Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Екатерина III и императорский сеттер

Любовь Спиридоновна Калюжная — критик. Окончила Высшие литературные курсы при Литинституте имени А.М. Горького.
Работает в издательстве «Молодая гвардия».
Публиковалась в «Литературной России» (при редакторстве незабываемого Эрнста Сафонова, сумевшего вывести газету в лидеры благодаря своей эпике взглядов), в журналах «Литературная учеба», «Лепта», «Бежин луг» и др. Составляла в рамках всевозможных серий и проектов сборники поэзии, прозы, сопровождая предисловиями, биографическими эссе. Тогда же сами собой стали складываться рассказы из литературно­театральной жизни.
Член Союза писателей России.

Ничего долговечнее мифов на свете нет! Поколение сменяет поколение, вспыхивают и затухают войны, свершаются революции, «меняется прическа и костюм», но всё те же мифы обольщают, изумляют, заставляют ронять слезу. А иные заводят до того, что доводят до «расследования».

Все, к примеру, знают двух венценосных Екатерин — Екатерину I, любимую жену Петра I, и Екатерину II, нелюбимую жену Петра III, и обе взошли на российский престол, скажем так, экстравагантным путем. Однако мало кто знает, что в династическом списке могла появиться и Екатерина III. На этот титул были две претендентки, и одна едва не добилась его, не менее экстравагантным способом.

Первой называют Екатерину Павловну Романову (1788–1819), бойкую и весьма образованную красавицу дочь Павла I. Когда ее царствующий брат Александр I после поражения под Аустерлицем и у Фридланда подписал с Наполеоном Бонапартом Тильзитский мир (1807), лишивший Россию права защищать интересы Германии, ущемляемые Бонапартом, среди прогермански настроенной знати стал якобы вызревать заговор против императора. И ставка была сделана на Екатерину Павловну.

Эту версию, к примеру, можно встретить в книге современного историка А.Н. Сахарова «Александр I»: «Так, вскоре после заключения позорного для России Тильзитского мира популярность Александра резко упала. “Всеобщее неудовольствие против императора более и более возрастает, — писал шведский посол Стединг в Стокгольм. — И на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать”. Циркулировали слухи о возможности дворянского переворота и возведения на престол энергичной и умной сестры Александра Екатерины Павловны. В назревании заговора был убежден и французский посол в Петербурге герцог Савори»[1].

К слову, если верить мемуарам Савори, предупредил русского императора о заговоре и готовившемся покушении на его жизнь Наполеон через своего дипломата.

Возможно, с легкой руки посла и сложилась вокруг предполагаемого заговора мифология, плодившая беллетризованные сюжеты. По одному из них, Екатерина Павловна пыталась повторить опыт своей бабки Екатерины II, выбрав на роль Григория Орлова «первую шпагу государства» — князя Петра Багратиона, которого ей удалось влюбить, но вряд ли князь успел узнать о предназначенной ему миссии. Александр I, предотвращая династический скандал, срочно отослал Багратиона в Финляндию умножать свою воинскую славу, сражаясь со шведами (шла русско-шведская война 1808–1809 годов), а честолюбивую сестру выдал замуж за смирного и, по отзывам, недалекого принца Георгия Ольденбургского, состоявшего на русской службе. Назначенный тверским, ярославским и новгородским генерал-губернатором, он был отправлен на жительство в Тверь вместе с женой.

Был заговор или не был — точно не установлено и печатью, как говорится, не скреплено. А вот то, что в дальнейшем Екатерина Павловна верно и деятельно служила венценосному брату и отечеству, — факт известный. Добавим, что короной она все же была увенчана, правда не имперской. Овдовев в 1812 году, Екатерина Павловна в 1816-м вышла замуж за наследного принца вюртембергского Вильгельма, который в том же году вступил на престол, став королем Вюртемберга Вильгельмом I, а она — королевой.

Вторая претендентка, а речь пойдет о ней, — Екатерина Михайловна Долгорукая (в другой транскрипции Долгорукова), фаворитка племянника Александра I — императора Александра II.

Как-то Александр II внушал своему наследнику, будущему Александру III: «...запомни хорошенько, что я тебе скажу: когда ты будешь призван на царствование, ни в коем случае не давай разрешения на морганатические браки[2] в твоей семье — это расшатывает трон».

Мог ли император предположить, что через какое-то время «расшатывать трон» станет он сам?

Александр II долгое время слыл образцовым семьянином. Как у большинства правителей, окруженных соблазнами, у него, разумеется, случались «амуры», к тому же, по воспоминаниям, он был очень красив, однако семья оставалась незыблемой святыней.

Жена императора Мария Александровна красотой не блистала, зато славилась добросердечием, простотой обхождения, образованностью. Федор Тютчев, познакомившийся с императрицей в Ницце, где она лечилась, посвятил ей такие строки:

Кто б ни был ты, но, встретясь с Ней,

Душою чистой иль греховной

Ты вдруг почувствуешь живей,

Что есть мир лучший, мир духовный.

Мария Александровна беспредельно любила мужа, была предана ему во всех делах и, несмотря на хрупкое здоровье (у нее развивалась чахотка), подарила императору восьмерых детей: Александру (1842–1849), Николая (1843–1865), Александра (1845–1894), Владимира (1847–1909), Алексея (1850–1908), Марию (1853–1920), Сергея (1857–1905), Павла (1860–1919). Да и сам Александр Николаевич на протяжении двадцати лет считал свой брак счастливым, а жену — самым дорогим и близким человеком.

В 1868 году, отправляясь за границу, Александр II поручил сыну, цесаревичу Александру, председательствовать в Комитете министров, где решался вопрос о конкурсной выдаче концессии на строительство Харьково-Кременчугской железной дороги. Концессию неожиданно получила группа, которую возглавлял чиновник Министерства финансов П.П. Абаза — приятель товарища министра С.А. Грейга, курировавшего железнодорожные дела.

Всем было очевидно (при более выгодных предложениях), что Абаза преследовал одну цель — «сорвать куш». А способствовал ему в этом тот же Грейг, объявивший в начале заседания, будто его величество одобряет решение в пользу Абазы. Воля монарха обсуждению не подлежала, и все промолчали.

Возмущенный цесаревич направил отцу письмо, где высказал общее мнение, что такое решение противоречит интересам государства, и был крайне удивлен реакцией. Александр II, всегда ставивший державные интересы превыше всего, в данном случае решения не переменил.

Лишь многие годы спустя Александр Александрович узнает, что в этой прибыльной сделке была замешана княжна Екатерина Долгорукая, которая протежировала Абазе и Грейгу, и далеко не безвозмездно. Такова была уже в то время сила ее влияния на Александра II. Начиналось же их знакомство вполне невинно.

В 1859 году Александр II по пути на воинские учения посетил князя Михаила Михайловича Долгорукого (среди предков коего числился основатель Москвы Юрий Долгорукий) в его родовом имении Тепловке под Полтавой, где умилился двенадцатилетней шаловливой дочке князя. Решив самовольно познакомиться с императором, она важно представилась: «Екатерина Михайловна».

Вскоре князь Долгорукий, увлекшись предпринимательством, разорился и умер, оставив двух дочерей и четырех сыновей без всяких средств. Александр II принял в судьбе детей горячее участие — имение было взято в опеку, а сироты стали подопечными императора. Екатерина вместе с сестрой была определена в петербургский Институт благородных девиц (именуемый Смольным — по названию расположенного рядом Смольного монастыря).

Институт находился под патронажем императорской фамилии, и царь время от времени его посещал, по-отечески интересуясь своими подопечными, чем Екатерина, судя по всему, быстро научилась пользоваться. «...я обращалась к нему как к ангелу-хранителю, зная, что он не откажет мне в своем покровительстве, — вспоминала она. — Так, однажды, когда пища была особенно плохой и я страдала от голода, не зная, к кому обратиться, я пожаловалась ему, и с того дня он приказал кормить меня за столом директрисы и подавать мне то, что я пожелаю. Он посылал мне конфеты, и я не могу описать то обожание, которое испытывала к нему».

Вряд ли, думается, в аристократическом учебном заведении институток морили голодом, но наследственный замах потомицы Юрия Долгорукого налицо, как, разумеется, и симпатия императора к девочке, превращавшейся на его глазах в прельстительную девушку.

После окончания Смольного Екатерина Долгорукая была назначена фрейлиной императрицы Марии Александровны и сразу обратила на себя внимание в придворных кругах. Одни находили стройную темноглазую княжну красавицей «со взглядом испуганной газели», другие видели в ее поведении признаки искусной авантюристки и судачили об особых знаках внимания, которые бесприданнице с амбицией удалось снискать у императора, пользуясь «выпавшей картой»... Но пересуды при дворе дело обычное, а вот что явилось импульсом дальнейших событий, могут объяснить только сами события.

В один из погожих дней 1865 года, встретившись случайно (или не случайно) с Александром II на прогулке в Летнем саду, княжна призналась ему в любви, тут же выставив и цену своего чувства. «С этой минуты я приняла решение отказаться от всего, от удовольствий и от света, столь привлекательного для девушек моих лет, и посвятить всю свою жизнь тому, чтобы утешать и составлять счастье того, которого любила» — так передала она в воспоминаниях свой первый «разговор сердца». Не забыв, как видим, обозначить и жертву, которую ей придется принести во имя чувства.

Царь, судя по всему, эту жертву принимать не спешил. Прошел еще год среди случайных романтических прогулок, переглядываний на балах и прочих милых пустяков, пока наконец судьба Екатерины Долгорукой не определилась в Петергофе, куда двор переехал на лето.

Произошло это, по запискам самой Долгорукой, 1 июля 1866 года. Прогуливаясь в вечернем петергофском парке, сорокавосьмилетний император и девятнадцатилетняя княжна оказались в павильоне «Бабигон», где и соединились, после чего Александр II поклялся ей в верности: «Увы, я сейчас не свободен. Но при первой же возможности я женюсь на тебе, ибо отныне я навеки считаю тебя своей женой перед Богом».

И тем же вечером, веселый и оживленный, появился у сестры, которая устраивала фамильный прием по случаю возвращения его сына, цесаревича Александра, из Копенгагена, где у того состоялось сватовство к датской принцессе Дагмар. Все радовались этому событию, не подозревая о другом, только что случившемся событии, которое отзовется потрясением династии и ляжет тяжелым грузом на плечи чествуемого жениха, будущего Александра III, и доставит много горьких переживаний его невесте Дагмар, ставшей императрицей Марией Федоровной.

Однако собирался ли император в самом деле жениться на Долгорукой? Как говорит народная мудрость, обещать не значит жениться. К тому же еще здравствовала императрица, и никто не знал, кому какой отпущен срок... Впрочем, не станем морализировать по поводу частного человека Александра Николаевича. И многие из нас могли бы повторить вслед за поэтом: «О да, любовь вольна, как птица...» Посмотрим на логику поступков главы династии.

Спустя два года после «грехопадения» и клятвы в «Бабигоне», уже в 1868-м, когда роман набрал градус до того, что царь стал встречаться с княжной прямо в Зимнем дворце, в бывшем кабинете Николая I (где тот, к слову, скончался), он и сказал сыну ту фразу о недопустимости морганатических браков.

Не дал он разрешения на такой брак и еще через три года, в 1871-м, когда его сын Алексей хотел жениться на дочери поэта и царского наставника Василия Андреевича Жуковского — Саше, имевшей от него сына (что стало драмой для Алексея, так и не заведшего семьи).

Однако через четырнадцать лет петергофская клятва — тогда, похоже, лишь жест приличия — всплывет и станет веским аргументом. Но не будем забегать вперед — оценим тактику победителя в «любовной схватке».

Когда дело дошло до свиданий, чего нельзя было скрыть, двор не на шутку взволновался. «Я не приняла в расчет, что его (Александра II. — А.К.) преклонный возраст увеличивал опасность, — вспоминала фрейлина императрицы Александра Толстая в своих записках «Печальный эпизод из моей жизни при дворе», — но более всего я не учла того, что девица, на которую он обратил свой взор, была совсем иного пошиба, чем те, кем он увлекался прежде... Хотя все и видели зарождение нового увлечения, но ничуть не обеспокоились, даже самые приближенные к императору лица не предполагали серьезного оборота дела. Напротив, все были весьма далеки от подозрения, что он способен на настоящую любовную интригу; роман, зревший в тайне... Говорили, что княжна преследует императора, но никто пока не знал, что они видятся не только на публике, но и в других местах...»

Слухи закружились самые невероятные: будто бы княжна, необычайно развратная с детства, танцует обнаженной на столе, чтобы «разжечь страсть» у стареющего императора, что в непристойном виде проводит целые дни и полуодетая принимает гостей, что вымогает драгоценности и за бриллианты «готова отдаться первому встречному» и прочая, и прочая.

В конце концов старший брат княжны, женатый на итальянке, увез сестру от разгоравшегося скандала в Неаполь. Позже Екатерина Михайловна умилительно вспоминала: «Будучи совсем ребенком, я лишилась предмета своей привязанности». Простим кокетство: ей было уже за двадцать — еще год-два, и можно было по тем временам попасть в список старых дев.

Через полгода после ее отъезда, 16 мая 1867 года, император с сыновьями Александром и Владимиром приехал в Париж, на Всемирную выставку, поселился в Елисейском дворце, вечером посетил Opera Comique, нашел спектакль скучным, вернулся во дворец, в двенадцатом часу ночи постучался к министру Императорского двора графу Александру Адлербергу, попросил сотню тысяч франков и — пропал.

Вот как рассказывал об этом происшествии шеф корпуса жандармов и управляющий Третьим отделением граф Петр Шувалов: «...когда пробило полночь, потом час и два, а он не появлялся, меня охватило беспокойство, я побежал к Адлербергу и застал его тоже встревоженным. Самые страшные предположения промелькнули у нас в душе. Полицейские агенты, которым было поручено вести наблюдение за императором очень деликатно, могли упустить его из виду, а он, плохо зная расположение парижских улиц, легко мог заблудиться... Наконец в три часа ночи он вернулся, даже не догадываясь, что мы бодрствовали в его ожидании. Что же произошло с ним этой ночью? Выйдя на улицу, император нанял фиакр, нагнулся под фонарем, прочитал какой-то адрес... Пока Адлерберг и я тряслись от страха, император, наверное, преспокойно пил чай в обществе двух дам. Одна из них была княжна Долгорукая, другая — ее невестка (прибывшие в Париж инкогнито. — Л.К.). В последующие вечера княжна не раз наносила императору ответные визиты, проникая в Елисейский дворец через калитку на улице Габриэль и авеню Мариньи».

Нет, не оценил шеф жандармов «порывы юных лет» пятидесятилетнего самодержца всея Руси, поставившие всю охрану «в ружье». Будь на его месте литератор, из-под его пера могла бы выйти такая леденящая дух «венецианская история»!

После возвращения из Парижа в Петербург, куда вернулась и княжна, Александр II почти перестал таиться. У Екатерины Долгорукой появились банковский счет, вилла в Ливадии, куда вскоре она отправилась на отдых вслед за царем и его семьей... Столь безоглядному развитию событий, возможно, содействовало и душевное состояние императора, пережившего в Париже — 25 мая, через девять дней после той «венецианской истории» — уже второе по счету покушение на его жизнь. А такого рода потрясения, как известно, либо заставляют что-то менять в положении вещей, либо обостряют чувство жизни.

С императором, судя по его страстной переписке с княжной, случилось второе. Выберем для примера наиболее сдержанные отрывки. «Что же делать? Влюбились, как кошки, и не можем не ласкать друг друга. <...> ...явился мой кузен из Веймара, который всегда напоминает мне счастливые дни нашей весны, когда мы были еще вместе и думали только о счастье встретиться на прогулке и оказаться вечером в нашем милом гнездышке, чтобы как безумные наслаждаться там нашими ласками. О, Боже мой, дай нам такую возможность и то же счастье после нашего возвращения...» — писал Александр Николаевич 8 сентября 1868 года, в 9 часов утра, видимо, из-за границы.

Екатерина Михайловна отвечала на его письма хотя и каракулями, но с той же страстью. «Ах, какая скука, просто мочи нет! Увы! Сегодня нет ни писем, ни телеграмм... Все это для меня очень дурно, и я чувствую себя совершенно разбитой, и не могла уснуть, вся в мыслях о тебе, мой ангел, жизнь моя, мое все. Да благословит Бог твое прибытие в Варшаву, твое возвращение и наше свидание. Все дрожит во мне от страсти, с которой я хочу увидеть тебя. Люблю и целую тебя всего, дуся мой, моя жизнь, мое все», — писала княжна 18 июня 1870 года из Петергофа.

Эта большая переписка, вместе с дневниками и записками Екатерины Михайловны, начатыми незадолго до смерти, относительно недавно была перевезена из Лондона в Государственный архив России и полностью еще не опубликована. Работа усложнилась из-за почерка Долгорукой, на что в отчаянии сетовали при публикации отдельных фрагментов и видавшие виды сотрудники архива: «Почерк выпускницы Смольного крупный, но порой написанное скорее напоминает каракули, чем буквы»[3]. И этими каракулями, попусти история, могли бы писаться императорские указы!

Осенью 1872 года Екатерина Долгорукая объявила Александру II, что ждет ребенка. Когда подошел срок и начались схватки, она покинула свой особняк на Английской набережной (купленный для нее царем), села в карету и в час ночи приехала в Зимний. Войдя через знакомую потайную дверь, княжна заставила часового разбудить императора и здесь же, во дворце, в присутствии государя к десяти утра разрешилась сыном Георгием.

Была ли в том необходимость — рожать именно в Зимнем дворце, по соседству с многодетной законной семьей императора? Нам может показаться, что нет. Но это нам, опрощенным детям ХХ века, а у княжон свой резон. Екатерина Долгорукая завоевывала территорию, как некогда ее пращур князь Юрий ходил воевать чужие княжества, за что и прозван был Долгоруким. И его потомица фамилию не посрамила.

Сразу же после рождения ребенка император распорядился подготовить в Зимнем дворце апартаменты для княжны — прямо под его комнатами, а для удобства сообщения между этажами устроить лифт. Так Екатерина Михайловна поселилась бок о бок с императрицей Марией Александровной, у которой совсем недавно состояла во фрейлинах.

Наиболее шустрые царедворцы, почуяв в княжне новую хозяйку Зимнего, а может, кто знает, и всея Руси, начали завязывать с ней любезные отношения. Другие же ненавидели самозванку, называя ее меж собой куртизанкой и Мессалиной, и горячо сочувствовали семье, переживающей настоящую драму. Хотя, по воспоминаниям, подтачиваемая чахоткой Мария Александровна с поистине царским достоинством терпела присутствие соперницы и лишь однажды не сдержалась, сказав близким: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как императрице. Но я не в силах простить мучений».

Когда-то царский фаворит Петр Шувалов отважился доложить Александру II о предосудительном поведении его братьев — великих князей Константина и Николая, которые открыто завели побочные семьи с актрисами, чем царь возмутился: «Как? Незаконные связи, внебрачные дети в нашей семье, ведь у нас никогда не было ничего серьезнее гостиных интрижек!» В 1874 году Шувалов рискнул предостеречь уже самого Александра II от слишком откровенной демонстрации внебрачной связи, сообщив, что его осуждают при дворе. Царь раздраженно ответил, что никому не позволит вмешиваться в свою личную жизнь. И скоро всесильный граф был «низложен», отправленный послом в Лондон.

Вообще, по свидетельствам очевидцев, с годами привязанность императора к Долгорукой начинала обретать признаки болезненной маниакальности и размах государственного скандала (обычной любовной связью удивить кого-либо было трудно). Одни находили этому объяснение в ее женской ловкости, другие — в поддержке могущественных покровителей, которые, нащупав слабину княжны, за солидные взятки проталкивали через нее спекулятивные финансовые проекты, как, например, Абаза и Грейг, или же пытались влиять на расстановку политических сил. Говорили, что при ее деятельном участии в 1880 году был смещен прежний шеф жандармов, державший сторону императрицы Марии Александровны, и на его место назначен завсегдатай ее салона М.Т. Лорис-Меликов (при котором, кстати, Александр II и погиб).

Были и другие объяснения. Так, французский дипломат Морис Палеолог в книге «Александр II и княгиня Юрьевская» (такой титул княжна Долгорукая получит позже) писал: «Порой им (императором. — А.К.) овладевала тяжелая меланхолия, доходившая до глубокого отчаяния. Власть его более не интересовала; все то, что он пытался осуществить, кончалось неудачей. Никто из других монархов не желал более его счастья своему народу: он уничтожил рабство, отменил телесные наказания, установил суд присяжных, провел во всех областях управления мудрые и либеральные реформы. Сколько усилий потратил он, чтобы избежать турецкой войны, навязываемой ему его народом! И после ее окончания он предотвратил новое военное столкновение... Что получил он в награду за все это? Со всех концов России поступали к нему донесения губернаторов, сообщавших, что народ, обманутый в своих чаяниях, во всем винил царя. А полицейские донесения сообщали об угрожающем росте революционного брожения. Смятенной душой он невольно устремился к единственному человеку, пожертвовавшему для него своей честью, светскими удовольствиями и успехами, — к человеку, думавшему об его счастье и окружавшему его знаками страстного обожания».

Все так. Любопытно только, что французский дипломат почти буквально повторяет слова «пожертвовавшей своей честью» княжны, с которых она начинала роман. Возможно, эта «жертва» муссировалась Долгорукой в близких ей кругах, ставилась в укор императору, растравляя чувство вины и желание эту жертву искупить.

Были и другие причины, способные объяснить дальнейшие поступки Александра II — не как мужчины, увязшего «в хищной силе рук прекрасных», а как одинокого на троне человека, находившегося под многолетним прицелом бомбометателей. Но о них ниже.

Сам же Морис Палеолог, посол Франции уже при Николае II, скорее всего, черпал сведения для своей беллетристики из мемуаров Юрьевской. В 1882 году она выпустит в Париже книгу «Александр II», укрывшись за именем Виктор Лаферте. По мнению исследователей, никакой ценности для историка эта книга не представляет. Не находили в ней достоверности и свидетели тех событий, например фрейлина Александра Толстая, опровергшая многую беззастенчивую ложь автора в своих записках. А в том, что Екатерина Долгорукая была мастерица привирать, мы еще убедимся.

Весной 1880 года императрица совсем слегла, и все понимали, что это конец. Понимал это и император, которого часто видели выходящим от нее в слезах. 22 мая ранним утром измученная болезнью Мария Александровна ушла из жизни. В тот же день Александр II записал в дневнике: «6 ч. вечера. Императрица тихо скончалась. Господи, прими ее душу, отпусти мои вольные и невольные грехи!... 11 ч. вечера. Сегодня кончилась моя двойная жизнь. Буду ли я счастлив в будущем? Я очень опечален, а Она (Долгорукая. — А.К.) не скрывает своей радости; она говорит уже о легализации ее положения; это недоверие меня убивает! Я сделаю для нее все, что будет в моей власти, но я не могу пойти против интересов родины».

В тот же день был объявлен национальный траур и начались заупокойные службы в церкви Зимнего дворца. Царь записывал: «Пятница, 23 мая 1880, 8 ч. утра. Похороны Императрицы назначены на 28-е. Церемониймейстеры разработали порядок процессии. Чтобы избежать всего шума, Катя там не появится. После долгих переговоров с ней я решил уступить ее желанию и пожениться по истечении сорока дней — срок, который она находит достаточным, а так как свадьба будет тайной, довольно будет пяти свидетелей. Правда, что они могли бы быть еще менее многочисленны и что вся Россия будет в курсе! Решено, что это будет морганатический брак».

В своих позднейших записках Екатерина Долгорукая утверждала прямо противоположное: «Конечно... если бы мы не опасались постоянных покушений, нам и в голову бы не пришло венчаться до истечения положенного срока траура; но, обладая таким чувством чести и столь возвышенной душой, для которой все бледнело по сравнению с нашей чистой и истинной любовью, он объявил мне, что <мы> должны соединить наши жизни, как только пройдут шесть недель его траура, ибо мы оба смертны».

Через несколько дней тело императрицы перевезли в собор Петропавловской крепости, у гроба, покрытого национальным флагом, дважды в день шли службы, и наконец после отпевания Мария Александровна нашла упокоение в царской усыпальнице.

В полночь после похорон Александр II записал в дневнике: «Адлерберг, представив множество возражений, не советует мне вступать в новый брак. Должен признать, что в некотором отношении он прав, но я не мог с ним говорить с полной откровенностью. Я дал слово чести и должен его сдержать, даже если Россия и История мне этого не простят».

Вот петергофская клятва и стала аргументом. Граф Александр Адлерберг, несмотря на давнишнюю дружбу с царем, был категорически против брака, полагая, что он приведет к падению авторитета династии и может вызвать революционные беспорядки. Догадываясь, видимо, откуда такая настойчивость (и такая, прямо скажем, нехристианская поспешность), он попытался объясниться с Долгорукой. На все его доводы она твердила одно: «Государь будет счастлив и спокоен, только когда повенчается со мной».

Во время разговора, вспоминал Адлерберг, дверь приоткрылась и царь робко спросил, может ли он войти. «Нет, пока нельзя!» — закричала княжна таким тоном, каким, заметил граф, приличные люди не разговаривают «даже с лакеем». Вообще, по воспоминаниям, в последние годы жизни император производил впечатление человека с подавленной волей.

Едва миновали сороковины, и 6 июля 1880 года в маленькой комнате Большого Царскосельского дворца, у стола, превращенного в алтарь, состоялось венчание Александра II и Екатерины Долгорукой. Свидетелями были граф А.В. Адлерберг, начальник Главной императорской квартиры А.М. Рылеев и генерал-адъютант Э.Т. Баранов. Царь попросил присутствующих все держать в тайне. Адлерберг поинтересовался, как быть с наследником Александром Александровичем, который находился в отъезде. Новобрачный ответил, что сам сообщит ему обо всем по возвращении и не видит тут никаких препятствий, поскольку государь «единственный судья всем поступкам».

Тем же вечером Александр II подписал указ Сенату о предоставлении его морганатической супруге и незаконнорожденным детям титула светлости[4] и фамилии Юрьевские (по имени Юрия Долгорукого). Так княжна Долгорукая стала светлейшей княгиней Юрьевской.

К тому времени у императора и княжны родились уже четверо детей: Георгий (1872–1913), Борис (1876; умер в младенчестве), Екатерина (1877–1959) и Ольга (1879–1925).

Сразу же после венчания, несмотря на траур, морганатическая жена начала открыто появляться с Александром II, и тайна сделалась явью. Более того, цесаревича Александра император включил в состав комиссии, готовившей указ об обеспечении прав княгини Юрьевской и ее детей в случае его преждевременной кончины. Вероятно, таким образом он хотел сблизить обе свои семьи. Возможно ли это было? Дочь Мария, в замужестве герцогиня Эдинбургская, писала отцу из Лондона: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к Мама, сумели бы однажды простить Вас».

Цесаревич, переживший многие бесцеремонные выходки Юрьевской (вплоть до того, что на совместном отдыхе в Ливадии она поселилась в покоях его только что умершей матери), из жалости к отцу уже почти смирился с положением вещей, как его настиг новый удар.

Через несколько месяцев при дворе забурлили слухи о готовящейся коронации княгини Юрьевской. Говорили, что уже заказан и вензель для новой императрицы — «Е. III», то есть «Екатерина III». Все это можно было бы отнести к великосветским сплетням, если бы не обнаружился интерес к прецеденту — Марте Скавронской, жене Петра Великого, ставшей Екатериной I. В Москву тайно был отправлен некий чиновник, чтобы отыскать в архиве документы о церемониале коронования Марты Скавронской, как пишет историк Юрий Давыдов в очерке «Никто и никогда не узнает наших имен» (Альманах «Прометей». Т. 11. М.: Молодая гвардия, 1977).

Узнав о намеченном короновании мачехи, оскорбленный цесаревич объявил отцу, что уедет с семейством на родину жены, в Данию (у них уже было трое детей). Царь на это пригрозил, что лишит его престола в пользу Георгия, своего сына от княгини Юрьевской.

Такой оборот событий был возможен и помимо воли императора. Некоторые влиятельные посетители апартаментов Юрьевской не прочь были видеть ее саму на престоле. Как пишет один из историков: «В придворных кругах в последние недели жизни Александра II можно было услышать разговоры, что великий князь Константин Николаевич (брат царя, глава так называемой «либеральной партии». — Л.К.) и вся его “партия” вынашивали план: дождаться срока и короновать Юрьевскую. Этим путем можно было отрешить от надежды на власть цесаревича, не питавшего расположения к сановным либералам»[5].

О том, что неразборчивая в стремлении к власти княгиня Юрьевская становилась орудием большой политики, свидетельствует и одна до конца не распутанная история. Юрий Давыдов в упомянутом выше очерке приводит найденные материалы ее секретной переписки с неким тайным обществом из тринадцати членов. «Мы, — писал Юрьевской аноним от лица этих «рыцарей с закрытым забралом», — торжественно поклялись, что никто и никогда не узнает наших имен... Мы основали лигу, род ассоциации, управляемой тайно, и неизвестной даже полиции...»

Лигеры обязывались тайно защищать императора от покушений на его жизнь, если он станет придерживаться их указаний, и обещали «парализовать зло, образовать железный круг около его величества и умереть вместе с ним, если ему суждено погибнуть».

Их письма сохранились в архивном фонде Александра II, как сообщает Юрий Давыдов: дорогая голубоватая бумага, хороший французский язык, увесистая печать красного сургуча, на которой можно разобрать лавровый венок, звезду с лучами, крест, похожий на орденский, и надписи: «Т.А.С.Л.», «Бог и Царь», «1879», «СПб. ОТДЕЛЕНИЕ».

Обрисовав структуру и тайные ритуалы своего общества, аноним писал Юрьевской: «При желании, мадам, вы могли бы составить представление, хотя и смутное, о нашей лиге, вспомнив об обществе франк-масонов...» Сообщал он и о том, что «под развевающимися знаменами лиги» действует пара великих князей, близкие друзья графа Лорис-Меликова, один из членов подчиненной ему Верховной распорядительной комиссии... Первое их письмо датировано 18 мая 1880 года, последнее — 17 декабря того же года.

«Мадам» откликнулась на эти послания (где, между прочим, давались советы, какие маршруты выбирать царю для передвижений по городу во избежание терактов), сделавшись посредницей между этой загадочной «лигой спасения» и императором. Тем самым она становилась в глазах царя единственным «ангелом-хранителем», озабоченным его спасением.

Когда, 1 марта 1881 года, Александр II был смертельно ранен бомбой народовольца Гриневицкого на набережной Екатерининского канала в Санкт-Петербурге, ни один из этих тайных телохранителей, обещавших «умереть вместе с ним», не оказался на месте преступления и не погиб. Погибли случайно проходивший мальчик и двое сопровождавших царя казаков.

Кто были эти таинственные защитники (а может, напротив, дирижеры преступления?), до сих пор точно не установлено.

Юрий Давыдов приводит любопытную запись генерал-адъютанта А.М. Рылеева о тех событиях: «Первого марта, после развода <караула> в Михайловском манеже, государь пил чай у великой княгини Екатерины Михайловны, куда тоже была приглашена княгиня Екатерина Михайловна Юрьевская, но не приехала. Убийство совершено на Екатерининском канале... Венчание государя с княжной Долгорукой происходило в 3 ч. 30 мин. пополудни; последний вздох погибшего государя произошел в 3 ч. 33 мин. пополудни...»

На что намекал близко знавший царя Рылеев, выделяя имя «Екатерина»? То ли на Высший суд и роковую роль Екатерины Долгорукой-Юрьевской в трагической судьбе Александра II, то ли на вину той же Юрьевской, позволившей втянуть себя, а заодно и государя, в игру с таинственными силами, остается только гадать.

Взошедший после гибели отца на престол Александр III проявил по отношению к Екатерине Юрьевской и ее детям поистине царское великодушие. По его решению за ней сохранялись апартаменты в Зимнем дворце, до конца дней она обеспечивалась рентой из казны (100 тысяч рублей в год), ей была оставлена вся собственность, дочери получили право на царское приданое, а сын — на образование за счет государства. Новый монарх даже разрешил ей обращаться к нему на «ты», подчеркивая тем самым, что все старое забыто.

Однако княгиня Юрьевская была не тем человеком, чтобы смириться со скромным положением вдовы. Даже трагедия не избавила ее от непомерных амбиций и мелких страстей. То она начинала претендовать на одну из царских резиденций, то закатывала скандал из-за каких-то не возвращенных ей канделябров, то требовала себе орден Святой Екатерины (которым награждались только члены династии и в редчайшем случае дамы — лишь за выдающиеся заслуги перед Отечеством)... Все свои большие и маленькие претензии она выдавала за «волю того, который ушел, но который с Небес все видит».

В конце концов эти скандальные сцены вновь воздвигли стену между двумя семьями покойного императора. Юрьевская собралась за границу, пообещав вернуться, когда дочери подрастут, — чтобы «давать балы». От природы уравновешенный Александр III не выдержал. «На Вашем месте, — сказал ей государь очень спокойным тоном, — вместо того чтобы давать балы, я бы заперся в монастыре» (как писала императрица фрейлине Александре Толстой).

До монастыря ли было вдове? Поселившись во Франции на Лазурном берегу, она жила на широкую ногу: содержала большой двор, устраивала пышные приемы, с форсом путешествовала по Европе, на что 100 тысяч в год вряд ли могло хватить.

Эта ситуация, грозившая скандалом, не могла не тревожить российского самодержца. По его поручению бывший начальник Третьего отделения Петр Шувалов (как помним, отправленный послом в Лондон) благодаря достоверным каналам выяснил, что княгиня Юрьевская на своих счетах в банках Лондона и Парижа имеет несколько миллионов: часть — капиталы Александра II, остальное — подношения ей от железнодорожных магнатов за получение выгодных концессий.

Разбираться с финансовой стороной дела Александр III не стал. Его больше заботил тот шлейф скандальности, который волочился за княгиней по всей Европе и оскорблял имя покойного отца.

Не износив, как говорится, башмаков, Юрьевская завела открытую связь со своим врачом, не отказывая себе и в более пикантных развлечениях, о чем агенты доносили царю. При помощи французского журналиста Виктора Лаферте выпустила уже упомянутую книгу воспоминаний, наполненную интимными подробностями ее отношений с Александром II; книга попала в Россию и ходила по рукам в придворных кругах...

Но все это меркнет в сравнении с другим ее увековечением своего имени и статуса. Когда умер черный сеттер Юрьевской, она с помпой похоронила его на кладбище города По, установив надгробие с такой надписью: «Здесь покоится Милорд, любимая собака императора Александра II. Памятник ей воздвигнут неутешной вдовой». Остроумцы прыскали: чья вдова-то?

Последнее представлялось настолько невероятным, что казалось злой сплетней. Как-то при посещении Франции родственница царя великая княгиня Мария Павловна из любопытства заехала в По, посетила кладбище и убедилась, что это отнюдь не сплетня.

«Неутешная вдова» пережила своего венценосного супруга на сорок с лишним лет и умерла в феврале 1922 года в Ницце в полной нищете: революция обесценила все ее деньги.

Так стоит ли расследовать мифы?

Екатерина Долгорукая оказалась вовсе не той чистой голубицей, какой рисуют ее в засахаренных повествованиях и сентиментальных фильмах о бескорыстной любви бедной княжны к императору.

При первом знакомстве с этой легендой и впрямь хочется «уронить слезу». Однако сами факты из наступательной жизни Долгорукой-Юрьевской не позволяют ни умилиться этой историей, ни поразиться величием трагедии, ни восхититься хотя бы мастерской женской интригой, в которой не было ни изящества, ни поэзии, ни даже высокой игры.

 

[1] Сахаров А.Н. Александр I: Глава «Страх». М.: Наука, 1998. С. 109–115.

[2] Брак представителя царствующего дома с лицом не царского происхождения; морганатический брак не давал членам семьи привилегий царственного рода, в том числе права престолонаследия.

[3] См.: Федоткина Т. Двоеженец всея Руси // Московский комсомолец. 2001. 21 декабря.

[4] Титул, дававшийся за особые личные заслуги. Первым светлейшим князем стал сподвижник Петра I — А.Д. Меншиков, получивший его в 1707 году, когда возглавляемая им армия разбила при Калише тридцатитысячный шведский корпус генерала Мардефельда.

[5] Боханов А. Император Александр III. М.: Русское слово, 2001.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0