Родословная Петра Паламарчука (через деда по материнской линии маршала П.К. Кошевого, дважды героя Великой Отечественной войны) восходит к кошевым атаманам Запорожской Сечи. Дед по отцу — украинский литератор, писавший под псевдонимом М.Чечель. В 1978 году Паламарчук окончил факультет права МГИМО. Работал в Институте государства и права Академии наук, где защитил в 1982-м кандидатскую диссертацию об исторических правах России на Арктику. В 1990 году стал членом правления СП РСФСР. С 1990 по 1994 год заведовал исторической редакцией издательства «Столица», с 1995-го был ведущим рубрики «Русское зарубежье» в журнале «Родина».

Начал писать в юности. Христианское инакомыслие не позволило ему напечатать некоторые сочинения в СССР под своим именем. Ряд публикаций увидел свет за рубежом под псевдонимами В.Денисов, В.Носов, К.Золотов, В.Ехлаков, С.Звонарев в журналах «Вестник Русского христианского движения» (Париж, Нью-Йорк), «Вече» (Франкфурт-на-Майне), «Континент» (Париж), «Посев» (Мюнхен), «Русское Возрождение» (Нью-Йорк, Париж), в газетах «Русская мысль» (Париж), «Наша страна» (Буэнос-Айрес), «Единение» (Австралия). За подписью «Носов В.Д.» издал в Лондоне художественное исследование «“Ключ” к Гоголю» (1985; предисловие Б.Филиппова), раскрывающее религиозное мировоззрение писателя.

Почти одновременно писатель выступил на родине в качестве литературоведа и историка, публикатора и комментатора русской классики — Г.Р. Державина, К.Н. Батюшкова, Н.В. Гоголя. Дебютировал в Москве биографической повестью «Един Державин» (1982) с искусной стилизацией русской речи XVIII века; впоследствии (1989) повесть была удостоена Всесоюзной премии им. А.М. Горького за лучшую первую книгу молодого писателя.

Своим исследованием «Александр Солженицын: Путеводитель» (1989) дал фундаментальный обзор сочинений еще не признанного в то время писателя-изгнанника; этот труд (в нескольких изданиях) вышел миллионным тиражом (отд. изд. М., 1991). На VII съезде писателей России в 1990 году Паламарчук сформулировал свою творческую задачу как стремление художественно отобразить исторический (поворотный) период между 1960 и 1988 годами (от обещаний Н.С. Хрущева построить коммунизм и общество всеобщего атеизма до официального и всенародного празднования 1000-летия Крещения Руси).

В середине 80-х годов Паламарчук передал свою четырехтомную рукопись «Сорок сороков» (об уничтоженных атеистической властью храмах и монастырях Москвы) в Издательский отдел Московского патриархата. Этот уникальный компендиум по благословению митрополита Питирима (Нечаева), председателя ИОМП, еще до выхода в свет использовался при редактировании статей в «Журнале Московской патриархии», посвященных московским храмам. Одновременно Петр переправил рукопись в издательство «YMCA-PRESS», где она была издана в 1988–1990 годах профессором Н.А. Струве под «прозрачным» псевдонимом Сергей Звонарев (фамилия Паламарчук восходит к украинскому слову «паламар» со значением «пономарь»; послушание звонаря было одной из обязанностей пономарей). 2-е издание этого знаменитого труда вышло в переработанном и дополненном виде под настоящим именем автора (М.: Моск. рабочий, 1992–1996); впоследствии ряд очерков из четырехтомника появился в различных газетах и журналах — в частности, в журналах «Купель» (1997. № 2), «Сестра» (1998. № 1) и др.

В конце 80-х годов Паламарчук уже уверенно позиционировал себя как православного писателя, разделяющего идеалы монархии.

Говоря о лексическом богатстве прозы Паламарчука, Вадим Валерианович Кожинов (1930–2001) еще в 1982-м выразил уверенность в том, что писатель создаст «очень весомые, зрелые книги» и проницательно отметил: погружаясь в его творчество, «перестаешь замечать привкус экспериментальности, чувствуешь только дыхание стихии» — богатейшей стихии русского слова; «за экспериментом у Паламарчука ясно просматривается большой, квалифицированный и любовный труд, — труд действительно творческий».

Большая часть литературного наследия Паламарчука — беспрецедентная попытка создать средствами художественного слова некий универсальный компендиум, всеобъемлющий путеводитель по отечественной истории. В этой попытке блистательно соединились объективность летописца, ученость историографа и талант сказителя. Он прекрасно знает легенды и поверья, былины и были родной старины и страны — от повествований Нестора-летописца и сказаний о граде Китеже и озере Светлояре до секретных циркуляров КГБ.

Остались неизданными ранние рассказы Паламарчука, яркие, отмеченные формальным поиском и глубоким психологизмом, сугубым интересом писателя к пограничной сфере во взаимоотношениях мужчины и женщины.

Историко-художественные «сказания» Паламарчука — «Чисто поле. Тринадцать современных сказаний (1987)», романы «Ивановская горка» (1989), «Векопись Софийского собора Кременца-на-Славе за тысячу лет» (1991; отд. изд. 1992), повести «Козацкие могилы» (1990), «Хроники Смутного времени» (1993) представляют собой обширные исторические полотна, где перекрещиваются прошлое и настоящее трех составных частей Руси — Великой, Малой и Белой. Это принципиально важные (и мастерски выполненные) попытки возобновить традиции отечественного летописания на новом витке исторической спирали. Развитие сюжета здесь нередко отходит на задний план, уступая место религиозным, историческим, философским размышлениям и духовным медитациям.

В книге «Москва или Третий Рим?» (1991) поставлен важнейший вопрос отечественной истории: самобытны ли наши духовность и государственность, или они продолжают традиции язычества и иудаизма? Паламарчук отвечает с позиций просвещенного патриотизма, не замалчивая тех или иных острых и дискуссионных проблем. Поразительна широта тематического охвата его произведений: от жизнеописаний русских святых, сказаний о чудотворных иконах и основании монастырей до очерков о восшествии на престол Анны Иоанновны; от рассказа о первой российской поэтессе (императрице Елизавете) и писателях прошлого века до корифеев XX века — А.Ремизова, В.Набокова, А.Солженицына. С последним Петра роднит не только стремление к решению «вечных вопросов», но и пытливая тяга исторического правдоискательства.

Удачное обретение нового жанра, сочетающего беллетристику и отечественное летописание, нашло наиболее полное воплощение в «Хрониках Смутного времени» (1993). Книга имеет общий подзаголовок «От преддверия коммунизма до 1000-летия Крещения Руси». В нее вошли повесть «Новый московский летописец» — хроника переломной эпохи 1979–1988 годов — и роман о чудесах Богоматери «Золотой оклад, или Живые души». В самом названии чувствуется перекличка (и полемика) с Гоголем — любимым писателем Петра, с которым его связывала также и общность малороссийского происхождения.

Особенностью исторической прозы Паламарчука является наличие двух (или более) линий повествования, основанных на контрастах, с использованием чрезвычайного множества исторических источников, рукописей и архивных документов. Обилие отступлений нередко превращает сюжет в подобие лабиринта; вставные новеллы следуют одна за другой, перемежаясь потоком воспоминаний. Порой кажется, что автору изменяет чувство меры, но это впечатление обманчиво: кажущаяся спонтанность глубоко продумана и мотивирована, а словесная бравада «на грани фола» (в некоторых вещах) — следствие языковой раскованности; отсюда — не манерность, а некий неоманьеризм (определение. — В.Н.). Фабула развивается не столько в параллельных, сколько в смежных мирах, но даже параллельные прямые у Паламарчука сходятся — например, в эпилоге — за гранью посюстороннего мира. Лексическое богатство, ассоциативность образов, виртуозное владение словом очевидны, а стилизации (писатель превосходно освоил приемы самых различных литературных школ) эффектны. Тщательность, с какой Паламарчук строит свои произведения, заставляет вспомнить слова В.В. Розанова о Л.Н. Толстом: «всюду мера, число, отвес». Отсюда нарочитый схематизм, умелое использование тезиса и антитезиса, варьирование мысли как художественный прием.

Новаторские тенденции позволили Паламарчуку эволюционировать от беллетристики к своеобычному метафизическому жанру — симбиозу филологии, истории и психологии, примером чего является повесть «Алфавит и океан» (1997). Повесть отличается стройностью замысла и адекватностью воплощения, в ней все глубоко символично и осмысленно до малейшей йоты. Главный герой (в котором легко угадывается сам автор) решает переписать истрепанную телефонную книжицу — «сей путеводитель по телефонному свету». В процессе перезаписи, когда стираются условные грани между живущими и умершими, повествование переключается в другой регистр, а справочник трансформируется в путеводитель по иной реальности. Перед внутренним оком оживает икона Страшного суда — и у читателя должно открыться духовное зрение. Здесь аккумулирована народная мудрость о четырех досках и аршине земли, о едином на потребу; реальность переходит в мистику — как это случается в творчестве подлинных художников-визионеров.

Бесспорной удачей Паламарчука является роман «Нет. Да» (1995). Герой повествования лейтенант Рикс, наш современник, открывает для себя драматическую историю Белого движения и русской эмиграции 20-х годов XX века. Это остросюжетное произведение, как и «Векопись Софийского собора Кременца-на-Славе...». Здесь точно так же две основные линии повествования с использованием множества исторических источников, в том числе рукописей и разных архивных документов. Таким образом, Паламарчук использует уже испытанный композиционный прием и надежно «обкатанный» метод; спору нет, почитателям (и поклонницам) его дарования хотелось бы большей новизны.

Главная фабула романа развивается в двух параллельных мирах; внимание читателя постоянно раздваивается до тех пор, пока наконец эти параллельные прямые не сходятся, по умыслу писателя, в эпилоге (как в некоем загробном мире); впрочем, автор волен (и силен) созидать свои законы. Наше внимание разделяется и по другой причине: множество отступлений превращают сюжет в своего рода лабиринт; вставные новеллы следуют одна за другой, в них легко заблудиться, а то и совсем потерять голову в каком-нибудь тупике. Ведь есть еще поток воспоминаний — «стежки памяти», которые заводят не только в давным-подавно забытые кладовые сознания, но и в страшноватые погреба подсознания. Сквозь это усложненное пространство (если можно так выразиться) мы идем по некоей ленте Мебиуса, удивляясь самой возможности двигаться.

Следует отметить наличие огромного материала для психоаналитиков. Гремучая смесь эроса и секса, прибегая к терминологии автора, напоминает хорошо бутилированный портвейн. Автор поймет двусмысленность комплимента, «ибо бутилизация есть вовсе не розлив, а искусственное консервирование каким-то химическим способом».

Но нельзя поверить алгеброй гармонию, а талант писателя бесспорен. Таким образом, мы имеем дело скорее не с химией, а с алхимией. Это странное сочетание, оно дает привкус контраста — впрочем, как и вся вещь, построенная на контрастах, иногда явно провоцирующих. В таких случаях художественный вкус, на мой взгляд, изменяет автору, особенно в описаниях там и сям чередующихся винно-водочных возлияний и следующих за ними соитий: «они дерябнули», «он наведался», «успела поднабраться» и т.п. («раз-бор, раз-рыв, раз-врат... — стал сплетать кто-то в левом разгульном разуме»). Автор теряет чувство меры, но он, удивительное дело, чертовски талантлив, несмотря ни на что. Сказывается инерция мастерства. Словесной бравадой (и словом вообще) Паламарчук владеет как фокусник, то есть виртуозно; но иногда, как бродячий шарлатан (не в обиду будет сказано), — слишком раскованно, на грани или за гранью фола.

В любом случае, войдя в этот цирк (народный балаган?), трудно оторваться от представшего зрелища, которое увлекает, восхищая, и отталкивает, шокируя; от подобного лицедейства временами дух перехватывает! Батальные сцены и брутальные чередуются с клерикальными. Много видений и посмертных чудес. Полифоническое начало раскрывается совсем не по Бахтину. Как будто Афина Паллада рождает — прямо из головы, спонтанно. Таково самопроизвольное отклонение свободно мыслящего и вольно домысливающего писателя. Незатейливое остроумие и подтрунивание героя (Рикса) над самим собой быстро позволяют уразуметь, что шутовство, ёрничество и юродство — вещи хотя и близкие, но далеко не равнозначные: «...хмель развязал язык, и он рискнул — рикснул — вымолвить эти покоры вслух».

А поэтические пассажи и лирические отступления, когда вдруг неожиданно звучат молитвы, делают закономерной итоговую мудрость: «...в кодексе чести средневекового рыцаря среди его главнейших обязанностей — веры в Бога, верности Государю, преданности прекрасной даме и прочих — стояло: смотреть, как падает снег».

И бесспорная белизна этого снега становится более очевидна на грязноватом фоне обыденности. Злоупотребление приемом контраста дает неожиданный эффект. Это не беллетристика в чистом виде, а своеобычный жанр, созданный Петром Паламарчуком, — конгломерат или, лучше сказать, симбиоз (даже синтез) литературы, истории и филологии (плюс психологии). Мне кажется, автор выступает здесь как новатор.

Доскональность, даже дотошность, с какой Паламарчук строит свое произведение, заставляет вспомнить слова В.В. Розанова о Толстом: «всюду мера, число, отвес». Любители поэтической недосказанности будут разочарованы: в романе «Нет. Да» налицо не просто схематизм, а нарочитый схематизм; парадоксально, но факт: автор умело использует такую диалектику, чередование тезиса и антитезиса как художественный прием; в этом своеобразие его прозы, в этом особенность его стиля. Мне этот стиль нравится, я могу читать со смаком и упоением это поистине плетение словес, — его так непросто заплести! Но вполне допускаю другое: читатель закроет книгу с раздражением: она требует не просто умственных усилий, а слишком большого внутреннего напряжения. А оправданно ли оно?.. и где взять духовные ресурсы?

Тщательно и любовно выписан в романе образ архиепископа Шанхайского и Сан-Францисского святителя Иоанна Максимовича (1896–1966), нового святого русского зарубежья (канонизирован 2 июля 1994 года Русской Православной Церковью за границей). Он проступает как изображение на плащанице — подлинный подвижник, который (в отличие от простого смертного) обладает не биографией, а житием. Биографию, как известно, можно уподобить трупу, а житие — нетленным мощам. Именно нетление героя (и сам факт обращения к такому герою) дает нам драгоценный залог уверенности в творческом бессмертии безвременно почившего П.Г. Паламарчука. Смертным надлежит помнить о жизни вечной и не забывать о поминовении усопших, как этому учит Святая Церковь, — таково его завещание...

Петра неизменно привлекала старинная гравюра, изображающая два колеса судеб — вращающееся и сломанное, аллегория человека в разных фазисах жизни, согласно речению: «...будущаго чаем, наставшему дивимся, минувшее хвалим».

Он был человеком и писателем милостью Божией, с ярким талантом и несравненно цельной натурой. Парадокс его личности состоял в том, что именно эта цельность выходила за контуры привычного. Но при всех «тектонических сдвигах» этой могучей натуры он оставался любящим сыном, мужем и отцом, а главное — уверенно следовал своему творческому призванию.

Как чуток и предупредителен был он к друзьям, как любил отвести душу в доверительном разговоре за дружеским застольем! Поистине, он был прекрасен во всех своих ипостасях!.. А еще он умел видеть, как падает снег...

Памяти друга

как молодо звалась сиренью

шумящая всюду листва

какой небывалой свирелью

певуче звенели леса

и первозданной капелью

слух радовали небеса!..

...ветер ворвался

вздымая сухое жнивье

в прах обращая

колеблемые былинки!

Пан оглянулся и —

в панике развоплощено

время в пространстве

круги по воде —

словно блики...

остановившийся вздох

впился занозою в воздух

смерть застигает врасплох

и настигает как обух

зельем ее не избыть

дух возвращается в рай

чтобы душе вострубить:

милая не умирай!

так возглашает петух

в третий

стремительный раз

свет невечерний потух

речь от себя отреклась

но на столе три свечи...