Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Лето Господне»

«Лето Господне»

Третий сезон международного детско-юношеского конкурса имени Ивана Шмелёва: кто победит?


1 декабря 2016 года завершился прием работ на третий сезон Международного детско-юношеского конкурса «Лето Господне» имени Ивана Шмелёва. Работы традиционно принимались с 1 сентября. За три месяца получено около шестисот творческих сочинений со всей страны — от Республики Саха (Якутии) и Приморского края до Астраханской области и Башкортостана. Из стран ближнего зарубежья заявки на участие в конкурсе прислали школьники Беларуси, Молдовы, Казахстана и Украины.

Во время заочного этапа конкурса поступившие работы будут прочитаны и оценены членами экспертной отборочной комиссии конкурса. После выставления ими баллов заочного этапа будет определен список тридцати финалистов конкурса. Им, уже во время очного этапа, предложат бесплатно посетить Москву и написать еще одну небольшую творческую работу.

За счет президентского гранта молодые таланты вместе с сопровождающими — родителями или учителями — разместятся в столичных гостиницах, встретятся с известными писателями и поэтами, посетят с автобусными и пешими экскурсиями самые замечательные места города и области.

А пока ребята будут удивляться московской старине и современности, экспертная конкурсная комиссия выберет из числа финалистов нескольких победителей конкурса, которых в храме Христа Спасителя наградит митрополит Калужский и Боровский Климент.

Представляем некоторые работы победителей предыдущего конкурсного сезона и надеемся, что в 2017 году эксперты конкурса отыщут среди молодых конкурсантов тех, кто составит будущую славу русской литературы.

Сергей Арутюнов, редактор конкурса «Лето Господне» имени Ивана Шмелёва, доцент кафедры литературного мастерства Литературного института имени А.М. Горького


Инна Игнатенко, учащаяся 7-го класса МБОУООШ села Казинка (Липецкая область)

У Бога милостивое сердце!

Я сегодня молюсь о Всевышнем

И прошу, чтоб Он нас не забыл.

Чтоб на грешника, как на праведника,

У Него бы хватило сил!

Лия Тезиева

Случай, совсем не достойный того, чтобы рассказывать о нем, произошел именно со мной. Когда это случилось, я сама себя считала маленькой, мне было 10 лет. Сейчас мне кажется, что я повзрослела, хотя мои родители почему-то так не думают. Скоро мне будет 14 лет. Я получу паспорт. Но я считаю себя взрослой не поэтому. В моем сознании что-то переменилось, когда поняла, что хочу быть милосердной. Постараюсь обо всем рассказать так, как это было, без прикрас. А должна я это сделать в первую очередь для себя!

Лето... Солнце... Мы счастливые и босые бегаем по «порядку» (так в селе называют изворотливую улочку, вдоль которой гнездятся дома). Нас притягивает к себе неведомой силой шершавый и выцветший деревянный забор в сад к бабке Марусе. Толкая друг друга, ищем дырочку, чтобы хоть одним глазком заглянуть туда, куда никому из детей никогда не было хода. Перешептываясь, ждем, когда бабка Маруся зайдет за чем-нибудь в дом. Никак не могу решиться перейти к описанию нашего недоброго развлечения.

Это сейчас понятно, что наши действия были очень злыми, а тогда казалось, что это просто шалость.

Помните про дырочки в заборе, к которым мы испытывали интерес? Так вот, за этим забором, под раскидистыми яблонями, на железной кровати лежал мальчик-подросток. Мы знали, что звали его Федором. Близко мне доведется увидеть его только один раз... Но об этом позже. А сейчас он лежал под шатром из марли, бережно сделанным бабкой Марусей. В самой глубине сада проводил он свои дни, похожие один на другой. Казалось, что здесь не разрешалось находиться даже тишине. И яблоньки-то старались меньше шевелить листьями, чтобы не причинить мальчику беспокойства в этом мире.

Все знали, что Маруська (так бабку Марусю называли соседки, висевшие по вечерам на заборе и поджидавшие около домов своих коров из стада) наседкой кружит вокруг больного внука.

В этот раз, когда уставшая старушка зашла в дом, кто-то из нашей ватаги придумал озорство, чтобы привлечь к себе внимание мальчика. Мы стали дразнить его, насмехаясь над именем: «Федя-бредя, съел медведя! Медведь Федьку подловил и на ухо наступил!» Теперь мне очень стыдно за то веселье, какое распаляло нас больше и больше... Сами того не понимая, мы завелись так, что не заметили, как хозяйка показалась на крылечке с тарелкой, чтобы кормить внука. Она взметнулась, вдруг увидев разволновавшегося Феденьку. Он непонимающе старался уловить незнакомые звуки, долетавшие извне. Оставив впопыхах тарелку на столике под яблоней, баба Маруся, как коршун, раскинула руки-крылья, словно пытаясь поймать наши недобрые звуки, чтобы они не тревожили самое дорогое для нее существо на свете.

— А ну-ка, улепетывайте домой! Как же вас земля-то носит? Ну, знамо дело, у Бога милостивое сердце! Вот и не наказывает вас! Креста на вас нет! — в сердцах шипела она. Кричать ей было нельзя: Федора боялась растревожить еще больше.

Нам пришлось кинуться врассыпную, чтобы она не разглядела наши лица, ведь мы понимали, что затея с дразнилками ничем хорошим для нас не обернется. Но наказания не последовало, и все мы наверняка ночью спали спокойно.

На рассвете солнце разбудило нас ласковыми лучами. Утро в деревне начинается очень рано. Прежде чем съесть свой завтрак, необходимо накормить всю живность на подворье. Мы с бабушкой «управились» (накормили поросят, посыпали зерна птице, всех напоили), и я до обеда была свободна. Мои друзья уже собрались у пруда порыбачить, но клева не было, и потому развлечение переросло в утомительно скучное занятие. Решили пойти по домам. Путь проходил мимо сада бабки Маруси. Почему-то мы подумали, что дырочки в заборе после вчерашней шалости могут быть забиты. Сделать это должны были, чтобы больше никто не посмел сунуть свой нос куда не следует. Но нет, дырочки были на своих местах. Только кровать была пуста. Не могу сказать, что каждый из нас подумал в тот момент. Видимо, ничего. Долго тратить время не стали, а пошли каждый своей дорогой.

Я появилась дома раньше положенного, и хорошо, что рыбалка не задалась. Ведь сегодня был очень радостный день! Как же я забыла? Вчера бабушка сказала, что сегодня день пенсии. А это значит, что мы с ней пойдем в магазин за гостинцами. В день пенсии она была особенно щедрой, звала в магазин и покупала то, что я хотела. Наскоро умывшись, побежала догонять бабушку, которая уже выходила неспешно за калитку...

Мы шли, и я радовалась каждой травинке на пути. Внимательно старалась смотреть под ноги, чтобы не наступить на муравьев, дружно идущих паровозиком в муравейник под кустом. Состояние радости и беззаботности переполняло меня.

Вот заходим в магазин. И тут я понимаю, что от радости скоро не останется и следа. На фоне красочных витрин, как темное пятно, вырисовывается фигура бабы Маруси. Обычно она всегда, чуть наклонив голову влево, приветливо кивает всем односельчанам. А тут, сверкнув в мою сторону обиженным взглядом, поджала губы и почти уже прошла мимо.

Я полушепотом промямлила:

— Здрасте, баб Марусь!

— А не надо мне твое «здрасте», для другого кого-нибудь оставь! Ишь, вежливая какая! — качая головой, ответила она.

— Марусь, что-то я не пойму, чем это ты недовольна? Али не с той ноги сегодня поднялась? — вступилась за меня бабушка Настя.

Я стояла ни жива ни мертва. Подумала, что лучше бы бегала по порядку и обошлась бы очень даже неплохо и без гостинцев.

— А это ты, Настена, у внучки своей спроси-ка! Она вчера с моим внуком дюже добро «здоровкалась». Вымахала здоровая, а ума-то, видно, маловато, раз дитя больное дразнить удумала, — дрогнувшим голосом сказала она.

В синеве глаз обида утонула в горькой печали. Как расстались баба Настя и Маруся, я не увидела, потому что просто мухой вылетела из магазина.

Не помню, сколько пробежала, и не знаю, сколько бы бежала еще. Но вдруг больно упала, споткнувшись о камень, и разбила коленку. Жгучая боль пронзила на миг, я разревелась, уткнувшись лицом в пушисто-пыльный лопух. Было почему-то очень стыдно, горько и еще непонятно как...

Через какое-то время слышу, зовет меня баба Настя. С непонятным чувством щемящей тоски в сердце поплелась домой. Иду, а ноги не слушают, передвигаю их насильно, знаю, что если зовут, то надо идти.

— Сядь-ка, милочка моя! — то, как это было сказано, настроило меня на серьезный тон разговора. — Что это с коленкой? Летчица!

— Упала, когда бежала! — проглатывая слезы, я погорилась (по-нашему, по-деревенски, — «поделилась своим горем»).

— А что бежала-то? От себя, что ли, хотела спрятаться? Поверь мне, детонька, от себя ни-ку-да не убежишь... — продолжала бабушка.

— Ба, ну прости меня! Все кричали, и я вместе с ними, — у меня не было других слов для оправдания.

— Что кричали? — голос бабушка не повышала, но, слыша, как она протяжно выговаривает слово «что», я понимала, что настойчивость ее очень серьезная.

— Ну, эту... дразнилку. — я перешла от всхлипываний к тихим вздохам.

— Да нет, ты мне повтори, что кричали, — опять упор на слове «что» заставляет меня даже не краснеть, а гореть.

— Мне стыдно... — выдохнула я.

— А что тут стыдного? Вчера-то не было стыдно? — не унималась бабушка.

Я готова была провалиться в погреб прямо подо мной, но не могла произнести того, что вчера вместе с другими кричала во все горло. Вот в этот момент и поняла: бывают мгновения в жизни человека, когда трудно даже сделать вдох...

Пауза в нашем разговоре была совсем недолгой, но мне показалось, что она длилась вечность...

— А ты знаешь, почему Феденька не такой, как вы? — глаза бабушки смотрели вроде бы на меня, но я обернулась, так как мне показалось, что она смотрит дальше. — А ведь люди его обидели! Не хотели, а обидели. Помочь должны были, а не помогли. Промучилась мать, когда пришлось мальчонке появляться на свет, а никто и не помог... Мала ты еще, чтоб все тебе объяснить. В общем, повредили ему голову, вот и стал ребенок инвалидом. Представь-ка, всем на Новый год красивые подарки подарят, а тебе достанется сломанная кукла. Каково будет тебе знать, что у всех счастье, а тебе печаль в праздник?

Я сидела, потупив взгляд в пол, и представляла, как мои любимые куклы болеют и плачут. И стало мне их жалко-жалко.

— Матери сказали, в сорока церквах милости просить у Бога для Федора, — продолжала свой рассказ бабушка. — Она и Федором-то его назвала, потому что Федор — Богом данный. Благословила Маруська свою дочку, чтобы хватило у той сил вымолить у Бога милости для деточки. Ведь молитва матери обязательно должна дойти до Бога! Да и сама Маруся только и молит Боженьку о том, чтобы Он пожалел дитя малое. Да еще просит, чтобы не забрал Боженька к себе Марусю раньше Феденьки: «Кто ж за ним ходить будет? Кто ночи не будет спать? Нельзя ему без меня!..»

Я перестала всхлипывать, впитывала каждое слово, сказанное бабушкой Настей, и чувство стыда перерастало во мне в чувство гнева на себя.

— Стесняется Маруська, что Федюнька не такой, как вы... А ты с ребятками так больно обожгла ей сердце, что теперь она внучка своего и в сад-то не может вынести. В доме без солнышка держит, чтобы злоба людская до него не добралась. Вот и подумай теперь вчерашним днем, чем твое озорство обернулось...

Хлопнув натруженными руками себя по коленкам, бабушка встала, на миг взглянула мне в глаза так, что я даже не поняла, чего во взгляде было больше — осуждения или жалости к моей неразумности. На этом разговор закончился, но вскоре мне пришлось его снова вспомнить.

Я думала о том, как же загладить вину перед бабушкой Марусей и ее внуком. Хотела пойти попросить о прощении. Но, видимо, долго думала. Однажды утром, пока я кормила кур, бабушка делась куда-то со двора. Вернулась вскоре чернее тучи, прошла, что-то причитывая себе под нос.

— Ба, где ты была? Я уже всем насыпала зерна и водички свежей налила, — по привычке отчеканила отчет о выполненном задании.

— Горе у Маруськи. Феденька сегодня ночью ушел к Богу, — огорошила ответом бабушка.

За завтраком ни слова не произнес никто. Снова мне стало стыдно за то, что причинила зло больному ребенку. Я была уверена, что и моя вина есть в том, что Феденьки не стало...

— Бабушка, миленькая! А почему если у Бога милостивое сердце, то Он не вылечил Феденьку? Почему же Боженька забрал его к себе? Почему?! — сквозь вырывавшиеся рыдания я просто выпалила свое непонимание происходящего.

Бабушка остановилась, слегка повернула голову в мою сторону. Я не увидела, а скорее почувствовала ее взгляд, подтверждающий правильность того, что она сейчас скажет:

— А ты не сомневайся, что у Бога милостивое сердце! Добрый Он! Бог-то, видимо, не захотел мучить дитя, чтобы Феденька рядом с недобрыми людьми жил... Вот и позвал мальчонку к себе, чтобы уберечь от зла. Ангел он, Феденька-то...

Помните, в самом начале я обещала рассказать о единственной встрече с Федором? Так вот, это случилось в Троицу. Светило ласковое солнце. Изумрудная шелковая трава просто переливалась, играя с лучами солнца в пересмешки. А все село собралось, чтобы проводить Федора в последний путь. И в нашей сельской церкви Святой Параскевы Пятницы я стояла к Феде близко-близко. Бабушки распевали жалобно песни, пронзающие насквозь сердце. Все крестились, думая каждый о своем. Не знаю, как другие, а я молила Бога о том, чтобы Он был очень милостив на небе к этому мальчику. И обещала Всевышнему, что буду стараться жить так, чтобы и у меня сердце стало милостивым.

Здесь-то я поняла, что значит сказанное бабушкой Марусей: «Креста на тебе нет!» Она так сказала, потому что силу крест придаст тому, кто носит его у милостивого сердца. А чтобы иметь милостивое сердце, нужно стараться жить так, чтобы не стыдиться своих поступков.

Не успела я попросить у Федора прощения. Долго еще при встрече с бабушкой Марусей я боялась произносить свое «здрасте». А вчера набралась смелости, подошла и говорю:

— Простите, баба Маруся, что Феденьку дразнила! Мне очень стыдно и горько...

Она погладила меня по голове, обняв, прижала к себе, шмыгнула носом и сказала:

— Бог прощал и нам велел! Конечно, прощаю. Спасибо, что не забыла...

И я поверила, нисколько не сомневаясь: «Да, раз Бог прощал и всем велел прощать других, оступившихся в жизни, значит, у него самое милостивое сердце!»


Ирина Артемьева, 11-й класс Гнилицкой православной гимназии
(Нижний Новгород)

«Но здесь мой дом, здесь я родился...»

Открываешь глаза и ловишь лучи утреннего солнца на переплетах книг. Жмуришься, невольно смеясь. И в душе — радость. И столько в ней нездешнего света, окутывающего тепла, что замираешь — лишь бы сохранить, не расплескать. Но откуда она?.. И вдруг (хотя и знаешь, что совсем это не «вдруг», не случайно) осознание приходит: я дома. У меня есть дом на огромной, прекрасной и странной земле. Я чувствую, знаю его... Он в книгах, знакомых с детства, вошедших в меня с голосом мамы, книгах, которые полюбила сначала за буквы, потом за слова, а потом за душу, живую и неповторимую.

Дом — в наших с папой прогулках по старинному Нижнему, когда я, маленькая, шестилетняя, держала папу за руку и слушала его, всегда смотрящего вдаль и будто бывшего незримым очевидцем того, о чем говорил. Все мои знания о слове и любви Христа, о святых, о русской истории, об Александре Невском, о царской семье — оттуда. И крепкое, держащее до сих пор чувство, что я не потерянная, оторванная, блуждающая комета, а часть пусть и невыразимо маленького, но глубокого и великого течения — тоже оттуда.

Мой дом — и в Дивеевском монастыре. В три года я бродила среди могучих соборов и думала: откуда столько цветов на земле? Я иду уже долго-предолго, а они все не кончаются. Теперь же приезжаю и думаю: откуда такой покой? Мои бесконечные страхи, метания словно стыдятся выползать со своей суетливой приземленностью. И, вернувшись оттуда, знаешь, что вся наша жизнь — тоска по этой тишине, горячее стремление и тяжелый путь к ней.

Еще дом мой — в открытых на Троицу окнах нашей гимназической церкви и в душистом и терпком аромате трав, покрывающих пол. В маленьких детских головках, притягивающих июньское солнце, в березовых букетах, в лицах друзей-одноклассников. И в ощущении того, что эти люди, стоящие рядом, охвачены радостью и благодатью Троицына дня и связаны с тобою этим светом с самого далекого детства на всю жизнь.

Мой дом — в музыке. В возносящем пении церковного хора, в беспрестанно стремящемся и уводящем в небо Бахе, в Моцарте, который радуется и благодарит за эту радость, в открывающем душу Рахманинове. В музыке, одаривающей меня мыслью и вдохновением.

Где же еще мой дом? Он в ликующей Пасхальной радости, в серых вербочках, в развалившемся деревенском доме и в печальных полях вокруг, в трепетании свеч и разговорах с папой, в чистой бумаге и готовящейся к бою ручке, в слепящей ясности мартовского неба и любви...

Мне, наверное, и дня бы не хватило, чтобы пересказать, где же все-таки мой дом. И может быть, я вижу его так только из своего немудрого возраста, но я твердо верю, что, только поняв свой дом как родной мир добра и света, я ощутила детскую, дающую возможность полета радость.


Ульяна Фролова, учащаяся 7-го класса Воскресной школы храма Святого Иоанна Предтечи (Калуга)

Как я понимаю православие

Основание веры — духовная нищета

и безмерная любовь к Богу.

Прп. Макарий Великий

Каждый из нас хоть раз в жизни задумывался: а зачем же я живу? Для чего? Мне в силу жизненных обстоятельств пришлось задать себе этот вопрос очень рано...

Я шла к вере долго и, как кажется в силу возраста, мучительно, через трения, с массой вопросов пробираясь к самой себе. Сейчас, оглядываясь назад, могу сказать: я благодарна Богу за эти испытания, ибо без них моего «падения в небо» могло бы вовсе и не случиться.

Я родилась в совсем не религиозной семье, мои родные не посещали храмы даже в праздники, в нашем доме никогда не было разговоров о Боге и Евангелии, зато были другие — о Достоевском и Лермонтове, Бахе и Рахманинове. Меня воспитывали на примерах литературных героев и классической музыки. Но только сейчас, по истечении нескольких лет, я понимаю: вот оно где было, настоящее воспитание! Ни одного слова не было сказано моими родителями о Боге, но в то же время все слова были только о Нем, ведь Он живет в произведениях великих писателей, поэтов, композиторов, Он незримо присутствует в каждой строчке, не захочешь — и не разглядишь никогда, а будешь искать истину — обретешь ее.

Меня крестили в младенчестве, и не потому, что собирались воспитывать в христианской вере, просто был четкий стереотип, что крестить ребенка нужно лишь потому, что это традиция, а то люди и осудить могут: «Как же, дитя растет некрещеным!» Мама решила «не забивать мне голову», мол, вырастет, сама решит, верить ей или нет. До моих пяти лет ей это удавалось, о Боге я не думала. Никто не сказал тогда, что его нет, а я и не пыталась спорить. Да и зачем?

Когда мне исполнилось пять, умер мой дедушка, которого я любила, кажется, даже больше родителей, больше всего, что только у меня было. Он был моей путеводной звездой, центром моей маленькой вселенной, все свои знания он передавал мне, и у нас было очень много общего. Это прозвучит ужасно не по-христиански, ненормально и дико, но он был мне тогда вместо Бога. И после его смерти каждый раз перед тем, как сделать или сказать что-то, я думала: «А одобрил бы он это? Счел бы он верным этот мой поступок?» Сейчас понимаю, так же и христиане спрашивают себя: «А угодно ли это Богу?»

Мне никто не врал, не говорил, что дедушка уехал и совсем скоро вернется. Конечно, смерть столь близкого человека перевернула с ног на голову весь мой мир, я абсолютно не понимала, что мне теперь делать. Кто подскажет верный путь? Сомнения, сомнения, сомнения... Смерть — всегда больно. Особенно для маленького ребенка. Вот тогда-то и началось самое трудное — осознание этой потери. Я, как, наверно, любой ребенок в такой ситуации, стала выдумывать себе сказки, уверять себя, что мы с ним еще обязательно встретимся... И это какое-то время «работало», но, к сожалению, очень недолго. Вскоре я поняла, что его нет, что он ушел навсегда... Тогда и возникли первые серьезные вопросы: «А если он ушел, то куда?» и «Как мне теперь жить?». Ну что я могла надумать в свои пять лет? Да ничего, собственно. Только светлая память о дедушке всегда оставалась.

Прошло четыре года... К десяти годам моя старая боль вновь всплыла наружу, достигла своей кульминации, уже просто разрывала меня на части. Я понимала — мне нужно что-то, во что я могла бы верить, что-то, что удержит меня на плаву в жизни. И начались поиски... Я изучала все — от буддизма до славянского язычества, перечитывала массу литературы, порой противоречащей друг другу. Мама вздыхала и терзалась, что не может мне помочь, она так надеялась, что меня минует участь человека, постоянно ищущего смысл жизни, как она в свое время. Моя мама — католичка и сама избрала этот путь в сознательном возрасте. Ее осуждали, не понимали, от нее отвернулись близкие люди. Она не желала того же своей дочери.

Я читала, читала, читала... В школе — Повесть временных лет, дома — жития святых земли русской. В школе изучала российскую историю, дома — историю Ветхого и Нового Завета. В школе изучала литературу, дома — искала образы Святой Руси в классических произведениях, читала древнерусскую литературу, жития святых, которые понимала не только как описания их жизни, но и как указания путей спасения. У меня рождались такие стихи:

Я ищу Тебя в каждом новом дне,

В свете фонаря на моем окне,

В каплях тишины,

В отблесках луны.

Как найти Тебя?

Расскажите мне.

Чтоб найти Его,

Надо мудрой быть,

Все грехи простить,

Обиды позабыть.

Научиться нужно главному — любить.

И любовью этой мир весь озарить.

Лишь спустя год после начала своих поисков и терзаний я пришла к православию. Да, меня, как маму, тоже осуждали и не понимали, но разве это имело значение, когда стоишь на пороге истины?

Я нашла Его. Нашла тот образ, на который хотела быть похожей. Просто в один момент все стало складываться так, что меня вытолкнуло к православию, словно волной. А началось все, как ни странно, с княгини Ольги.

Я, всегда очень увлеченная историей, прочла «Легенду о княгине Ольге» и была потрясена. Передо мной встал образ сильной, смелой, «стальной» женщины, способной на жестокие поступки — с одной стороны, и доброй, справедливой правительницы земли русской, истинной христианки — с другой, шедшей к вере через испытания, а в дальнейшем обустраивавшей Русь и способствовавшей распространению православия на Руси. Сильна христианская вера, коль ее принимают столь сильные и самобытные люди! В этот-то момент я и поняла: это мой путь, моя вера. Да, все началось именно с нее, с княгини Ольги, со святой равноапостольной княгини Ольги. Ей я писала стихи:

Над градом дым, и погибают люди.

Одно лишь слово застывает на устах.

«О Хельга, пощади, мы не забудем!» —

Мольба о чуде слышится в домах.

Молчит княгиня...

Плотно сжаты губы.

Нет, ей враги живыми не нужны.

Они с ней поступили слишком грубо.

Им не понять всю боль покинутой вдовы...

А потом я узнала о великом старце Николае Гурьянове, необыкновенном, светлом человеке, пастыре, подвижнике, молитвеннике, примере человека, беззаветно служащего Господу. Посмотрев много фильмов и прочитав много книг о нем, я окончательно пришла в православную церковь, стала посещать воскресную школу при храме. Почему именно он, а не кто-то другой? Не знаю. На все воля Божья. Сейчас старец Николай для меня — как духовный отец, а остров Залит, на котором я никогда не была, — самая настоящая духовная Родина.

Неисповедимы пути Господни. И все приходят к Богу по-разному. Кто-то от большого счастья, кто-то, как я, — от горя. Но все без исключения получают самое главное — великую радость соприкосновения с Высшим миром, с миром святости, воцерковления, которую ни одна земная радость никогда не заменит.

Как же я понимаю православие? Это истина, любовь, солнечный свет, способный осветить даже самое темное пространство. В православие невозможно прийти тихо и аккуратно, обдумывая каждый шаг, туда можно только упасть, и тебя там обязательно подхватят. Это истинная, живая вера, в которой равны все. И не важно, богатый ты или бедный, больной или здоровый. Мы все равные перед Богом, мы все Его дети. Мы все — нищие на паперти. У нас самих нет абсолютно ничего, и мы просим подать нам хоть что-то. Мы — овцы, затерявшиеся в поле непонимания и лжи. Он — наш пастырь и наше единственное спасение. Он — наша правда и сила. Милостив и человеколюбив Бог, ибо дает нам не по нашим желаниям, а по нашим нуждам. И пусть каждый найдет в жизни свою правду. Свою истину. Свою веру. Аминь.

Как же мал человек, когда он один! Даже на пути к Богу нам всегда нужны другие люди — опора и поддержка. И как же чудно, что все мы разные и, дополняя друг друга, можем вместе находить истину и творить дела во имя Божье. Я истинно благодарю Господа за всех людей, встретившихся на моем пути исканий. Я просила Бога показать мне княгиню Ольгу в реальной жизни — и Он показал мне ее. Я просила дать мне человека, который будет помогать мне в жизни мирской и духовной, — и Он дал мне такого человека. И именно ей, моей учительнице и помощнице, рабе Божьей Ольге, я и посвящаю, с огромной любовью и благодарностью, эту работу.


Александр Матвеев, учащийся 10-го класса Королевщинской СОШ д. Дубоцкое (Тверская область)

Хлеб

Пару раз в месяц приходит машина с просроченным хлебом. Фургон автолавки битком забит запакованными в пакеты булками, батонами, сдобой. Люди, выстраиваясь с мешками перед открытой дверцей, кричат водителю, чтобы он добавил в мешок пакет с пряниками или лепешками.

Хлеб стоит недорого, всего 200 рублей мешок. Кому-то надо собаку кормить, кто-то корове гостинец припас. А кто-то, поглядев на пакет, скажет: «Ерунда, здесь просрочки-то всего неделя» — и чаю выпьет с плюшкой.

Именно так и делала баба Маня, сидя за столом со своей внучкой. Она просматривала пакеты, читала непривычные названия. Ленка, сидевшая на диване, постоянно тискала клавиши телефона. Глянув на стол, она вытянула лицо:

— Ба, ну вы совсем одичали здесь! Ты знаешь, что это такое?

— А что такое?

— Про-сро-чка!

— Ну так, Лен, он же потому и дешевле намного, а самый такой, что в магазине.

— «Самый такой»! Никто нормальный не возьмет и близко в городе товар, который неделю как просрочен.

— И что? Он же хороший.

— Хороший. Да там куча микробов, и так неизвестно, с какими он добавками, а еще и несвежий. Ты бы видела, как эту просрочку мужики грязными лопатами в машину загружают, плюют, ногами по нему ходят.

— Господи, прости нас, грешных, — вздохнула баба Маня. — До чего народ дошел. Мой братик... Лешка... в войну с голоду помер, маленький, семь годиков. Если бы хоть кусочек хлеба, хоть черствого, хоть какого... А они... Ногами... Мы и крошке рады были.

Перед глазами бабы Мани одна за другой вставали картины военного детства. Вот она собирает липник (липовые листья), чтобы напечь из него лепешек. Вот мамка делит эти лепешки среди ребятни, а у самой лицо темное, усталые глаза ввалились от голода. Похороны Лешки... Постоянная мысль о хлебе, о кусочке, хоть самом малом...

Баба Маня прожила долгую жизнь, в свои восемьдесят два она еще многое делала сама. Пенсия была небольшая, но ее хватало. Взяв полосатую вязаную сумку, баба Маня шла в магазин купить что-нибудь вкусненького. Там всегда был свежий товар, три раза в неделю привозили свежий хлеб. Но хлеб не был товаром для бабы Мани, к хлебу у нее навсегда осталось такое трепетное уважение, что говорить о нем как о просроченном для нее было немыслимым. Так же немыслимо было считать просроченным что-то важное, святое, не имеющее цены.

Переживший голод иначе смотрит на жизнь. Сытый, если не сказать, зажравшийся перестает ценить вообще все. Чтобы стать таким, не нужно иметь миллионов. Весь ужас в том, что нас, зажравшихся, становится все больше и больше. Мы очень многого хотим... Купив одну вещь, нам в тот же день хочется другую, мы все поголовно мечтаем похудеть, лопая безмерно что попало. Недавно одна дама в автобусе жаловалась на то, что у нее украли телефон с сапфирами. Так и получается, что мы сами не знаем, чего хотим. А если в мыслях одни приобретения, то о душе думать некогда.

А тонны хлеба, вывозимого на свалки, стали обыденностью.

Первый вопрос — зачем производить столько, чтобы потом выбрасывать?

Второй — почему бы не отдать изъятое с продажи тем, кому оно облегчило бы жалкое существование? Таких людей у нас вовсе не мало!

С точки зрения экономики, возможно, найдутся какие-то ответы. С точки зрения морали — нет.

И лишь потому, что хлеб для православного человека всегда был даром Божиим. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — гласят слова молитвы... Иисус Христос разделил хлеб на Тайной вечере между своими учениками... Просфору мы принимаем вместе со святым причастием после исповеди... Значит, и отношения хлеб требует особого. Кто-то из мыслителей сказал, что народ, который не уважает прошлое, может потерять и будущее; мне кажется, что эти слова относятся и к хлебу.


Памяти Валентина Григорьевича Распутина

Серым мартовским днем мне захотелось пройтись по деревне. Сделав большой круг, я не встретил ни души и уже было собирался домой, как увидел вдалеке деда Мишку, который торопливо и нервно шагал по дороге. Он опирался на своего «коня» (так в шутку был назван длинный кол — постоянный спутник деда в последнее время). Лицо старика было сосредоточенно. Сразу было видно, что человек думает о чем-то своем. Мне вдруг захотелось поговорить, узнать, что тревожит его.

— Здравствуйте, Прохорович!

— Здравствуй!

— Куда торопитесь?

— В магазин. Друг у меня умер. Помянуть надо.

Такая новость меня неприятно удивила. Кто умер? Друзей у деда Миши было немного, жил он одиноко, да и характер был у него не простой. Кто же умер? За последнее время уже столько односельчан переселилось в мир иной, что любая смерть отдавалась болью в душе. С каждым вновь ушедшим все больше ощущалось, как умирала деревня.

Кто же на этот раз?..

— Дедушка Миша, а кто умер?

— Распутин Валентин Григорьевич!

На душе стало тяжко-тяжко, словно камень какой-то повис. Я такого ответа не ожидал. Книги Распутина я тоже любил.

— Вы тоже любите его книги?

— Да я не только книги его люблю! Я знал его! Видел вот так, как тебя сейчас, беседовал. За одним столом сидел, обедал.

При этом дед одарил меня таким взглядом, что сразу захотелось спрятаться и ничего не спрашивать. Все услышанное как-то не соединялось в голове: моя деревня... самый обыкновенный дед Мишка... и замечательный писатель, ушедший из жизни?!

— Как это? — произнес я.

— Я всю свою молодость в Сибири проработал, — вздохнул и уже спокойнее продолжал дед. — Было время, когда я начальника возил. А Валентин Григорьевич в то время корреспондентом работал. Стройки всякие большие были в то время в Сибири, народу было-о-о...

Мой собеседник опять задумался.

— Вот Распутин и приезжал туда, статьи писал разные. А я доставлял его, куда надо было. Потом и обедали вместе. Несколько раз было. Он тогда еще не был знаменитым. А что человек умный, внимательный — это сразу видно было. С виду неприметный такой, а говорил складно, хорошо. — И, словно почувствовав некоторое недоверие с моей стороны, добавил: — У меня журналы «Смена» хранились, там было про это время написано. Я бы тебе показал, да сгорело все во время пожара. Вот так, — подытожил дед и заторопился к магазину.

Я медленно пошел своей дорогой и все размышлял об услышанном. Есть такие люди, без которых не представляется сама Россия. Именно таким и был Валентин Григорьевич Распутин. Он был одним из тех светлых стражей совести, которые сохраняли Россию во все тяжелые, темные, смутные времена. С его уходом каждый читающий человек утратил что-то важное. Я все думал, думал... И даже рассказ деда Мишки не вызывал недоверия, желания проверить, соотнести названия, даты. «Друг умер». Друг... А ведь судьба сводила деда Мишу и Валентина Григорьевича всего лишь несколько раз. Только к по-настоящему народному писателю могло быть такое отношение.

В моем классе прямо над доской висел портрет Валентина Григорьевича, рядом со словами: «Духовность, к которой тяготеет русская литература, — наиболее могучее духовное дарование России, могучая ограда от зла».

Со взглядом писателя я встречался всякий раз, когда приходил на урок. Было что-то в этом взгляде искреннее, простое, настоящее. Той духовности и света, которые нес писатель своими книгами, не сможет передать никто другой.

Первое мое знакомство с ним произошло в шестом классе, когда я прочитал «Уроки французского». И уже тогда был поражен истинами, которые открывала простая история мальчика, вынужденного рано начать самостоятельную жизнь. Страданиями укрепляется душа человека — этот вечный духовный закон я постиг именно через «Уроки...».

Сила — в правде, умении быть самим собой и конечно же в стремлении творить добро, как учительница Лидия Михайловна, не для галочки, а искренне, без оглядки, жертвенно.

После «Уроков французского» мне казалось, что я даже увереннее стал, сильнее. Нельзя без смеха вспоминать, как после знакомства с этой книгой я взял в библиотеке все имеющиеся там книги В.Г. Распутина и безуспешно пытался осмыслить их. Было рано. Я не понял многого. Но зато через два года с каким волнением я вчитывался в каждую строчку «Прощания с Матерой», переживая за судьбу деревни, за судьбу ее жителей! Книга трагична, и трагизм здесь не только личный для каждого отдельно взятого человека, но и всеобщий, берущий начало в отношении государства к простым людям и их ценностям, судьбам.

Только сейчас начинаю понимать, насколько смелым человеком нужно было быть, чтобы написать правду. Правду, которая вызывает недоумение, неприятие, горечь. Правду, которая заставляет снова задавать себе вопрос: «Нужен ли прогресс без духовности?»

«Мы забыли свое место под богом», — говорит героиня «Прощания с Матерой». Действительно, забыли. Именно это и понимаем мы, читая книги Распутина. Человек должен созидать, а он разрушает все, начиная с собственной души и заканчивая целой планетой.

После этих двух книг были мною прочитаны «Живи и помни», «Пожар», «Последний срок», «Деньги для Марии», «Дочь Ивана, мать Ивана». Каждое из этих произведений пробуждает совесть в человеке, заставляет делать жизненный выбор вместе с героями, думать, переживать, отвечая на вечные вопросы, а значит, заставляет работать душу.

Валентин Григорьевич созидал в читателе душу. Таких, как он, в России не будет. Без сомнения, будут новые замечательные авторы, но таких — не будет!


Ксения Тюкина, 11-й класс школы № 3 г. Суровикино (Волгоградская область)

Судьба человека

Вспоминая железный ХХ век, я думаю не о научно-техническом прогрессе, не о громадных фабриках и заводах. Само слово «железный» навевает мысль о тюремных решетках, наручниках и оружии. В своеобразные кандалы была заключена и святая Христова вера.

Страшно представить, сколько людей погибло только за то, что они веровали. Недавно узнала, что к лику святых новомучеников в июле прошлого года был отнесен мой земляк Николай Попов. Будучи иереем, он, находясь в тяжелом болезненном состоянии, исправно вел церковные службы. За это его и расстреляли в песчаном карьере. Да и мало ли еще подобных примеров!

Нелегко приходилось и тем, кто держал свою веру в тайне. Именно они смогли сохранить и передать будущим поколениям этот священный дар.

На днях бабушка Тамара рассказывала мне о своем детстве. Одним из самых запоминающихся дней в году была Пасха. Весь хутор отвлекался от работы, гулял. Семья Тамары отмечала этот праздник не как все. Дело в том, что ее мать работала учительницей, и потому все семейство не должно было веровать в Бога, иначе — большие неприятности. Может быть, запреты советской власти и подействовали бы, если бы не старейший член семьи, баба Наташа. Она всю жизнь была с Христом и не собиралась поддаваться пропаганде советской власти.

Каждый год на Пасху баба Наташа красила яйца, пекла пироги. Семья разговлялась, закрывая входную дверь на крючок. В гости никого не звали, чтобы слухи не пошли. После застолья дети бежали на улицу встречать знакомых, идущих на кладбище навестить родных.

— Христос воскресе, бабушка!

— Воистину воскресе, мои хорошие! Какие умницы! Вот вам по яичку.

Счастливая детвора принимала гостинцы, старалась их как можно быстрее спрятать, так как знала, что сейчас не то время, чтобы спокойно разговаривать в церковный праздник с крашеным яйцом: матери еще нужна работа.

Поститься тоже было опасно. Это делала только баба Наташа, ведь на пожилого человека мало кто обращает внимание: ест одну кашу — старая, зубов нет; шепчет что-то в уголке — старая, умом помешалась. Так, не привлекая внимания, баба Наташа и молилась по нескольку раз в день, и икону за занавеской берегла, и детей крестить в город носила.

Не понимали ее многие, осуждали. В школах активно внушали, что Бога нет, поэтому и дочь скептически относилась к верованию матери, и внуки часто смеялись над ее «бредовыми» идеалами. Трудно сносить обиды от ближних, но баба Наташа как будто их не замечала. Дочь свою всегда поддерживала советом, дивилась, как из крестьянской семьи девочка в люди выбилась, образование получила. Внукам всегда конфетки с праздников берегла, учила доброте и справедливости.

Давно уже нет бабы Наташи. Нет и той иконки, что стояла за занавеской. Теперь ее внуки горько жалеют о том, что смеялись над ней. «Она нас покрестила, показала пример поста и молитвы, а как любила-то, как жалела! А мы лишь с насмешкой смотрели в ее добрые, наполненные верой глаза и думали, что ее убеждения слишком стары. О, как же мы ошибались!» — этой фразой был закончен наш диалог с бабушкой Тамарой. Казалось бы, что могла изменить баба Наташа, этот «маленький» человек? Может быть, она не поменяла ход истории, не кинулась в горящий дом спасать людей. Но вся наша семья верующая, и это ее заслуга. Всю жизнь она молилась о своих детях и внуках, будущем поколении России. Мне кажется, она продолжает молиться за нас и на небесах. Именно поэтому вся наша семья живет с Христом. Она смогла спасти этот небольшой огонек веры, уберегла его от советских ветров, и теперь этот огонек достигает размеров огромного костра. И все это — только благодаря ей, нашей молитвеннице бабе Наташе.

По России немало подобных случаев. В ХХ веке нельзя было полностью освободить веру Христову из оков, но попытки все же были. Общими, почти незаметными относительно каждого усилиями «маленькие» люди не дали ей умереть. Каждый священник, не боявшийся вести службы в храме, каждая бабушка, тихо молившаяся ночью, каждый родитель, носивший в храм на крещение ребенка, — все эти люди заслуживают звания героя. Они спасли веру, спасли Россию, без веры нашей священной державы попросту бы не существовало.


Анастасия Агафонова, 8-й класс школы № 7 г. Михайловка (Волгоградская область)

Степная трава

Наш родовой хутор — Кривой Суходол. Его святой покровительницей считается великомученица Параскева Пятница. Святая оберегает семьи и дома, поля и скот, помогает девушкам найти хороших мужей.

Нашу прабабушку в честь ее звали Прасковья. Судьба ее была не из легких. Прасковья рожала десять раз. На каждого сына на Дону давали надел земли. Казачонок вырастал казаком и за этот надел щедро поливал чужую землицу своей кровью. Семья жила по старой вере. Работали дружно, «до упаду», но и жили справно.

Прасковья учила историю России по своим потерям. Германская забрала двух сынов, революция — трех. Во время расказачивания родилась дочь. Раскулачивали их семью свои же — самые бедные казачишки: пьянь да брехуны. Мужа Игната со старшим сыном сослали в Сибирь; там они и пропали.

Новые власти забрали новый, построенный своими руками дом, быков и лошадей, весь хлеб. Прасковью с младшими детьми переселили в старую избушку с земляным полом и дырявой соломенной крышей.

Так мне рассказывали: ночью, как вор, женщина пробралась в свой двор. Отвязала скулящую собаку, вошла в распахнутую дверь дома, затеплила свечу. Дом был пуст, но в углу стояли родные иконы. Быстро сняла их, прижала к груди и ушла, не оглянувшись.

Пока доилась корова, были свекла да тыквы — жить было можно. Весной посадили огород и бахчу. Пятеро «помощников» заставляли мать жить, а уставала она так, что на слезы времени не было.

Молилась Прасковья привычно, но не светло, а яростно. Громко и четко повторяла она древние слова, то ли пытаясь до кого-то докричаться, то ли показывая кому-то, что она не сдалась. Дети запомнили все дословно, и мне кажется, что те слова ее горячих молитв слышу и я.

Потом загнали Прасковью в колхоз, работала, как все, за трудодни, то есть бесплатно. Три страшных года была засуха, но все дети выжили.

С зимы мать прятала по одному яичку в солому под крышу. Она решила, что у детей будет праздник Пасхи.

Пришел чистый четверг. Перемыв всех детей в корыте у русской печки, Прасковья бросила в чугун щепоть степной травы, — ею всегда на Пасху яички красили, — и послала дочку по чуть живой лестнице под крышу, приказав собрать в подол платьишка яйца. Та бросилась бегом, но, спускаясь, упала: то ли с голода, то ли ветхая ткань порвалась, то ли лестничка подломилась.

Девочка лежала, не открывая глаз, ей хотелось умереть, а Прасковья нашла-таки среди разбитых яиц одно целое.

Его-то и покрасили, оно сияло и алело, как чудо. И праздник — пришел, и Христос — воскрес.

На пасхальной неделе дальняя родня из-за реки привезла муку.

Пришел сосед — нелюдимый бобыль, — принес горох да редьку. В школе стали давать чай с кусочками хлеба, его дети несли домой. И тут отелилась отощавшая, чуть живая корова. Ее кормили соломой с крыши...

На Великую Отечественную войну мать проводила четверых сыновей. Послала защищать Родину: сухую степную землю, заречную родню, старого бобыля.

А как защитить мать, они и сами знали.

С войны вернулся один Петр. Я — его правнучка. Когда прадед рассказывает о бабушке Прасковье, я спрашиваю: какой памятник она заслужила?

— Да есть ей памятник, — отвечает он. — Родина-мать на Мамаевом кургане. Ей и тете Кате — соседке, и Анне Львовне — врачихе, и Моте, и Марфе, и всем женщинам, чьи сыновья с войны не вернулись.

На Радуницу наша большая семья собирается на том месте, где раньше был хутор Кривой Суходол. По печным кирпичам находим свой дом. Там густо растет та самая безымянная степная трава, которой пасхальные яйца красят.

Прадед громко и четко молится, а после рассказывает историю нашего рода. Чтобы помнили. Чтобы не повторилось! Я знаю, что наша семья как та самая простая степная травка. Нас нельзя уничтожить ни засухой, ни морозом, ни подлым наветом, ни вражьим сапогом.

Мы не сдадимся.

Как Прасковья.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0