Часть первая

1

Ночью Аспинин проснулся с чувством неминуемой беды в одноместном номере на втором этаже дешевой гостиницы «Верт Галант» в пригороде Парижа. Экономные французы за полночь отключили подсветку продовольственного магазина напротив и неоновые рекламные растяжки через улочку.

Некогда Андрей поселился в этой гостинице и останавливался здесь из-за близости к городу.

«Полет валькирий», сигнал его мобильного телефона, вырвался из черного эфира. Андрей нашарил на столике трубку, включил ночник и сел в постели.

Голос мамы уплывал то на три тысячи километров на восток, в Подмосковье, где ему и положено было быть, то звучал на расстоянии вытянутой руки. Андрей все еще ждал худшего. И когда прозвучало «психиатрическая больница», «срочно приезжай», внутри отпустило: это было лучше того, что он боялся услышать.

Аспинин работал тренером плавательного клуба «Норд». Из сырой и серой столицы велосипедов Амстердама он через Париж выехал в отпуск. Получается — сразу в Москву.

Теперь ему предстояло вникать в обстоятельства жизни брата-близнеца…

Валерьян спятил!

2

Утром Аспинин купил билет и уехал в Дрезден. В Дрездене заночевал у друга и соперника детства Свена Лодзиевски.

Свен и его жена Нора в ответ на гостеприимство Аспинина в Москве повезли его в свой пригородный домик, который напоминал Андрею гараж средней подмосковной дачи: фритюрница на лужайке, несколько стульчиков и гамак на растяжках среди таких же куцых наделов.

Вернулись они в город поздно вечером. На определителе забытого Аспининым мобильного телефона было два непринятых вызова с неопределимыми номерами.

Рано утром Андрей решил налегке проветриться по старому городу: вещи дожидались в камере хранения на вокзале. Миновал Георгенбау, надстройку северных городских ворот, и, оставив слева Хофкирхе, придворную католическую церковь, повернул с Дворцовой площади на улицу Августа.

Подсобные рабочие в униформе неторопливо начинали свои хлопоты.

Андрей не пошел к набережной через площадь, сделал крюк. Ему показалось, как это ни дико, что кто-то идет за ним. Он пробежал глазами фарфоровую стену «Шествие курфюрстов» во весь фронт и быстро осмотрелся. На пустынной улице над брусчаткой гулко отдавались его одинокие шаги.

Мимо бывшего дворца принца и здания Саксонского парламента Андрей поднялся на «Балкон Европы», Брюльскую террасу. Отсюда хорошо просматривались набережная, оба моста, Августа и Коралобрюге, и противоположный берег обмелевшей Эльбы.

— Здравствуйте! — раздалось рядом.

Аспинин обернулся. Ему кивнул незнакомец в сером костюме. Невысокий, лет сорока, с костистым лицом и глубоко посаженными глазами. Ветерок растрепал жидкие волосы. Его можно было принять за чиновника средней руки: хорошего кроя костюм, со вкусом подобранный галстук.

— Любите исторический центр? — спросил он и улыбнулся. — Здесь в крипте церкви хранится заспиртованное сердце курфюрста Августа Сильного.

Аспинин украдкой взглянул на мост Коралобрюге. Под ним обычно дожидались туристические автобусы.

— Я не турист. Точнее, сейчас турист… Словом, ваш соотечественник, — перехватил мужчина взгляд Андрея. — Полукаров Антон Сергеевич. Ваши друзья Лодзиевски сказали, что вы, вероятно, еще на набережной. Нужно поговорить о вашем брате. Вам удобно?

— Вы из посольства?

— М-м-м, почти. В отпуске. Жена и дочь, наверное, еще спят. В отеле. Под Прагой. — Мужчина развернул перед носом Аспинина удостоверение. — А я из-за вас теперь вот на службе…

— Вы из… Простите, не знаю, как теперь это называется. Что с братом? — как мог спокойнее сказал Андрей. Он относился к поколению, для которого легенды о всемогущем ведомстве воспринимались как эпоха Ришелье. Но сердце сжалось: его разыскали спозаранку в чужой стране...

Полукаров посмотрел на Андрея — действительно ли не знает? — и огорошил.

С его слов, на днях в московском храме Христа Спасителя во время церковного празднества Валерьян выкрикнул чиновникам: «Встаньте лицом к Богу, а не жопами». Охрана скрутила брата и увезла.

— Теперь там разбираются, была ли это провокация или ваш брат спятил. Что вы сами думаете об этом?

Андрей растерянно пожал плечами.

— Это не все. Пару лет назад на правительственный сайт и на сайт патриархии приходили письма экстремистского толка. В файлах вашего брата найдены черновики этих писем. Поэтому хулиганство — это самое малое, что грозит вашему брату, если окажется, что он в здравом уме.

— При чем тут мой брат? Он никогда всерьез не интересовался религией.

— Да знаю, что ни при чем! — проворчал Полукаров. — Его работой заинтересовалось небольшое французское издательство «Пьер Андре». Может, нарочно, а может, совпадение. Поэтому меня попросили вас разыскать. Что вы об этом знаете?

— Дай-то бог, если заинтересовалось! — пожал плечами Андрей.

— Как для писателя — да. По нашим сведениям, французы сотрудничают с издательской компанией «Форвард медиа корпорейшн». Компания финансирует либеральные издания в Европе и в России. Это часть их бизнеса. Председателем директоров компании является Полина Деревянко. Вы ведь когда-то тренировались с ее мужем?

— Мы не виделись с Олегом лет двадцать.

— Но наверняка слышали о гигантском состоянии Олега Владимирыча. Он герой скандалов. Испанцы возбудили против него дело по отмыванию денег. Немецкая прокуратура подозревает его в связях с измайловской преступной группировкой. Англичане пишут, что он крутил делишки через торгового представителя Британии в Евросоюзе. Госдеп США аннулировал его визу. У нас он тоже человек известный.

— Если б брат близко знал зятя экс-президента, мы б с вами не разговаривали.

— Ну, даже косвенная связь с ним дала вашему брату преференции: психушка не арест. Кто рискнет ссориться с серьезным человеком! Значит, политикой Валерий не интересуется?

— Брат обыкновенный филолог. Встречался с Зюгановым, Путиным, писателем-диссидентом Бородиным. Вряд ли те помнят о его существовании.

— Да, да, конечно. Но одно дело — пьяная выходка распоясавшегося хулигана и совершенно другое — политический демарш образованного человека. Помните историю с пареньком в синагоге? Дело Петра Кузнецова? Такие вещи теперь под контролем государства.

— Бред! — Андрей потерял терпение. — Ваша охрана прошляпила, а теперь ищет заговор: молодежный экстремизм, заговоры в верхах. А мой брат вдохновитель этого идиотизма! Так, что ли?

Полукаров добродушно рассмеялся.

— Здесь это звучит дико! М-м-м, хотите мое мнение? — сказал он. — История эта яйца выеденного не стоит. Какой-то дурак в Москве перестраховался. Решил так: прикажут — посадим, нет — отпустим. Главное, чтобы хулиган под рукой был, когда начальство спросит. А если он с кем-то связан, тем лучше — прижмут всех, если надо, и еще звезды на погоны получат. До вашего брата как до писателя никому нет дела! Забылся, перетрудился или покрывает кого-то, думая, что совершает поступок. Люди этой категории для психиатров — в группе риска. Поэтому нам с вами надо разобраться, что у него на уме? Больной — подлечат. А просто осел — сиди в тюрьме!

— Вы меня запугиваете?

— Зачем? Мы ведь не в России! Вы можете туда не ехать. К свободе быстро привыкаешь!

То, что Андрей видел, навещая в отпуске родственников, с каждым годом быстрее гнало его прочь в стерильный мир сытых и дисциплинированных людей. Но именно потому, что дома неуютно, а в этом, уже привычном мире все хорошо, Аспинин не решался разорвать пуповину с Россией, бросить на произвол тех, кто ему дорог.

— Что вы хотите от меня?

За покладистостью чиновника Андрей наконец почувствовал угрозу.

— Как многие литераторы, ваш брат скрытен и в разговоре с посторонними довольно скучен. Его внутренний мир в его работах. Кое-какие труды вашего брата там взяли для проверки. Диссертацию, статьи, прозу. Кое-что он передал сам. Но всегда существуют рукописи, которые автор считает важными в своем творчестве и неохотно с ними расстается. Вы бы не могли помочь нам разобраться в том, чего мы еще не читали?

— Зачем?

— Чтобы выяснить, опасен он или нет. Вы знаете, что это? Обращение к президенту страны! Ни много ни мало! — Разведчик полистал страницы и хмыкнул. — Суть взглядов автора сводится к тезису, что весь род людской верой в бессмертие держится. Он повторяет Достоевского и Леонида Леонова.

Главная же мысль автора такова. Противоречие российского общества заключается в тяге интеллектуальной элиты к личной свободе. Политические же группы стремятся подчинять толпу. Для этой цели в необъявленной войне с Россией, богатой углеводородными запасами, семитские лобби развитых стран действуют через наше коррумпированное правительство: реорганизуют образование, армию, силовые структуры.

Полукаров спрятал текст во внутренний карман.

— Возможно, ситуацию в стране он уловил верно: власти нужна национальная идея. И религия для этой цели — инструмент на все времена. Только автор перегнул: у Кремля нет идеологии. Кроме идеи обогащения. Значит, нет политической воли. Отсюда неразбериха.

— Подождите. Вы постоянно говорите — автор! Вы не верите, что это написал брат?

— Нет, не верю. Вчера я дважды перечитал текст. Я не специалист по стилям. Но кое-какой опыт работы у меня есть. Дома считают, ваш брат покрывает экстремистски настроенную группу молодежи, и выходка в церкви — не случайность, а пиар-акция. Проверяют, есть ли у него сторонники среди интеллигенции и имеют ли они источники финансирования. У нас умеют создавать идейных мучеников!

— Вашим коллегам больше нечем заняться? Вы же видите: история из пальца высосана.

— В любом случае там обязаны проверить связь между хулиганством и письмами! Поэтому надо отфильтровать сочинения вашего брата. Судя по найденным фрагментам, рукопись можно трактовать всяко. Даже как мотив.

— Вы так говорите, словно брат сочинил новый «Майн кампф»!

Разведчик улыбнулся:

— Как знать? Записки тихо помешанного частный случай до тех пор, пока они не стали площадными лозунгами. Иначе власти давно б пересажали всех Лимоновых и Пелевиных.

— Россия вроде еще светское государство, чтобы сажать за религию.

— Если надо, у нас посадят за что угодно! Все зависит от обстоятельств. Для следственного комитета при прокуратуре против вашего брата улик достаточно.

— Тогда зачем я вам понадобился?

— Вы ведь собирались в Москву? Узнайте, что действительно произошло в храме. Не хочется, чтобы ваш брат оказался замешан во что-то более серьезное.

Андрей вопросительно посмотрел на разведчика.

— Вы, очевидно, не дочитали? — Полукаров снова извлек распечатку и поискал глазами. — Ага! Вот! Отрывок из другого черновика. Поэтому вы упустили. — он зачитал вслух: — «В мировой истории физическое устранение политической фигуры нередко было единственным решением вопроса. Казни королей или расстрел царской семьи, убийство политических противников диктаторами или их собственная смерть меняли ход истории. В нынешних условиях, когда авторитарный политик завел Россию в нравственный и политический тупик, нет иного выхода, кроме его физического устранения. Сделать это могут люди, обладающие волей и мужеством. Тогда это не насилие, а избавление. То есть промысл Божий!»

Разведчик сложил бумаги. Андрей молчал.

— Хорошо, что здесь не названы имена. В таком виде это болтовня. Но спецслужбы любого государства в подобных обстоятельствах обязаны проверить информацию. Если в церкви готовился теракт или в записях обнаружат призывы к насильственной смене власти и убийству членов правительства, церемониться с вашим братом никто не станет. Вас подвезти к вокзалу?

Андрей отказался. Чиновник простился и ушел неторопливой, косолапой походкой.

За окном бесшумно проносились чистенькие, словно нарезанные по линейке поля.

В купе Аспинина подсел пожилой немец, вежливо улыбнулся и развернул газету.

Андрей думал о брате. В младенчестве родители увезли близнецов в город первой ссылки Пушкина. Отец, чертежник, ушел из семьи, когда братьям было по четыре года. Круглосуточный детсад, спортивная школа-интернат, педагогический институт, служба в армии. Где-то в рассказах бабушки мелькнул прапрадед, путиловский рабочий, за пьянку с цыганами разжалованный партийным начальством из директоров завода в слесари; в какой-то русской глуши был похоронен другой прадед, сельский батюшка.

В восемь лет белый от ужаса Валерьян тащил брата из полыньи на болоте, интуитивно догадавшись лечь на лед. В девять — безукоризненно копировал «Пруд в парке. Ольшанка» Поленова и отобрался в школу с художественным уклоном. Но тренер по плаванию обещал их матери сытный пансион для ее детей в спортивном интернате.

Валерьян сдавал за Андрея школьные и институтские экзамены. В казахстанском стройотряде Аспинины отмахивались от аборигенов монтировкой и цепью. Наотрез отказались служить в спортроте. И в четыре сержантских кулака насаждали справедливость в приблатненный быт советских вооруженных сил.

После армии бывший тренер Аспининых пригласил Валерьяна ассистентом в финский клуб: удача, невиданная для новичка. Эпистолы брата передавали уныние сытой жизни заштатной страны, где в нордических храмах парят тени Лютера и Агриколы…

Через год Валерьян предложил Андрею заменить его в Хельсинки. «Там не пишется!» Никто не понял выходку: в советских магазинах пропало даже мыло. Андрей согласился и уехал. С тех пор работал в Европе с разными командами.

Скоро советская империя хрустнула, как весенний лед, и филология в России стала нужна менее, чем когда-либо. Полуживой от усталости после работы на стройке в мороз, Валерьян тащился домой к матери и готовился к экзаменам в филологический вуз. Сдал их на отлично и уехал в Москву.

Возможно, тогда Андрей впервые серьезно задумался о брате. В редакциях ему чаще отказывали, и знакомые долго считали писательство Валерьяна чем-то вроде домоводства. Андрей полагал пустой тратой жизни всякую профессию, что не приносит денег, и в зрелом возрасте, освоив в музыкальной студии прелюдию Шопена №2 для второго класса, забросил музыку. В «рисовании» ему недоставало усидчивости брата. Чтение усыпляло. Бойкими рифмами под Лермонтова он смешил непритязательных товарищей-спортсменов.

А брат, ранимый самоед, нашел единомышленников в зыбком мире грез.

Мать продала дом и вслед за сыном переехала в Россию. Андрей между командировками перебрался ближе к ним. Валерьян окончил аспирантуру и защитил диссертацию по филологии, но едва ли умел определить количество стоп в строке или место цезуры, ибо считал это пустяком. Строчил для заработка летучие писульки для ежедневных изданий и рецензии на книжки булавочно-маленьких авторов.

За год, подумал Андрей, Валерьян вряд ли мог свихнуться на религии и заговорах.

Попутчик аккуратно сложил газету, простился и вышел.

3

В Москве с вокзала Андрей позвонил матери, — в больнице уже не принимали, — и на такси отправился домой. На перроне, на стоянке такси, в толпе ему мерещился Полукаров.

Некогда Андрей купил сруб в пятнадцати минутах езды по Симферопольскому шоссе от МКАД. Одинокая соседка Андрея перед смертью отказала свой дом приходскому попу, отцу Серафиму Каланчеву. В очередной наезд домой Андрей обнаружил на своем участке склад стройматериалов: батюшка затеял у себя ремонт. Каланчев извинился за самоуправство. С этого началось знакомство соседей.

Теперь Серафиму было за сорок. Поджарый и подтянутый, он по утрам занимался гимнастикой на перекладине во дворе. Летом обливался водой из колодца, а зимой обтирался снегом. В джинсовом костюме за рулем внедорожника Серафим напоминал старого хиппи: окладистая с проседью борода, густые темно-русые волосы, схваченные резинкой в хвост. Неуступчивый взгляд серых глаз на широком калмыцком лице.

Попович учился на втором курсе политеха. Поповна поступила на первый курс медицинского института. Детей Серафим не баловал, но говорил о них с нежностью.

Ближе сойдясь, Андрей подтрунивал над батюшкой вопросами о верблюде и игольном ушке, на что Серафим невозмутимо отвечал: «Служение Господу не означает, что моя семья должна нищенствовать». О роскоши высших церковных иерархов говорил: «Бог им судья!» На досужую казуистику соседа, откашлявшись: «Имя Иисуса, Господа нашего, не для того, чтобы невежды утирали им свои уста». А о своем мирском «прикиде»: «Ты же не ходишь в ластах после работы».

Дома, умывшись, Аспинин переоделся в спортивный костюм и сел в кабинете читать почту. Вскрыв первый конверт, Андрей увидел на стеллажах икону Христа — подарок брата, и подумал, что в Дрездене от страха он соврал — слава богу! — будто Валерьяна не занимала религия. Сейчас он вспомнил давний разговор у Серафима.

(По записям из дневника брата позже Аспинин систематизировал спор.)

Это был один из редких приездов Валерьяна к Андрею.

После службы Саша, жена Серафима, пригласила Аспининых на чай.

В распахнутое окно веранды Каланчевых втекал прохладный вечер, умытый короткой грозой. Андрей не помнил, к чему пришелся разговор о церкви.

— А что хорошего в неизъяснимой херувимской песне на непонятном языке? — оживился Валерьян. — Сто лет назад в «Церковных стенах» Розанов писал: мол, если я слушаю — то не понимаю, а все же хорошо; и думаю: все хорошо — что мы не понимаем; а что мы понимаем, то уже не хорошо. Ведь это чушь!

— Братан, пощади Серафима! — сказал Андрей. — Он со службы, а ты с проповедью.

— Ничего, пусть! — ответил Каланчев. — Когда еще поговорить?

На веранду вошли Аркаша, его сестра и одноклассник Аркаши и ухажер Леночки Никита Бельков. На щеках и подбородке Аркаши чернел нежный пушок. Под сарафаном девочки торчали два острых гвоздика грудок, на плече лежала толстая коса с голубой лентой. Никита был чуть выше поповны, коренастый, с чубом, модно начесанным на брови. Ему казалось, домашние Леночки посмеиваются над его любовью, и поэтому он пытался выглядеть независимым, но всегда робел перед ее отцом.

Сестра взяла со стола две ватрушки, себе и Никите, и за локоть потянула Белькова к двери. Аркадий приложил палец к губам. Чтобы не шуметь, дети присели по разным углам веранды на табуретки.

Саша уже переоделась: на ней были черное платье и бусы из речного жемчуга.

Валерьян взял с книжной полки Библию и полистал.

— Вот! — нашел он. — Первое послание к коринфянам святого апостола Павла. Глава четырнадцатая. Читаю выборочно. «Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Ибо если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет: “аминь” при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке». — Валерьян поставил книгу на полку. — А ваши неофиты, поди, и четыре евангелия не назовут?

— Кто как! — отшутился Серафим.

— Сейчас не верить неприлично. Но, скажем, такие, как Леонтьев, прошли испытание веры блестящим образованием. И подчинились духовному авторитету! Подчинились, вопреки целой буре внутренних протестов. Они именно такой, бездумной, как у Розанова, представляют себе настоящую веру. А невежды? Во что они верят? Не есть ли их вера лишь страх смерти? — взгляд Валерьяна стал неприязненным. — Надеются свечечками да молитовками выпросить себе воскресение физическое! Все, что им нужно от Него! Толстой пальцем указал в Евангелии места о воскресении. Иисус никогда не говорил о физическом воскресении людей. И получается, что невежда, как хитроумный Арнобий, в «пари на Бога» выбирает не призрачные наслаждения земной жизнью, а вечное блаженство. Из двух недостоверных вещей предпочитает ту, которая дает надежду!

— «Пари на Бога» заключал Паскаль, — поправил Серафим. — Но мысли у них действительно схожи. А вы не боитесь смерти? — насмешливо спросил священник.

— Боюсь. Но в храм я пришел не из расчета. Это было бы унизительно.

— Согласитесь, коль вы пришли в храм не из страха смерти, значит, и у других есть свои резоны! Хотя бы — любовь к Иисусу за Его подвиг. Значит, вы уже не одиноки.

Валерьян сконфузился простым опровержением своего пассажа.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал он.

— Ничего. Очевидно, вам надо выговориться. Что скис? — Серафим добродушно похлопал Андрея по тылу ладони. — За границей, Андрюха, так не потолкуешь!

— Честно скажу: не понимаю этикета иконописи, — продолжил Валерьян. — Головой согласен, а сердце не лежит! Взять хоть Богородицу и младенца в вашем храме. Позы неестественные. Это даже не младенец, а цыганенок лет пятнадцати, уменьшенный халтурщиком до размеров кошки.

Серафим и Саша переглянулись.

— Ладно, не буду. Мы с вами не так близки, чтоб откровенничать.

— Не капризничайте! Начали — продолжайте. Ведь к чему-то вы затеяли разговор. Только не богохульствуйте, — попросил Серафим. — Иконопись всегда была святым делом на Руси. После Никона икона, может, не совсем та. Не хватает ей древнего благообразия, как, скажем, в иконах строгановского, устюжского или суздальского письма. В нынешней больше художественности. Но настоящими мастерами сделана! И потом, Богородицу по-разному пишут: Скорбящая, Троеручица, Семистрельная и так далее. Надеюсь, вы не станете требовать от Троеручицы мирской достоверности изображения, отринув предание? — в голосе Серафима слышалась легкая ирония.

— Я понимаю, что наивен. Этикет воплощает идею преображенной плоти в мире горнем. Так? Но почему так бездарно? Впечатление, будто древние богомазы только узнали кисть и старательно размножили по всей Руси византийский лубок! Но ведь оттуда нет возврата. Значит, преображенный тлен — лишь фантазии человека. Кто подтвердит, что он именно такой? Детьми в Эрмитаже мы с братом видели полотна на библейский сюжет. Меня тогда потрясла красота Христа. В Третьяковке я, тогда радивый комсомолец, не мог отойти от «Христа» Крамского. Его глаза! Добела сомкнутые костяшки рук! Не знал его учения! А тут сердцем понял то, о чем молчали для меня иконы. Так, если картина заставляет думать безбожника о вере, где в ней «религиозная двусмысленность» и «демоническое начало», о которых говорил Сергий Булгаков?

— Булгаков говорил о «Сикстинской Мадонне», — поправил Серафим.

— Да-да! Но суть его претензий к светской живописи на евангельский сюжет — та же! И вот теперь оглавная икона Спаса на Убрусе у Царских врат вашего храма! Это не Иисус, а косой мужик с пробором полового. У девы не скорбь на лице, а от флюса раздуло щеку. А им поклоны бьют! — развел Валерьян руками. — Это же настоящее идолопоклонство! В деяниях Бог, сотворивший мир, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах жив, не требует служения рук. Так, кажется? Варварство — так писать Бога!

— Я говорила — не подряжай того проходимца, — укорила мужа Саша.

Серафим кашлянул в кулак:

— Нет, Саша, наш гость сравнивает иконопись и живопись, в которой нет духа.

— Ну почему же нет духа, если о вере заставляет думать? Первохристиане бережно сохранили слова Спасителя, но не сберегли Его изображений. Почему? Рисовать не умели? Умели! А потому, что ограждали Церковь от заразы идолопоклонства. Знали: оно вползет в нее с бездарной мазней. Спасителя даже заковали в схему рыбы. Хотя это лишь совпадение аббревиатуры греческой фразы «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель». А как соотнести икону со второй заповедью из Исхода: не сотвори себе кумира и всякого подобия… да не поклонишься им, не послужишь? В Священном Писании Христос тоже не велит писать Его портреты.

— Вспомните возражения преподобного Федора Студита на это! — мягко перебил Серафим. — Спаситель не велел апостолам конспектировать Его. А те написали Евангелие. Следовательно, то, что выведено на бумаге чернилами, можно изобразить на доске красками. Это не противоречит потребности человеческого сердца.

— Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины. Ничего такого Иисус не говорит об изображении.

Серафим пожевал ус и отхлебнул из чашки.

— Не забывайте, что он проповедовал среди иудеев, а у них запрещено рисовать Бога.

— М-м-м, допустим, православная иконопись — это фронда иудейскому запрету. Согласен и с тем, что коль люди хотят видеть в иконе первообраз, значит, упрекать их за это противно Богу! Но неужели Спаситель выглядел так, как изображает Его православная икона? Предположим, быль Евсевия Памфила из «Церковной истории» — правда…

— Церковь признала ее апокрифом.

— Да-да. Но предположим. И Авгарь Черный, правитель Озроэны, таки получил от Иисуса убрус. Единственное прижизненное изображение Христа. Но в 1204 году братья по вере, — сделал Валерьян ироничное ударение на «братьях по вере», — разгромили Константинополь. Святая реликвия утонула в бурю. Остались лишь описания Иисуса. И что в них? Еврипид, не античный, а другой, через три века после Христа привел донос проконсула Иудеи Публия Лентула римскому сенату. Из него следует: волосы Спасителя гладкие и каштановые, борода рыжая и густая, глаза голубые и необыкновенно блестящие. Иоанн Дамаскин «завил» Спасителю волосы. Бороду «выкрасил» в черный цвет. Никифор Каллист Ксанфопул решил, что волосы Его русые, глаза «подходили близко к черным», борода русая и довольно короткая. Кто из них прав? Не имея достоверного описания Иисуса, люди начали его изображать. По какому праву? В послании к римлянам сказано: славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, обожествили неодушевленный предмет, то есть пустоту. А послание к коринфянам! Идол в мире ничто, и… нет иного Бога, кроме Единого.

— У вас хорошая память! — похвалил Серафим. — Хорошо. Давайте придерживаться вашей точки зрения! Но и тогда верующих можно оправдать молитвенным усердием. Они направляют его не на предмет, как вы называете, доску и краски, а на Того, Кто стоит за предметом. Через образ к первообразу…

— Так к чему тогда предмет? Священное Писание, откровение Божье, люди сохранили в письменности. Икона, по мнению Церкви, богословие в зрительных образах. Воплощенная молитва! Допустим! Но насколько же убого это воплощение в сравнении с Писанием! Писание — лаконичный шедевр литературы! Соотнесите с телом человека материальную основу иконы: доски, краски и так далее. А с душевной стороной, интеллектом и чувствами сравните символику иконописного изображения. Его эмоционально-образный строй. Результат получится удручающий! Допустим, человек — икона Бога. Ибо сотворил, как написано в Бытии, Бог человека по образу Своему. Тогда выходит, византийские иконописцы унизили до собственного внутреннего безобразия Его священный образ! Пренебрегли 82-м правилом Трульского собора. А это правило запретило изображать Христа символически. Повелело усматривать чрез этот образ высоту смирения Бога Слова. Повелело приводить себе на память Его житие во плоти, страдание, спасительную смерть и искупление мира.

— Да, но правило 100-е решительно отторгает всяческие изображения, чарующие зрение, растлевающие ум и приводящие к взрыву нечистых удовольствий.

— А Евангелие не чарует?

— Это другое. Икона хранит в себе канонизированный Церковью символ. А если вы отрицаете каноны, то наш разговор упрется в сектантство и потеряет смысл.

— Согласен. Но способен ли необразованный простак расшифровать эти коды без богослова? Как ранние христиане могли усвоить эту заумь? Посредством высокой воцерковленности? Быть ее у них не могло! Тогда Христианская Церковь была слаба и не имела точных правил! Потом, скажите, к чему изобретать велосипед и вместо графических знаков Писания городить еще более сложные образные знаки на доске?

— На чке. Ее настоящий мастер сам строгал. Все?

— Нет, не все. Древние знали пропорции фигур. Хорошо передавали фактуру материалов. Знали о законах линейной перспективы. У них был опыт античного искусства. Техника обратной перспективы — это вообще шедевр! А горы на иконах — ступени восхождения — образная символика веры! А линии складок на хитонах! Они подчинены общему композиционному ритму! Художественный замысел иконы — совершенен! Так почему воплощение так схематично?

— Послушайте, икона вне времени. Это — символ инобытия, творение соборное. Иконописание в православии не самовыражение, а служение. Аскетическое делание! Даже Горький «В людях» описывает это как артельное ремесло.

— Хорошо! А Алипий, Даниил Черный, Феофан Грек? Почему Стоглавый собор 1551 года постановил писать иконы так, как писал «Троицу» ученик Грека Андрей Рублев? Если их отметили среди «соборных», зачем протоиерей Булгаков чванно хает «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля? Противопоставляет православную икону живописи? Где за «дивной человеческой красотой» с ее якобы «религиозной двусмысленностью» он увидел «демоническое начало»? Ты же, брат, в Дрездене видел Мадонну.

— Не впутывай меня! Мне еще тут жить! — отшутился Андрей.

— А теперь протестанты обвиняют православных в идолопоклонстве.

— Что же вы так ополчились на иконы? — спросила Саша.

— Я не против икон, — в конце концов, католические вертепы не лучше! — а против того, как на православной иконе изображают Христа! Этот спор решали с 723 года. Византийцы боялись войны. И прогнулись перед халифом Иезидом. Нашли повод для революции! Халтура обрыдла всем: басилевсу Льву третьему, патриарху Анастасию, их подданным. И они стали раскраивать мазилам черепа. Клали их на расписанную доску, а другой доской — бац по голове! — образно махнул Валерьян. — Не халтурь! Не халтурь!

— Вы прям смакуете такое иконопочитание! — ноздри попа возмущенно расширились.

— Не обижайтесь. Просто для меня икона не стоит человеческой жизни. В тех лубках для пращуров было что-то противное вере, если хотя бы один Фома даже сейчас не верит им. Кстати, все могло повернуться иначе, и у нас стало бы как у лютеран, если б на Никейском соборе басилевс Лев пятый взял верх. Император Константин Копроним в своем трактате как определил понимание иконы? Образ — единосущен с первообразом, тождественен ему; если нет тождества, то нет и образа…

— Вы не докончили. Икона Спасителя, написанная художником, не имеет ничего общего с самим Спасителем. Следовательно, единственным образом Христа может служить только евхаристия! — Серафим смотрел на брата насмешливо.

— А Халкедонский догмат о Богочеловеке Иисусе Христе? Он четко раскрывает различие между природой и личностью Спасителя. Так?

— Иконы Спасителя являют Его личность, а не природу.

— Да, но изображение плоти Христа, отдельно от Божества, — несторианская ересь, во-первых. А во-вторых, Его личность не так схематична, как на византийских образцах. Иначе вряд ли миллиарды смертных поверили бы в такое бессмертие.

— Мы ходим по кругу. Вы смешиваете понятия…

— Что простительно мирскому художнику, служителю красоты, непростительно служителям Бога. Иконы пишут смертные! Но разве были менее христианами светские художники? Не умаляя византийские образцы, они показали веру такой, какой донес ее до них Тот, кому они посвятили свое искусство! Откуда у православных упрямая спесь подростков, решивших, что они единственные познали истину в вере? А я вам скажу. Они слепо усвоили канонизированную историю евреев. Кичливо возвысились над всем христианским миром. Провозгласили себя народом-богоносцем. И впали в смертный грех — гордыню! Евреи тоже считают себя народом, избранным Богом. А подвиг Христа не признают. Церковь, тело Господне, носит, говоря образно, разные облачения. Поэтому противоречия конфессий сводятся к спору о фасонах. На груди католика, православного, протестанта, лютеранина, раскольника, униата, католиков православного обряда и множества прочих единый для всех христиан символ веры — крест! А Церкви, как у Свифта, решают, с какой стороны разбивать яйцо — с тупой или острой.

— У-у-у-ху-ху! — Серафим засмеялся и беспомощно замахал руками. — Эк вас понесло! Начали за здравие, кончили Гулливером! При чем здесь икона-то?