Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Конкурс «Вечерние стихи»

Программа «Вечерние стихи» — совместный проект национального литературного портала Стихи.ру и редакции интерактивного телевидения газеты «Вечерняя Москва».
Конкурс проводился в двух номинациях: «Выбор экспертов» и «Выбор зрителей».
Лауреатами 2016 года стали Владимир Маркин, Александр Соболев, Станислав Ливинский, Андрей Мединский, Юлия Шокол, Ольга Флярковская, Анна Дэ (Анна Денисова), Леонид Беленький.


Владимир Маркин

В альбом для раскрашивания

Холодный домик: терем-теремок;
ты пририсуй к его трубе дымок;
с дымами веселее терема.
Пускай, сынок, горит огонь в печи
для тех, кто ищет теплый кров в ночи;
и лес раскрась, чтоб кончилась зима.

Давай возьмем из печки уголек;
цвет этой ночи на глазах поблек.
Забрезжило. Оттаяло окно.
Воронья стая с елей поднялась,
одну — не трогай, остальных — покрась,
как испокон веков заведено.

Мы не пойдем, куда ведет клубок —
в наивный мир, похожий на лубок;
от выбора тобой карандаша
зависит цвет дальнейшего пути,
давай с тобой лазоревым идти,
раскрашивая утро не спеша.

И пусть на то, как красит новичок,
косит супрематический зрачок
квадратом из музейного угла.
Художники не терпят пустоты;
колышет семицветные цветы
расшатанная ножка у стола.

Барбос приблудный, бывший альбинос,
за свой окрас тебя целует в нос,
разгорячен, и на моем виске
все лижет иней, кружит заводной
и отгоняет тех, кто за спиной
сжимает ластик в бледном кулаке.


Женщине с круглыми коленями

Без макияжа, просто тени
скрывают глаз усталых зной,
но эти круглые колени
ошеломляют белизной.

Чем ближе к ночи, тем белее,
а ночью излучают свет,
и ничего колен круглее
на свете не было и нет.

Идет направо — и заводит,
идет налево — бог ты мой,
она такой походкой ходит,
как по Эдему в день восьмой.

Захочет, но не переступит
через божественный геном
и инстинктивно яблок купит
у перекрестка в овощном.


Александр Соболев

Медитация на красном георгине

В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий,
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза — на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника — лики на створках киота,
а кантора — громы классической фуги,
спартанца — кровавая рана илота,
любовника — лоно подруги.
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара.
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце — сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!


Перелетные

Распахнувшимся, синеглазым,
как разбуженное дитя,
над степями и над Кавказом
караваны гусей летят.
Неоглядным, холодным, длинным —
посылают в далекий край,
то ли линией, то ли клином,
узелковые письма стай.

Многомерным узлом завязан,
обнесен чешуей границ,
удивляет наземный разум
тяготеющих к Югу птиц.
Над Алеппо и над Синаем,
над песками и над золой
гравитация их сквозная
проницает воздушный слой.

Не пытаясь понять законы
неопрятного дележа,
опасаясь стальных драконов,
изрыгающих рев и жар,
полагая вражду позором,
обходя очаги огня,
неуклонно ведут к озерам
оперившийся молодняк.

Покидая на срок лиманы,
перелетный ордер храня —
за Египтом и за Суданом,
где не рвется в клочья броня,
на короткой точной глиссаде,
не задействуя тормозной,
на озера Замбези сядут
в ослепительный блеск и зной.


Станислав Ливинский

* * *
Затемно вернешься с похорон,
куришь, наливаешь самогон,
засыпаешь прямо там, на стуле.
И сквозь тридевятый слышишь сон,
как под утро дворники проснулись.

Так задумал, видимо, творец —
с черно-белым вывертом-сюжетом.
Новоиспеченный вот отец
у роддома — выглядит поэтом.
Там жена, там целых две души!
Он стоит под окнами с букетом
и кричит ей — сына покажи!

Так на землю падают слова,
и слова подхватывает ветер.
Так от нас останутся на свете
пепел да примятая трава.

На земле — примятая трава,
дома — фотокарточка на полке.
Облако, похожее на волка:
это — хвост, а это — голова.

Это показалось, что болит, —
не спеши хвататься за пожитки.
Отпусти, пускай оно летит —
надувное облако на нитке.


* * *
Колючий шарф, пальто из драпа,
а в нем отец, пропахший дымом.
Да как же это, бедный папа,
и горько, и невыносимо!

Мать говорит — он пропил дачу,
купил в рассрочку мотороллер.
Пусть будет так, а не иначе.
Уже расписаны все роли.

А мне пять лет, и я с разбега
к нему карабкаюсь на плечи.
Как мало нас, как много снега,
как этот снег недолговечен.

А он, собрав себя в охапку,
расставшись с главными вещами,
снимает норковую шапку
и машет, машет на прощанье.


Андрей Мединский

Осенняя элегия

холодный дождь уже давно
пустой сквозняк вдыхает офис
я пью вчера остывший кофе
и медленно смотрю в окно

не разбирающий пути
идет-бредет по тротуару
с лицом морщинистым и старым
ребенок в поисках груди

и треплется уставший лист
пытаясь удержать березу
и дом стоит в развратной позе
глотая мокнущих лолит


* * *
На вечернем морозе, на пьяном январском вокзале,
где к полночной платформе вчера подкатил новый год,
пляшут синие люди, у них синяки под глазами,
да наряд милицейский казацкие песни поет.

Я стою обалдевший среди разливного веселья,
и твоя на губах несозревшая юность горчит,
голосую такси, и ко мне приезжает Емеля
и увозит меня на дымящей от счастья печи.

А твой поезд идет по заснеженной, стылой равнине,
в черноте заоконной ни звездочек, ни огоньков.
Посмотри на ладошку и в переплетениях линий
ты увидишь меня посреди бесконечных снегов.

От судьбы убегать — все равно что юлить перед Богом.
ты заснешь тяжело, но под утро увидишь во сне,
что я мчусь на печи за тобой по железной дороге,
только искры летят и с шипением падают в снег.


Юлия Шокол

О теплом и простом

Мне хочется — о теплом и простом.
Но город цвета высушенной цедры
Истаял, стал почти что невесом.
А урожай печалей слишком щедрый
И падалицей сыплется с небес,
Из фруктов этих — скверное варенье.
Кто умер здесь — давно уже воскрес.
Осталось отыскать того, кто греет
И оживляет, и ведет на бой
Не за покой, так за возможность сбыться.
Кто может нас преобразить собой,
Как яблочный пирог — щепоть корицы.

Мне хочется — о теплом и земном,
И настоящем до последней пяди,
Чтоб проросло отборное зерно
И в поле ржи не страшно было падать.


звездочка

отпускаю легко — никогда не держала, но
вечность оптом торгует часами лежалыми,
их никто никогда не берет.
перед новыми годами, днями ли судными,
закупаясь людьми, мишурой и посудою,
потихоньку волхвует народ.

раньше было иначе, все эти иначества
незаметны почти и едва обозначены,
словно швы, на изнанке души.
снег уже оторвался от неба плаценты, и
нынче жирность его — двадцатидвухпроцентная —
ах, сметанность сугробов больших!

увезут в тридевятое царство на саночках...
тишина, будто лужа, льдом схвачена — за ночь-то
звук внутри замерзает. и вот
открываю глаза: ни метели, ни вечности,
все, что спрошено было, — подавно отвечено.
только звездочка в небе плывет.


Ольга Флярковская

Обители, озера, тишина...

Обители, озера, тишина...
Белесая сентябрьская прохлада.
Наполнилась прибрежная волна
Медовой желтизною листопада.
На стенах дремлют сырость и покой,
Здесь речи умолкают отчего-то.
Осыпались древесною трухой
Бока на берег вынутого бота.
Короткая возможность просто жить,
День провести у озера и храма,
Безмолвие природы сторожить,
А на молитве первой вспомнить маму.
Горчинкой мха черничный пахнет лес,
У северных широт короче лето.
Старинной паутины легкий блеск,
И тихие вопросы... без ответа.


Псков — Москва

Эх, Россия... сёла, огоньки,
В сизом небе желтые дымки
Изогнулись, что хвосты кошачьи...
Тянутся болота и леса...
Убранное поле, голоса
Стай последних кличут или плачут.
Зов могу я только угадать
Из окна вагона... Снова гать...
Семафор над лентою дорожной...
Станция с окошками в резьбе...
Малая зарубка на судьбе,
Тихий вздрог предчувствия под кожей,
Память крови — это ли не чушь?!
Но когда едины все пять чувств
В странном узнавании и боли,
Понимаю, потому жива,
Что ломаю сердце на слова,
Словно хлеб октябрьской юдоли...
Псковщина! Родимая тоска,
Ломота у правого виска,
Туч стада и низкое давленье.
И внезапным всплеском — белый храм,
Белый конь и снега первый шрам,
И комком в груди — стихотворенье...


Анна Дэ

* * *
на дудочкин подслеповатый голос
приходит сон, не закрывая глаз.
бери меня из садика и школы,
пока беда тебя не забрала.

вдаль, по простору черно-белых улиц,
разбавленному вавилоном лип,
веди — по нитке порванного пульса,
иголкой память бережно коли.

вот человек, и он выходит боком.
другой ему — и бог, и акушер,
такой же волк, но нареченный богом,
за то, что больно, но зато без жертв.

а человек вначале — просто дядя
и просто тетя, а потом сосед
по клетке, по заматеревшей парте
и по судьбе, разломленной на всех.

и наконец, потрепанно-халатный,
он санитар, он плотник имярек.
а человек раскачивает ладан,
и роет яму человек-узбек

не ближнему, другому — дорогому,
который в небеса, на полюса,
в командировку в вымышленный город,
но телеграммы шлет, конечно, сам:

а ну, не плакать. я приду обратно —
лет через сто, а может, и к утру.
так взрослые сказали — значит, правда.
большие люди никогда не врут.


Ростки

1

земля земля смотри какие мы
из беспробудной тьмы извлечены
незнамо кем
за что
и почему
погашен свет, чтоб накрепко уснул
совсем седой, совсем вчерашний школьник.
все убывал, а думал — в вышину
перерастает маму, и страну,
и коммунальный голый подоконник.
смотрю и набояться не могу:
воскресным утром урожаем зимним
чужая жизнь поспела на снегу.
а я ей ужаснулась на бегу
от молодости и до магазина.


2

я забываю шелеста азы
и листопада обморочный танец.
раздетый парк, утратив свой язык,
тысячепалой клинописью станет
царапать неба глиняный сюжет,
в котором только птица и случится...
на древнем сурдо — мой древесный жест,
мой монолог — на ломаном ветвистом.
а темнота, на крик переходя,
вдруг, всполыхнув, убийственно немеет,
и сердце парка посреди дождя
прошито одиночеством скамеек —
уже без нас, развеявших себя,
несущих жизнь как хлебную повинность,
как человечью жертву голубям.
такие крохи — с высоты не видно...
кого еще ты у меня не взял?
бери и ешь, прожорливый октябрь, и
уж если их вернуть никак нельзя,
то сделай, чтоб почудились хотя бы —
там, где метро неведомая ветвь,
где, щурясь, под прицелом глаз и камер,
из-под земли на яркий божий свет
восходят люди сонными ростками.


Леонид Беленький

Ну, здравствуйте!

Ну, здравствуйте... Так это были Вы?
Да помню! Как забыть. Такая встреча...
Я говорил Вам — мы уже пьяны!
Вы хохотали мило и беспечно.

Просили научить мешать «Ерша»,
И обзывали бармена занудой,
Шептали мне на ухо, чуть дыша,
Кричали: «Половой, неси посуду!»

Пытались водку запивать вином,
Лакировали чачей, после — пивом.
Я поспевал за Вами, но с трудом,
Одно запомнил — пили Вы красиво.

«Кровавой Мэри» алая заря
За «Северным сияньем» наступила.
Сейчас я понимаю — это зря,
Тогда же мне казалось, было мило.

Вы предлагали ехать в номера,
А мне и скатерть простыней казалась,
И мы за это пили до утра
И собирались вместе встретить старость.

Все ставит память задом наперед
И опускает мелкие детали.
Мне мысль одна покоя не дает:
Скажите, мы в тот вечер переспали?..


Путешествие по преисподней

Я сегодня говорил с Богом.
Только Бог мне не сказал много.
Он сказал, я не того сорта,
И, смеясь, послал меня к черту.

Посмотрел черт на меня зверем,
Как от ладана шарахнулся к двери,
Нагрешил ты, говорит, мало,
Возвращайся-ка назад, малый.

По чистилищу иду гордо —
Редко кто так проведет черта,
Ну и, если не судить строго,
Мало кто так насмешит Бога.

А в чистилище — там все просто.
Ты не вышел, говорят, ростом!
И стихи отстой, в них нет ритма,
И ты сам простой, как поллитра.

Нет рогов на голове лысой?
Так женюсь — и отрастут быстро!
Ну а если кто не видит нимба —
Так сходить бы к окулисту им бы!

Ключник Петр мне сказал веско:
Извини, но ты достал, честно,
Что ты липнешь словно лист банный?
Поднял кипиш, эгоист драный.

Ты не сдался нам сто лет, Леня!
Сразу видно, не поэт, понял?
Убирайся, говорит, лесом!
Отправляйся, паразит, к бесам!

Обступили тут меня бесы,
Поголовно сплошь одни поэтессы:
«Ты, наверное, устал, милый.
Хочешь, придадим тебе силы?

Сотворим мы для тебя благо,
Напоим тебя живой влагой,
Проведем тебя путем млечным,
И уйдешь ты прямиком в вечность?»

Отвали-ка, говорю, нечисть!
Видеть я хотел в гробу вечность!
Так достали вы, что сил нету.
Загоняли по всему свету.

Натерпелся я за раз — будет!
Возвращаюсь я от вас к людям,
На Земле хоть и народ дерзкий,
Но зато таких нет рож мерзких!

Хватит снова мне беду прочить,
Хватит клоунов в аду корчить,
Я ушел. Не надо сцен с криком.
Если что — не поминайте лихом!

Нет литавр, и не гудят трубы,
Что им, право, до людских судеб?
Только реаниматолог, слышу,
Удивился: «Вот те на... Дышит!»
 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0