Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Изъятые сердцевины

Платон Сергеевич Беседин родился в 1985 году в Севастополе. Украинский и российский писатель, литературный критик, публицист. Окончил Севастопольский национальный технический университет и Киевский институт психологии при НАНУ.
Автор книг «Книга Греха» (2012), «Ребра» (2014), «Учитель: Роман перемен» (2014), «Дневник русского украинца: Евромайдан, Крымская весна, донбасская бойня» (2015). Лауреат премий «Активация слова», журнала «Радуга», имени Демьяна Бедного и др.
Куратор и организатор Международного совещания молодых писателей на Украине. Первый литературный стипендиат фонда «Развитие Украины».
Живет в Севастополе.

О поиске правды в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»

50 лет назад в журнале «Москва» вышел один из самых читаемых романов русской литературы — «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.

Написав эти строки, я вспомнил беседу с редактором одной федеральной телепрограммы, ее слова: «Ну а какую книгу только и читают в школе? “Мастер и Маргарита”, конечно». И ведь действительно она права. У меня самого был период, в старших классах школы, когда началось пахнущее хмелем и преодолением страхов взросление и прежнее ушло, в том числе и книги. Да, я рано стал книжным червем — в четыре года, — но в тот период, забросив чтение, увлекся другим — пьяным, чарующим, влажным. Однако «Мастера и Маргариту» мне тогда удалось прочитать. К счастью.

Хорошо помню тот момент. Я в большой комнате — там, где сейчас спят мои дочери, — за полночь, в доме напротив редкие желтые окна, беру с полки книгу и начинаю чтение, словно в меха заворачиваюсь. В таких случаях говорят нечто вроде: «Не смог оторваться...» И это тоже, да, но было нечто большее: то, что я до сих пор помню, — касание правды, теплое, пробуждающее. И почти со всеми моими одноклассниками — даже самыми непутевыми, хотя у нас был элитный класс, — в общем-то похожая ситуация.

«Мастера и Маргариту» читали мно­гие, слишком многие: от Мика Джаггера и Ханса Гигера до инстаграмовых девочек-припевочек, с таким азартом растаскивающих текст на цитаты. Роман Булгакова — удивительное сочетание того, как многослойная, глубокая, интеллектуальная литература может стать массовой в правильном понимании данного слова.

Вспомню еще вот что, в тему: одно федеральное издание попросило меня написать текст памяти Габриэля Гарсии Маркеса; он день как умер тогда. И в том тексте-эпитафии я назвал Габо последним «абсолютно великим писателем». На первый взгляд странное, расплывчатое определение. Но только на первый. Критерии подобного величия все же есть. Например, знаковые премии и награды, читательский интерес, выраженный в тиражах, влияние на искусство и, конечно, признание коллег.

С большими произведениями — та же история. И критерии — отчасти те же. Но добавить к ним необходимо и, скажем так, профессиональные вещи. Вроде атмосферности. И сильных эмоций. И чтобы персонажи были известными и либо шли в народ, либо их уже знали там. И не без исторического пласта, за которым возникали бы — один за другим, как многоуровневые лабиринты, — мировоззренческие архетипы. И чтобы психологизм произведения не отпускал ни на минуту. И чтобы в итоге было послевкусие, будто прикоснулся к громаде, а она не растаяла. Но главное — дар рассказчика и пластичность слова, отточенные, ограненные личными страданиями, без которых писателя нет.

Увязать воедино все это, создать коктейль гениальности, искусственно невозможно. Для успеха алхимически должны соединиться дух времени, дух автора и, главное, Дух, который дышит где хочет. Вот тогда рождается Слово, несущее божественную, если угодно, гармонию. Такова воля подлинного Мас­тера, и Булгаков в «Мастере и Маргари­те» достиг вершины своего мастерства.

Одни читают этот роман, потому что про любовь, и любовь эпическую, другие — потому что видят, чувствуют, слышат ту жизнь, с теми устоями. Однако, перефразируя Ортегу-и-Гасета, среда здесь не единственный герой, хотя роман, безусловно, есть важное историческое свидетельство жизни в СССР в 20–30-е годы; так Францию изучают по книгам Флобера, а Англию — по Диккенсу. И наконец, есть те, кто ищет в «Мастере и Маргарите» откровений, выпорхнувших бы из борьбы и единства добра и зла. Не так много в русской литературе произведений, где бы  столь рельефно изображались ангелы и бесы, пророки и дьяволы, сплетенные инфернальной нитью.

Михаилу Булгакову удалось создать произведение для всех, но не благодаря усредненности, а благодаря пластичному многообразию текста, где и стиль, и сюжет, сохраняя первородную суть, тем не менее способны принимать разно­образные формы, в зависимости от оптики читателя. «Живой как жизнь», — писал о русском языке Гоголь. Так вот, к роману Булгакова применимо то же определение. «Мастер и Маргарита» — читательский пластилин, не теряющий изначальной писательской консистенции, в основе которой — бесконечный поиск и интерпретация правды, осознаваемой в русской традиции как истина и как справедливость.

Авторское мастерство здесь — безусловно. Масштаб темы — несомненно. Но ключевым является то, что именно в «Мастере и Маргарите» достигает всей полноты ревнивое правдоискательство, столь свойственное русской литературе; причем правдоискательство с уходом в хилиастическую традицию, пусть и весьма своеобразно интерпретированную. Однако облачен этот порыв в западную форму. У Михаила Булгакова, несомненно, русская оптика восприятия, русское мироощущение, питаемые просторами метафизической Русской империи, но мир, в который погружен сам писатель, наоборот, крайне интернационален, да и его натура, увлеченная, ищущая, несколько даже отторгающая исконно родовое, настроена на новые частоты. Впрочем, как писал Достоевский, «всякий поэт — новатор Европы, всякий, прошедший там с новою мыслью и с новою силой, не может не стать тотчас же и русским поэтом, не может миновать русской мысли, не стать почти русскою силой».

И опять же Достоевскому — позволю себе еще одну его цитату — принадле­жат такие слова: «Если мне надо будет выбирать между истиной и Христом, я выберу Христа». Булгаков же, наоборот, предпочитает Иисусу (Га-Ноцри) истину. Во многом, правда, потому, что «Иисус» в «Мастере и Маргарите» не совершенен. Он только человек, но не Богочеловек. И его несовершенство объясняется тем, что это прежде всего взгляд Воланда (сатаны), — одно из возможных названий романа, общеизвестно, «Евангелие от сатаны», — не принимающего, не способного уместить в себе абсолютное совершенство Богочеловека, его спасительную, возрождающую силу, явленную через воскресение («Смерть, где твое жало?»). Все та же гордыня, самый тяжкий из грехов, мешает Воланду это сделать, ведь он сам только обезьяна Господа, тень, подражатель.

Оттого столь много в романе преображений, трансформаций, переодеваний, сам антураж здесь похож на карнавал, буффонаду. Бесконечно сменяются костюмы и маски, тасуются личины и образы — роман полон обманок, совпадений и перевертышей, как и свойственно мистической традиции. Переверни, например, визитку Воланда, и заглавная буква его имени «W» превращается в первую букву имени Мастера «М» (не случайно впервые возлюбленный Маргариты появляется в 13-й главе), а бал сатаны — извращенная, вывернутая наизнанку литургия в храме, где священным текстом служит роман о пророке-философе, не способном стать Богочеловеком. Так бесконечно камуфлируется, прячется и ускользает правда. Большинство образов, событий вокруг — ее проекции, отблески, отголоски, надежно укрывающие первоисточник.

Меж тем самому Га-Ноцри «правду говорить легко и приятно». Он улавливает первую ее составляющую: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти...» Га-Ноцри чуть ли не упивается этим знанием, возможностью нащупать и заявить его, но справедливость, как вторая составляющая правды, остается ему недоступной. За справедливость в романе отвечает другой персонаж. Дополняя Га-Ноцри, но не соприкасаясь, он тем не менее на высших уровнях образует с ним единое целое.

Булгакова обвиняли в излишней эстетизации зла. Отчасти это действительно так, но то зло, что предстает в романе, — зло многоуровневое, сложносочиненное зло — противопоставляется чугунно-свинцовому злу советской Москвы, где незадолго до сатанинского появления взорвали храм Христа Спасителя. Булгакова маркируют антисоветчиком — тут, впрочем, на первые роли выходит «Собачье сердце», где Швондер и Шариков правят бюрократический бал, — но на деле роман «Мастер и Маргарита», безусловно, критикующий тот режим, тем не менее прежде всего уничижает его в контексте платы за совершенные ранее преступления, за революционные и постреволюционные грехи, оставшиеся без покаяния. Взирая на Москву с дома Пашкова, Воланд наблюдает мир, лежащий во зле не только политическом, идеологическом, но и, главным образом, во зле теологическом, экзистенциальном. И самому Булгакову отвратителен этот ад — серенький, канцелярский, похожий на кафкианский замок.

В нем надо судить и вершить справедливость. Герои сами позволяют сделать это, примиряясь со злом или совершая его (взятка, распутство, обман и т.д.). И Воланд, принося возмездие, несет справедливость как вторую составляющую правды. Во многом потому столь привлекателен данный персонаж романа. Особенно для русского человека, в самом базисе мироощущения которого подкожное стремление к справедливости, часто жестокое, непрощающее.

Для автора же прикосновение к интерпретации чуда, когда открывается лаз в древний Ершалаим, оказывается ценнее, нежели налитое безбожие и кирзовый атеизм, что царят вокруг. Они давят, душат и самого Булгакова — параллельно с «Мастером и Маргаритой» он пишет пьесу «Батум» — о молодых годах Сталина, и молва судачит, что у вождя, как копыта, срослись на ногах пальцы; пьеса же, как считают некоторые биографы, отнимает у автора последние силы — сам он ищет спасения не только в творчестве, но и в других — галлюцинаторных фантазиях.

Булгаков, как и Гоголь, остро чувствует сердечную судорогу эскапизма, он не в силах преодолеть разлом, противоречие внутри себя: несоответствие миров мыслимого и окружающего. Его терзает исконно русский конфликт творчества и религиозного сознания, часто сомневающегося в оправданности искусства как такового. Да, Булгаков уже в 21 год заявляет: «Вот увидишь, я стану писателем», — и исполняет обещанное, но у него, как и у Гоголя, есть мучительные сомнения относительно оправданности своего литературного творчества, во многом из-за его незавершенности, что рождает все то же стремление либо к жертвенному покаянию, либо к апатичному равноудалению.

Собственно, и герой Булгакова, Мас­тер, пребывает, с одной стороны, в мазохистской рефлексии, вызванной незавершенностью романа, а с другой — в противоборстве, как и Булгаков, со всей системой. Талант — талант настоящий, живородящий, способный словом генерировать живую клетку — оказывается угрозой сложившемуся миропорядку, запрограммированной матрице, точно агентами Смитами, охраняемой универсальными латунскими.

Вырваться из нее, казалось бы, можно, только удалившись из самого бытия, выкорчевав себя с корнями: будь то уход Мастера в упокоение или безумие как переход в иные реальности поэта Бездомного. Во многом потому все эти премиальные тексты заслуженных работников культуры — чем, к слову, не нынешние времена? — безопаснее и даже полезнее, нежели талантливые полотна. Они не взрывают, не уничтожают мир вокруг, а создают его видимость; не создание новых миров, но имитация.

Собственно, это понимали и охранители советской матрицы уже через много лет после смерти Булгакова. Появление «Мастера и Маргариты» в журнале за ноябрь 1966 года и январь 1967-го обнулило прежнюю советскую литературную иерархию, перевернуло, заставило пересмотреть ее, расставив новые приоритеты. Но лишь на время. Постепенно мир, лежащий во лжи, точно рану коркой, затянул и это откровение, продолжив генерировать бесконечное число защитных копий, через которые невозможно пробиться к оригиналу. Это касается и современного литературного процесса, выстроившего премиальные редуты, где читателю подсовывают то очередную «большую» книгу, то национальный бестселлер, маркированные как книжный абсолют, но на деле являющиеся выбором, часто лишь формальным, определенной группы лиц, касты. Прельщение имитацией, совращение симулякром — так это работает.

В мирах «Мастера и Маргариты», несмотря на как бы счастливый финал, правда торжествовать также не в силах. Справедливость в романе существует, да, но только жестокая, карающая справедливость, и колкая истина прорывается наружу, когда грехи и грешки, как дох­лые рыбы, всплывают брюхом кверху из мутной воды, но все это не приносит умиротворения, не излечивает, не спасает. Более того, сам носитель правды, ее первоисточник, оказывается перевран, извращен («ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет»), он растворяется в ирреальности мира, лежащего во зле, и не готов принять себя в нем до конца. Потому — в отличие от Христа — лишен знания относительно своего будущего, прося: «А ты бы меня отпустил, игемон...» Его последующая смерть вдвойне болезненна — не только физически, но и морально, ведь он не принял ее, не смирился; хуже — не понял, во имя чего и ради кого она совершается.

У Га-Ноцри, как, возможно, и у само­го Булгакова, нет смирения, этой глав­ной православной добродетели. Бердяев пишет, что у русского человека смирение стало самосохранением. Отсутствие же его у многих героев «Мастера и Маргариты» толкает их на убийственные и часто самоубийственные поступки, на бунт той или иной силы, в котором они зачастую сгорают и гибнут. Они жаждут освободиться не только от тоск­ливого стандартизированного мира вокруг, но и от бремени своего «я» тоже.

Их поглощает зло, но не кривляющееся, размышляющее, а вытесняющее, поглощающее живое как сущность. Правда, как и жизнь, вязнет в дьявольской топи Ничто. Грех, за которым следует справедливое наказание, становится едва ли не единственным выходом из пленяющего мира. Булгаков, на судьбах героев визуализировавший учение Нила Сорского о разрастании греха в человеке (прилог–сочетание–сложение–пленение–страсть), выводит их за скобки советской реальности через совершение лжи. Они грешат и освобождаются.

«Свободна ото всего», — радуется Маргарита, перед этим давшая согласие быть королевой на сатанинском балу. Эта женщина, «в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, эта чуть косящая на один глаз ведьма, украсившая себя весною мимозами», не в силах смиряться и потому сама призывает зло: «Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать...» Опять губительная, всепоглощающая жажда истины. Грех трансформирует ее функцию–роль–место, вырывает из матрицы бытия, хотя Маргарита существует в более чем достойных условиях. Но сытость уничтожает, становится оружием в лапах зла. У Маргариты нет главного — любви. Она не любит своего избранника, их союз мертв, он не способен живородить, давать продолжение — они даже не задумываются о детях. И недостаток любви (не плотской, а жертвенной, свойственной опять же русским людям, во многом определяющей их мессианское сознание) в данном случае есть недостаток Бога, потому в сердцевине жизни Маргариты — зияющая пустота. Да и от Мастера отворачивается ангел-хранитель, там тоже — экзистенциальное Ничто.

Маргарита старается заполнить дан­ную пустоту Словом (читай — Правдой), тем, что в начале было у Бога, и слово это было Бог. Таким Словом стал для нее роман Мастера. Маргарита ведь любит не человека, а произведение, им созданное. И Воланд с улыбкой заявляет в конце, обращаясь к Мастеру и Маргарите: «Ваш роман вам принесет еще сюрпризы». На тот момент все уже кончено, решено.

Мастер и Маргарита направляются в уютный домик, где они, казалось бы, жили счастливо, но счастье это питала работа над романом, а теперь он завершен, — что станет топливом радости? Двоим рано или поздно станет скучно, они начнут искать спасения, но не обретут его, потому что, как мамонты в великие ледники, погружены в сковывающее Ничто. Свобода ото всего — вседозволенность — избавляет Маргариту от личной ответственности, от груза мира, себя, но лишает и Бога, как источника Света (вместе с Мастером не заслужили его). Двое уходят туда, где правды нет тоже, но есть мучительная тоска по правде.

Трансформация же и перемещение других членов общества в романе происходят более топорным, даже варварским способом — сужением временного континуума до сугубого сейчас, без взгляда в будущее. Урвать, захватить, сделать своим — это я о сеансе черной магии, превращенном в своеобразный смотр грешников, в сатанинскую интерпретацию Страшного суда. И тем трагикомичнее выглядит это общество мертвого потребления в контексте как бы поступательного движения и планирования идеального будущего, где, казалось бы, день за днем строится красное Царствие Божие на бескрайней земле, но царство без Бога (как и тот зияющий пустотой мир, что есть у Маргариты).

Без сверхзадачи, говорит Булгаков, невозможно будущее, оно изъято из вариаций прошлого, из истока сада расходящихся тропок. Но и сверхзадача невозможна без Бога, она уязвима, она рвется от малейшего первобытного инстинкта лапами сытых котов бегемотов — разве не это нам явил 1991 год? — и соль земли, теряя силу, превращается в ад. Что и кто в таком случае есть Бог, который так и не явлен в романе? Бог — это опять же истина, но уже монолитная, лежащая за пределами крошащегося мира, в самой его глубине, где проповедь истины еще не успели истолковать люди с козлиным пергаментом. И Бог — это справедливость, но уже не слепая, холодная, равноудаленная, а способная к милосердию, которое в конечном итоге оказывается выше самой справедливости.

Главная правда, выкристаллизованная в романе «Мастер и Маргарита», — это жертва через смирение, самим своим подвигом взывающая к милосердию, но его не находящая. И возможно, это, по Булгакову, есть главная трагедия русского человека, его кара, заставляющая мучиться недосказанностью слова, незавершенностью поступка. Жизнь сведена к воспоминанию, а воспоминание — к одному моменту, из которого вынули сердцевину, изъяли Бога.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0