколько за наезд будешь брать?

— За какой наезд? — испугался Георге, и в голове его возникла безрадостная картина: гусеничный трактор с изрешеченным пулями лобовым стеклом, с дырами в виде символа американской валюты.

— На горку, конечно, — удивился непонятливости собеседника Скурту, — или ты еще кудато собираешься фуры тянуть?

— По пятерку за машину, — робко, но облегченно сказал Василаки.

— Угу. Ну, значит, если побратански, два с полтиной «зеленых» — мои. По рукам?

Торговаться Георге не привык — не замечал он за собой такого таланта, хотя и работал в магазине. Да и случай был не тот: мало того, что Михай в любой момент мог лезвием по горлу, так к тому же Скурту успел стать примаром Старовоскресенского, пройдя протоптанным путем нового поколения молдавских политиков: из злостных нарушителей закона в не менее ревностных его блюстителей.

Поэтому, когда Скурту засобирался в Португалию — а эта спасительная мысль посетила его после того, как выборы в Молдавии выиграла Партия европейских коммунистов с ее многочисленной оравой претендентов хоть на какуюнибудь власть, — Василаки вздохнул свободно. За каждую выпущенную из Старовознесенской ловушки фуру ненасытный примар сдирал уже двадцать пять баксов, и хотя столько же Георге оставлял себе, каждый вечер на коленях перед иконой он просил Всевышнего наслать на Михая если не пулю от такого же, как примар, бандита, то хотя бы один из неподвластных медицине недугов.

— Хочу на тебя магазин переписать, — сказал Скурту, глядя в глаза Георге. — Тебе, брат, доверяю.

Дело происходило за столиком у входа в этот самый магазин, на террасе, где сельские мужики собирались по субботам, если, конечно, водились деньжата в прохудившихся карманах.

Не отводя взгляда, Василаки изобразил на лице что­то среднее между преданностью до гроба и полным отсутствием личного интереса.

— Не боись, не обижу, — улыбнулся Михай, — побратански доход будем делить. Ты ведь не против пяти процентов?

Георге кивнул, скорее с сомнением, но Скурту уже отвернулся, поднимаясь со стула.

— Бабки и копии бухгалтерии высылай ежемесячно. Вот сюда, — и Михай протянул Георге бумажку с португальским адресом.

Василаки послушно сунул бумажку в карман, откуда вынул ее всего раз — когда выбрасывал в помойное ведро. Еще до отъезда Михая он просидел несколько ночей без сна и к моменту выборов нового сельского главы — а им, как и ожидалось, стал хоть и европейский, но коммунист — в самом центре Старовознесенского, в скверике перед зданием примэрии, на том самом месте, где снесенный демократами бронзовый Ленин когда­то указывал на озеро через дорогу — айда, мол, товарищи, купаться, — вырос новый памятник, возведенный на личные средства Георге.

«Пламенному подвигу Якова Вишневецкого посвящается», — прочел мемориальную надпись Еуджен Чиботару — новый еврокоммунистический примар Старовознесенского.

— А кто он, собственно, такой, этот Вишневецкий? — повернулся Чиботару к Георге, — и где он тут, так сказать, изображен?

— Яков Моисеевич Вишневецкий, — воодушевился Георге, припоминая заблаговременно заученный текст с плаката, когда­то висевшего в фойе сельского клуба, а теперь служившего частью настила в его, Георге, собственном курятнике, — пионер коммунистического движения в Старовознесенском. Когда первые ростки ленинского учения не без труда укоренялись в окаменевшей помещичье­капиталистической почве Бессарабии, товарищ Вишневецкий собственным примером поднял на борьбу старовознесенских крестьян, пропагандируя тезис о победе революции в отдельно взятом селе. За что и был жестоко убит белорумынской сволочью, без раздумий отдав жизнь за счастье будущих поколений. Кстати, господин примар, скульптура изображает как раз момент гибели Якова Моисеевича.

Выслушав Василаки с открытым ртом, Чиботару вылупил глаза на памятник. Прямо перед его носом торчала огромная бронзовая задница со свисающими перпендикулярно земле ногами. Замысел скульптора стал ясен, стоило примару разглядеть окружавшие задницу чеканку в форме листочков, поразительно похожих на языки пламени, которые в свою очередь обрывались правильным четырехугольным контуром, изображавшим, повидимому, границу печного отверстия. Надпись, которую озвучил примар, была высечена на мраморной тумбе, пристроенной к композиции сверху и сужающейся к задней стороне монумента, отчего памятник больше походил не на печь, а на небольшого, но прожорливого кашалота, глотающего мужика, по пьяни залезшего в воду в штанах и ботинках. Чиботару даже пугливо оглянулся на озеро, будто и в самом деле ожидал, что водную гладь вот­вот рассечет хвост какогонибудь хищного существа.

— Живьем в топке, представляете? — грустно констатировал Георге и легонько взял примара за локоть. — Предлагаю почтить память героя минутой молчания.

Опустив глаза, два человека — Георге и примар Чиботару — стали молча рассматривать тротуарную плитку и неизвестно до чего бы додумались, если бы у примара было побольше свободного времени.

— Десять процентов с каждой фуры, — шепнул он.

Василаки кивнул, продолжая добросовестно отсчитывать секунды.

— И пятьдесят с магазина, — добавил в полный голос Чиботару и, не дожидаясь ответа Георге и истечения ритуальной минуты, зашагал мимо памятника к дверям собственной резиденции. В которой, кстати, пришлось сделать евроремонт: о памятнике узнали в Кишиневе, и к Чиботару зачастили партийногосударственные боссы, не устававшие похлопывать счастливого примара по плечу.

— Мы будем и дальше углублять, — гудел с трибуны Чиботару и, непременно упомянув все реже покидающих родину старовознесенских девушек, вспоминал Василаки, веселея от мысли, что в эту самую минуту единственный сельский магазин переполнен покупателями и что половина оставленных ими денег — его.

Потому­то Георге и раздумал продавать трактор, хотя Ион Гроссу — мужик что надо, вот повезло­то с соседом! — и предлагал трешку евро: не столько за ЧТЗ семьдесят восьмого года выпуска, сколько за лицензию на горку. Но Василаки, как ни было ему неудобно, соседу отказал, тем более что одна половина доходов с магазина шла целиком в карман Чиботару, в то время как из своей доли Георге мало что видел — почти всё съедали накладные расходы.

Да и патриотично настроенные девки, ободряемые примаром, будто взбесились, устраивая изза заработка потасовки у ворот Василаки. Георге уже не понимал, развлекают ли девушки его или он их, да еще и приплачивает за свои же услуги.

С Виорикой же в этот раз было не так: внутри у девушки словно пылал костер, и Георге почувствовал — чего с ним давно уже не случалось, — что от воспламенившегося вдруг фитиля у него вот­вот взорвется сердце.

Стоя на крыльце, Георге вглядывался в мрачное утро, высматривая пресмыкающееся о сотне колесах и тысяче тоннах. Гигантскую змею, которую старенький ЧТЗ частями втаскивал на непреодолимый подъем, на вершине которого тобразный перекресток окончательно расчленял змею на отдельные автопозвонки, поворачивавшие налево — в соседнюю Украину, или направо — на дорогу к Румынии, дальше — на Болгарию, а там, глядишь, до самого Босфора.

Георге сплюнул — изза ворот на него смотрели четыре головы и верх одной­единственной машины.

Если бы фуры — джипа, мать его!

Когда год назад Георге услышал голос Михая Скурту, он не удивился, откуда у Михая номер, ведь мобильный телефон Василаки завел недавно, а домашнего у него никогда не было: до окраины села телефонный провод в советское время так и не провели. Тогда Георге представилось другое: джип у ворот, из которого вышел Михай с гранатометом и, похозяйски водрузив оружие на калитку, стал методично расстреливать окна его дома. Наяву, конечно, никакого гранатомета в руках Скурту не оказалось, по той причине, что не было и самого Скурту, равно как и джипа, но что еще мог вообразить Георге, услышав в мобильнике: «Я тебя, урод, в собственном доме взорву!»? За семь лет в Португалии Михай не получил от Георге ни евро, хотя уже согласился бы и на переводы в молдавских леях. Какие еще шутки?

— Да не переживай, — успокаивал примар Чиботару, которому Василаки изложил содержание разговора с Михаем, — никого он не взорвет. Надумает прилететь — прямо из аэропорта поедет куда надо в наручниках. Так что не бойся.

Георге мало доверял Чиботару — обычная история для совладельцев бизнеса, — но успокоился: в нейтрализации Скурту примар был заинтересован не меньше — ровно на половину доходов с магазина.

Прищурившись, Георге убедился: джип все же был, но ни одна из возвышавшихся на его фоне четырех голов не принадлежала Михаю.

— А где машинато? — недовольно спросил Георге, спускаясь с крыльца. На джип он уже не смотрел — станет ли коллекционер бабочек бегать с сачком за мухами? Да и о том, что «лэнд крузер» не в состоянии самостоятельно осилить подъем, рассказывайте, пожалуйста, комунибудь другому.

— А машина в пути, — ответила одна из голов, вторая слева, и Георге лишь сейчас, приблизившись к воротам, увидел, что иначе как по порядковым номерам — слева направо, ну, или справа налево, — этих четверых не различить: все угрюмые мордовороты, вместо причесок — еле заметные ежики, и даже глаза у всех четверых карие и жесткие.

— Вот что, Василаки, — начал крайний справа, и рядом с его головой появилась раскрытая корочка с вклеенной уменьшенной копией этой самой головы на фотографии, заляпанной внушительной синей печатью. — Машина в пути, будет здесь часа через полтора. Мановская фура, вот номер машины. — он протянул через забор сложенный листок.

— Короче, Василаки, — вмешался первый, он же второй слева. — Парня этого на буксир не брать под любым предлогом. Понял?

Понятьто Георге понял, что влип во что­то серьезное, но и в этой чреватой негативными последствиями ситуации его благоразумие безнадежно проигрывало алчности.

— Он что, преступник? — спросил Георге.

Парни переглянулись.

— Преступник, — согласно вздохнул тот, что предъявил документ.

— А куда смотрит дорожная полиция? — спросил Георге.

— Так сама полиция и... — начал было вздыхавший, но его перебил второй слева.

— Василаки, — жестко сказал он, — двести кило героина просто так по республике не катают. Поэтому больше повторять не будем: машина не должна выехать из села. Остальное — задача нашего ведомства.

— Господин майор, — снова вздохнул самый грустный. — Это он сейчас все понимает и со всем согласен, а если ему положат штуку евро за фуру?

— А ведь верно, — хмыкнул майор, — еще как положат.

— Я не... — начал Георге, но калитка уже отворилась и чужаки в черном прошли во двор.

Сосед Василаки Ион Гроссу, наблюдая за необычным оживлением у дома соседа, недоумевал: «Бандиты, что ли?»

— Ох! — Ион отшатнулся от окна, будто это его, а не Георге ударили в висок, словно он, а не Василаки бревном рухнул на землю.

Дальнейшее напоминало сюжет криминального сериала, вот только смотрел Гроссу не в телевизор, а в собственное окно, и, видимо, поэтому трясло его не покиношному.

После того как неподвижного Георге еще дважды ударили — рукой, а затем ногой, и оба раза в голову, бандиты — а теперь Ион не сомневался, что все четверо опасные преступники, — разделились: один забежал в дом, еще двое направились прямиком к гаражу, причем один из них перебирал связку ключей, найденную в тулупе лежащего Василаки. Пока один из двух подбирал подходящий к гаражному замку ключ, четвертый схватил соседа за ноги и поволок его со двора. Открыл багажник и, подняв Георге на плечо, небрежно, словно свернутый ковер, бросил тело в машину и захлопнул багажник.

Заскрипели ворота гаража. Приезжих трактор впечатлил — они даже застыли у раскрытых ворот, оценивая мощь трактора.

«Торопятся, гады», — подумал Ион, когда преступники зашли в гараж, включили там свет и закрыли ворота изнутри.

Дежуривший возле внедорожника беспокойно вертел головой, и тут распахнулась дверь дома и — о Господи! — на крыльцо выбежала голая, несмотря на мороз, девушка с богатыми светлыми волосами. Присмотревшись, Гроссу узнал в ней Виорику, дочь покойного директора школы, одну из девиц, регулярно предававшихся греху в компании «старого похотливого распутника» — так Ион мысленно называл соседа: Георге и впрямь был старше Гроссу на целых двенадцать лет. Выскочивший за Виорикой бандит, тот самый, что вошел в дом, схватил несчастную за волосы и потащил к калитке, затолкал на заднее сиденье и нырнул вслед за ней в джип.

Из гаража через двойной барьер — оконное стекло и плотно запертые ворота — до слуха Гроссу достигало лишь невнятное позвякивание, напомнившее глуховатый голос рождественского колокольчика колядующих, когда они подходили к дому Иона. Настроение у него было если не похоронным, то уж точно не праздничным. За годы соседства с трудолюбивой машиной он полюбил все ее недостатки: оглушительный рокот мотора, лязганье гусениц об асфальт и даже вонючий дым, проникавший в дом даже через невидимые глазу щели. Теперь Иону казалось, что он слышит все страдания трактора: вот взвизгнуло разбивающееся стекло, а это охнул вспоротый бак, а вот и заплакала гусеница — с ней­то что натворили мерзавцы?

Гроссу почудилось, что минула вечность, прежде чем в третий раз за утро проскрипели ворота и из гаража вышли двое, вытирая рукавами пот со лба, а серой тряпкой — руки от чегото черного, что вполне бы сошло за машинное масло, если бы Ион не знал, что за окном — жестокие убийцы и что руки у них — в тракторной крови.

Джип тронулся бесшумно — никакого грохота и уж тем более лязганья. Они уезжали. У Гроссу от мысли, что трактора больше нет, встал ком в горле. Бессмысленным взглядом он проводил машину до вершины горки — путь этот обошелся «лэнд крузеру» не в пятьдесят долларов, а в пятнадцать секунд.

Гроссу казалось, что все было лишь видением, примерещилось, и лишь распахнутый настежь соседский гараж свидетельствовал: нет, не сон. Ион все смотрел на горку, на самую ее вершину, над которой висело солнце — уже не багровое, как на рассвете, а красное, будто светило медленно остывало, хотя стекающие тонкими струйками узоры на окне и были признаком того, что теплеет.

Он схватил куртку и, одеваясь на ходу, сбежал с крыльца.

Еще минуту спустя он пугливо оглянулся, когда отворяющиеся ворота издали знакомый скрип.

«Неужели смазать было лень?» — возмущенно подумал Ион, но, подойдя к трактору, улыбнулся и легонько ткнул его сапогом в гусеницу. Он обошел трактор. повреждения, нанесенные бандюгами, были чисто внешними.

Не сразу, но заурчал мотор, и в старовознесенских домах заворочались, просыпаясь, люди. Их торопило новое утро, ждал новый день — с радостями, надеждами и мечтами, но по большей части — с проблемами, горестями и неурядицами, — разве ж это жизнь, в самом деле?

И все же люди вставали, одевались и, зевая и потягиваясь, подходили к окнам — послушать знакомый рокот, возвещавший, что все в конечном итоге будет хорошо, ведь трактор жив, а значит, все идет, как должно идти, а значит, переживем и трудные времена; бывало, старики говорят, и похуже, а значит, восходящее над селом солнце наполнит ласковыми лучами и их дома, и в их жизни воссияет наконец безразмерное и нескончаемое счастье.