Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Райским колыханием ветвей и птиц»

Марина Ананьевна Котова родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского университета и Высшие литературные курсы Литературного института им. А.М. Горького. Печаталась в журналах «Наш современник», «Москва», в «Литературной газете» и др. Автор трех книг стихов. Лауреат Всероссийской премии «Традиция», журнала «Москва» за цикл стихов «И что мне тишь медлительная вод», Всероссийской литературной православной премии им. св. блг. кн. Ал. Невского. Член Союза писателей России. Живет в Москве.

К 110-летию со дня рождения поэта и мыслителя Даниила Андреева

Что знаем мы о мире? Что знаем мы о любви? Что есть любовь?

А.Л. Чижевский, поэт, художник, ученый, вдохновенный исследователь солнечной активности и влияния ее на жизнь человека, на ход истории, утверждал, что все вещество Вселенной организуется и поддерживается ритмом: «Ритм можно отнести к тем явлениям, на которых держится Мироздание и все процессы, идущие в нем». Но не есть ли этот ритм сама любовь? Пульсация крови, колебания маятника, стук влюбленного сердца. Небесно-голубая Роза Мира, раскрывающая свои упругие светоносные лепестки. Гигантское сердце мироздания, сердце Бога, непрерывно стучащее во множестве вселенных, среди звезд и светил, источающее, как цветы аромат, волны любви.

Любовь Бога к человеку, тоскующая, взыскующая. Бог был одинок, и ему требовался человек, чтобы любить его, чтобы говорить с ним среди зреющих виноградников на белой от света каменистой дороге, среди шумящих от ветра колосьев, среди звенящих райскими голосами садов. Бог все еще жаждет говорить с человеком. Его сердце все еще бьется в надежде, источая любовь. И каждого время от времени охватывает смутное томление и беспокойство, когда сквозь наслоения тоски, ужаса, криков и вселенского сумбура прорывается неожиданно этот стук, проходят сквозь сумрак человеческих страстей эти гармонические, неопаляющие лучи света из иных сфер.

Каждый присутствие надмирного, Божественного, эту нескудеющую Любовь ощущает по-разному. Она всегда открывается; приподнимается, как туман над утренней, не проснувшейся еще рекой, некий покров над тайной, и потому она всегда открытие, откровение. Откровение — проникновение за покров, под кров Бога, под его десницу, охрану. Кров, кровь, откровение. Даниилу Андрееву надмирное открылось рано: «Все религиозные формы, созданные в прошлом и соответствовавшие другим формам сознания, обречены как не соответствующие новым запросам и новому мироощущению. Поэтому для меня в этой области высшим авторитетом является мое собственное, живое, непосредственное чувство ощущения божественного начала, присутствующего в природе и в человеке».

Однажды в Москве, когда ему не исполнилось и пятнадцати, наблюдал он видение Небесного Кремля, а позже в лесах Брянщины, на берегу Неруссы, пережил мистическое озарение, питавшее его душу всю жизнь. Своей знакомой Евгении Рейнфельд 4 декабря 1933 года он писал об этом чудесном как-то по-гоголевски сочно и выпукло, употребляя слова «приближение» и «самораскрытие»: «Все-таки лучшим моментом в моей жизни была ночь в июле <19>31 года, проведенная у костра на плесах р<еки> Hepyссы. Само собой, разумеется, я не претендую (Боже упаси!!) на космическое сознание, но пережитое в ту ночь было крошечным приближением — все-таки приближением — к нему (прорывом). Меня тогда охватило невыразимое благоговение, и не кровавым смятением, а великолепной, как звездное небо, гармонией стала вселенная. Я обращался к луне, быть может, с тем чувством, которое поднимало к ней сердца далеких древних народов. Все было в росе, все сверкало, поляны казались покрытыми блещущими тканями, и когда я снова вернулся и лег у костра, ветви ракит блистали, словно покрытые лаком. А дальше, за ними, уходили в божественной тишине таинственные, залитые синевой пространства, сверкающий луг, черная неизвестность опушек, песчаные отмели — днем желтые, а теперь голубые. Я лежал, то следя за ветвью, слабо колеблемой над моей головой жаром костра, то ловя скрывающуюся за ней голубую Вегу, то отворачиваясь и снова опускаясь взглядом к низко нависнувшим листьям, вырезавшимся на белом диске луны, как тонкий японский рисунок. Звезды текли, и казалось, что вся душа вливается, как река, в океан этой божественной, этой совершенной ночи! Птицы, смолкшие в чащах, люди, уснувшие у хранительного огня, и другие люди — народы далеких стран, солнечные города, реки с медленными перевозами, сады с цветущим шиповником, моря с кораблями, неисчислимые храмы, посвященные разным именам Единого, — все было едино... <...> были минуты, когда стерлась грань между я и не я. <...> В то лето все состояние внутреннего мира и даже стечение внешних обстоятельств удивительно способствовало этому самораскрытию».

Были и другие озарения. Те, кто пытался отнести произведения Даниила Андреева к эзотерике, забывали о природе этих озарений, об источнике их, связанных напрямую с русским Православием. В церковке во Власьевском переулке дух поэта соприкоснулся с подлинным чудом, описанным им в «Розе Мира»: «Содержанием... этих минут был подъем в Небесную Россию, переживание Синклита ее просветленных, нездешняя теплота духовных потоков, льющаяся из того средоточия, которое справедливо и точно именовать Небесным Кремлем. Великий дух, когда-то прошедший по нашей земле в облике Серафима Саровского, а теперь — один из ярчайших светильников Русского синклита, приблизился и склонился ко мне, укрыв меня, словно эпитрахилью, шатром струящихся лучей и ласкового тепла. В продолжение почти целого года, пока эту церковь не закрыли, я ходил каждый понедельник к акафистам преподобному Серафиму — и — удивительно! — переживал это состояние каждый раз, снова и снова, с неослабевающей силой».

Постоянное ощущение Божественного присутствия было присуще Андрееву. Поэт говорил, что «весь мир это танец творящего Бога», а мир — его «золотая одежда». Какая женщина должна была оказаться рядом с таким человеком? Когда кто-то тянется к высокому, некие силы противодействуют. Немало странного и даже, на взгляд здравомыслящего, глупого произошло с Даниилом Андреевым в юности. Нелепый брак без любви, нарочитый, вымороченный, то ли дань времени, то ли это демонические влияния, о которых писал он сам впоследствии в стихах, в «Материалах к поэме “Дуггур”». Задуманная как вещь с чертами автобиографической достоверности, поэма эта должна была поведать о погружении в один из демонических миров и спасении души провиденциальными силами. О юности своей, о «темном периоде» Андреев говорил с неподдельной честностью и болью:

Как расширить то, что раньше сузил?
Как собрать разбросанное псам?
Как рассечь окаменевший узел,
Как взрастить, что выкорчевал сам?

«Еще в бытность свою в Литер<атурном> институте я женился на своей соученице по институту Александре Львовне Гублер (литер<атурный> псевдоним Горобова). Однако мы прожили вместе лишь несколько месяцев и в феврале 1927 года разошлись» — это из его пронзительно искренней автобиографии. Были и другие женщины, образы которых остались в его произведениях. Так, в «Янтарях» брызжет солнцем лето, проведенное в Судаке, тогда рядом с ним была Мария Гонта. Когда решили они соединить судьбы с Аллой Александровной, он состоял в браке с Татьяной Владимировной Усовой. Несомненно, женщинам он нравился, необычная его внешность притягивала, сам он говорил, что древней его родиной была Индия, он и походил на индуса смуглотой своего одухотворенного лица, будто и впрямь отразилась в облике его древняя память веков. В первую их встречу Алла Александровна обратила внимание на его необычные глаза, запомнила тепло его руки. Познакомил их по странному стечению обстоятельств ее муж Сергей. Сергей Николаевич Ивашов-Мусатов был по образованию математиком, страстно любил живопись, ради занятий которой оставил прежние занятия. Он был на пятнадцать лет старше Аллы. «С тех пор прошло 60 лет. А я помню — рукой — теплую руку Даниила, его рукопожатие. Помню его очень добрый, радостный взгляд, необыкновенную легкую походку. Он был рад за Сережу. Так под этим мягким падающим снегом началось наше с ним знакомство на всю жизнь. Больше от того вечера в памяти ничего не осталось», — писала Алла Александровна в книге воспоминаний «Плаванье к Небесному Кремлю».

В их взаимоотношениях поражает некая роковая предопределенность. Оба они явственно расслышали таинственный зов, осознали, что быть им вместе. Когда читаешь строки «Плаванья к Небесному Кремлю», ощущаешь волнующую причастность к тому, что свершалось с ними. Будучи человеком тонким, художественно одаренным, она, несомненно, предчувствовала трагичность грядущей судьбы и шла навстречу ей с открытыми глазами, хотя и пишет, что ничего не знала о будущем. Они с мужем бывали в гостях у Добровых, где жил Даниил, переписывались, но о главном, видимо, сказано не было. И вот в конце июня сорок четвертого Андреев приехал с фронта в командировку. К тому времени он прошел блокадный Ленинград, службу в похоронной команде, подтаскивал снаряды, позже, надорвавшись от непосильной для него работы, из-за обострения болезни позвоночника попал в госпиталь, его оставили там работать санитаром и регистратором и даже отпустили на короткий срок домой. И она, узнав об этом, бросив все, бежит к нему. А по всей Москве цветут, благоухая, липы.

«Бежала бы я так же, если бы знала, навстречу какой судьбе спешу? Думаю, что да, бежала бы. В этом ведь и заключается выбор — беспрекословное подчинение своей предназначенности. Вот я и бежала, закинув голову, как в детстве, навстречу любви, тюрьме, лагерю и — главное — самому большому счастью на Земле — близости к творчеству гения. Это ведь, может быть, самая непосредственная близость к мирам Иным. Только не надо думать, что я тогда это знала. Ничего не знала». Не знала, но предчувствовала арест Андреева. А тогда нужно было решить, как быть с близкими людьми. Она пишет честно, не стараясь себя выставить в более выгодном свете: «Тогда же все было сказано Татьяне Владимировне. Можно упрекнуть и меня, и Даниила в жестокости, в том, как мы рвали со всеми. Но это было то, что называют судьбой. Было четкое осознание, что все надо отметать. Переступать через все. Наша дорога — взявшись за руки, вдвоем идти навстречу всему, что нас встретит.

А встретило нас многое. И очень страшное. И огромное счастье. А это счастье бывает только у людей, которые действительно поняли, что должны быть друг с другом и разделить все, что жизнь принесет».

Божественные токи, ритмы, вибрации, пронизывающие Вселенную, удерживающие планеты на их орбитах, — все это для человека. Сколько сил затрачивает Вселенная, Бог, чтобы встретились двое: на счастье, на муку, на страдания, чтобы остались вместе. Она еще размышляла, обмирая от невозможности счастья, какая женщина должна быть рядом с ним: «А я все еще продолжала представлять женщину, достойную стать рядом с Даниилом, как существо почти полуреальное, никак не могла понять, что это просто я». Да, оказалось, она, земная, грешная, «красивая дура». Это ее слова: «Человеком меня сделал лагерь. До лагеря я была просто красивая дура». Она и впрямь была необычайно красива. Он любил наблюдать за ее преображением, когда пыталась она принарядиться, а ведь нарядов-то и не было. Он сидел с сигаретой на диване и смотрел на нее. О памятном для обоих сочельнике сорок пятого Алла Александровна вспоминала: «...столик я накрыла белой скатертью. Что на нем было праздничного, не помню, вряд ли что-нибудь особенное. Зажгли большую голубую лампаду у иконы Матери Божией. Украсили маленькую елочку шариками и свечами. Я нарядилась. Даниил очень любил смотреть, как я наряжаюсь. Он садился с сигаретой в руках и говорил, что это похоже на то, как распускается цветок. Что происходило на самом деле? Да я просто снимала каждодневную блузку и надевала единственную праздничную — белую с широкими рукавами, а юбка была одна на все случаи жизни. Пыталась немножко причесаться, что мне никогда не удавалось. И это-то Даниил воспринимал как распускающийся цветок! Вот я переоделась, причесалась, оглядываюсь и вижу — он сидит на диване с глазами, полными слез. Я, конечно, подбежала. А он говорит: “Не пугайся. Это от счастья”. Этот вечер — одно из самых счастливых воспоминаний моей жизни». В тюрьме Даниил Андреев воспроизвел мгновения этой ночи в стихотворении «Сочельник»:

Речи смолкли в подъезде.
Все ушли. Мы одни. Мы вдвоем.
Мы живые созвездья
Как в блаженное детство зажжем.
....................................................................
Ей, Небесной Невесте, —
Две последних, прекрасных свечи:
Да горят они вместе,
Неразлучно и свято в ночи.

Всегда вдвоем, вместе, даже в разлуке, — так прочны были духовные связи, и, что удивительно, от нее никогда ни слова жалобы, обиды, обвинения, что судьба ее оказалась исковеркана, и в его стихах только безмерная благодарность Богу за все, что выпало. Вероятно, были и тяжелые минуты отчаяния, смуты, но они были преодолены, очищены, выжжены непомерным страданием и состраданием. «Люди любили не нашей любовью, / Страстью не той», — писал он в одном из своих стихотворений, но их любовь оказалась необычной, одухотворенной.

Благодаря жене и спутнице поэта сохранились удивительные свидетельства о его вкусах, привычках. Так узнаем мы, что не любил он резкого света: «Верхнего света не было. Даниил его не любил. В разных местах зажигались лампы. Еще у Даниила была такая особенность: мы никогда не закрывали дверь. Уходили не запирая, и он очень не любил приходить в темную комнату. Уходя, оставлял горящую лампу». Некая склонность к таинственному сквозит и здесь, в этом тяготении к мягкому свету, когда легче сближаются души, когда приходят озарениями новые художественные образы, и в то же время страх тьмы, возможно имеющий мистическую подоплеку — слишком часто темное подходило вплотную.

Когда началась их совместная жизнь, они были очень бедны. К этому времени Алла Александровна уже стала членом МОСХа (она была одаренной художницей), но положения это не поправило. Им даже не на что было купить кольца, чтобы обвенчаться. Заключить брак перед Богом они смогли только через двенадцать лет, когда до смерти Андреева оставалось всего восемь месяцев. И Алла Александровна даже находила это правильным, говоря: «Мы предстали пред Господом для венчания, уже пережив все: и десять лет дружбы, и войну, и тюрьму, десятилетнюю разлуку, встречу, осознанное соратничество, потому что я всегда была рядом и понимала, с кем я рядом. Поэтому, когда мы стояли в храме и нас венчал отец Николай Голубцов, то это было итогом жизни и настоящей клятвой перед Богом».

А тогда она, щадя чувства мужа (Ивашова-Мусатова) и страдая, что ничего нельзя изменить, взяла справку о его пребывании в психиатрической клинике, куда попал он, мучительно переживая их разрыв, и на этом основании пришла в суд одна и развелась.

Никакой успешности в жизни Аллы и Даниила не было, и современное понятие это к их жизни не применимо, но они все успели: он оставил миру благоуханные стихи и «Розу Мира», а она распахнула для этих произведений дверь в этот самый мир, ибо печатать Андреева стали только после смерти.

Б.Н. Романов, исследователь жизни и творчества Андреева, в нескольких фразах передал суть взаимоотношений этих удивительных людей: «В сущности, их совместная жизнь была недолгой — несколько лет тревожного счастья, страшное десятилетие разлуки. Познакомились в 37-м, поженились в 45-м, в апреле 47-го арестованы. После освобождения Даниил Андреев прожил 23 месяца. Это были месяцы бездомности, смертельной болезни, больничной тоски, послетюремного мучительно-хлопотливого обустройства и беспрестанной работы над чудом вырученными из застенка рукописями. Но это жизнь поэта, в которой все приобретает иное значение, другим становится само время. И это жизнь, превращающаяся в житие».

Ритмы их жизни совпали, Алла Александровна отмечала, что даже ходить с Даниилом было ей легко, они попадали в такт. Ритм того времени был чужд обоим, чужд, по мнению поэта, божественной гармонии, лихорадочный, бессонный, неоправданно восторженный. Он передан был Даниилом Андреевым в «Симфонии городского дня» поэтического ансамбля «Русские боги».

К бессонному труду!
В восторженном чаду
Долбить, переподковываться,
строить на ходу.
А дух
еще помнит свободу,
Мерцавшую где-то сквозь сон,
Не нашу — другую природу,
Не этот стальной сверхзакон.

Шла великая реконструкция Москвы по сталинскому плану, сносили архитектурные памятники, закрывали и рушили церкви. Менялась не только столица. Великое и страшное время, время побед и утрат, свершений и потерь. Война прервала грандиозные планы власти, но после Победы изменения приобрели новый размах. И человек вынужден был приспосабливаться к этим ритмам, событиям, «стальному сверхзакону».

Самое страшное произошло с Андреевым и его женой в сорок седьмом. Даниил Андреев, не принявший «богоотступничества народа», при этом с его весьма оригинальными взглядами на религию, поэт, увлекавшийся Индией, считавший, что жил когда-то в другом мире, где было два солнца, был настолько чужеродным для своего времени, что фактически был обречен. Алла Александровна утверждала, что они не были политическими деятелями, советскую власть отрицали они, так как видели в установлении ее причину разрушения России, уничтожения дворянства, крестьянства, Церкви, крушения русской культуры: «Хотя мы и были всей душой против советской власти, но реально никогда ничего не делали, не планировали никакого убийства Сталина, которое нам потом приписали, не собирались свергать правительство, которое считали несвергаемым. В то же время при всей своей слабости и беззащитности мы были духовным противостоянием эпохе». В событиях века виделось ей, как и Даниилу Андрееву, «то, что обычно в расчет не принимается. В истории бывают моменты разгула черных, нечеловеческих сил. То, что происходило в гражданскую войну между красными и белыми, человеческими понятиями объяснить невозможно, как и то, что творится во время любой войны. Начинают действовать страшные иррациональные силы. Но и охраняющие, светлые силы не бездействуют ни одного мгновения. Когда мне говорят, что мы бессильны, я отвечаю: умерли те, кто владел всей властью, деньгами и силой, а мы — нищие, больные и голодные — живы». Непосредственной причиной ареста Андреева послужил роман, который писал он в основном по ночам, начиная с 1937 года по 1947-й, работу эту он прерывал только во время войны. Название книги символично — «Странники ночи». Основная мысль заключалась в том, что русские люди странствуют через ночь, распростершуюся над Россией. Такой ночью было для Андреева время Сталина:

Звездный атлас раскрою:
Грозен в чуткую ночь Зодиак.
И какому герою
По плечу сокрушить этот мрак?

Героями были московские интеллигенты, был эпизод, где говорилось и о группе, готовящей покушение на Сталина. Роман этот был уничтожен после вынесения приговора, остались черновики и небольшие восстановленные отрывки. В Русском архиве университета города Лидса (Великобритания) хранятся страницы, роковым образом сломавшие судьбы многих людей.

Стук Божественного сердца. И раскачивающийся, набирающий силу маятник ужаса. Расходящиеся круги беды. Многие из тех, кто бывал в доме Добровых, где читал свои произведения Даниил, где спорили и обсуждали все, что происходит в стране, кто читал «Странников ночи», имел хоть какое-то отношение к рукописи, оказались арестованными. Б.Н. Романов, по годам, месяцам, дням проследивший жизнь Андреева, так помечает 30 октября 1947 года: «Осужден Особым Совещанием при МГБ СССР по статье УК 19-58-8, 58-10, ч. 2, 58-11 УК РСФСР. В постановлении говорилось: “Андреева Даниила Леонидовича за участие в антисоветской группе, антисоветскую агитацию и террористические намерения заключить в тюрьму сроком на двадцать пять лет, считая срок с 23 апреля 1947 года. Имущество конфисковать”». Вместе с ним по тому же делу было осуждено еще девятнадцать человек, приговоренных к заключению в ИТЛ на срок от десяти до двадцати пяти лет. Это были его родственники и близкие друзья: А.А. Андреева, И.Л. Арманд, Е.И. Белоусов, В.М. Василенко, Т.Н. Волкова, А.Ф. Добров, А.Ф. Доброва, А.А. Добровольский, А.М. Ивановский, С.М. Ивашов-Мусатов, В.А. Кемниц, А.В. Коваленский, Е.Ф. Лисицына, С.Н. Матвеев, А.В. Скородумова-Кемниц, Т.В. Усова, Г.Г. Хандожевская, А.П. Шелякин, С.Д. Шепелев. Они, говорилось в обвинительном заключении, были признаны виновными в том, что являлись участниками антисоветской террористической группы, созданной и возглавляемой Д.Л. Андреевым, участвовали в сборищах, проводимых Андреевым, «на которых высказывали свое враждебное отношение к Советской власти и руководителям Советского государства; распространяли злобную клевету о советской действительности, выступали против мероприятий ВКП(б) и Советского Правительства и среди своего окружения вели вражескую агитацию».

А уже 27 ноября 1947 года он прибыл во Владимирскую тюрьму № 2 из Лефортовской тюрьмы МГБ. Там и были созданы основные его произведения. Возможно, кощунственно так говорить, но именно тюремная камера, схожая в чем-то с кельей, способствовала невиданному взлету его гения. Именно здесь раскрывалась медленно «Роза Мира» — книга о мире, о тирании, о грядущем просветлении. Алла Александровна оказалась в лагере. С этого времени каждый из них в одиночку боролся с обрушившимся несчастьем. О том, что значила для Андреева жена, его «девочка с полудетским профилем», запечатлели строчки его стихов:

Только одна ты, подруга и спутник,
Вере верна, как знамени.
Ты лишь одна
пронизала будни
Блеском благого
Имени.

Она страдала, пока длилось следствие. Пытаясь добиться нужных показаний, ее лишали сна. Она страдала от осознания, что надолго разлучена с мужем и детей, по-видимому, у них уже не будет. Она мучительно переживала, что, возможно, погубила своими ответами на допросах знакомых ей людей, а ведь желала спасти, оградить от беды! Так вспоминала она с болью о С.Матвееве и его жене: «Сережу Матвеева мы погубили. Его арестовали по нашему делу. Оснований для ареста не было ровно никаких. Он получил срок и погиб от прободения язвы на каком-то этапе, кажется, его везли с лагпункта в больницу... Их чудесные лица и сейчас помню».

Состояние самого Андреева в первое время заключения, пока не началась постоянная переписка с женой, судя по дневниковым записям, было ужасающим.

Владимирская тюрьма. Кошмар, безумие, безысходность, но и напряженнейшая работа мысли, жизнь души, духа, непрерывная, как стук Божественного сердца. Может быть, именно тюрьма была для него спасением? Деваться было некуда, и он писал. Сжатый тюремными стенами, он оставался свободным. Дух его томился и наконец нашел вожатого для духовных исканий. К нему приходит даймон. Кто он? Учитель? Проводник в непознанное? Крылатый гений? В трактате «Роза Мира» даймоны — это «высшее человечество Шаданакара» (иноматериального космоса Земли), связанное с нашим человечеством «многообразными нитями». Даймон сопровождает поэта-вестника в его странствиях по мирам восходящего и нисходящего ряда, открывая колоссальную по масштабам картину, помогая прозреть прошлое и грядущее. Дух поэта возносился в надмирные бездны, пока распластанное на жалком казенном тюфяке тело, измученное, больное, жалкое, лежало полумертвое, как некая мертвая оболочка.

Алла Александровна, как человек удивительно тонкой душевной организации, верила и доверяла мужу: «Сейчас мне иногда задают вопрос, почему же я подробно не расспрашивала Даниила Андреева о том, откуда он получал сведения, какие у него были состояния, благодаря которым он писал “Розу Мира”». Видимо, так крепки были между ними духовные связи, так любила она, что принимала все безоговорочно, не подвергая сомнению, и ни к чему было выпытывать и выспрашивать. Она хранила многие его тайны. Нет, она не спрашивала его о состояниях, в которых он писал. В существовании тонкого, духовного мира она не сомневалась. Она и сама была свидетельницей чуда в страшные военные годы, когда немцы подошли к Москве и ходили слухи о ее сдаче: «Я знаю, что в те часы произошло чудо. Мне не надо было ничего видеть. Я ничем не докажу своей правоты. Но и спустя пятьдесят с лишним лет память чуда так же жива. Сейчас кое-что известно. Существует несколько версий. Я знаю такую версию: три женщины по благословению неизвестного священника, взяв в руки икону Божьей Матери, Евангелие и частицы мощей, которые им удалось достать, обошли вокруг Кремля. Есть версия, будто самолет с иконой Казанской Божией Матери облетел вокруг Москвы. Не знаю... Мне, помнящей атмосферу того времени, более правдоподобной кажется версия первая — шли кругом Кремля. Матерь Божия отвела беду от Москвы. Значит, так было надо. И никто меня не убедит в том, что это не было чудом. Я этого чуда свидетель, как бы странно и непонятно ни звучали мои слова».

Но не один даймон помогал в творчестве. Поэзия Андреева подпитывалась во многом воспоминаниями о странствиях по трубчевской земле, по брянским лесам: «В этих местах есть особый дух, которого я не встречал нигде; выразить его очень трудно; пожалуй, так: таинственное, манящее раздолье. Когда уходишь гулять — нельзя остановиться, даль засасывает, как омут, и прогулки разрастаются до 20, 30, 35 километров. Два раза ночевал на берегах лесной реки Неруссы. Это небольшая река, которую в некоторых местах можно перейти вброд (но, в общем, довольно глубокая). Но даже великолепную Волгу не променяю я на эту, никому не известную речку. Она течет среди девственного леса, где целыми днями не встречаешь людей, где исполинские дубы, колоссальные ясени и клены обмывают свои корни в быстро бегущей воде, такой прозрачной, такой чистой, что весь мир подводных растений и рыб становится доступным и ясным».

Может, лучшее, что написано Андреевым, это его стихи о природе, напоенные ароматами лугов и рек, пронизанные ритмами подлинной жизни. Божественная гармония слышится в его стихах, в этих переливах покачивающейся медлительно воды, пахнущей прибрежными растениями.

Не поторапливаясь,
ухожу к перевозу
Утренней зарослью у подошвы горы,
Сквозь одурманивающие ароматами
                                                             лозы,
Брусникой пахнущие
от вседневной жары.
Как ослепительны эти молнии зноя
На покачивающейся
незаметно
воде,
В этом, исполненном света, покое,
В дощатой
поскрипывающей
ладье!

Под стихами дата: 1937–1950. Многое воссоздавалось по памяти, переписывалось, рождалось вновь. Были и стихи о любви. Алла Александровна доказывала в письмах: «Кстати, именно “как апельсин” ясно, что любовная лирика тебе очень удается. Конечно, своеобразная. Недаром же не мои, но мои любимые “Янтари”. И с “теплыми кусочками” я права: трудно назвать “любовной лирикой” — “Как чутко ни сосредотачиваю”, но и иначе трудно назвать, и удивительно хорошо и просто». А ведь «Янтари» — это о любви к другой женщине. Было и еще о других, к примеру поэма «Лесная кровь». И эта вещь обсуждалась ими в письмах.

Она готова смириться со всем, что от него исходит. И если поначалу воспринимает в штыки его желание ходить босиком по Москве, опасаясь, что он станет посмешищем, чем-то вроде городского сумасшедшего, позже пишет ему в письме (8 декабря 1956 года) уже в другом тоне: «Почему это ты, Зайчинька, не веришь, что я начала психологическую подготовку твоих друзей к появлению босоногого Зайца с почтенными сединами на головке? Начала давно, гораздо раньше твоей просьбы. Даже обдумывала, как мы, если доведется жить на Подсосенском, будем уходить вечером гулять на бульвар (здесь близко) и ты будешь из дому, у мамы на глазах, выходить обутый, а там разуешься, и я буду носить твои ботинки, пока ты будешь топать по снегу, потому что тебе нельзя ничего носить в передних лапах». Да, готова носить его ботинки, зная о его страсти ходить босиком, чтобы напитываться живыми энергиями земли.

А он сходил с ума, не зная поначалу, что с ней. Полубезумный, больной, исхудавший, не видевший десять лет ни деревца, писал о прекрасных мирах, о земле так зримо и ярко, будто вновь прикасался к ней босыми подошвами.

Он обращался к ней в письмах «Листик». Что-то весеннее, юное проглядывает в этом домашнем прозвище. Это ей посвятил он поэму «Навна».

В «Розе Мира» Даниил Андреев пишет: «Кто она, Навна? То, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовет и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевало искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими образами русских сказаний, литературы, музыки; то, что рождает в русских душах тоску о высоком...»

Это ведь и о ней, об Алле, и она сквозит сквозь высокий образ, земная и неземная одновременно, абрис, очерк, милый призрак, проникающий сквозь тюремные стены. Это она склоняется над ним «райским колыханием ветвей и птиц».

Нет, еще не в праздничных огнях,
не в храме —
Ночью, сквозь железный переплет,
в тюрьме,
Легкими, бесшумными,
                            скользящими шагами
Близишь Ты воздушный свой полет
ко мне.
Тихо озаряется душа,
как келья,
Свет благоухающий пахнул,
как сад,
Тихое, звенящее, нездешнее веселье
Льется, драгоценнейшее
всех
наград.
О, Ты не потребуешь
                               коленопреклоненья,
К сонному наклонишься сквозь дрожь
ресниц
Радужно-светящимся
миром откровенья,
Райским колыханием ветвей
и птиц.

Они уцелели, именно не выжили, а уцелели, остались цельными, сохранили душу. Провидение отвело смерть. «Главное — она уцелела и в физическом, и в моральном смысле, даже обогатилась душевно, хотя, конечно, за это было заплачено потерей здоровья», — писал Д.Андреев о жене. У него осталось сил ровно столько, чтобы закончить «в золотом саду» «Розу Мира».

Как сохранились рукописи? Может, и ушей тюремного начальства достиг несмолкающий Божественный ритм? Тоже ведь люди. Алла Александровна, получившая мешок рукописей, писала с благоговейной радостью: «Это еще одно чудо, сотворенное силами, оберегавшими творчество Даниила Андреева. Давид Иванович рисковал не работой, он рисковал свободой. Ведь за то, что он отдал мне черновики, совершенно преступные с точки зрения советской власти, ему полагался срок. Про таких людей и такие поступки тоже надо помнить. Крот все знал. В каждой камере существовали стукачи, и было прекрасно известно, кто что думает или пишет. Я знаю, кто был стукачом в камере Даниила. Это был образованный человек, хорошо относившийся к Даниилу. И он докладывал Кроту о том, что Андреев поэт, притом поэт большого масштаба. Он освободился раньше Даниила. Я с ним встречалась. И, видя, как я волнуюсь, он сказал: “Не может быть на свете человека, который причинит зло Даниилу Леонидовичу. Не беспокойтесь ни о чем”».

Что это, как не отголоски этого единого живого ритма, сердечного ритма Бога, Вселенной?

Главное в творчестве Андреева — поэзия, ведь и «Роза Мира» подлинная поэзия. А «истинное поэтическое произведение, — говорил воспевавший Солнце А.Л. Чижевский, — вырванное из глубины духа, может стать таким откровением, какого не достигнет строго размышляющая философия или наука». У Чижевского много общего с Андреевым: и он был осужден, прошел лагеря, и его рукописи сберегала жена. Судьба Андреева и его жены не была единичной для своего века. Они были частью единого ритма времени, хотя и многое не принимали и отвергали в нем. Прекрасные, возвышенные, возможно, заблуждающиеся в исторических оценках, но честные и благородные натуры, стремящиеся к Богу, благодарные судьбе за все. И вся поэзия Даниила Андреева — хвала сущему во всех его проявлениях. Земная жизнь имела для него значение лишь потому, что была пронизана светом высших миров, и он надеялся, что в грядущем мир преобразится, предстанет просветленным, лучащимся и каждому станет слышно, как бьется для человека жаждущее любви и источающее любовь сердце Бога.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0