Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Розыск о том, чего больше нет

Алексей Николаевич Григоренко родился в 1955 году в Горьком, в семье инженеров-автомобилестроителей. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал дворником, сторожем, грузчиком, в редакции альманаха «Памятники Отечества», редактором отдела литературы журнала «Советский воин», редактором исторической московской редакции издательства «Столица». Публиковаться начал в 1988 году. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Советский воин», «Москва» и др. Автор четырех книг прозы.
Член Союза писателей России. Живет в Москве.

Василий Александров Розов

Итак, о. Василий родился уже на Гуменце в 1804 году. Кратко о нем: жена Василия — Олимпиада Иосифова (1812 года рождения), дочь священника Иосифа Великосельского, бракосочетались 7 июня 1829 года. Об их бракосочетании есть документальная запись (Ростовский филиал ГАЯО. Ф. 196. Оп. 1. Д. 8328):

«Метрическая книга с. Алешково Ростовского уезда за 1829 год.

Л. 6 об.

Браки.

Запись № 7.

7 июня.

Ростовского уезда села Гуменца священника Александра Иванова сын его жених, студент, кончивший курс богословских наук Ярославской семинарии, Василей Розов и невеста, того ж уезда села Алешкова священника Иосифа Петрова (прим.: Великосельский) з дочерью его девицей Олимпиадой, обоих их, первым браком.

Указанный обыск учинен был, при котором поручителями были Ростов. уездного суда колегский легистратор Иван Петров Козлов (зять Василия, муж его старшей сестры Татьяны. — А.Г.) и села Ивакина пономарь Иван Михайлов; венчал я, священник Иосиф Петров (прим.: Великосельский), с причетниками своими (прим.: дьячок Алексей Филиппов Алешковский и пономарь Киприан Филиппов Смирнов)».

У Василия и Олимпиады дети: Александр (1834), Анна (1837) — к слову, муж этой Анны, о. Николай Никологорский, на некоторое время унаследует гуменецкий приход в 1855 году, — Надежда (1842), Екатерина (1846) — две последние девушки так и остались в девичестве и в 70-х годах проживали с престарелыми родителями на Гуменце.

Александра, старшего сына Василия Розова, тоже находим в сторонних документах и косвенно можем проследить его дальнейшую судьбу, но уже вне родного сельца (ГАЯО. Ф. 230. Оп. 3. Д. 5664):

«Метрические книги церквей Ростовской округи. 1859 год.

Села Деревень.

О браке.

Лл. 1947 об. — 1948.

Запись № 4.

Генварь, 25-е.

Жених — кончивший курс Ярославской духовной семинарии ученик Александр Розов, поступающий в село Кулачево в диаконы, 24 года.

Невеста — после умершего Ростовского уезда села Деревень Арсения Малиновского (фамилия нечетко) дочь девица Ольга, прав., 1-м браком, 20 лет.

Поручители по жениху: священник Ростовского уезда с. Спасского, что на Городце, Платон Розов (дядя Александра, старший брат его отца Василия. — А.Г.) и Угличского уезда с. Рахманова Григорий Матвеевский.

По невесте: Угличского уезда с. Васильева священник Александр Малиновский (неразб.) и Ростовского уезда с. Деревень Евгений Малиновский (неразб.)».

Похоже, за умершим уже к тому времени дядей (или ушедшим по старости на покой) Александр унаследовал и приход, ибо через 12 лет в Клировой ведомости церкви села Спас-Городец за 1871 год значится следующее, для нас примечательное (ГАЯО. Ф. 230. Оп. 2. Д. 2811. Л. 101 об. 102.):

«Священник Александр Васильев Розов, 36 лет <...> в 1863 году мая 12 дня Преосвященным Нилом Архиепископом Ярославским и Ростовским посвящен к означенной Преображенской церкви во священника, грамоту имеет.

(Уже) Вдов.

Дети его:

Мария — 11 лет,

Василий — 9 лет,

Анна — 8 лет,

Платон — 6 лет,

Раисса — 4 года».

Замечу, что сам Василий только в 1847 году в документах стал прозываться Розовым. В консистории есть дело о совместном наследовании им и его братом Платоном Розовым, священником в с. Спасском на Городце, — они вместе наследовали имущество сестры своей Татьяны Александровой, вышедшей замуж за коллежского регистратора Козлова и умершей в 1847 году. От нее братьям-священникам достались дом и земля в Ростове, купленные в 1824 году, а мужу, Ивану Козлову, из движимого имущества она завещала одну четверть, а из недвижимого — одну седьмую часть. «Раздел этого имения предоставляется миролюбному их священников согласию».

Как видим, по некоторому малолетству своему и по не закончившейся к тому времени учебе старший сын Василия Александр не смог получить после отца гуменецкий приход, с которого о. Василий был смещен в 1854 году. В 1855–1861 годах здесь настоятелем числится о. Николай Никологорский, муж Анны Васильевой, зять о. Василия Розова, но и во все время его настоятельства длился и продолжался скандал с отстранением от должности просвирницы Агафониковой. Отец Николай был дважды штрафован за нее правящим архиереем — каждый раз на 3 рубля серебром «в пользу сирот», — и, похоже, девица-просвирница его перемогла, ибо вплоть до 1878 года встречаем ее все еще на той же должности и на том же месте, а о. Николая на Гуменце уже давным-давно нет, хотя престарелый и давно отстраненный от должности о. Василий, которому уже 67 лет, с женой и двумя младшими дочерьми — 27 и 24 лет — все еще живет здесь — и это уже в 1871 году. Думаю, дело все в том же в человеческом несовершенстве: Дело 230-1-20 918 — об удалении просфирни с. Гуменец пономарской дочери Любови Агафониковой от должности священником Николаем Никологорским, 45 листов, 1859–1860 годы. Обращает на себя внимание невероятный объем этого дела. Что это? Тщательное соблюдение прав личности консисторским начальством? Невероятное буквоедство? Больше надзирающим инспекторам за духовным сословием нечем было заниматься? Нет, это ни то ни другое. Это — печать сословного догматизма русского общества той поры. Агафоникова была пономарской дочерью и просвирней, вероятно, в десятом уже поколении, она вросла по пояс в гуменецкий приход, даже жила она в собственном доме — в отличие от бывших и будущих здесь настоятелей, которые квартировали в домах, построенных на церковной земле прихожанами, а тут — явился молодой батюшка, не местный, из села Николина Гора, никто и не знал такого прежде и не знал бы вообще, если бы он не женился на нашей поповне Анне Васильевой Розовой и решил навести здесь порядок... Но об этом скажем еще, поминая о. Николая Никологорского.

Ну а пока же приведем примечательный документ первых лет настоятельства молодого о. Василия Розова:

Клировый рапорт церкви с. Гуменец за 1832 год

Подан 10 ноября 1832 года в Ростовское Духовное правление Ростовской округи с. Гуменца церкви Покрова Пресвятой Богородицы от нижеподписавшихся священнослужителей

РЕПОРТ

По полнительной за 1832 год

Означенная церковь имеется каменной с приделами по левую сторону Преображения Господня, по правую св. Великомученника Димитрия Солунского, утварью, книгами и протчим благолепием доволна. При оной приходских дворов ныне налицо тож число, что и поданных за Святую сего года Четыредесятницу именным исповедным росписям показано, а именно: 109, в них мужеска пола — 319, женска — 362, всего — 681.

Записных раскольников нет.

Церковной усадебной и сенокосной земли имеется по писцовой даче 24 десятины 2141 сажен, на которую план и книга имеется, недостающее количество в указанную препорцию земли вновь прирезанной в 1816 году 11 десятин 259 сажен, на оную плана нет, и значится в мирском общем плане, и всего состоит 36 десятин.

По числу показанных приходских дворов за силу указов и по разбору 1784 года быть полезно священнику, дьячку и пономарю.

Ныне налицо:

Священник Василий Александров, 28 лет, невдов, в священники определен в 1829 году июня 23 дня Архиепископом Авраамом, Ростовским и Ярославским, от коего и грамоту имеет. В семинарии обучался и кончил курс богословских наук.

Дьячек Алексей Иванов, 47 лет, женат первым браком. В дьячки определен в 1804 году генваря 1 дня Архиепископом Павлом, в стихарь посвящен и грамоту имеет, в семинарии обучался и уволен из оной. (Это тот самый Смирницкий, сын священника Иоанна Степанова. Старший брат его Семен уже убыл невесть куда к той поре. — А.Г.)

Пономарь Аврам Иванов, 26 лет, женат первым браком, в пономари определен в 1826 году, сентября, 23 дня, Архиепископом Авраамом в стихарь посвящен и грамоту имеет, в семинарии обучался и уволен из высшего отделения уезднаго училища.

У нас дети:

У дьячка Алексия Иванова сын Григорий, 14 лет, обучается в высшем отделении уезднаго училища.

У пономаря Аврама Иванова дети: Александр 4 лет, Василий году, племянник его родной Василий Львов, 13 лет, обучается в высшем отделении уездном училище.

Вновь рожденных в нынешнем 1832 году не имелось, и мы состоим из действительных, и штрафованы как в прошедшем году, так и в настоящем году не были.

О чем сим Духовному правлению благопочтенно и репортуем ноября дня 1832 года и к онаму руки приложили.

Подписи.

Также приведем некоторые факты из «Описи имущества храма села Гуменец за 1835 год»:

В частности, «Риза храмового образа Покрова Божией Матери была весом 6 1/2 фунта серебра, стоимостью в 585 рублей».

В ризнице находим подробное описание девяти священнических риз разных цветов.

В документах: «Грамота храмоздатная, данная преосвященным Павлом, Архиепископом Ярославским и Ростовским в 1801 года августа 22 дня.

План и фасад на церковь за подписанием того же Преосвященного.

План с книгою, написанною с Церковною землею межевания землемера Бестужева, учиненную в 1771 году» — это те самые документы, о которых я уже рассказывал, — найденные о. Александром на дне сундука летом 1803 года.

Старинными числятся в описи иконы священномученика Власия, Василия Парисского, предстоящих мучеников Флора и Лавра и двух святых жен, «на них четыре венца медны, образ Божией Матери Словенския — в серебряной ризе в 1 фунт 12 золотников весу и стоимостью 85 рублей». О Поникаровском иконостасе нет ни полслова. Иконы Дионисия, следовательно, не числились древними? Благословенное время...

Колоколов было восемь: первый — 109 пудов, второй — 70 пудов, третий — 37 пудов, прочие мелкие.

К «Описи» этой, помимо церковнослужителей, «от деревни Ломъ крестьянин Куприян Иванов руку приложил».

В переписке с Духовным правлением молодого гуменецкого настоятеля находим списки заказанных для храма книг духовно-нравственного содержания — выписка произошла в 1842 году на сумму 23 рубля 77 копеек серебром, и подписано Прошение о книгах, помимо о. Василия, было и неграмотным старостой храма деревни Коскина крестьянином Дмитрием Никитиным; некоторые мелкие и незначительные факты, как то годовая переписка настоятеля с правлением о необходимости замены престарелого церковного сторожа на «казенной деревни Мартьяново крестьянина Федора Потапова» — сама длительность переписки этой свидетельствует вовсе не о кажущейся незначительности подобного дела. Открываются мелкие детали и факты, что, к примеру, в 1834 году старостой был снова неграмотный крестьянин из Жоглова Михаил Онуфриев, и это вовсе не препятствовало ему исправлять свою должность достойно, и прочее...

Так и протекала жизнь о. Василия Александрова Розова — без особых приключений, выплескивающихся в неприятные и докучливые разборы в Ростовском духовном правлении.

Примечательно усердие о. Василия к чтению и последующему осмыслению доступных ему церковных владельческих документов. Так, в Деле под номером 11 660 от 7 апреля 1836 года находим следы тяжбы молодого гуменецкого настоятеля с крестьянкой Ульяной Дмитриевой и ее сыновьями из деревни Ломы. Крестьяне самовольно запахали церковную землю, но о. Василий с документами в руках в суде доказал, что «прирезка земли» храму Покрова Божией Матери была совершенно законна и осуществлена еще в далеком 1816 году. (Мы помним, что эта «прирезка», обещанная о. Александром архиепископу Павлу еще в 1804 году, осуществленная в 1816 году, уже в 1823–1825 годах была камнем преткновения в споре с крестьянами Ломов. И вот — история повторилась, и все из-за того, что документально эта земля не была выделена из общинного плана-надела). Суд аргументы эти счел убедительными, и Ульяне Дмитриевой запретили пользоваться церковной землей. Но последующие события оказались для о. Василия не такими простыми, и тоже, как увидим, были они связаны с церковными землями и с забытыми до времени владельческими документами. Ну а пока священник на хорошем счету находился, о чем можно заключить из того факта, что в 1851 году Василий Розов совместно с Никологорским священником Михаилом расследует дело против своего полного тезки Василия Сергеева Розова в селе Чуфарове — об уронении последним лжицы во время св. причастия. Надо сказать, что это считалось тогда (да и сегодня) тяжелым духовным преступлением. Расследование Розова о чуфаровском Розове тянулось более года, но не успело оно завершиться, как в Чуфарове потребовалось новое расследование «Розова о Розове» — в июле 1851 года было возбуждено «Дело о притеснении прихожан с. Чуфарова священником Василием Сергеевым Розовым», продлившееся до января 1852 года. Следователи по оному были все те же — гуменецкий и никологорский настоятели.

Но в 1853 году и самого о. Василия коснулось такое же обвинение. Против него заведено было Дело № 18 761 о 65 листах (!) под наименованием «О незаконном вымогательстве от прихожан платы за требы священником села Гуменец Василием Розовым». Оно же стало судьбоносным для о. Василия.

Рассмотрим это дело в подробностях, ибо детали истекшего времени здесь очень существенны и примечательны. В частности, в этом обширном деле мы ощутим силу крестьянского мира, который отнюдь не был забитым и замордованным, как это преподносилось нам еще недавно записными партийными пропагандистами-историками. И крестьяне гуменецкого прихода, как увидим, вполне могли твердо и успешно отстаивать — и отстаивали — свои интересы. Здесь другой вопрос: какими методами действовали крестьяне и какова была мера законности их притязаний? Мы здесь являемся только слушателями, но не судьями — и это существенное и важное мое замечание перед тем, как я начну излагать перипетии этой истории.

Итак, все началось с того, что подателями первоначальной жалобы были уполномоченные от каждой приходской деревни крестьяне: деревни Ломы — Адриан Михайлов, деревни Поникарова — Иван Михайлов, Коскина — Тит Иванов и деревни Жеглова — Степан Феодоров в том, что священник внушительными поборами за исполнение треб «приводит всех в одно разорение... Оттого у всех их происходит с ним вражда, до того усилившаяся, что они неравнодушно приходят в храм Божий, для слушания литургии и несут только один грех напрасно от таковых действий его священника Василия, до того они доведены, что не могут на общее время приносить раскаяние в грехах своих в установленное для исповеди время и принимать святое Причастие. Таковая вражда появляется от неправедных действий священника... и заставляет многих из них уходить для слушания Божественной литургии в другой приход».

Приведены и некоторые любопытные факты церковных обычаев той поры. Так, крестьянин деревни Ломы (в тексте Ломъ) Терентий Григорьев за венчание заплатил 13 рублей серебром, крестьянин Михаил Иванов — за два брака 30 рублей серебром, Иван Васильев — за три брака 45 рублей серебром, деревни Поникарово крестьянин Михаил Григорьев — 25 рублей серебром и так далее. Список по каждой из деревень прихода весьма длинный, и нет нужды приводить его полностью. Крестьянский мир весьма внушительно подготовился в принесению жалобы — так, были перечислены браки и уплаченные суммы за браки в течение всего 24-летнего к тому времени настоятельства о. Василия Розова, а некоторые из крестьян помянули и более ранние браки — 1826 года, когда Василий был еще семинаристом, — таков был обличительный запал мирского схода. Конечно, многое в этом контексте было и из чистого наговора: вряд ли столько лет принесшие жалобу в Духовное правление могли помнить точные цифры уплаченного в серебре. В этой связи хочу отметить довольно высокую степень благосостояния наших крестьян в начале 50-х годов XIX века. Напомню, что после секуляризации церковных земель в 1764 году наши крестьяне из архиерейских вотчинников стали казенными, то есть они не были никогда крепостными. Далее:

«В отношении выдачи свидетельств девицам, при выходе в замужество в другие приходы, он, священник Василий, берет 1 р. 50 к. серебром за одно письмо, потом на вину, полотенце и штоф вина <...>».

Подписана жалоба большим количеством народу, начиная с выборного Терентия Григорьева, но, дабы не утяжелять текста ничего не говорящими ныне именами и отчествами типа «Иван Савельев, Николай Иванов» и подобными, я просто приведу два имени из подписавших крестьян деревни Ломы с — уже — фамильными прозвищами: Иван Андреев Воронин и Иван Андреев Подгорный. (как я уже упоминал, исконно ломский и весьма разветвленный род Подгорновых закончил свое существование прямо на наших глазах: с предпоследними в роду — шурскольским Николаем и особенно семибратовским Александром — мы дружили весьма и приятельствовали. Александр показывал нам грибные места в окрестных лесах за Гуменцом, выручал с электропроводкой в избе и мелкими хозяйственными делами, провел нас впервые через чащобу на таинственное и всегда недостижимое озеро Глебовское; во второй раз в жизни мы с великим трудом с Леной вышли к этому озеру через 25 лет — и на обратном пути заблудились в лесу. Вообще, он был отзывчивым и добрым человеком. Инженерствуя в недалеком Семибратове по дороге на Ярославль, он каждые выходные приезжал к матери в Ломы, где по завету отцовскому держал пасеку. Александр Подгорнов трагически погиб в Семибратове — утонул в реке Устье. Мать его, Лиза, светлая женщина, много претерпевшая по жизни своей, умерла к тому времени, и жена Татьяна решила родовую подгорновскую избу на исконном их родовом месте, под горой, с нее и начинаются Ломы вверх по холму — продать. Купила дом москвичка Елена, дочь знаменитого русского писателя Леонида Ивановича Бородина. Крестник мой, Леша Подгорнов, двадцати с небольшим лет, недавно вернувшийся из армии, приехал за деньгами к Елене на мотоцикле, — и, вероятно, выпил ради дела такого и на обратном пути под Шурсколом насмерть разбился в аварии. Какие тут знаки и какие тут символы — думаю, объяснять специально не нужно.)

Продолжим же: «...вообще быв крайне обиженными... в отношении лихоимства и других поступков его, противных закону, согласились ходатайствовать у Высокопреосвященнейшего Евгения, архиепископа Ярославского и Ростовского и кавалера обратить архипастырское внимание на все его священника Василия поступки, объясненные в написанном прошении, которое поручили подать и <...> просили об удалении от их церкви означенного священника Василия и об определении на место его другого благонадежного».

Духовное начальство града Ростова той поры, как уже успел заметить внимательный читатель, отнюдь не было глухо к гласу народа и отправило на разбирательство Никологорского священника Феодора Радухина и села Дмитриановского священника Петра Аристова, но тут уже о. Василий Розов просил об отводе Аристова, потому что «как последний из них с моими прихожанами села Поникарово, особливо с крестьянином Иваном Михайловым имеет хлебосольство по случаю кортомного содержания земли у тестя его села Ивакина священника Алексея, то по сей причине и не могу допустить его к произведению обо мне следствия, поэтому <...> прошу командировать другого следователя» (март 1853 года.) И тут Духовное правление прислушалось к справедливому требованию: следователь был заменен. Итак, расследовали дело священники Никологорский Феодор Радухин и Подлесновский Михаил Шумилин.

Но это было только началом, как выяснилось. Продолжилось дело жалобой в правление от крестьянина деревни «Ломъ» Автонома Васильева Сикачева.

Первоначальный след сего Автонома находим в Исповедной росписи за 1843 год:

«Василий Сергеев Сукачев (к описываемым событиям — через 10 лет — фамильное прозвище транскрибировалось на «Сикачев». — А.Г.), 51 год, жена его Параскева Никифорова, 51 год, дети их Максим, 29 лет, Феодор, 21 год, Автоном, 18 летдвое последних холосты, не были у исповеди за нерачением, Иван, 16 лет, Федосья, 12 лет, Максимова жена Варвара Лукьянова, 27 лет, сын их Парфений, 1 год...»

Как видим, отношения Автонома Сикачева с храмом уже тогда были неровными. В жалобе своей спустя 10 лет он поведал, что 14 января хотел вступить в законный брак с крестьянской девицей казенной деревни Поддыбье Марьею Игнатьевой, благословение от о. Василия получил, «который без всякого препятствия и дозволил ему готовиться к исполнению сего таинства, то есть к бракосочетанию. <...> Он, имея небольшое достояние, приготовляясь к сему, израсходовал, как видно, на все потребности 180 рублей ассигнациями и, будучи в благой надежде, 25-го сего генваря должно было по назначению совершение брака <...> все документы были доставлены священнику Василию, но он объявил ему несправедливые препятствия и совершенно отказался совершить брак, требуя с него 15 рублей серебром, кои он по бедности своей дать не мог, по невозможности своей не более как 3 рублями серебром удовлетворить его не мог, но он не согласился, и объявил что за 8 рублей венчать не будет; но за всем тем не имеет он никакого законного препятствия к совершению брака. А  потому он видя себя крайне разоренным священником Василием», — и написал сей «репорт» на него благочинному. При разборе жалобы Сикачева выяснилось, что одним из препятствий к совершению брака было, по мнению священника, то, что Сикачев два года «за нерачением» не приступал к исповеди и причастию и что брак не может быть совершен без действительного устранения вышесказанных препятствий, ибо он с некоторого времени сомневается в православии Сикачева» (выделено мной. Вот как угодно можно воспринимать такой убойный аргумент. Забота ли о душе пасомого это? Или практически донос по начальству? Понимай как хочешь. И все — из-за денег. Но деньги тут были только видимым и понятным предлогом, и о. Василий не предполагал, что причины конфликта скрываются глубже. — А.Г.).

«Обманутый надеждою Сикачев решил просить на священника Высшее Начальство, нимало не беспокоясь об устранении препятствий».

И ему удалось получить указ от благочинного. Бумагу на Гуменец привез брат Сикачева Федор и чуть ли не бросил ее в лицо священнику. Еще и позлорадствовал: если не обвенчаешь ты, то сам благочинный приедет брата венчать. Получив этот указ из правления обвенчать Сикачева с девицею, «ежели нет законных препятствий», отец Василий пожаловался на клевету Сикачева и указал, что, помимо двухлетнего «нерачения» к исповеди и причастию, у крестьянина и с документами не все в порядке: «препятствия к совершению брака, ибо вместо двух документов о невесте, как то: Свидетельства о невесте со стороны Духовного отца ея и согласия родителей на вступление в брак, предоставил только первый и то 30-го числа вечером». (Венчание же требовал Сикачев провести 25 января, то есть совершенно без документов.) Долго судили и рядили, перетасовывая числа и обстоятельства, — дело происходило зимой, когда никаких забот, кроме свершения браков, не было, — Сикачев щедро ставил односельчанам вино ввиду своего скорого брака и за столом все жаловался на того, кто препятствует ему жениться. Таким образом он подбил прихожан требовать силой у священника его обвенчать. Фактически Сикачев, как выяснилось из обстоятельств, призвал к бунту прихожан против священника, и когда священники, командированные правлением на Гуменец для расследования обстоятельств этого дела, отправились восвояси (извозчиком у священников был все тот же брат Сикачева Федор, который привозил накануне приказ от благочинного), то он «остановился (где надо. — А.Г.) и сказал, что он дальше не едет». Далее вот что показали в Духовном правлении напуганные следователи: «На обратном пути из села Гуменца, на половине пути к деревне Ломы (там, где ныне переход через реку Кость и урочище Заводы. — А.Г.) встретили их толпы крестьян с требованием выслушать жалобы их на священника <...> Ввели их в ту самую избу  (уже в Ломах. — А.Г.), где были бунтующие и <...> заканчивали свою письменную жалобу. Здесь выразили словесно свои неудовольствия на священника, что он дорого берет с них за браки, требовали потом, чтобы он принял от них бумагу, в которой именованно сколько взято священником. Убеждение его при этом, что они должны с этою бумагой обратиться не к нему, а к высшему начальству, произвели сильный ропот, и для избежания мятежа нужно было согласиться на удовлетворение их желаний <...> Замечено при этом, что двигателями бунта были поникаровские крестьяне, с которыми причт гуменецкий имеет формальное дело о бывшей при поникаровской упраздненной церкви земле. Ибо во главе бунта был крестьянин той деревни Иван Михайлов... Предписано: быть браку...»

Пресловутое обвенчание Сикачева уже не решало совершенно ничего. Как выяснилось немного спустя, Сикачев и его злосчастная женитьба на девице из Поддыбья были только поводом, и от внимательных следователей-священников не укрылось то обстоятельство, что дело совсем было в другом, а именно в самом главном крестьянском интересе и ценности испокон веку — в земле.

Как мы помним, поникаровский храм был в 1819 году упразднен, а к 1824 году и вовсе уничтожен за ветхостью, был разобран, и то, что годилось еще в дело, досталось в пользу Никольского храма в Ивакине. Но храму, как помнит читатель, принадлежали 24 десятины церковной земли, на которую почему-то еще в 1809 году, то есть уже почти 40 лет, «не было планов», — а, как мы видели, отсутствие «планов» безусловно чревато конфликтами и неправдой, — но с течением лет этот факт то ли позабылся, то ли затерся в памяти отдаленных лесами и полями гуменецких настоятелей, но только не предприимчивыми поникаровцами, — да и представить себе такое в ту пору просто невозможно, — а по прошествии 30 лет по упразднении храма, когда отец Василий разыскал документы на эти церковные десятины и обратился в управу для разбора этого дела, выяснилось вот что:

«Вся эта клевета произошла от возмущения крестьян деревни Поникарово, которые злобятся на меня за отыскание мной церковной земли упраздненной их церкви, о чем производится формальное дело, а в заглавии сего возмущения крестьяне Иван Михайлов и Матвей Яковлев Цаплин, занимающие своими строениями и садом усадебную церковную землю».

Понятны становятся настоящие движущие силы мятежа против священника. Но дело развивалось по любопытному алгоритму, поэтому я продолжу некоторую хронологическую цепочку и озвучу некоторые примечательные бытовые детали: благодаря им дела давно минувших лет просто-таки оживают, и мы слышим живые голоса людей, ощущаем тепло угасших давным-давно страстей, сотрясавших до основания эту землю и живших на ней русских людей. Ну и стоит прислушаться к звучанию русского языка той эпохи — ведь и он утрачен уже навсегда, как и сокровенное бытие этой земли. В этом я и усматриваю ценность этих полуистлевших архивных листов.

Итак, отец Василий говорит в свое оправдание:

«Я хотя получаю от прихожан по исполнению у них треб в благодарность плату, но получаю по их усердию по доброхотности, а не по требованию моему и принуждению, таковое принуждение есть дело вовсе невозможное, — да и не в таком количестве, как они описывают в прошении своем, следовательно, что обстоятельство несправедливо и есть одна клевета».

Опрос свидетелей бесконечен. И нет смысла исчислять все типа следующего: «Крестьянин Иван Максимов сказал, за брак священник взял с меня 6 рублей серебром, четверть вина, бутылку рому, — в кружку взято 1,50 рублей серебром», — и подобное без конца...

Удивляет количество — около сотни таковых типовых показаний, простирающихся на почти четверть века. Ведь кто-то из заводил мятежа организовал сбор и систематизацию этого материала. В ходе дознания всплывали и понукания (некоторые крестьяне признавались под клятвой о том): не помнишь? Пиши больше сумму! То есть умысел избавиться от священника был сильнее, чем поиски какой-то там истины. Да и потом, если бы нареченные суммы были верны, то можно было бы заподозрить о. Василия Розова, что он просто какой-то подпольный миллионер и под храмом сокрыты груды трудового крестьянского серебра, а уж в роме и вине можно было бы просто купаться, а из подвенечных полотенец — мостить дорогу до озера Глебовского.

Отец Василий снова рассказывает о том, из чего составляются доходы причта и как строятся материальные отношения с прихожанами:

«По прошествии многих месяцев отдают нам прихожане (долги. — А.Г.), а именно во время продажи (на торгу. — А.Г.), или зеленого гороху  (знаменитый ростовский сельскохозяйственный промысел. — А.Г.). Где тут притязание? Это сущая клевета. Да и за всем тем некоторые из доносителей и до сих пор не оплачивают ничего за исправление им треб, ходов по домам со святынею, молебнов, певаемых в их домах и за поминовения умерших, года за два и более как то деревни Ломов Терентий Григорьев, Антипа Александров... (и далее приводятся обширные списки по всем приходским деревням, то есть учет не оплативших требы крестьян ведется тщательным образом. — А.Г.) — и остаются ничем не вынуждаемы, да и можем у кого-либо что-нибудь вытребовать не из благодарности? Остановки в исправлении треб никогда не случалось, на что не жалуются и они». Тут и выяснилось, что Сикачев принес жалобу в Духовное правление еще «до брака, и то будучи подговорен крестьянами деревни Поникарова <...> Еще они пишут, что якобы я взял за брак с крестьянина деревни Ломов Матвея Яковлева 15 рублей серебром, но этот крестьянин не мог участвовать с ними в заговоре, потому что он от 14 ноября 1852 года содержится в остроге с братом и сестрою под судом за значительную покражу, да обвенчать такого крестьянина было и за то <...> поелику он для всех был страшилищем. (Какие интересные и говорящие подробности! — А.Г.) Ириней Осипов из Поникарова (один из трех главных зачинщиков бунта, — но если двое первых понятно какие интересы преследовали, то участие этого имело под собой совершенно идеологическую подоплеку: он был раскольником. — А.Г.) в 1840 году — его отец просил о присоединении сына своего к Православной церкви, находящегося от рождения в расколе и некрещенного православным иереем, с тем условием, чтобы я не помазывал его св. миром, а помазал бы для виду народа только простым елеем, и обольстительно давал мне, если я на то соглашусь, 700 рублей ассигнациями, поелику он хотел, чтобы сын его оставался в расколе с Православной церковью; почему мною и было ему в этом отказано совершенно». В том же году обольститель о. Василия умер, а его сын Ириней со временем сговорился о формальном присоединении к Православию со священником Ивакинской церкви о. Алексеем (то есть в соседнем приходе, не в гуменецком), по виду стал православным, женился, а потом и сам перестал в церковь ходить, и жену свою от церкви отвадил.

«Вся эта клевета произошла от возмущения крестьян деревни Поникарово, которые злобятся на меня за отыскание мной церковной земли упраздненной их церкви, о чем производится формальное дело, а в заглавии сего возмущения крестьянин Иван Михайлов и Матвей Яковлев Цаплин, занимающие своими строениями и садом усадебную церковную землю, которые в прошлом 1852 году после Пасхи возмутили свою деревню против меня и сделали заговор не давать нам доходов как за требы, так и во время ходов у них по домам со святынею, равно и помогать в работах, даже в наем, под страхом кто преступит в чем либо мирской заговор, тот должен будет ездить сто подвод (последняя фраза про «сто подвод» мне сначала была непонятна, а после я понял, что это являлось некой местной, прекрасно понимаемой всеми идиомой, обозначающей казенную повинность, ведь гуменецкие прихожане все являлись крестьянами казенного ведомства после секуляризации церковных владений в 1764 году и были обязаны исполнять некие государственные оброки: прокладывать дороги, строить мосты, предоставлять лошадей и повозки для различных хозяйственных нужд града Ростова и волости, — так, одним словом, и обозначались эти не совсем приятные обременительные казенные обязанности, поровну раскладываемые на всех членов крестьянской общины. — А.Г.); сверх того неоднократно говорили мне и причетникам, что они не останутся без того, чтобы не возмутить весь приход, по крайней мере отнятием доходов и в стеснениях в работах, на что и покушались в прошедшее лето (1852 года. — А.Г.) приласкивая из прочих деревень известных им лиц, которые посильнее в деревне возмутить и склонить других то угощением, то различными пособиями, но по случаю (сельскохозяйственных. — А.Г.) работ не имели в том успеха. Наконец в январе месяце сего года, когда пришло время у крестьян браки совершать и когда они по случаю браков бывают довольно в разгулах, а другие и без просыпу пьяны от производимого по обыкновению <...> вина, то возмутители деревни Поникарова, подговорив крестьянина деревни Ломов Автонома Васильева Сикачева, намеревающегося вступить в брак, чтобы, когда он найдет себе невесту, не говорил со мной много и подробно о своем браке, а принес на меня жалобу Благочинному в (денежном. — А.Г.) притязании, что Сикачев и исполнил 18 января <...> Потом Сикачев сознался мне в раскаянии, что поступил так по наущению крестьян деревни Поникарова Ивана Михайлова, Матвея Яковлева и Иринея Осипова, которые обещали ему вспоможение деньгами как в браке, так (и впоследствии)».

Кроме этих неправд, к доносу привлекли «еще деревни Ломов Киприана Иванова и Коскина Тита Иванова, которые без просыпу были в то время пьяны <...>».

Крестьянская жалоба завершалась такими словами: «В настоящий пост к своему священнику Василию очищать свою совесть они не пойдут, равно и в будущее время» — и это имело силу общественного постановления.

В общем, дело оказалось не таким простым, как отказ Сикачеву в венчании, оно тянулось и тянулось. Поникаровцы упорствовали, обходили деревни с угрозами, что если кто пойдет исповедоваться у священника, на того наложено будет «сто подвод» и прочее. Характерна история в этом смысле, произошедшая «24 числа марта деревни Ломов крестьянина Ивана Николаева дочь девица Анисья, пришедши в храм помолиться, говорила мне с причетниками, что ей хочется исповедоваться и Св. тайн приобщиться, но боится строгости мирской (о. Василий все-таки ее исповедовал и причастил. — А.Г.). Равным образом 10 апреля приходя к исповеди по билетам безсрочным сущии солдаты деревни Ломов Егор Иванов Подгорный и Иван Мартьянов Баранов на спрос мой, почему нейдут исповедоваться из их семейств, сказали: что строгость удивительная крестьянами установлена. Каждую неделю поутру в пятницу (сотской?) обходит по деревне и объявляет, если кто пойдет исповедоваться, того замучат подводами и разными мирскими (обязанностями)». Подгорный и Баранов отправлялись на скорую уже Крымскую войну солдатами и, невзирая на «строгость мирскую», сочли необходимым исповедоваться и причаститься на случай погибели, и им не страшны были уже эти «подводы». Эти солдаты и девица Анисья дали показания следователям, к которым «руку приложили священник Василий, и два священника-следователя Никологорский и Подлесновский».

Прежде чем завершить рассказ об этом конфликте, еще хочу запечатлеть один из фрагментов прошлого, которого уже не вернуть, и рассказать о том уже не будет возможности. В числе прочих претензий к нашему о. Василию Розову была и такая, что он якобы отпевает покойников на краю могилы, то есть не занося в храм, или, говоря языком документа, «подъятие мертвых и отпевания». здесь мне хотелось бы обратить внимание читателей на интересные детали прошедшей поры — в частности, на косвенные сведения о холере 1848 года.

О. Василий поясняет следователям из правления:

«Отпевание на могиле умершего никогда не бывало без особенного на то случая, каковы были: 1-й в 1848 году по случаю холеры, когда в селе Гуменце в доме покойного крестьянина Ивана Никитина вдруг трое заболели холерою и в двои сутки двое умерли, из них один умерший отпеваем был в церкви — жена умершего — на могиле, и то, с одной стороны, по распоряжению начальства, с другой — потому что некому было и гроб донести до церкви, так что на 20 сажен из дому до могилы больная девица, дочь умершей, и другая старая девка, умершей золовка, только волоком гроб дотащили, а мущины от страха не касались и гроба; прихожан же в то время ближайшей деревни Ломов запретили всем в своей деревне ходить в церковь мимо холерного дома, подле которого лежит дорога, и особливо для умерших рыть могилы, равно и из других деревень, боясь заразы, обходили село, полем, приходили в церковь, потому что церковь к северу от села в поле стоит, в то время и меня прихожане пускали в церковь окурив <...> боясь заразиться, затем что я непрестанно находился между больными и обращался с ними; в этом случае я должен был требовать распоряжения сельского начальства».

Другой случай отпевания на могиле, а не в храме был по причине частичного разложения покойника из Поникарова, найденного в овраге, — и тоже отпевание это вполне было согласовано с духовным начальством и старшими в деревнях. К слову заметим, что, похоже, в тот самый холерный 1848 год в Ростове у о. Василия погибла как сестра, коллежская регистраторша Татьяна Козлова, так и ее двое детей, — и читатели помнят, как братья-священники Василий и Платон Розовы в том году вступали в наследство, оставшееся после нее.

Вернемся же к основному течению конфликта с гуменецкими прихожанами. В документах от 30 ноября 1855 года читаем, что «священник Василий Розов отстраняется уже от места и в настоящее время находится в заштате».

Крестьянский мир победил. И Ростовское духовное правление, несмотря на длительное и пристальное расследование обстоятельств этого дела, несмотря на вскрытые довольно грубые подлоги со стороны крестьян и даже признание Автонома Сикачева в том, что он был пешкой в руках сильных поникаровцев, ничего не смогло поделать и не смогло защитить настоятеля гуменецкого храма. Ну а что оно могло поделать с мятежной общиной, насчитывавшей около 800 человек, связанных родством, круговой порукой и доточным следованием крепкому мирскому приговору? Связанной внутренней вековой дисциплиной и с этой угрозой неминуемых «ста подвод»? Это только солдаты Подгорный и Баранов были прощены и отпущены миром, потому что уходили на войну. А как с девкой Анисьей сход обошелся и с отцом ее — нам просто неведомо. Вполне допускаю, что и замуж никто не взял ее, а может, и простили: что с девки за спрос? А о. Василий Розов, которого с младых ногтей знал здесь каждый крестьянин, который здесь вырос и прожил всю жизнь до смерти, был общиной отторгнут. Разумеется, не был он ангелом и давал повод, как и каждый из живших и живущих людей, да и у великих святых, каковым о. Василий, разумеется, не являлся, было много врагов, что скажешь тут... Неизвестна и судьба тех 24 сажен церковной земли в Поникарове. Думаю, так и осталась она за теми же сильными заводилами всей этой истории — Иваном Михайловым и Матвеем Яковлевичем Цаплиным.

Но, повторюсь, мы не судьи. Уже не столь важно, кто там был прав, а кто виноват. Мы просто внимательные созерцатели и слушатели минувших уроков.

Но прошлое прорастает в день нынешний. Помните ту Лидейку Соболихину, в девичестве Сулимову, из Коскина и Краснова, которая привела нас в свое родное Поникарово осенью 2015 года? Когда мы ее расспросили о ближайшей родне, выяснилось, что ее мать была урожденной Цаплиной Анной Дмитриевной, а дед, проживший до 90 с лишком лет, прозывался Дмитрием Несторовичем Цаплиным и, похоже, был прямым внуком того самого Матвея Яковлевича Цаплина, одного из главных смутьянов в этой истории. Имя и подпись Нестора Цаплина я обнаружил на «Приговоре» среди 83 подписей крестьян от 16 декабря 1907 года, где лучшие люди из крестьянского мира ходатайствуют перед Ростовским духовным правлением о назначении на вакантное место гуменецкого старосты на следующее трехлетие Дометия Михайлова Подгорного, уроженца и жителя Ломов. Есть там еще Константин и Александр Цаплины — правда, и за Нестора, и за Александра с Константином «за неумением грамоты» расписался поникаровец Иван Михайлов. Дед же Лидейки, Дмитрий Несторович, которого все звали просто Несторовичем, был очень сильным хозяином, как рассказывала Лидейке ее мать, у него были в Поникарове «двухэтажные житницы», лошади, громадное хозяйство, обрабатывать которое нанимались «безлошадные» крестьяне... В 30-е годы Дмитрия Несторовича «раскулачили», и умер он в 1959 году. А сегодня — его правнук Михаил Соболихин владеет коскинскими землями и лесами и всем тем, что осталось от Коскина. Советская власть преломила хребет русскому крестьянскому миру, но дух — дух все еще жив. И он вот — совсем рядом.

Нашелся и след Сикачева — по свидетельству нашей последней коренной ломской жилицы Зины Угловой, в девичестве Почиталовой, до конца 60-х годов ХХ века в Ломах проживали и потомки того самого Автонома Сикачева, который был пешкой в руках Цаплина и других сильных поникаровцев, — Клавдия Сикачева с дочерью, от которой в памяти Зины Почиталовой имени не сохранилось, уехала на Кубань, навсегда простившись со своей малой родиной.

Но, заканчивая историю с отстранением от гуменецкого храма о. Василия Розова, снова обратимся к документам. Поразительно, что в поисках правды и истины о. Василий дошел даже до Священного синода, — и там его дело тоже рассматривали внимательно. И вот какова резолюция от Синода:

«...во избежание распрей и неудовольствий, могущих произойти между ним и прихожанами, оскорбительными (поступками) отвесть с сего места <...> и прошение его оставить без действия. 18 сентября 1854».

А перед тем как обратиться в Синод, в июне 1854 года, о. Василий получил такой вот указ:

«...его Розова отвесть от занимаемого им места и дозволить ему приискать другое с одобрением от (предполагаемых будущих. — А.Г.) прихожан в течение двух месяцев».

О. Василий, сын своего решительного и выдающегося личными качествами отца, все еще не сдается.

В декабре 1854 года он просит определить его на праздное место Ярославского уезда села Бурмакина, но по резолюции архиепископа Евгения, как «просящему без одобрения», ему в этом месте отказано. Другими словами, о. Василий не потрудился от бурмакинских крестьян получить рекомендательный документ, подписанный миром, — не совсем понятно почему, но я усматриваю в этом уже какие-то судорожные, отчаянные и спонтанные действия священника по собственному спасению, попавшего в столь тягостную и невероятную круговую опалу.

31 августа 1855 года читаем в справке в консисторию:

«Но священник Василий в данный срок места не приискал, и на место его уже определен из кончивших курс Семинарии Николай Никологорский со взятием его дочери (Анны. — А.Г.)».

Добили о. Василия и требования с него уплаты за гербовую бумагу, на которой полагалось писать прошения в Священный синод, 4 рублей 80 копеек серебром, которые он все никак не мог оплатить. По этому поводу пришлось ему даже вступать в переписку:

«Я в настоящее время проживал три месяца с половиной без должности и сим будучи доведен до крайней бедности с семейством, состоящим из четырех человек на моем содержании, возможности не имею заплатить, но по поступлении на место обязуюсь оныя внести в Ярославскую духовную консисторию (12 октября 1855)».

Все это, разумеется, грустно. Крестьяне обвиняли о. Василия в неумеренных поборах, но вот — нечем за гербовую бумагу ему заплатить. Где же несметные богатства его? Места священнического он так и не приискал, остался доживать отпущенные ему долгие годы здесь, у отцовского храма на Гуменце. В 1871 году находим его все на том же месте, с женой и перезрелыми двумя дочерьми: Надеждой, 27 лет, и Екатериной, 24 годов, — думаю, девушки из-за отцовской бедности просто не могли выйти замуж. Ему уже 67 лет. Находим и денежный документ того времени:

«“Ярославские Епархиальные Ведомости”. 1867. № 8

Ведомость духовным лицам Ярославской епархии, коим назначены Святейшим Синодом единовременные из казны пособия:

По семидесяти рублей

7) Василию Розову — священнику с. Гуменца Ростовского уезда...»

Думаю, что влачил о. Василий с остатками семейства своего незавидное существование. И что тут было поделать?..

А ведь это на пике его настоятельства произошло событие, поминаемое ежегодно в Клировых ведомостях вплоть до 1913 года, а именно:

«Одним крестьянином в 1837 году внесена сумма в 1000 рублей в Приказ Ярославского общественного призрения, но и в оной проценты назначены вкладчиком половина в пользу причта на вечное поминовение родителей его, а другая в церковь. Билет на сию сумму хранится в церковной ризнице, содержание их посредственно».

В конце века капитал этот перемещен из Ярославля в Москву и именован следующим образом:

«В 1837 году Императорского воспитательного дома в Московский Опекунский совет от неизвестного лица внесена сумма 1000 рублей ассигнациями, с сей суммы проценты вкладчиком назначены делить (клиру) пополам с церковью».

Эта примечательная происхождением тысяча рублей «от неизвестного» и загадочного крестьянина, на протяжении 80 лет подпитывающая процентами небогатое гуменецкое духовенство, вкупе с прочими невеликими церковными капиталами так и досталась «проклятьем заклейменному» после 1917 года, когда рухнуло хрупкое строение Российской империи — колосс на глиняных ногах.

Последний раз о. Василий Александров Розов упоминается 70-летним старцем со стареющими дочерьми, 30 и 27 лет, в Клировых ведомостях 1874 года. В некогда его приходе числится уже 162 двора, 396 мужчин и 522 женщины, всего — более 900 человек. Последние 20 лет жизни он прожил изгоем здесь, на Гуменце, где когда-то родился. В следующем, 1875 году имени Розовых уже не находим. Вероятно, сам о. Василий уже упокоился на погосте родного сельца. Судьба его вдовы и дочерей неизвестна — они уходят в неизвестность своего сиротского существования с Гуменца и из нашего повествования.


Гуменецкое духовенство после Розовых

О. Николай Никологорский — 1855–1861, затем 1880–1882 годы.

Итак, в 1855 году погибающему в распре с крестьянами о. Василию Розову пришел на смену его зять — о. Николай Васильев Никологорский, родившийся в 1830 году, «диаконский сын, по окончании курса в Ярославской семинарии был уволен с аттестатом 2-го разряда, 1855 года июня 17 дня Преосвященным Нилом посвящен к сей церкви во священники. <в 1861 году> — семья: жена Анна Васильева, 24 годов, дети Елисавета, 4 лет, Ольга, 2 лет — позже, через 7 лет прибавляются: Раиса, 6 лет, Александр, 1 год. Штрафован — за введение Начальства в бесполезную переписку по делу с просфирнею в 1860 году — штрафован 3 рублями серебром». В отдельном деле (Ф. 196. Оп. 1. Д. 20 918) отмечено о штрафовании: «В первый раз был штрафован 3 рублями серебром за то, что как в формулярной ведомости отмечен был за 1857 год: “к службе способен, но мало усерден”, хотя всегдашняя его исправность в Богослужении может быть доказана Богослужебным журналом, из коего видно, что в течение 1859 года совершено им 240 священнослужений, и прихожанами, кои знают и видят его усердие к служению. Но он с терпением перенес незаслуженный штраф, заплатив деньги без ропота». Тяжба же с просвирницей Любовью Агафониковой тянулась два года, о. Николай снова был штрафован за настойчивость свою и неукротимость убрать просвирницу из гуменецкого причта. Но был смещен с должности сам, надоев начальству бесконечными препирательствами. Косвенным образом узнаем о его дальнейшей судьбе после удаления с Гуменца: «Высокопреосвященным Нилом переведен к церкви с. Остафьево того же уезда» — июль 1863. Но в марте 1876 года высокопреосвященным Димитрием был назначен для исправления должности псаломщика в селе Спас-подгорье — это явное понижение в сане и в должности говорит о неких винах о. Николая. В графе о судимостях и штрафовании мало что можно понять, но написано многое. Начинается со штрафования за введение начальства в бесполезную переписку, о чем нам уже ведомо. Далее — очень неразборчиво, но можно разобрать:

«В 1873 году за непогребение умершего... в 1874 году за невнесение бумаги в обкладную книгу и метрическую книгу... 11 июня 1874 года оштрафован за нетрезвость и буйство, состоял в запрещении священнослужения».

Его сын, Никологорский Александр Николаевич, стал священником села Щаднева. Имущественный ценз: «количество земли 36 десят. 1650 саж.». Его имя обнаружено мной в списке лиц, имеющих право участия в выборах уполномоченных от землевладельцев Ростовского уезда на предварительном съезде (Ярославские губернские ведомости. 1907. № 57. Приложение).

О. Иоанн Соколов — 1863–1878 годы.

В 1863 году настоятелем стал священник Иоанн Александров Соколов, родившийся в 1826 году в семье пономаря села Троицкого в Бору, Ростовского уезда, Александра Соколова. Он числился «окончившим курс богословских наук» по 2-му разряду в 1848 году, рукоположен в священника в 1852 году и первоначально служил в селе Остафьеве Ростовского уезда (куда на его место был отправлен о. Николай Никологорский. — А.Г.), затем был переведен на Гуменец, где настоятельствовал до 1878 года, то есть 14 лет. Жена его — Александра Федорова, родилась в 1822 году, дочь священника Федора Левского, сочетались браком 29 июня 1852 года, их дети — Федор (1857) — позже на службе в Полицейском Ростовском управлении, Мария (1857) — позже в замужестве за диаконом Романо-Борисоглебского уезда в селе Спасском, что на Ухре, Александр (1859), Ольга (1861) и Александра (1863)».

Из Клировых ведомостей узнаем дополнительно об о. Иоанне:

«Высокопреосвященным Евгением, архиепископом Ростовским и Ярославским, в 1859 году на основании Всемилостивейшего манифеста, данного в 26 день августа 1856 года, пожалован в память войны 1853–1856 годов бронзовым наперсным крестом на Владимирской ленте». И еще: «...за 17-летнее беспорочное служение в сане священника и особые труды по проповедыванию слова Божия награжден набедренником Высокопреосвященным Нилом — 27 января 1869 года. В храм Покрова Божией Матери переведен 4 июля 1863 года и посвящен в священство по резолюции Высокопреосвященного Нила, архиепископа Ростовского и Ярославского».

Следует сказать, что о. Иоанн Соколов был самым благочестивым и мирным из всех настоятелей храма. Он никогда не удосуживался сомнительной чести попадать в консисторские разборы и дрязги. Приход его неуклонно рос в численности. Он был ровен с крестьянами и почтителен к престарелому о. Василию Розову, которому до самой кончины дозволено было жить с матушкой и двумя младшими дочерьми подле отцовского храма. Думаю, он и материально поддерживал Розовых. После того как о. Иоанн Соколов скончал свои дни, та же судьба постигла и его близких — вдову и детей: они до начала Первой мировой войны продолжали жить здесь, получая мизерную пенсию из консистории, но в незабвенную память почившего о. Иоанна, — думаю, им помогали как духовные, так и крестьяне. О заслугах о. Иоанна свидетельствуют и награды его, полученные от архиепископов Ростовских и Ярославских, ведь предшествующие и последующие настоятели никогда не получали наград. Даже знаменитый о. Александр Иванов, выстроивший эту великолепную церковь.

Пономарем при храме числится Александр Николаев Добровольский, 28 лет, жена его, Александра Авраамиева, 29 лет, дети их — Мария, 6 лет, Александр, 4 лет, Дмитрий, 2 лет. В 1865 году к ним присоединяется диакон Иван Матвеев Соснин.

Ивакинский священник Павел Успенский — 1878–1880 годы, исполнял должность. Приход упразднен.

В этом году дом священника был продан за 250 рублей. Крестьяне из Ломов сделали хорошее пожертвование, на которое построен новый дом для священника за 700 рублей. Началось ходатайство перед Духовной консисторией о возобновлении прихода на Гуменце. Сиротствующими живут здесь вдова и дети о. Иоанна Соколова. Любовь Агафоникова жива — ей 54 года.

О. Николай Никологорский — снова, 1880–1882 годы.

В 1880 году о. Николая временно вернули на Гуменец и он снова недолго пробыл настоятелем, но теперь у храма был совсем другой статус, ведь до 1880 года приход и вовсе был на несколько лет упразднен — слит с приходами Красновского благочиния. Служба правилась ивакинскими причетниками. В Ивакине же подвизались после упразднения прихода гуменецкие причетники Иван Соснин и Александр Добровольский. По всей вероятности, жили они на Гуменце и в Ивакине ходили или ездили по не существующей ныне дороге — через небольшой лес и краем полей. Это около трех верст. Священника не было вовсе. «По Высочайше утвержденному в 1878 году расписанию приходов причта не положено» — таков был приговор от Духовной консистории, а ведь еще до полного упразднения причт с трех человек был сокращен до двух. Но бывшие гуменецкие прихожане, вовсе оставшиеся без духовного окормления, таким течением дел были весьма недовольны, — в 1878 году построили они для священника дом на 700 рублей и на 10 рублей застраховали его, как я уже сообщил, а в 1880 году «по прошению прихожан, внесших для обеспечения причта в содержании 700 рублей и обязавшихся еще взнести 800, определено для временного исполнения богослужения и треб священник и исправляющий должность псаломщика». Именно этим священником и вернулся сюда уже 50-летний о. Николай Никологорский. Псаломщиком с ним вернулся и бывший диакон Соснин, с ним же и Добровольский. Ненавистной Агафониковой больше уже нет, но и о. Николай ненадолго здесь задержался. В графе в Клировых ведомостях «Как и когда был подвергнут суду и штрафованию» напротив его имени столбец исписан до самого низа страницы, но почерк таков, что ничего не понять. Да и надо ли?..

Много позже, в 1890 году, мы находим о. Николая настоятелем возобновленного прихода в селе Малобогородском под г. Мышкином, а псаломщиком на приходе — его сын Александр, ставший позже священником. Указано также, что с 1894 года на должность псаломщика определен Федор Поройков, который исправно служит здесь до 1901 года (Краеведческий журнал г. Мышкина «Мышкинская лоция». 2015. № 10 (16)).

О. Меркурий Иоаннов Никольский — 1884–1886 годы

«Диаконский сын, после окончания учебы в Ярославской духовной семинарии, уволен из оной со свидетельством 2-го разряда (1854), Высокопреосвященным Нилом, Архиепископом Ростовским и Ярославским, был рукоположен в диакона к церкви с. Николораменского Пошехонского уезда (1855), им же определен священником в церковь с. Рунова Романо-Борисоглебского уезда (1859), Высокопреосвященным Ионафаном переведен в том же звании к церкви с. Слизнево Романо-Борисоглебского уезда (1882), им же определен для исполнения приходских треб и церковного богослужения в с. Покровское на Сити Мологского уезда, за болезнью священника Иоанна Рудинского, им же определен на настоящее место (1884, 29 октября). Грамоту имеет, вдов. У него сын Евлампий Никольский, служит в Романо-Борисоглебской земной управе. В 1866 году был судим по делу о умершей крестьянке <...> за несправедливое показание о напутствовании оной был запрещен в священнослужении и был на причетнической должности 7 месяцев».

В это время ему 55 лет.

Чересполосица служения сразу же выдает некоторую сомнительность в фигуре нового настоятеля. Сюда же отнесем и понижение в должности. Надо было духовному начальству кого-то поставить сюда — определили такого. И снова ненадолго...

Тем не менее при нем изменяется статус Покровского храма — он передан Ростовскому училищному округу. Вносится от причта в год на содержание Епархиального женского училища 3 рубля 86 копеек, Ростовского Дмитриевского училища — 3 рубля 50 копеек, параллельных классов Ярославской семинарии — 1 рубль 93 копейки, и вследствие данного старостам права свободной закупки свечей — 8 рублей 93 копейки. Годовой доход от прихожан около 300 рублей. «Содержание причта посредственно».

Вполне вероятно, что при о. Меркурии на Гуменце начинается постройка здания церковно-приходской школы, для персонала которой потребны уже сведущие в педагогике люди. И вскоре таковые приходят на смену ему.

О. Алексей Александров Юматов — 1887–1889 годы

Священнический сын, 26 лет, 26 июня 1884 года окончил курс Ярославской семинарии со свидетельством 2-го разряда. По окончании курса состоял законоучителем и учителем в Бабинском земском училище Пошехонского уезда, затем учителем Давшинского училища того же уезда. Высокопреосвященнейшим Иоанникием рукоположен 8 августа 1887 года на Гуменец.

Жена его Серафима Галактионова, 22 лет, дочь Варвара, двух лет.

А вот и новые лица:

«Гуменецкой церковно-приходской школы учительница после умершего диакона Ростовской градской Спасской, что на площади, церкви Никанора Павловского дочь девица Анастасия Павловская, окончившая курс в Ростовской женской прогимназии. Учительское звание имеет».

Псаломщик Александр Добровольский. К 1880 году он уже вдов.

Дети его: Александр, 27 лет, вышел из военной службы в бессрочный отпуск в 1889 году, Дмитрий, 25 лет, в военной службе, Михаил, 23 лет, Павел, 22 лет, — об этих двоих любопытная приписка: «имеют свидетельства потомственного почетного гражданина», Ольга, 16 лет, обучалась в Ярославском Николаевском приюте, Анна, 13 лет, обучена читать и писать.

Под его опекой находится немалое семейство диакона Ивана Соснина: его вдова Любовь Феофилактовна, 47 лет, ее дети: Евгений, 13 лет, обучается в 3-м классе Ростовского духовного училища, на казенном содержании, закончил, жил при матери; Дмитрий, 8 лет, обучается читать, затем обучался в Ростовском духовном училище; Павел, 5 лет, обучается в Гуменецкой церковно-приходской школе, получает 8 рублей в год — это еще при о. Меркурии.

Николай Александров Шумилин — 1893–1919 годы, по всей вероятности — последний настоятель храма Покрова Божией Матери.

«Николай Александров Шумилин, священнический сын, 39 лет, — по данным от 1904 года, — родился в г. Ростове при Николо-Подозерской церкви. Окончил курс учения в Ярославской духовной семинарии со свидетельством 3-го разряда. По окончании курса семинарии состоял псаломщиком при Николо-Подозерской церкви г. Ростова. Затем учителем Еремейцевской церковно-приходской школы Рыбинского уезда. Высокопреосвященнейшим Ионафаном рукоположен 31 января 1893 года во священника к сей церкви. Состоит заведующим и законоучителем в Гуменцовской церковно-приходской школе, жена — Мария Стефанова, 31 года, семеро детей: Елизавета, 11 лет, София, 9 лет, Николай, 8 лет, Сергий, 6 лет, Екатерина, 3 лет, Серафим, ниже года. + Владимир (1908 г. р.) Недвижимость — сарай, житница и погреб, после добавилась еще рига.

Штрафован 20 рублями за вымогательство при повенчании в 1907 году. Означенная подсудность не считается препятствием к награждению знаками отличия. Указ Духовной консистории 12 сентября 1913 года за № 15 595/65 313. Награжден 9 марта 1900 года благодарностью от Епархиального начальства за тщательное составление катехизических бесед и поучений».

В «Ярославских губернских ведомостях» от 1906 года (№ 94) находим об о. Николае дополнительное известие:

«В списке лиц, имеющих право участия на съезде городских избирателей по городу Ростову и по его уезду для избрания выборщиков в Губернское избирательное собрание, для выбора членов в Государственную Думу.

Шумилин Александр Георгиевич, священник.

Шумилин Николай Александрович, священник».

Псаломщиком в эти годы при храме Геннадий Константинов Третьяков, сын диакона, родился в селе Николо-Богданов Любимского уезда, 30 лет. Окончил курс учения в Давыдковском двухклассном училище Министерства народного просвещения в 1888 году. Держал экзамен на сельского учителя. Высокопреосвященнейшим Ионафаном определен на настоящее место псаломщика 4 февраля 1894 года. Им же определен учителем в Гуменцовскую церковно-приходскую школу, в том же 1894 году. От должности учителя уволен в 1901 году. Вероятно, это его брат: «Третьяков Александр Константинович, свящ. ц. с. Сидорова, земли — 34 д. 1438 с». — в цитированном мной выше, касательно внука о. Василия Розова — священника Александра Никологорского, «Списке священнослужителей Ярославской епархии, владеющих церковною землею по Ростовскому уезду, имеющих право участия в выборах, на основании пун. д) ст. 12-й Положения о выборах в государственную Думу».

Находим и новое при о. Николае Шумилине: в 1894 году построен на средства прихожан дом, застрахован на 1200 рублей в страховом обществе «Якорь», удобен. У псаломщика же дом собственный, деревянный, построен на церковной земле. Священническая квартира (содержание) оценена в 45 рублей, а у псаломщика в 15 рублей.

«Копии с метрических книг с 1721 года, исповедные росписи с 1778 года хранятся в целости» — это указывается во всех Клировых рапортах.

Примечателен и церковный староста, верный сподвижник о. Николая Шумилина и вполне выдающийся крестьянин Зверинцевской волости деревни Жоглова Иоанн Никаноров Шинаков, неоднократный староста храма с 1895 года. Так, приводится своеобразная статистика: при прежнем старосте от продажи свечей, кружечного и кошелькового сборов в трехлетие, в 1893–1895 годах (до Шинакова), было 161 рубль, при нем же в 1896–1898 годах — 213 рублей, в 1899–1901 годах — 253 рубля, в 1902–1904 годах — 389 рублей. Здесь комментировать нечего.

Примечательная графа «Собственные его пожертвования в пользу церкви». Оказывается, староста той минувшей поры отнюдь не кормился возле церковной кассы, как ныне, а был обязан по должности многое делать из собственных средств. Косвенно читатель может судить и о весомом благосостоянии ярославских крестьян: ведь цифры, которые я приведу ниже, свидетельствуют сами за себя:

«В 1896 году переделана глава на храме, а также выбелен храм и выкрашена крыша на всем храме в зеленую краску всего на сумму 150 рублей из собственных средств.

В 1897 году на поновление живописи в зимнем храме израсходовано из собственных средств 150 рублей.

В 1898 году на поновление живописи в летнем храме из собственных средств израсходовано 400 рублей.

В 1899 году на окраску полов в зимнем храме и в священническом доме из собственных средств израсходовано 50 рублей.

В 1900–1903 годах на постройку каменной ограды около всего храма и на каменную приделку к зимнему храму из своих средств израсходовано 2000 рублей».

Разумеется, такая рачительность к храму и беспримерная щедрость жогловского крестьянина-старосты не могла остаться незамеченной духовным начальством. И вот читаем о наградах его:

«Высокопреосвященнейшим Ионафаном в 1898 году награжден похвальным листом 4 июля 1898 года за № 4805 за попечительность о приведении храма в благолепный вид с пожертвованием на сие 300 рублей. 6 мая 1905 года за заслуги по духовному ведомству получил золотую медаль для ношения на груди на Аннинской ленте».

Дополним же этот портрет русского человека тем, что нам известно еще. У Ивана Никанорова Шинакова семеро детей, из них шестеро — сыновья. Образование у него «домашнее». В графе о недвижимости отвечено просто: «(Имею) все потребное для хозяйства».

Мы не знаем, как сложилась судьба Ивана Шинакова после Октябрьского переворота 1917 года, но думаю, он разделил общую участь крепких русских людей, на которых до времени стояла Россия. Именно против таких крепких духом и деланием людей и было направлено острие инфернальных, надмирных сил зла, смявших русский лад и русскую жизнь в начале прошлого века.

Мы нашли на Гуменецком холме основание кладки разрушенной изгороди Ивана Никаноровича Шинакова, на которую он выделил когда-то 2000 рублей собственных средств. Теперь мы знаем и его славное имя. В сегодняшнем Жоглове нет шинаковских потомков, несмотря на то что у него было много детей: на пути к «светлому будущему» род Шинаковых просто выкорчевали и забыли.

Но вот итог нашего малого делания, этот наш Розыск, — разве не восстановление справедливости, восстановление памяти?..

Дополним же картину вокруг храма на Гуменце еще несколькими штрихами из известий, почерпнутых нами в Клировых ведомостях от 1911 года. Священнику положено жалованья от казны 296 рублей, псаломщику 98 рублей. До последнего, 1913 года содержание клира оставалось без изменений. У священника дом тесный, сторожка и школа ветхи. Приписанные часовни — прежняя поникаровская и новая в Ломах. Не совсем понятно, когда часовню в Ломах выстроили. Скорее всего — в конце 10-х годов. Она стояла на высоком берегу, близ большого пруда. В 1926 году в Ростовский музей из нее была перемещена замечательная во всех смыслах икона святителя Афанасия и ныне экспонируется в иконных залах музея, ее можно увидеть. Рядом с ней располагаются и иконы из Гуменецкого иконостаса. С 30-х годов, а может быть, и с 40-х годов в часовне располагалась деревенская лавка. Торговали немудреным съестным и водкой с пивом. Через леса и через речку Кость сюда не зарастала накатанная дорога из Алевайцина, откуда на колясках вереницами весело катили сюда за спиртным покалеченные минувшей войной былые солдаты из алевайцинского «дурдома», как называли местные жители дом инвалидов.

Чуть подробнее я остановлюсь на данных последних — перед Великой войной и вообще — Клировых ведомостях 1913 года. Это уже последняя достоверная информация как о священнослужителях и их семьях, так и в целом о гуменецком приходе. И в этом ее уникальность и непреходящая ценность.

«Кружечный сбор — 364 рубля 88 копеек, а всего причтового капитала 2436 рублей 59 копеек.

В школе обучается — 15 мальчиков и 9 девочек.

Содержание Шумилина: 294 рубля от казны, руги 273 рубля 66 копеек, процентов 63 рубля 82 копейки и законоучительское жалование — 30 рублей, всего 660 рублей 82 копейки.

Жена — Мария Стефанова, 1873 года рождения, 15 июля. У них уже 8 детей: Елизавета, 1893, учительница в Шугорском начальном училище, София, 1895, в 8-м классе Ростовской гимназии, Николай, 1896, в 3-м классе Ярославской духовной семинарии, Сергий, 1898, там же в 1-м классе, Екатерина, 1901, Серафим, 1904, Владимир, 1908, Андрей, 1910 — при родителях. Шумилину в 1913 году — 47 лет, в скором уже 1917-м — ему будет 52 года...

Псаломщиком числится Геннадий Константинов Третьяков, 40 лет, содержание из казны 98 рублей, руги — 91 рубль 22 копейки, процентов 21 рубль 28 копеек, и из попечительства 30 рублей, а всего 240 рублей 50 копеек. Жена его, о ней прежде не говорили, — Анна Александрова, 1876 года рождения, дети: Константин, 1896, в 4-м классе Ростовского духовного училища, Александра, 1899, в 3-м классе Ростовской гимназии, Леонид, 1901, в 1-м классе Ростовского духовного училища, Михаил, 1903, Параскева, 1905, Леонтий, 1908, Серафим, 1910, Николай, 1913, — последние 5-ро при родителях, всего — 8 детей...»

Иван Никаноров Шинаков — все еще продолжает нести послушание старосты.

А вот и последнее достоверное о приходе — с разбивкой по деревням:

«Казенного ведомства крестьян в селе Гуменце — дворов — 8, мужчин — 10, женщин — 19.

В Ломах — дворов — 64, мужчин — 142, женщин — 193.

В Жоглово — дворов — 51, мужчин — 99, женщин — 119.

В Коскино — дворов — 80, мужчин — 124, женщин — 142.

В Поникарове — дворов — 39, мужчин — 70, женщин — 98.

Итого в приходе — дворов 212, мужчин — 445, женщин — 561.

Духовных — 2 двора, мужчин — 12, женщин — 6.

Раскольников и перекрещенцев — 2 двора, 1 мужчина, 5 женщин.

Итого — 216 дворов, 457 мужчин, 572 женщины, а в целом — 1029 человек».

Храм, духовенство и крестьяне того 1913 года стояли перед новыми временами, о которых мы уже мало что знаем, несмотря на то что эти времена были к нам более близкими...


Другие причетники гуменецкие

В своем Розыске мы сделали упор на гуменецкое духовенство, преимущественно священство. И это понятно: притом что нам мало известно в целом, все-таки о священниках, здесь служивших, известно больше всего. Они попадали в разные разбирательства, получали награды или отстранялись от должности — все это в той или иной мере фиксировалось как в Ярославской духовной консистории, так и в Ростовском духовном правлении.

Кое-что, но уже не в такой степени мы знаем и о причетниках гуменецких — псаломщиках и пономарях, совсем мало — о просвирнях и практически ничего, кроме имен, о крестьянах. О последних знаем разве по выдающимся случаям — либо разбоя и уголовного преследования, как о Степане Баринове, либо как о прилежно, в меру своих сил исполняющих должность старосты в храме Покрова Божией Матери: имена старост выплескивались в текущие документы — при выписке книг, при пожертвованиях, при перестройке и достройке храма, при разборах конфликтов, неизбежно возникавших в переменчивом настроением обществе прихожан. По прошествии полутора веков мы можем уже вычленить выдающихся по дарованиям старост — ведь у нас довольно много материала для подобных сравнений. Таковым — на мой взгляд — совершенно уникальным человеком, исполнявшим послушание церковного старосты несколько трехлетних сроков с перерывами и, вероятно, до самых дней революции 1917 года, был Иван Никанорович Шинаков, жогловский житель. Я уже подробно писал о нем и потому повторяться не стану. Самым выдающимся настоятелем и неординарным во всем человеком был о. Александр Иванов, построивший в начале XIX столетия храм Покрова Божией Матери на Гуменце. Само собой разумеется, что такие яркие фигуры, как помянутые Шинаков и о. Александр Иванов, затмевают собой скромных, смиренных и малозаметных причетников, о которых, как о престарелом уже Алексее Иванове Смирницком, более полувека исправлявшем должность псаломщика на Гуменце, благочинный пишет в Клировой росписи: «Поведения смирного» (и это притом что о других он пишет иначе: «(Поведения) хорошего; очень хорошего; надежен»). Поэтому эту главку нашего Розыска мне хотелось бы посвятить именно им — другим причетникам гуменецким, тихо и смиренно несшим полуторавековое церковное послушание здесь. Естественно, кое-что мной будет повторено, но то, о чем поведано прежде более полно, я просто опущу, ограничившись только именем, уже известным читателю. В конце главки я приведу статистику развития гуменецкого прихода. Цифры в ней говорят сами о себе, ибо, начавшись в 1807 году, к 1913 году состояние прихода стало совсем уже другим.

Конечно, от многих из них остались одни только имена, но еще больше причетников просто неведомы и безвестны, поглощенные толщей истекшего времени. Так, к примеру, мы совсем ничего не знаем о самом первом храме на Гуменецком холме, который погиб в Смутное время, — ни о времени его постройки, ни об именах священников и причетников, строителей и благоукрасителей, ни о насельниках гуменецкой округи. Знаем одно: церковь была. Не знаем и того, когда был отстроен второй храм. Ведомо только, что в 17-летнем прогале — между первой и второй Писцовыми книгами, то есть в 1629 году, было еще церковное пепелище, в 1646-м храм уже был построен. Имена духовенства начинаются в нашей достоверной истории лишь с 1738 года, и то с большими пропусками. Я постараюсь придерживаться доступной мне хронологии, но пропуски и провалы все-таки неизбежны, потому, сознавая свое малознание, прошу у читателей прощения.

Начнем же с самых первых.

1629–1631 годы, Писцовые материалы.

Бобыль Тихонко Парфеньев, смотритель митрополичьего двора.

1646 год, Писцовые материалы.

«Село Гуменец, а в нем двор митрополичей, а в нем дворник Июдка Павлов, у него сын Левка мал».

1738 год, Исповедная роспись.

Дьячок Алексей Демидов, 56 лет; жена его Наталья (Настасья?) Иванова, 48 лет; дети их Анна, 20 лет; Прасковья, 18 лет;

пономарь Иван Федоров, 46 лет; жена его Ефросинья Степанова, 41 лет; дети их Тимофей, 6 лет; Анна, 5 лет; Марина, 2 лет.

До 1788 года, Исповедные росписи.

Псаломщик Иван Степанов, с 1788 по 1800 год — гуменецкий священник, дети его — Семен и Алексей Смирницкие, в будущем тоже псаломщики.

1788–1800 годы, Исповедные росписи.

Псаломщик Александр Иванов, с 1800–1829 годов гуменецкий священник. Строитель третьего — и последнего — храма.

1802 год, по другим документам — 1804–1855 годы. Клировые ведомости.

Псаломщик Алексей Смирницкий, сын священника Ивана Степанова (или Стефанова). В справке об увольнении его из семинарии говорится: «Означенный ученик Пиитики Алексей Смирницкий есть состояния честнаго, не сквернослов, прилежания и успехов не худых (перечисляются его успехи, и неплохие. — А.Г.). Природныя дарования имеет не худыя: почему и впредь в продолжении учения не безнадежен. 1802 года февраля 4-го дня. О чем свидетельствую. Поэзии учитель Иван Флоров».

Алексею в это время 18 лет. В 1858 году А.Смирницкий уже умер, дожив до 73 лет, — его 72-летняя вдова Федосья Петрова числится сиротствующей и проживает у дочери, вдовой причетницы в с. Шопше Ярославского уезда. Сам же Смирницкий доживал свои последние годы жизни, будучи в 1855 году уволенным «за старостию и болезнью», в селе Матфиевском, у своего зятя дьячка Семена Иванова, получая на содержание от попечительства 10 рублей серебром в год. Такое же содержание по его смерти получала вдова.

Пономарем вместе с ним числится и его брат Семен, 19 лет. Некоторое удивление у меня оттого, что в прошении о своем увольнении из семинарии Алексей называет своего брата Семена Степаном. Жена Семена — Матрона Иванова.

1805 год, Приходно-расходная книга по строительству нового храма.

Староста Александр Константинов (получил деньги за проданный хлеб с церковной земли).

Степан Петров Босов, ростовский иконописец. В январе 1804 года получил плату: «за написание местной иконы Преображения плачено 26 (прописью) рублей, за починку хоругвей плачено 6 рублей» — где еще упомянуть имя благоукрасителя Покровского храма?

До 1824 года, из прошения Авраамия Лигского

Пономарь Мартин Иванов (по сговору с ним А.Лигский получал здесь пономарское место).

1825–1858 годы, Клировые ведомости.

Пономарь Авраамий Иоаннов Лигский (1806 или 1809–?), родился — по одним сведениям — в семье пономаря с. Покровского на Лиге Иоанна Лигского. По другим сведениям: «Ростовскаго уезду села Хмельницкаго священника Иоанна Васильева сын», и год рождения тоже отличается. По увольнении в 1824 году из высшего класса Борисоглебского уездного духовного училища ему было 15 лет, как он сам заявлял; следовательно, родился он в 1809 году. 22 декабря 1825 года был определен пономарем на Гуменец, 23 сентября 1826 года преосвященнейшим Авраамом, архиепископом Ростовским и Ярославским, был посвящен в стихарь, грамоту имеет. 14 апреля 1858 года был переведен в с. Шулец Ростовского уезда. Думаю, сведения из «Ставленнического дела от 23 ноября 1825 года», откуда приведены эти сведения, более достоверны, чем «1806 года рождения и семья пономаря с. Покровского на Лиге». И все-таки с Авраамием этим некая путаница: в Клировом рапорте от 1832 года указывается, что ему 26 лет, то есть снова получается в итоге 1806 год рождения... Допускаю, что при некой небрежности в ведении консисторских документов Авраамий мог немного занизить свой возраст по одному ему ведомым причинам. Или же имеет место некоторая досадная ошибка и путаница.

Жена его — Агафья Мартыновна (1806–?). Можно предположить с высокой долей вероятности, что она была дочерью Мартина Иванова, которого Авраамий Лигский сменил на причетнической должности. Дети — Прасковья, в 1875 году вдова, была замужем за губернским секретарем; Александр (1826–?), обучался в Ярославской духовной семинарии; Василий (1831–?), обучался в Борисоглебском уездном духовном училище; Александра (1836–?), Ольга (1845–?), Надежда (1846–?).

1831–1848 годы, Клировые ведомости.

Просвирня Евдокия Александрова Оресянская, вдова недолгого настоятеля о. Сергия, о котором был у нас уже обстоятельный разговор. Была определена на место просвирни «по мирскому приговору» в 1830 году, позднее — в 1834 году — получила указ на это место от консистории.

1855–1957 годы, Клировые ведомости.

Дьячок Михаил Ефимов Добротин, пономарский сын пономаря Ефима Космодемьянского, из Ярославского причетнического 2-го класса, 1855, генваря 27 дня определен на настоящее место, на него же посвящен в стихарь Преосвященнейшим Нилом, Архиепископом Ростовским и Ярославским, грамоту имеет. Жена его — Платонида Александрова. В 1861 году находим его пономарем в селе Уславцеве, у него живет его престарелый отец, который тоже был в свое время дьячком на Гуменце.

1856–1876 годы, Клировые ведомости.

Просвирня девица Любовь Агафоникова, определена на должность указом от консистории 15.12.1856. Сыграла главную роль в удалении о. Николая Никологорского с Гуменца.

1857–1861 годы, Клировые ведомости.

Дьячок Ефим Космодемьянский, пономарский сын, из 1-го русского класса, 1820 года ноября 1-го дня определен Ростовского уезда с. Закедье в пономаря; в 1832 году ноября 14 дня переведен тем же званием того же уезда с. Уславцево, в 1854 году сентября... дня по резолюции Высокопреосвященнейшего Нила, Архиепископа Ростовского и Ярославского с переименованием во дьячка перемещен на настоящее место. В стихарь посвящен. Грамоту имеет. Жена его — Екатерина Васильева. «В 1845 году за соблазнительное и нетрезвое поведение и неисправное прохождение должности штрафован в Ростовском Варницком монастыре двухмесячным подначальством и объявлен строгой подпиской впредь себя вести исправно». В 1865 году «уволенный за старостию лет, проживает в Уславцево у сына своего дьячка Михаила Ефимова Добротина».

1863–1865 годы, Клировые ведомости.

Диакон Стефан Николаев Краснораменский, 22 лет, диаконский сын; по исключению из среднего класса Ярославской семинарии 1863 года июля 16-го дня рукоположен к сей церкви в диакона на дьяческой вакансии Высокопреосвященнейшим Нилом, Архиепископом Ростовским и Ярославским. Грамоту имеет. Жена — Екатерина Андреева, 20. В Клировых ведомостях 1863 года указано, что он является крестным сыном о. Василия Розова.

1865–1881, Клировые ведомости за разные годы и данные, полученные от Екатерины Павловой, праправнучки И.Соснина (по линии младшего сына Павла).

Соснин Иван Матвеев, родился в 1842 году в с. Каменки Мышкинского уезда, в семье пономаря Матвея Соснина. По увольнении из среднего отделения Ярославской духовной семинарии, 8 сентября 1861 года, был определен послушником в ростовский Богоявленский монастырь. 7 марта 1862 года был определен во дьячка к церкви села Павловского на Ити Борисоглебского уезда. 10 октября 1865 года был рукоположен в диакона и определен в церковь села Гуменца на причетническую вакансию. Грамоту имеет. Был здесь диаконом до 1878 года. «По случаю закрытия и уничтожения причта означенной церкви, был назначен псаломщиком к церкви села Ивакина. Опять возвращен на настоящее место с допущением до священнослужения» (1880).

Его жена — Любовь Феофилактовна (1839–1912), дочь дьячка Феофилакта Красотина.

Дети — Евгений (1872 – после 1932), священник, в советский период проживал в селе Рушенки Звенигородского района Московской области. Арестован 16 апреля 1932 года ПП ОГПУ Московской области. Приговорен: «тройка» ПП ОГПУ Московской области 3 июня 1932 года, обвинение: ст. 58 ч. 10 УК РСФСР. Приговор: сослан в Казахстан на 3 года. Реабилитирован в феврале 2004 года Прокуратурой г. Москвы;

Дмитрий (1875–1937) — воспитанник ростовского Дмитриевского училища, в монашестве Прокопий, иеромонах Новоспасского монастыря в Москве, расстрелян в 1937 году;

Павел (1881–1932) в советское время жил в селе Горячкине Можайского района Московской области, арестован в 1929 году. Из документов: «осужден 28 ноября 1929 года ОСК ОГПУ по ст. 58 ч. 10 УК РСФСР на 3 года лишения свободы с высылкой в Северный край (г. Онега). Умер в 1932 году, причина, дата и место смерти не указаны (отношение Онежского РО от 4 октября 1932 года). Основание: алфавитная карточка осужденного».

В Клировой росписи 1904 года о детях Ивана Соснина читаем следующие известия:

«Евгений, 32 лет, состоит псаломщиком в с. Подлеснове Ростовского уезда; Дмитрий, 27 лет, псаломщиком в с. Титове Ярославского уезда; Павел, 23 лет, учителем Берлюковской церковно-приходской школы Ярославского уезда».

1867 год, Клировые ведомости.

Дьячок Стефан Соколов, видимо, был очень короткое время. О нем практически ничего не известно.

1858–1878 годы, затем снова — с 1880 года, Клировые ведомости за разные годы.

Пономарь Александр Николаев Добровольский (1838–?). Родился в семье священника с. Введенского (Касской волости) Романов-Борисоглебского уезда Николая Толгобольского. Уволен из низшего отделения Ярославского училища. В 1854 году поступил в Ярославский архиерейский дом послушником и того же года декабря 8-го дня Высокопреосвященнейшим Нилом был посвящен в стихарь. В 1856 году мая 12-го дня был перемещен послушником же в Ярославский Афанасьевский монастырь и того же года сентября 22 дня был определен пономарем на Гуменец. «За нетрезвость штрафован месячным подначальством» в Николо-Улейминском монастыре. С 1879 года по 1880-й — служил пономарем в селе Ивакине вместе с Иваном Сосниным. С ним же и вернулся на Гуменец по указу Преосвященнейшего Ионафана, архиепископа Ростовского и Ярославского. К 1880 году уже овдовел.

Жена его Александра Авраамиева (1836–?), дочь пономаря Авраамия Лигского; дети их: Мария, 21 года (1858–?), Александр, 19 лет (1860–?), Дмитрий, 17 лет (1862–?) — мальчики имеют свидетельства на личное почетное гражданство, Михаил, 14 лет, Павел в 12 лет тоже имеет свидетельство на личное почетное гражданство, Ольга обучается в ярославском Никольском приюте, Анна, 4 лет (данные о возрасте детей от 1880 года). С августа 1885 года состоит опекуном над имением и детьми умершего к этому времени диакона Иоанна Матвеева Соснина. К Октябрьскому перевороту почти все потомки его проживают в Санкт-Петербурге.

1894–1913 годы, Клировые ведомости.

Псаломщик Геннадий Константинов Третьяков, псаломщик и учитель (до 1901 года), 30 лет (в 1904 году). Сын диакона, родился в селе Николо-Богданове Любимского уезда. В 1888 году окончил курс учения в Давыдковском двухклассном училище Министерства народного просвещения. 1 декабря 1893 года держал экзамен на звание сельского учителя и получил диплом. Февраля 4-го дня 1894 года высокопреосвященнейшим Ионафаном определен на Гуменец на место псаломщика, им же определен учителем в церковно-приходскую школу. В 1901 году от учительства уволен. Жена — Анна Александрова, 29 лет, дети — Александр, 10 лет, Константин, 8 лет, Александра, 5 лет, Леонид, 3 лет, Михаил, 1 год.

Некоторая статистика по жизни прихода во временной динамике:

1807 год — дворов — 78, мужчин — 212, женщин — 251.

1846 — дворов — 121, мужчин — 347, женщин — 411.

1857 — дворов — 134, мужчин — 391, женщин — 464.

1865 — дворов — 150, мужчин — 388, женщин — 581.

1874 — дворов — 162, мужчин — 396, женщин — 522.

1877 — дворов — 170, мужчин — 404, женщин — 524.

1880 — дворов — 170, мужчин, — 388, женщин — 514, раскольников — 9.

1882 — дворов — 168, мужчин — 409, женщин — 533.

1885 — дворов — 171, мужчин — 383, женщин — 512, раскольников —12.

1887 — дворов — 173, мужчин — 395, женщин — 503, раскольников — 12.

1904 — дворов — 192, мужчин — 438, женщин — 512, раскольников — 3.

1912 — распишем по деревням: на Гуменце — пять дворов и 30 человек; в Ломах — 64 двора, мужчин — 140, женщин — 198; в Жоглове — 51 двор, мужчин — 98, женщин — 119; в Коскине — 51 двор, мужчин — 119, женщин — 136; в Поникарове — дворов — 40, мужчин — 41, женщин — 95. Всего — 976 человек. В церковно-приходской школе учатся 18 мальчиков и 12 девочек. Как видим, самой крупной приходской деревней были Ломы.

И завершим краткий наш статистический экскурс некоторым повторением от 1913 года. Повторюсь: это последние достоверные данные о состоянии прихода, о его численности и о его духовно-нравственном состоянии. И кажется, «ничто не предвещало беды»... Но беда эта уже совсем-совсем близко: Великая война, куда вот-вот уже отправятся воевать вчерашние крестьяне из окрестных хлебопашеских деревень, Октябрьский переворот 1917 года, принесший на плечах своих разброд и шатания, а затем и Гражданскую войну, слом вековых ценностей и обычаев, извращение самой идеи прилежного хозяйства, трудолюбия и всего того, что веками создавало крепкий мир русского человека, жившего на родной земле, коллективизация, расстрелы, репрессии, опустошительная Вторая мировая война... Потому еще раз всмотримся в эти бесстрастные цифры, свидетельствующие нам, спустя более ста лет с той поры, о том, что когда-то мы потеряли, утратили.

Казенного ведомства крестьян в селе Гуменце — дворов — 8, мужчин — 10, женщин — 19.

В Ломах — дворов — 64, мужчин — 142, женщин — 193.

В Жоглове — дворов — 51, мужчин — 99, женщин — 119.

В Коскине — дворов — 80, мужчин — 124, женщин — 142.

В Поникарове — дворов — 39, мужчин — 70, женщин — 98.

Итого в приходе — дворов 212, мужчин — 445, женщин — 561.

Духовных — 2 двора, мужчин — 12, женщин — 6.

Раскольников и перекрещенцев — 2 двора, 1 мужчина, 5 женщин.

Итого — 216 дворов, 457 мужчин, 572 женщины, а в целом — 1029 человек.

Сегодня, в год столетия Октябрьского переворота, подведем некий итог.

Сельцо Гуменец — не существует совсем. Храм разрушен.

Деревня Ломы — обитаема только дачниками летом (и мы в их числе). Зимует там один человек, и тот из Москвы. В последние зимы к нему добавились два пчеловода-ростовца. Часовня давным-давно исчезла. Про колбасные и картофельно-паточные заведения крестьян Лыковых совсем умолчим — о них никто и никогда не слыхал... Когда мы приехали в Ломы в 1987 году, обитаемы круглый год оставались только два дома, Савельевых и Подгорновых, но потомственные обитатели — Курковы, Почиталовы, Херсонцевы, Католиковы — еще наезжали на лето, пока не ушли в мир иной по старости.

Деревня Жоглово — жива. Но стала она скорее совхозным поселком новообразования социалистического извода с замечательным наименованием «Киргизстан».

Деревня Коскино — не существует. Развалины трех домов. В материнском доме ютится Михаил Соболихин, потомок знаменитого крепкого поникаровца Матвея Яковлева Цаплина, одного из героев нашего Розыска. Михаил наезжает в Коскино из близкого Борисоглеба, что-то пытается в Коскине сделать: пилит деревья, чистит пруды, ремонтирует технику, что-то делает и с землей. К Рождеству и новогодним праздникам заготавливает для борисоглебцев елки.

Деревня Поникарово — не существует. Развалины пяти домов, пара дачников из Москвы. Часовня исчезла.

Лесные дороги, соединявшие эти деревни с Гуменцом, тоже исчезли — заросли лесом и погрузились в болота.


Школа на Гуменце

Как я уже упоминал, к 1878 году в Ярославской епархии произошли структурные реформы, цель и задачи которых мне не до конца понятны. В результате штатный клир был сперва сокращен с трех до двух единиц, а затем и совсем упразднен. Может быть, по скудости содержания и по некой бесперспективности — ведь ростовские земли были просто насыщены храмами: «По Высочайше утвержденному в 1878 году расписанию приходов причта не положено».

При настоятельстве о. Алексея Юматова, то есть после возобновления приходского служения и храмовой жизни, храм переводится в административное подчинение Ростовскому учебному округу, и начинается строительство на церковной земле церковно-приходской школы. Дата учреждения школы — 1887 год. Помещалась она до последних времен «в собственном доме», который к 1913 году уже числится «ветхим», на содержание школы отпускается из казны 390 рублей и из Ростовского попечения 24 рубля. Как, вероятно, заметил внимательный читатель, изменяется и специфика определяемого сюда духовенства: сменивший о. Меркурия о. Алексей Юматов — вполне профессиональный учитель: «После окончания семинарии состоял законоучителем и учителем в Бабинском земском училище Пошехонского уезда, затем учителем Давшинского училища того же уезда», — как сказано в его послужном списке. Вместе с ним на Гуменце водворяется и «Гуменецкой церковно-приходской школы учительница после умершего диакона Ростовской градской Спасской, что на площади, церкви Никанора Павловского дочь девица Анастасия Павловская, окончившая курс в Ростовской женской прогимназии. Учительское звание имеет». О. Николай Шумилин, сменивший о. Алексея Юматова, тоже законоучитель и заведующий школой. Учитель — до 1901 года — и псаломщик Третьяков: «Окончил курс учения в Давыдковском двухклассном училище Министерства народного просвещения в 1888 году».

Я намеренно повторяю приведенные уже биографические факты о гуменецких трудниках конца XIX столетия, дабы акцентировать читательское внимание на высокой степени образованности этих людей.

Таким образом, специфика жизни здесь и общие задачи, поставленные священноначалием, вполне определенные, — и это конечно же помимо основного, чисто приходского служения и окормления значительного к той поре населения, живущего в четырех деревнях, не считая самого сельца с храмом.

Учителем здесь был также и Федор Николаевич Поройков 1875 года рождения. Этот человек, чье взросление начиналось на Гуменецком холме, близ храма Покрова Божией Матери и в стенах здешней школы, ныне причислен к лику святых новомучеников. Расскажем же кратко о нем. он родился в селе Мимошня Угличского уезда и был девятым по счету ребенком в большом семействе пономаря Николая Стефанова Поройкова. Учился, как и большинство героев этого Розыска, в Ярославской духовной семинарии. По окончании ее женился и был назначен на должность учителя на Гуменец. Именно здесь и начался его жизненный путь, закончившийся — до смерти — стойким исповеданием веры. Учил деревенских ребятишек здесь Федор Поройков до 1901 года, пока не был рукоположен в дьяконы храма села Мало-Богородское Мышкинского уезда, а в 1913 году он стал священником. У него было пятеро детей. В 1925 году Федор Поройков был определен настоятелем в храм Живоначальной Троицы в Вощажникове Борисоглебского района. Вероятно, и вощажниковский храм некогда входил в Ростовский учебный округ, ибо в нем тоже имелась церковно-приходская школа. После Октябрьского переворота, когда для Русской православной церкви началась мученическая страда, о. Федор отказался следовать за обновленцами, хотя почти половина храмов — 19 из 52, бывших в Борисоглебском районе, — встала на путь соглашательства с безбожной властью, предательства и отступления от святоотеческих догматов и установлений. 10 октября 1936 года за стремление отстоять от закрытия храм он был арестован, был приговорен к 5 годам ИТЛ и 4 января 1938 года, в возрасте 62 лет, скончался в Кулойлаге, на севере Архангельской области. В вощажниковском храме, с великими трудами восстановленном из руин, ныне имеется икона с его изображением. Материалы об о. Федоре начинал собирать в свое время наш добрый друг о. Борис Украинцев, сегодняшний настоятель вощажниковского храма. Ну и мы не можем не упомянуть об о. Федоре Поройкове и о его начальной жизни на Гуменце. Для нас это особая честь.

Но все-таки не так просто обстоит дело с о. Федором Поройковым. В краеведческом журнале «Мышкинская лоция» (№ 10 (16), 2015) указано, что Федор Поройков с 1894 года определен на должность псаломщика и исправно служит здесь до 1901 года. Но примем без особых рассуждений обе версии, ибо обе они имеют соответствующее документальное подтверждение, и в мои задачи не входит доискиваться доточной истины — я ведь о другом веду разговор. Но и удивимся еще и тому, как тесен мир ярославской земли — ведь в селе Малобогородском под г. Мышкином в одно и то же время оказываются действующие лица нашей собственно гуменецкой истории — Николай Никологорский и Федор Поройков, да и сын о. Николая Александр, бывший псаломщиком в Малобогородском, родился на Гуменце, у стен дедовского храма.

Ну и упомянем еще кое-что из доступного нам и касающегося школы.

В «Ярославских епархиальных ведомостях» за 1892 год (№ 17. 21 апреля) в официальной части читаем «Отчет о состоянии церковно-приходских и домашних школ по Ярославской епархии за 1889–1890 годы»:

«О школе Гуменцевской отец-наблюдатель Евл. Лавров говорит, что эта школа особенно успешна в учебном отношении. Учительница Анастасия Павловская не опустила ни одного учебного дня в году и занималась своим делом весьма прилежно. О законоучителе сей школы Алексие Юматове член отделения о. Василий Ивановский доносил отделению в своем докладе, что “из ответов детей по закону Божию видно было вполне разумное и усердное обучение детей заведующего школою о. А.Юматова”».

И еще раз встречаем упоминание о нашей учительнице в «Списке учителей и учительниц, вызываемых по определению общего собрания Братства Св. Димитрия и Епархиального училищного совета в Ярославль, на курсы церковного пения, имеющего быть с 1  июля по 15 августа (1891 года)»:

«Ростовского уезда:

<...> 18. Таисия Всехсвятская, учительница Воскресенско-Варницкой школы.

19. Анастасия Павловская, учительница Гуменцевской школы.

20. Юлия Кедрова, учительница Алешковской школы» (ЯЕВ. Ч.о. 1891. Приложение к № 24 от 11 июня).

Этим курсам уделим еще немного внимания, потому что они примечательны не только тем, что на них присутствовал знаменитый обер-прокурор Священного синода К.П. Победоносцев, но и тем, что в числе слушателей находился и будущий настоятель гуменецкого храма о. Николай Шумилин, в 1891 году — учитель Еремейцевской церковно-приходской школы.

Курсы церковного пения в г. Ярославле проходили с 1 июля по 15 августа 1891 года.

Целью курсов было ознакомление учителей и учительниц церковно-приходских школ с древним церковным пением, лучшими способами и приемами обучения пению и с организацией хоров из учащихся для пения в храмах.

Читаем заметку в «Церковных ведомостях» 1891 года (прибавления) (№ 35. С. 1194):

Певческие учительские курсы в г. Ярославле.

«В воскресенье, 11 августа, участвующие в церковно-певческих курсах учители и учительницы церковно-приходских школ Ярославской епархии предприняли поездку на пароходе в Толгскую обитель. Прибывши в монастырь, они, под управлением заведующего курсами о. Н.Розова, пели божественную литургию, которую совершал в соборном храме обители высокопреосвященный Ионафан, архиепископ Ярославский и Ростовский. Молящихся как из окрестных сел, так и из Ярославля было очень много. После Литургии и прочитанного самим Владыкою акафиста Богоматери учителя и учительницы отправились в архиерейские покои, где в присутствии начальника губернии А.Я. Фриде, руководителей курсов и других приглашенных они исполнили гимн Кириллу и Мефодию “Славяне, песнею высокой” и др. песнопения. Затем, после предложенного в странноприимной комнате монастырской гостиницы чаю, они осматривали прекрасный кедровый сад, где всем роздано было по букету цветов».

«Всех учителей и учительниц, вызванных на курсы, было 57 человек, из них явились 50; к ним присоединились 14 — вольнослушателей, и из общего числа 64 человек 57 человек удостоены получения свидетельств».

В «Ярославских епархиальных ведомостях» (1891. № 24) читаем и дополнение: «На заключительном выпускном концерте курсов присутствовал и беседовал с выпускниками лично Обер-Прокурор Священного Синода К.П. Победоносцев», что свидетельствует об очень высоком уровне мероприятия. Неудивительно, что эти курсы вызвали даже и некий поэтический восторг у кого-то из слушателей, о чем свидетельствуют эти незатейливые и искренние стихи, приводимые мной ради полноты картины:

По воле высшего правленья

Явились сотни новых школ.

Владыка мудрый курсы пенья

Открыл для них; он все нашел:

Источник средств для содержанья,

Удобный дом, готовый стол...

Пример, достойный подражанья

В успешном росте юных школ.

На курсы прибыли с охотой

Церковных школ учителя;

Взялись усердно за работу,

И плод работа принесла.

Отныне в храмах православных

К Творцу небес, к Царю царем

Из детских уст польется плавно

Святая песнь: «Тебе поем...»

(«Ярославские епархиальные ведомости». 1892. № 24. 9 июня. Часть неофициальная)

В 1912 году в Гуменецкой школе обучается 18 мальчиков и 12 девочек, в 1913 году — 15 мальчиков и 9 девочек. В церковной библиотеке находится книг, для чтения предназначенных, 30 томов. Думаю, сюда вошли и те давние книги, выписанные еще в 1842 году о. Василием Розовым на общую сумму 23 рубля 77 копеек серебром, о чем мы некогда читали в прошении, подписанном, кроме о. Василия, и неграмотным старостой деревни Коскино крестьянином Дмитрием Никитиным.

И в завершение разговора о школе на Гуменце приведу выдержку из «Ярославских губернских ведомостей» (№ 16 за 1905 год), которая вроде бы не относится к нашему Розыску, но важна по символической и исторической сути:

«Государь Император соизволил пожаловать орденом св. Анны третьей степени в награду особо усердного исполнения в течение 25 лет обязанностей по обучению в народной школе села Ивановского, на Лехти, Ростовского уезда священника Николая Розова».

Школа в селе Ивановском на Лехте жива до сих пор. Недавно ей исполнилось 150 лет. В начале 90-х годов прошлого века в это умирающее село, в котором еще в 30-х годах храм был разобран на кирпич для коровников, приехал на жительство наш добрый друг, московский журналист Владимир Мартышин с семьей. Будучи человеком деятельным и настоящим русским патриотом, он сотворил реальное — вполне великое — доброе дело: практически из пепла и ничтожества была восстановлена историческая школа, которая стала не обычной и рядовой школой в системе российского образования, но по-настоящему новаторской — школой целостного развития личности. Но о ней — разговор особый, и потому просто констатируем, что за 25 лет округа близ Ивановского на Лехти преобразилась: из разных концов государства Российского приехало большое количество энтузиастов, построено более 150 домов, «решена» — на уровне прилегающих деревень — демографическая проблема, построена новая церковь, учрежден ежегодный крестный Иринарховский ход, ежегодные Иринарховские чтения в стенах Борисоглебского монастыря... Всего не исчислить. И главное — в стенах школы воспитываются и возрастают духом настоящие русские люди, ответственные за будущую судьбу Русской державы.

Разве все это не внушает надежду на то, что, несмотря на все наши нестроения и потери за последний несчастливый и кровавый век, все еще осуществимо в России, и прежде всего — строительство собственной души, которая и преображает окружающий мир?


Лыковы

Вероятно, самым видным и славным крестьянским родом в гуменецком приходе были Лыковы. Революция и последующее переустройство жизни стерло напрочь следы Лыковых из человеческой памяти жителей Ломов, но осталось одно небольшое урочище на востоке холма, носящее наименование Лыков сад. До сей поры там зреют обильно одичавшие яблоки и красные мелкие сливы, собираемые летними обитателями нашей деревни. Можно различить в высокой траве и домовую яму, и поврежденную кладоискателями кирпичную кладку... И никаких следов от Лыковых уже не сыскать. Но не то было прежде...

В середине 80-х годов прошедшего бурного века ростовцы — и среди них последние жители Ломов — на «колбасных» электричках и культпросветовских автобусах от предприятий ездили в близкую Москву затариваться «докторской» колбасой за 2 рубля 20 копеек; мы в меру сил помогали им — как в знаемых магазинах первопрестольной, так и возили батоны из подкрашенного картонного месива в заплечном мешке, когда собирались на дачу, — то-то радости было у стариков попробовать на зуб недоступную «докторскую» и «останкинскую» невидаль... А вместе с тем достаточно открыть книгу знаменитого ростовского купца, мецената и коллекционера А.А. Титова «Ростовский уезд Ярославской губернии. Историко-археологическое и статистическое описание с рисунками и картой уезда» (М.: Синодальная типография, 1885), чтобы прочесть удивительное там о знаемых с детства Ломах: «Деревня Ломы... прославилась своими колбасными заведениями».

Если бы показать эти слова почившим к этой поре старикам, лежащим ныне на гуменецком погосте, у них бы на лоб полезли глаза: ведь никто и предположить не мог, что было когда-то таковое чудо вот здесь, где-то близ Лыкова сада. И не только колбасное заведение, но и картофельно-паточная фабрика была здесь, и устроителями и хозяевами таковых достижений были те самые Лыковы, оставшиеся фамильным прозвищем разве что в топографии.

Первого Лыкова — Ивана Васильева, 60 годов возрастом, находим в Исповедной росписи 1843 года; исчислены и прочие члены семьи: жена его Наталья Никитина, 54 лет; его дети — Алексей (22 годов), Синклития (18 лет) и Федосья (11 лет) — девки. Сам глава семьи в том 1843 году ни к исповеди, ни к причастию не подходил — «за нерачением».

Но — «Сын за отца не отвечает» — по меткому выражению одного из последующих вождей нашего государства, — и сына его Алексея находим с 1863 года уже старостой гуменецкого храма, а в 1866 году читаем в архиве следующее известие: «...собственное пожертвование церковного старосты деревни Лом крестьянина Алексея Иванова Лыкова: была сделана риза Священническая, стоящая 20 рублей серебром. Под судом и следствием не был. Наград не получал».

Но и это не все. «Ярославские губернские ведомости» от 1860 года (№ 32) сообщают нам: «Ростовский Уездный суд вызывает государственного крестьянина Ростовского уезда, деревни Лом, Алексея Иванова Лыкова и села Андреевского, что на Лиге, Мирона Аввакумова для выслушания решения по делу о взыскании Лыковым с Аввакумова за выстройку паточного завода денег половинной части».

Другими словами, Алексей Иванович еще и инженером отменным был, и хозяином оборотистым, и не только землепашествовал, как некогда отец его Иван Васильевич. В 1888 году оборот его колбасного цеха в деревне Ломы составил 400 рублей, и он попал в список наиболее экономически эффективных жителей Ярославской губернии.

К слову сказать, на Гуменце сохранились остатки памятника на могиле Алексея Ивановича Лыкова: «Господи, прими дух мой с миром! Алексей Иванович Лыков, родился 7 марта 1821 года, скончался 3 февраля 1896 года». Крест, который венчал белокаменный памятник, утрачен, левый угол с начальными буквами «(А)лексей Иванович (Л)ыков» отбит, на символическом аналое — раскрытое беломраморное Евангелие. Это самая старая по времени идентифицированная нами могила. И самая, можно сказать, «богатая» и примечательная. Что сказать здесь? Вполне по заслугам.

Но еще более интересной стала судьба его сына — Александра Алексеевича, который родился в Ломах около 1850 года и в последний раз попал на страницы текущей губернской периодики в ноябре 1909 года. Для сравнения приведу статистические данные все того же 1888 года из «Списка фабрикантов и заводчиков Ярославской губернии». В списке этом указаны те фабриканты и заводчики, заведения которых производят на сумму свыше 300 рублей по сведениям за 1888 год, — как видим, со своими 400 рублями сюда попал и Алексей Иванович Лыков, — но сын Александр многократно его превзошел с суммой производства в 14 025 рублей. Есть в этом списке еще один их близкий родственник: Николай Павлович, за которым числятся колбасные заведения в деревне Ломы Зверинцевской волости Ростовского уезда, сумма производства 3000 рублей, и в г. Ростове, сумма производства 1000 рублей. Другими словами, на Ломском холме дела в три раза лучше шли, чем в близком городе. Но если Александр Алексеевич выписался со временем из крестьянского сословия и стал купцом 2-й гильдии, то Николай Павлович так и остался крестьянином. В Исповедной росписи 1896 года в Леонтьевской церкви на Заровье г. Ростова исповедовались «крестьянская вдова Анна Ивановна Лыкова, 54 годов; дети ее: Константин Николаевич Лыков, 35 лет, с семьей; Павел Николаевич Лыков, 30 лет, с семьей и бабушка их, вдова Варвара Никитична Лыкова, 75 лет», то есть Николай Павлович уже отошел к этому времени в мир иной, а колбасное дело свое передал сыновьям, и в списках предпринимателей находим такую информацию о них:

«Лыков Константин Николаевич, крестьянин.

Стоимость недвижимого имения — 2910 руб.

В течение года содержал торговое предприятие 2-го разряда в г. Ростове.

Лыков Павел Николаевич, крестьянин.

Стоимость недвижимого имения — 3170 руб.

В течение года содержал промышленное предприятие 4-го разряда в г. Ростове».

По стоимости недвижимого имущества Александр Алексеевич, купец 2-й гильдии, не намного превзошел своих близких родственников из Ломов — 3950 рублей. «В течение года содержал торговое предприятие 2-го разряда и промышленное предприятие 4-го разряда в г. Ростове» (РНБ. Ярославский календарь на 1890 год. Ярославль, 1889). Кроме всего прочего, Александр Алексеевич Лыков встречается в «Памятных книжках Ярославской губернии». Являлся членом Ростовской городской думы. Но к старости что-то не заладилось в семейном лыковском деле, — как и во всем государстве Российском, — хотя и в несколько крат возросла стоимость его недвижимого имущества, и вот приведу, опуская подробности, только саму суть возникшего дела. Здесь примечательно исчисление недвижимости Александра Алексеевича. К сожалению, ничего из этих домов до наших времен не сохранилось. Итак, в «Ярославских губернских ведомостях» от 1908 года (№ 12. С. 1) читаем «О продаже имений в Ярославской губернии»:

«...на удовлетворение ярославских купцов Ивана Семенова и Ильи Фомича Кашиных 10 500 руб. с % с 26 июня 1904 года, судебных издержек 556 руб. 55 коп., по исполнительному листу Ярославского окружного суда от 10 июля 1907 года за № 12 702 (по закладной) и крестьянина Владимира Иванова Карабельникова 2500 руб. с % на сумму 500 руб. с 2 июля, на 500 руб. — с 16 июля, на 500 руб. — с 3 августа, на 500 руб. — с 17 августа, и на 500 руб. — с 16 сентября 1905 года по день уплаты и издержек судебных 211 руб. 27 коп. по исполнительному листу Ярославского окружного суда, 21 февраля 1907 года № 3515 — 21 июня 1908 года с 10 час. утра в Ярославском окружном суде, в зале гражданских заседаний, будет продаваться с публичного торга недвижимое имение, принадлежащее ростовскому купцу Александру Алексееву Лыкову, находящегося в городе Ростове (Ярославской губернии) в 10 квартале по Успенской улице, заключающегося в трех участках земли смежных между собою и составляющих нераздельное одно целое имение, а именно, в каждом: Первой — по лицу улицы и сзади по 7 сажен без полуаршина, со сторон по 51 сажен и Третий участок — по границе земли Лыкова во всю ширину 13 сажен, со сторон от земли владений купца Хранилова из числа 51 сажени и мещанина Орешникова из числа 21 1/2 сажен по 15 сажен и от земли Бычинской, по длине линии, соединяющей обе стороны этого участка, 13 сажен с деревянными постройками: 1) двухэтажный дом и 2) одноэтажная колбасная мастерская с приспособлениями с керосиновым двигателем в восемь сил и с надворными постройками для колбасного производства, подробно означенных в описи судебного пристава Верзина от 26 октября 1907 года. Имение это заложено у Кашиных в сумме 15 000 руб. и у ростовского купца Антона Губичева в 5000 руб., продается в совокупности и оценено для начала торга в 6000 руб. Опись и все относящиеся до продажи бумаги можно рассматривать в канцелярии Ярославского (окружного суда) во все присутственные дни и часы. Торг первый».

В 1896 году в Лазаревской церкви Ростова «исповедывался Зверинцевской волости деревни Ломы крестьянин Александр Алексеевич Лыков 46 лет, его жена Глафира Алексеева 41 года, дети: Михаил 16 лет, Анна 11 лет». Другими словами, в купеческое сословие Александр Алексеевич поступил между 1896 и 1908 годами. К Октябрьскому перевороту его в живых уже не находим, так как Глафира Алексеевна Лыкова числится как «бывшая купеческая жена». Ничего не известно и о дальнейшей судьбе его детей — Михаила и Анны. Колбасный «рай» безвозвратно погиб — и, кажется, уже навсегда.

Ну и для полноты картины кратко приведу сведения и о других Лыковых, в не установленных точно родственных отношениях к этим двум мощным порослям ломского предпринимательского рода. Знаю одно: что они все были близкими родственниками, родились и жили в Ломах и на Гуменце, некоторые убыли на постоянное жительство в Ростов. Особенно трудно приходится с женщинами: они либо жены и вдовы, либо незамужние дочери. Но как бы там ни было, исчислим их всех для исторического памятования.

Вот сведения о крещении:

«15 февраля 1900 года. Сын Павел. Родители: Зверинецкой волости, деревни Ломов крестьянин Николай Иванов Лыков и законная жена его Александра Николаева, оба православные. Восприемники: деревни Боловина крестьянин Николай Николаев Гущин и девица Анна Александрова Гущина».

Вот некоторые деловые объявления из «Ярославских губернских ведомостей» (1908. № 53. С. 1):

«О продаже имений в Ярославской губернии.

Правление Ростовского Ярославского губернского общественного банка сим объявляет, что на основании 144 ст. норм положения о банках за невзнос срочных процентов назначены к продаже недвижимые имения <...> 5) ростовской мещанки Анны Андреевны Лыковой, состоящее в городе Ростове Ярославской губернии на Семеновской улице, заключающееся в деревянном доме с надворными постройками и земле...»

Вероятно, что эта же Анна Андреевна Лыкова поминается в Исповедной росписи от 1896 года как «вдова 66 лет, прихода с. Гуменца».

То же издание (1908. № 95. С. 1):

«О продаже имений в Ярославской губернии.

Правление Ростовского Ярославского губернского общественного банка на основании 142 ст. норм положения об общественных банках объявляет, что в помещении его в г. Ростове Ярославской губернии за невзнос следуемых срочных платежей по ссудам будут продаваться с публичных торгов нижеследующие недвижимые имения:

2) 22 января 1909 года, в 12 час. дня, ростовской мещанки Марии Ивановны Лыковой, состоящее в гор. Ростове Ярославской губернии, на Семеновской улице, заключающееся: в деревянном двухэтажном доме с постройками и землею около 200 кв. сажен. Сумма капитального долга, недоимок и расходов на имении значится 1220 руб. 20 коп. Капитальный долг 1100 руб. может быть переведен на покупателя до окончания срока ссуды 18 января 1910 года из 8% годовых, но ввиду того, что имение это состоит в залоге по второй закладной в 1200 руб. у крестьянина Алексея Васильевича Козлова, то перевод долга банку может быть допущен при условии погашения второй закладной...»

В анналах былого обнаруживаются еще некие Лыковы, но сегодня уже не установить, кем и кому они приходятся. Но исчислим и их:

«Приложение к № 81 “Ярославских губернских ведомостей” от 12 октября 1905 года. Список лиц, имеющих право участия в съезде городских избирателей по городу Ростову Ярославской губернии и его уезду для избрания выборщиков в Губернское избирательное собрание для выбора членов в Государственную Думу:

<...>

31. Лыков Степан Корнилович.

Стоимость недвижим. имущества — 1900 руб.

Имеет торговое заведение 2-го разряда, дающее право участия в выборах.

32. Лыков Александр Тимофеевич.

Стоимость недвижим. имущества — 2000 руб.

Имеет торговое заведение 2-го разряда, дающее право участия в выборах.

33. Лыков Петр Тимофеевич.

Имеет торговое заведение 2-го разряда, дающее право участия в выборах».

На памяти наших деревенских жителей еще в 50-х годах ХХ века жили в Ломах Лыковы Михаил и Клавдия. Михаил был женат на одной из женщин рода Подгорновых, Клавдия же рано уехала на жительство в Борисоглеб, и следов ее не сыскать. Они были переселенцами с Гуменца, когда там уничтожалось поселение и разрушался храм Покрова Божией Матери. Такими же переселенцами стали и Херсонцевы, чьи имена и подписи мы находим в самых старых Исповедных росписях и в Ликвидационном акте 1919 года. Сегодня уже не установить, к какой из ветвей лыковского рода они принадлежали: имена родителей Михаила и Клавдии стерлись в памяти последней нашей ломской жительницы Зины Почиталовой, и спросить уже не у кого больше.

Может быть, именно в эту главку об успешных и значимых выходцах из Ломов и Гуменца стоит подверстать и косвенные краткие данные о других состоятельных крестьянах прихода — о жертвователях на нужды церковного прихода, чьи имена и пожертвования оставили следы в Клировых росписях.

«В 1859 году в пользу одного причта пожертвован крестьянином д. Лом Григорием Герасимовым четырехпроцентный государственный билет № 1984 Ярославского общественного банка на сумму 286 рублей. В пользу того же причта придан такой же билет за № 3304 церковным старостою на сумму 100 рублей. Всего получается в пользу онаго причта (%) 21 рубль 44 копейки».

В 1876 году «бывым учителем Ростовского духовного училища Яковом Фортунатовым и крестьянином деревни Жоглова Евгением Барановым пополам вложен % билет Ярославского общественного банка в 100 рублей, и им же вложена серия в 50 рублей 30 копеек». Вероятно, именно упоминание предков Евгения Баранова начала XIX столетия находим мы в примечательной во многих аспектах «Приходно-расходной книге» периода строительства храма:

«1806 год — (расход) — за доставку строительного материала к храму крестьянин (прежде — строитель, выложивший кирпичные стены Покровского храма. — А.Г.) из Жоглова Иван Андреев Баранов (получил) 105 рублей за известку, и за железо 35 рублей 50 копеек. Расписался его сын Антон, наученный грамоте».

На Гуменецком холме — большой, ухоженный некрополь Барановых. Некоторых из них мы знали лично и даже дружили. До сих пор Барановы живут в Жоглове.

«В 1880 году вложено 700 рублей облигациями сторублевого достоинства, собранные прихожанами, на что имеется расписка за № 8185 того же банка. Всего дохода с означенных билетов получается в пользу причта 58 рублей 60 копеек в год» (1880).

Ну и не забудем о знаменитой тысяче рублей, о которой я уже писал прежде:

«В 1837 году Императорского воспитательного дома в Московский опекунский совет от неизвестного лица внесена сумма 1000 рублей ассигнациями, с сей суммы проценты вкладчиком назначены делить (клиру) пополам с церковью».

В Лыковом саду до сих пор обильно плодоносят сливы, яблони, груши. Олег и Василий, сыновья Зины, в девичестве Почиталовой, последние урожденные люди из Ломов, собирают осенью земные плоды.

Ну а мы — помянем добрым словом крепких, сильных и мужественных уроженцев прежней поры — Лыковых и других с ними, о которых уже не однажды говорили на этих страницах, — настоящих ростово-ярославских крестьян, славу и соль этой земли.


У последней черты

Чем ближе в своем повествовании мы приближаемся к роковому 1917 году, тем тревожнее становится на душе. Сегодня, спустя 100 лет, мы знаем, чем обернулась русская смута, знаем о неисчислимых жертвах и морях крови, пролитых в совокупности народами имперской России, особливо же русским.

Чем и как все это — совершенно непредставимое, — произошедшее с нашими прадедами и дедами, можно было бы объяснить? Как это понять? Какие уроки должны были бы мы усвоить? Что — понять? Прошел уже целый век, но ответов нет. Никаких. Проще — зажмуриться и не знать ни о чем. Вменить ни во что: ничего не было... Радоваться каждому дню, морозному воздуху, яркому неустанному солнцу, что встает ежеутренне из-за Поклонов, катится по белесому низкому небу и садится в леса за Гуменцом. Вся округа, прежде живая, укрыта полутораметровым снежным покровом. Окружающий мир выжжен морозом. Опустошен безжалостным временем и безжалостными людьми. Ты идешь по снежному твердому насту, из которого торчат только верхушки кустов черного крыжовника, и ты даже можешь дотянуться до верхушек сливовых деревьев. Может быть, ты вспоминаешь о летних днях: как ведрами собирал здесь черный крыжовник, как отрясал свою сизую и красную сливу, как варила компоты и варенье жена, а ты ставил в бутылях вино. Оно давно уж созрело и наполовину выпито даже — где-то там, в другой уже жизни, в большом шумном городе. Вспомнишь о лете, а может быть, и о далеких уже, неведомых временах. Что же осталось здесь, в этих сокровенных снегах, укрывших ростовскую древнюю землю? Вокруг гробовая тишина, только посвист ветра, ничего больше. Так и с нашей памятью: в ней нет ничего, снежная пустыня и оглушительная тишина забвения и беспамятства. Земля обезлюдела. Заросла подлеском и сорной травой. Исчезли крестьянские избы. Когда копаешь картошку по осени, натыкаешься на остатки фундаментов, сложенных из большемерного кирпича, который делали на кирпичном заводике близ Кости для гуменецкого храма в начале XIX столетия. И вокруг — все та же непроницаемая тишина. Но разве — ничего нет? Ничего — не было?.. Может быть, я и пишу эту книгу для того, чтобы хоть что-то понять в том, что произошло с нашей страной, с каждым из нас, чтобы понять — почему? «Как ты смогла себя отдать на растерзание вандалам, Россия?..»

И как странно и страшно звучат эти слова апостола Павла, сказанные две тысячи лет тому прочь:

«Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, и забыли утешение, которое предлагается вам, как сынам: сын мой! не пренебрегай наказания Господня, и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы незаконные дети, а не сыны. Притом, если мы, будучи наказываемы плотскими родителями нашими, боялись их, то не гораздо ли более должны покориться Отцу духов, чтобы жить? Те наказывали нас по своему произволу для немногих дней; а Сей — для пользы, чтобы нам иметь участие в святости Его. Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным через него доставляет мирный плод праведности» (Евр. 4–11).

Сказано это — для нас, нам. Но — поймем ли опять? Или снова ничего не услышим?

Итак, последние — 1913 года — доступные нам гуменецкие Клировые ведомости рисуют довольно благостную картину: свыше тысячи прихожан, развитое хозяйство, кроме храма, две часовни — новая в Ломах и старая в Поникарове, благополучная церковно-приходская школа, где учатся 30 крестьянских детей, народ вполне зажиточный, какими, как удостоверился читатель, здешние крестьяне были всегда, — ведь даже Автоном Сикачев, один из помянутых нами героев из Ломов, жалуясь в целом на недостаточность средств, истратил на приготовление к своей свадьбе свыше 180 рублей ассигнациями — сумму, значительную для 1853 года, когда произошла описанная выше история, участником которой он стал. А выдающиеся люди, подобные Ивану Шинакову, и по 2000 рублей могли израсходовать из собственных средств на общественную нужду (постройка каменной изгороди вокруг храма). Подворная роспись крестьянских хозяйств на Гуменце, предпринятая в 1909 году, показывает следующее о благосостоянии наших крестьян. Вот, к примеру, самый обычный, рядовой крестьянин Василий Лазарев имел такую зарегистрированную переписью домашнюю скотину: лошадь — 1, коров — 3, бычок — 1, свиней — 2, ягнят — 4, последние помянуты исключительно по причине падежа, так как мелкий рогатый скот, как и домашняя птица, учету не подлежал. Не упоминаю тут о сельскохозяйственном инвентаре, который тоже скрупулезно учтен. Хозяин взят мной, можно сказать, навскидку. По терминологии скорых 30-х годов — вполне себе кулак, да и сегодня ведь мало у кого есть такое хозяйство. Думаю, так жили здесь практически все, а кто-то и побогаче гораздо. Для сравнения: на Дальнем востоке бедные обладали табунами одних только лошадей до 100 голов, не говоря о другом, — по рассказам урожденной дальневосточницы Е.П. Пашкеевой, бабушки моей жены Елены. Да это и понятно: люди умели работать и были веками заточены на крестьянскую жизнь и заботу. И иначе — просто не могло быть. Многие годами и десятилетиями отходниками огородничали как в Санкт-Петербурге (преимущественно), так и в Москве. Связь с Петербургом, столицей империи, особенно впечатляет — ведь до Москвы расстояние ближе гораздо, но нет — в Петербурге жила многолюдная колония выходцев из подростовных деревень, вовсе не терявших связей с Ростовом и принимавших деятельное участие в делах малой родины, — как увидим, дети о. Николая Шумилина тоже оказались в советском Ленинграде, там было к кому и куда поехать: в частности, почти вся многодетная семья псаломщика Александра Добровольского, о ком у нас уже шла речь, оказалась на жительстве в Петербурге еще до Октябрьских событий 1917 года, да и приходских знакомцев в столице империи было, вероятно, достаточно.

Великая война 1914 года разрушила всю эту вроде бы идиллическую пейзанскую жизнь. Молодые мужики пошли на фронт, и те, кто выжил в Галиции — не был убит германскими и австрийскими пулями и штыками, не задохнулся от ядовитых газовых атак и сумел выбраться из окопного муторного сидения, — к 1918 году вернулись домой. Но вернулись они уже совсем другими людьми. Здешние мужики и раньше ходили на войны, которые вела Российская империя на протяжении своего исторического бытия, — и разве могло быть как-то иначе? Мы не раз находили при огородных работах и разделке земли медные пуговицы от мундиров различных полков, боевые медали за участие в Крымской войне, за взятие Шипки, а поддельный петровский «тинф» (оккупационная серебряная монета, отчеканенная в 1706 году для Польши) из-под нашего дома свидетельствовал и о давней русско-шведской Северной войне 1700–1721 годов. Но войны, подобной Великой войне 1914–1918 годов, закончившейся распадом в ничтожество трех великих мировых держав, не было никогда. Произошел слом коллективного сознания, — а может быть, и коллективного бессознательного, — повлекший за собой и исторический слом всей прежней политической и экономический системы. Завлекательный лозунг большевиков «Землю — крестьянам!» угодил в самую сердцевину крестьянской души. Ну, конечно! Землю нам, землю!.. Сбывались (да все же не сбылись) вековые чаяния крестьянского крепкого мира. Ведь земля — это всё. Изба обветшает, рассыплется или погибнет в пожаре. Человек, прожив отведенную ему жизнь, уйдет в мир иной. Но оставит сыновьям, внукам и дальним потомкам — ее, свою землю, которая прокормит, сделает даже богатым, уважаемым, значимым каждого из тех, кто придет на смену ему. Да только где ее взять, эту землю? Лишней-то нет — испокон веку все поделено: ровные и неистребимые межи в лесах — настоящие валы, словно по струнке протянутые, видимые, читаемые до сих пор, на которые мы натыкаемся при сборе грибов, замшелые, вросшие в почву межевые камни... Все это — до сих пор видимо живо и свидетельствует о том, чего уже нет: о хозяевах этих угодий. Значит, сегодняшние леса некогда были — полями?.. Только где они, эти былые хозяева, променявшие, как некогда библейский Исав, свое первородство на чечевичную похлебку? Первородство духовного закона любви — на мираж, на фата-моргану большевистского лозунга? В поисках свободной земли русский человек шел до Японского моря, до Желтой реки, на Юкон. Имя было тем людям «стодесятники» — от именования земельного надела в 100 десятин, который получал каждый из пассионариев-переселенцев. Но это там, в столыпинском далеке, — а здесь?.. Откуда должна была взяться эта вожделенная «земля — крестьянам»? Не соткаться же из благорастворенных воздухов? Ответ был по-большевистски прост: забрать у проклятых эксплуататоров — у церкви, у помещиков, которых в нашей округе и не было, или у сильных хозяев, которые десятилетиями прикупали эту злосчастную землю — себе на беду и на скорую смерть. Конечно, жизнь — она ведь живая, и человек состоит не только из светлого духа и трепетной души, но и из тела со всем сопутствующим ему: со страстями, с голодом, с жадностью, с греховностью разноликой и многообразной... И мы помним, как даже в пределах нашего повествования сильные поникаровские крестьяне ничтоже сумняшеся расправились со своим духовным отцом Василием Розовым за 24 десятины церковной земли в Поникарове, — и ведь ничто не остановило их: ни понимание и знание заповедей, по которым веками существовало крестьянство, ни различение добра и зла, ни то, что каждый из них, как собственных детей, как себя самого, знал не только о. Василия, родившегося, выросшего и до смерти прожившего на Гуменце, но и его отца Александра, и его деда о. Иоанна, — ведь были они от одного, так сказать, корня, — но земля... земля, пусть даже чужая, по всем законам и документам церковная, — земля перевесила все. И ради нее мужики, не пощадившие некогда Василия Розова, пошли за новыми властителями душ и телес. Но это уже был путь — в одну сторону...

Нет, я не хочу ни судить, ни порицать, ни осуждать тех прошлых людей: они испили свою чашу страданий до дна. Кому повезло — упокоился здесь, на Гуменецком холме, в безвестной, забытой могиле близ кучи щебня и колотого кирпича, оставшейся на месте храма, который построили некогда их предки, и совсем ведь недавно сравнительно; кому не повезло — сложили свои головы в вечной мерзлоте Колымы, или за Полярным кругом, где их вдоволь коммунисты накормили обещанной вожделенной землей, или под Прагой, или же под Берлином в 1945-м — широка и обильна местами для гибели была земля нашей родины. Наша же чаша еще до конца не испита. И никто не знает, что ждет еще нас.

Потому у нас и нет права такого — судить и рядить. Мы можем только констатировать или рассказывать о том, что нам известно. Ну а читатель — он сам все поймет.

Итак, Клировые ведомости 1913 года стали последними достоверными известиями о приходской жизни, о духовенстве и о состоянии дел на Гуменце. Великая война, а затем Октябрьский переворот отбросили далеко и, оказалось, уже навсегда устоявшийся порядок ведения дел, регистрации смертей, рождений, венчаний, крещений. Все отодвинулось, казалось, на время: вот наступит мир, разобьем германца, и все вернется к привычному, исконному. Но все закончилось уже навсегда. Клировые ведомости и тщательное делопроизводство были сметены, как ненужный бумажный хлам, а затем и вся русская жизнь разрушилась безвозвратно и до самого основания.

Жалеть ли о том? Да, и жалеть. Но вместе с тем — «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха...» Ну что же, до крови было уже совсем близко...

Передо мной раскрыт «Ликвидационный акт», касающийся гуменецкого храма Покрова Божией Матери. Нет-нет, храм пока что не закрывали в том понимании, какое будет господствовать через 10–15 лет, просто составлялась опись церковного имущества, утвари и икон — для передачи в собственность рабоче-крестьянского государства, у которого, в свою очередь, Русская православная церковь должна была брать в аренду все то, что только что было церковным. Этот акт подписан знакомыми именами, уже не раз встречавшимися нам на страницах этого Розыска, в Исповедных росписях за последние 120 лет, в Общественных приговорах о выборах церковных старост, в десятках прошений ярославским высокопреосвященным архиереям по разным нуждам, по разным вопросам о церковных перестройках, о постройках, о спорных браках — о всем том, из чего слагается текущая мирная ежедневная жизнь.

Прочтем же этот примечательный документ, отпечатанный типографски, — слишком многих храмов по всему лику былой Российской империи коснулась эта судьба (сохранена орфография документа. — А.Г.):

ЛИКВИДАЦИОННЫЙ АКТ

(Ф.Р.-153, оп. 1, д. 73)

СОГЛАШЕНИЕ

Мы, нижеподписавшиеся граждане с. Гуменец Зверинцевской волости Ростовского уезда Ярославской губернии имеющие в нем свое местожительство, заключили настоящее соглашение с Ростовским уездным Совдепом в лице его полномочного представителя — заведующими Ликвидационным отделом Репиным в том, что сего 25 числа мая месяца 1919 года приняли от Ростовского уездного Совдепа в безсрочное бесплатное пользование находящиеся в селе Гуменец Зверинцевской волости церков (так, без мягкого знака. — А.Г.) ПОКРОВСКАЯ (вписано от руки) с богослужебными предметами по особой, нами заверенной своими подписями, описи на нижеследующих условиях:

 1. Мы, нижеподписавшиеся граждане, обязуемся беречь переданное нам народное достояние и пользоваться им исключительно соответственно его назначению, принимая на себя всю ответственность за целость и сохранность врученного нам имущества, а так же соблюдением лежащих на нас по этому соглашению и иных обязанностей.

 2. Зданием храма и находящимися в нем богослужебными предметами мы обязуемся пользоваться и предоставлять их в пользование всем нашим единоверцам исключительно для удовлетворения религиозных потребностей.

 3. Мы обязуемся принять все меры к тому, чтобы врученное нам имущество не было использовано для целей, не соответствующих ст. 1 и 2 настоящего соглашения.

В частности в принятых нами в заведование богослужебных помещениях мы обязуемся не допускать:

а. Политических собраний, враждебных Советской власти направлений.

б. Раздачи или продажи книг, брошюр, листков и посланий направленных против Советской власти или ее отдельных представителей.

в. Произношения проповедей или речей направленных против Советской власти или ее отдельных представителей.

г. Совершения набатных тревог для созыва населения, в целях возбуждения его против Советской власти, в виду чего мы обязуемся подчиняться всем распоряжениям местного Совдепа, относительно порядка пользования колокольнями.

 4. Мы обязуемся из своих средств производить оплату всех текущих расходов по содержания храма ПОКРОВСКАЯ и находящихся в нем предметов, как то: по ремонту, отоплению, страхованию, охранению, по оплате долгов, местных сборов и т.п.

 5. Мы обязуемся иметь у себя инвентарную опись всего богослужебного имущества, в которую должны вносить все вновь поступающие (путем пожертвований, передачи из других храмов и т.п.) предметы религиозного культа, не представляющие частной собственности отдельных граждан.

 6. Мы обязуемся допускать безпрепятственно, во вне богослужебное время, уполномоченных Совдепом лиц к периодической проверке и осмотру имуществ.

 7. За пропажу или порчу переданных нам предметов, мы несем материальную ответственность солидарно, в пределах ущерба, нанесенного имуществу.

 8. Мы обязуемся, в случае сдачи принятого нами имущества, возвратить его в том самом виде, в каком оно было принято нами в пользование и на хранение.

 9. За принятие всех зависящих от нас мер, вытекающих из сего соглашения или же за прямое его нарушение мы подвергаемся уголовной ответственности по всей строгости революционных законов, при чем соглашение это с Совдепом может быть расторгнуто.

10. В случае желания нашего прекратить действие этого договора, мы должны довести о том письменно до сведения Совдепа, причем в течение недельного срока, со дня подачи Совдепу такого заявления, мы продолжаем оставаться обязанными этим соглашением и несем всю ответственность по его выполнению а так же обязуемся сдать в тот период времени принятое нами имущество.

11. Каждый из нас, подписавший соглашение, может выбыть из числа участников соглашения, подав о том письменное заявление Совдепу, что однако не избавляют выбывшее лицо от ответственности за весь ущерб, нанесенный народному достоянию в период участия выбывшего в пользовании и управлении имуществом до подачи Совдепу соответствующего заявления.

12. Никто из нас, и все мы вместе не имеем права отказать кому бы то ни было из граждан принадлежащих к нашему вероисповеданию и не опороченных по суду, подписав позднее сего числа, настоящее соглашение и принимать участие в управлении упомянутым в сем соглашении имуществом, на общих основаниях со всеми подписавшимися.

Подлинник сего соглашения хранится в делах Совдепа, а засвидетельствованная надлежащим образом копия с него выдается группе граждан, подписавшихся под ним и получившим по описи в пользование богослужебные здания и находящиеся в нем предметы, предназначенные для религиозных целей.

Мая 25 числа, 1919 года.

Подписи:

Представитель Ликвидационного Отдела Церковно-монастырского имущества (имени и фамилии нет. По-видимому, или забыл подписаться, или постеснялся наших крестьян. — А.Г.)

Священник Николай Шумилин.

Гр. д. Ломы:

Павел Курков

Димитрий Коровин

Дмитрий Дряпин

Константин Херсонцев

Дометий Подгорнов (был старостой храма с 1907 по 1910 год по «общему приговору» 82 крестьян. — А.Г.)

М.Подгорнов

Н.Мозжухин

С.В. Мозжухин

М.Е. Коровин

С.Головкин

Павел Смирнов

И.Головкин

М.Кузнецов

Алексей Мозжухин

Н.И. Курков

Алексей Фадеев

Иван Соловьев

Соловьев Димитрий

Алексей Моторин

В.Молчанов

Шинаков Павел

Дмитрий Лазарев

А.Шинаков

И.Смирнов

Яков Баранов

Псаломщик Геннадий Третьяков

Те же лица подписали и опись недвижимого имущества, которую я не привожу здесь, — дома и земли, принадлежащие храму, а также опись имущества в храме — книги, иконы, богослужебная утварь и прочее, причем особо пристально описывались изделия из серебра: подвески, венцы, потиры, тарелочки, «корец», кадило... Подписан от властей документ «делопроизводителем Л.Виноградовой».

В Ликвидационном акте нет подписи и даже упоминания старосты Ивана Шинакова. Вполне вероятно, что он умер (в 1919 году ему уже около 70 лет). Зато видим подписи А. и Павла Шинаковых. Возможно, что это его сыновья, женившиеся на местных девицах и перебравшиеся на жительство в Ломы.

Крестьяне, вероятно, не ведали о том, что происходит, подписывая этот Ликвидационный акт, — кажется, и сам о. Николай Шумилин тоже не отдавал в том же отчета себе до конца, хотя черным по белому акт назывался вполне однозначно: Ликвидационный. Глаза — видели, но сердце, душа — не вмещали того. Да и как?.. Каким образом ни с того ни с сего могло враз все здесь закончиться?.. Вот они стоят пред тобой — вернувшиеся с военных полей первенствующие крестьяне из Ломов, из Коскина, из других деревень, которых ты знаешь с 1893 года. Это сколько лет? Четверть века? Разве они могут посягнуть на собственную святыню, на этот вот храм, который воздвигли их прадеды на Гуменецком холме? Конечно же нет! Ну, составим бумагу с глупым, ничего не значащим именем Ликвидационный акт, но это же, по сути, ничто, понарошку, мы же все понимаем... Все это — временно. Уступка такая временным же московским властителям. Разум, душа, все естество отказываются верить в то, что на деле под ногами разверзается инфернальная бездна. Стены храма, древние иконы, убранство, ухоженность места, знакомые лица крестьян — ведь все это — мы, все это — наше... И разве может быть по-другому? Ладно, подпишем глупую эту бумагу — она ведь не значит ничего, правда? Да, трудные ныне времена, где-то на юге гражданская война, и беззаконие стало законом и доблестью, да и здесь, в Ярославле, только в июле минувшего, 1918 года захлебнулось в крови и пушечном дыме восстание горожан, которые хотели, по всей видимости, просто исправить ошибку: вернуть обратно утраченную российскую государственность. Но в реку не войти дважды, никак... Такие вот идеалисты с двенадцатью револьверами напали на оружейный склад... И вот — свыше 5000 казненных большевиками, разрушенный город, 28 000 горожан остались без крова, пожары, в которых гибнут фабрики и заводы... Да что такое жалкая эта бумага, этот Акт, если дожили мы до такого? Может быть, все еще образуется?..

Может быть... Ведь надежда умирает последней.

Последний раз о. Николай Шумилин упоминается в документах об изъятии церковных ценностей из храмов Ростовской земли. Какие там ценности были на Гуменецком холме, читатель видел из приведенных в нашем Розыске описей мирных времен: пара серебряных риз на особо почитаемых иконах, пара венцов. Глухая деревенская крестьянская церковка, — что там особенного могло быть? (Ну, кроме дионисиевского иконостаса. Но о нем большевики до срока не ведали ничего.) Вот читаем о конфискациях ценностей из Спасо-Яковлевского монастыря или из Успенского собора близ Ростовского кремля, — здесь уже посерьезнее у коммунистов добыча — чувствуется древний, богатый купеческий город:

«Дополнительное изъятие.

По г. Ростову. 14 мая сего года (1922. — А.Г.)

Из Спасо-Яковлевского монастыря:

1. Риза серебряная святителя Димитрия, приблизительный вес — 25 пудов.

2. Сень с раки святителя Димитрия — вес 7 пудов, 34 фунта, 48 золотников.

3. Рака серебряная свт. Иакова — вес 7 п., 28 ф.

Из Успенского собора:

1. Части от серебряных рак и ризы (с икон. — А.Г.) — вес 7 п., 1/2 ф.

2. Ризы с Богоматери — жемчуг — 3 ф, бриллианты — 15 карат, алмазы — 746 шт. и около 500 штук прочих камней (аметисты, рубины и пр.)

Всего серебра — 47 п., 24 ф.

Итог по изъятию — 103 п., 20 ф. 78 зол.».

В июле 1822 года уже имеем общую «Сводку по изъятию церковных ценностей по г. Ростову и уезду»:

«По городу:

Серебра — 122 пуд., 66 зол.; золота — 5 ф., 1/2 зол.; бриллиантов — 110 7/8 кар. <...>

По уезду:

Серебра — 56 пуд., 27ф., 80 зол.; золота — 50 зол. <...>

Добровольная сдача:

Серебра —10 пуд., 16 ф., 25 зол.; золота — 5 ф., 62 зол.; бриллиантов — 103 кар.

ВСЕГО по городу, уезду и добровольной сдаче:

Серебра — 189 пуд., 4 ф., 75 зол.; золота — 5 ф., 1/2 зол.; бриллиантов — 110 кар. <...>»

Наш же храм — в длинном списке уездных приходов со своими сущими крохами: 6 фунтов, 72 золотника серебра — такой вот улов. Может быть, это была иконная риза, помянутая в одной из описей имущества храма: «Риза храмового образа Покрова Божией Матери весом 6 1/2 фунта серебра, стоимостью в 585 рублей»? Скорее всего, именно эта риза и есть. И еще какую-то мелочь добавил о. Николай. Примерно такие же мизерные количества числятся сданными и прочими скромными деревенскими храмами, подобными Покровскому на Гуменце.

«Помощь голодающим Поволжья» и прочие внешне человеколюбивые лозунги, но, по сути, кощунственные и отравляющие черным ядом сердцевину духовной жизни русских людей, на деле конечно же тоже оказались сущим обманом, как и прежний замечательный лозунг «землю — крестьянам!». Современные историки давно уже вынесли вердикт той компании по изъятию церковных ценностей: никакие цели достигнуты не были. Кроме главной, озвученной однозначно и страшно «добрым дедушкой» Лениным:

«...именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (а поэтому и должны) произвести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления. <...> Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» (19 марта 1922 года. Архивы Кремля: Политбюро и Церковь. 1922–1925. в 2 кн. М.: Новосибирск, 1997. Кн. 1.  С. 140, 144).

С.Л. Фирсов, современный церковный историк, подводит итог той кампании:

«Однако успеха в деле изъятия церковных ценностей власти не достигли, получив драгоценностей на сумму немногим более 4,5 млн золотых рублей, в основном потраченных на проведение самой кампании (выделено мной. — А.Г.). При этом сопротивление изъятию дало повод для проведения судебных процессов над духовенством...» (Власть и огонь. М., 2014. С. 413).

Говоря другими словами, голодающим ничего не досталось. Все «проели» сами рьяные изыматели ценностей. Проели, прогадили да разворовали. Но получили повод к бессудным расправам и к массовому террору против церковных людей.

Но и не в этом ведь главное, а в том, что по народному религиозному самосознанию был нанесен сокрушительный удар, на полную катушку использованный, с одной стороны, платными пропагандистами типа Емельяна Ярославского-Губельмана со своими клевретами («Союз воинствующих безбожников»), с другой — доблестными работниками 6-го отделения секретного отдела ГПУ, которое специально занималось церковными вопросами.

Следы о. Николая Шумилина, псаломщика Геннадия Третьякова и церковного старосты Ивана Шинакова теряются во мгле 20–30-х годов. Что с ними стало? Как сложились их дальнейшие судьбы? У нас нет ответа. Но мы можем предположить, исходя из общего алгоритма тогдашней жизни, что ничего доброго с ними не произошло. Как было написано в большевистском воззвании времен Ярославского восстания в 1918 году, так с ними, по всей вероятности, и поступили: «Поп, офицер, банкир, фабрикант, монах, купеческий сынок — все равно. Ни ряса, ни мундир, ни диплом не могут им быть защитой. Никакой пощады белогвардейцам!»

Нами отправлены запросы в архив Ярославского ФСБ, и, может быть, мы получим какой-то краткий внятный ответ о Шумилине, Третьякове и Шинакове, а может быть, все так и останется великим государственным секретом, у которого даже спустя почти что 100 лет все не снимут никак злосчастного грифа. Ну а пока отметим то неожиданное и вполне себе радостное, о чем мне сообщила Елена Денисенко, знаток из Ярославского историко-родословного общества. Ей удалось отыскать в военной истории 1941–1945 годов следы двоих сыновей о. Николая Шумилина. Что это значит? Многое: сыновья не были репрессированы. Оба были призваны из Ленинграда. Значит, некогда уехали с Гуменца и прожили там 20–30-е годы — и уцелели. Не исключаю я и того, что о. Николай Шумилин не был последним настоятелем гуменецкого храма. Может быть, был кто-то еще, сменивший его. Местные жители, к сожалению, ничего не могут существенного сказать, даже имени, кроме того, что «батюшку с детьми увезли в Ярославль и там расстреляли». У нашего о. Николая дети были уже взрослыми, и они, как видим по судьбам солдат Шумилиных, уехали неизвестно когда в Ленинград. В общем, внятных ответов — надеюсь, что до поры, — нет. Ну а пока прочтем же о младших Шумилиных:

«Шумилин Сергей Николаевич

Год рождения: 1898

красноармеец

в РККА с 1942 года

место рождения: Ярославская обл., с. Гуменец

Звание: рядовой

Место призыва: Сталинский РВК, Ленингр. обл., г. Ленинград, Сталинский р-н

Место службы: 62 сп 10 сд ЛенФ

24.05.1945 г. Медаль “За боевые заслуги”

Подвиг: “Стрелка взвода химической защиты рядового Шумилина Сергея Николаевича [наградить] за то, что он в наступательных боях на Карельском перешейке был участником при боевых операциях при высоте 123, 2 при форсировании реки ВУОКОИ, выполняя обязанности связного, под непрерывным огнем противника, своевременно выполнял распоряжения по доставке пакетов”».

«Шумилин Владимир Николаевич

Год рождения — 1908

место рождения Яросл. обл. Рост. р-н д. Гуменец

звание/должность — ефрейтор / ст. писарь

холост

призван в 1941 г. Выборгским РВК

место службы 351 зенап.

место жительства до призыва: г. Ленинград, пр. Лесной, д. 59, кв. 377».

В карточке указана гражданская специальность: агроном. Кроме того: судимостей нет, беспартийный, наград тоже нет, образование среднее.

Здесь примечательно то, что в личных данных он указывает местом рождения деревню, а не село, которым, по сути, был Гуменец. (селом назывался населенный пункт, в котором был храм. И неважно, что на Гуменце насчитывалось всего 5–7 дворов и хозяйств и 10–15 жителей, а в соседних Ломах — 50–60 домов и 400 человек населения: Ломы считались и были деревней, а Гуменец же — селом.) Явно 33-летний (к 1941 году) Владимир Шумилин занижает статус Гуменца, безусловно утаивая информацию о храме, в котором когда-то священствовал его отец. Регистрационная карточка завершается мартом 1942 года. Как сложилась судьба Владимира — неизвестно.

Мы же, строя предположения и догадки, подобны палеонтологам, восстанавливающим по единой косточке общий вид и строение тела допотопного бронтозавра, — разница только в том, что бронтозавров отделяют от нас миллионы лет, а от первого десятилетия «власти трудящихся» и предполагаемого «светлого будущего» прошло всего ничего в исторической перспективе — 100  лет с переворота и 90 со времени начала эпохи Большого террора.

Но нас надежно оградили от исторической правды.

С 1922 года и до февраля 1941 года, когда была окончательно ликвидирована «религиозная община» близ ветшающего в небрежении храма на Гуменецком холме, практически ничего не известно. Как протекали здесь эти судьбоносные и драматические два десятилетия? Что чувствовали церковные люди — Шумилин, Шинаков, Третьяков, — когда разворачивалась здесь обновленческая смута, когда обдирали ризы с икон и требовали выдать «на голод» священные сосуды, в которых хлеб и вино преосуществлялись в Тело и Кровь Самого Бога? Что было в душах у прихожан, когда заезжие добрые молодцы в потертых кожанках с рыжим отливом просветили их, деревенскую темноту, что Бога нет вовсе и выдумали Его попы толстопузые, чтобы легче было эксплуатировать и пить у них кровушку? Кого и за что увезли без возврата в узилища? Что произошло в коллективизацию — как вообще обобществлялось имущество и земля, которой не только дополнительно они не получили, но потеряли и ту, что имели их деды и прадеды? Как их, не разбежавшихся еще по ближним весям и городам, сгоняли в колхозы? Как они под страхом тюрьмы работали за бесплатно и «выполняли и перевыполняли» навязанные славные планы и пятилетки — в колхозе «Красный огородник» и в неслыханном никогда «Киргизстане»? Как пережили голодные 1932–1933 годы, а затем и 1937-й? Как оскудевала и деградировала эта земля, зарастая подлеском и заболачиваясь? Их земля... Солнце вставало над Поклонами и садилось за Гуменцом — и жизнь здесь все-таки не умирала. Вот только это мы знаем доточно. Но все остальное — детали, имена, сроки, — все это надежно скрыто от нас: свидетели умерли или погибли, документы надежно спрятаны под грифом «секретно», довоенные годы — да и не только они, разумеется, — затянуты глухой тиной человеческого беспамятья, погружены в пучину забвения...

Как быть? И что же все-таки мы можем понять? Ну вот разве осмыслить алгоритмы судьбы и принять как аксиому, что примерно — очень приблизительно — так могли сложиться и судьбы канувших в непроглядную тьму последних гуменецких церковных людей — священника Николая Шумилина, псаломщика Геннадия Третьякова, старосты Ивана Шинакова. На близком и достоверном примере послереволюционных судеб сыновей гуменецкого диакона и псаломщика Ивана Матвеевича Соснина, о котором вкратце у нас уже была речь в главе «Другие причетники гуменецкие». О судьбе детей Ивана Соснина мы знаем благодаря Екатерине Паловой, неутомимой собирательнице семейных преданий рода. Она является правнучкой младшего сына Ивана Матвеевича, Павла Соснина, ей же, как родственнице, и приоткрылись отчасти те секретные архивы, куда нас не пускают. Прежде результатов ее изысканий напомню читателю вкратце о самом Иване Матвеевиче.

Он родился в 1842 году в селе Каменки Мышкинского уезда, в семье пономаря Матвея Соснина. Род Сосниных, как сообщает Екатерина Палова, прослеживается до XVII века и происходит из Тверской губернии, состоял из представителей сельского духовенства. С 1865 по 1885 год — с перерывом на 1878–1880 год — о. Иоанн служит на Гуменце диаконом, затем просто псаломщиком. Я акцентирую внимание читателей на том, что 23-летний Иван Матвеевич появился на Гуменецком холме при самом благочестивом и заслуженном священнике здесь, о. Иоанне Соколове, и был верным соратником до самой смерти священника. Думаю, это о многом свидетельствует. Самому Ивану Матвеевичу суждена была все же недолгая жизнь. В 1871 году у него родилась дочь именем Павла, которая через полгода умерла. В 1872 году — Евгений, в 1874-м — Димитрий, в 1881-м — Павел. Иван Соснин умер в 43 года, в 1885 году. После его смерти опекуном над имуществом и его малолетними детьми стал псаломщик Александр Добровольский, по всей видимости, близкий друг Соснина. Они не только долгие годы бок о бок служили на Гуменце, но и в кризисное пореформенное двухлетие, когда гуменецкий приход был упразднен, служили вместе в Никольском храме в Ивакине. На момент смерти отца детям было: Евгению — 13 лет, Дмитрию — 11 лет, Павлу — 4 года, вдове — Любови Феофилактовне — 46 лет. Все они продолжали жить на Гуменце, перебиваясь с хлеба на воду. В Клировых ведомостях можно прочесть, что в 1890 году вдова получала 9 рублей серебром в год от Попечительства, младший сын Павел (прадед Екатерины), учившийся в Гуменецкой церковно-приходской школе, получал воспомоществование 8 рублей серебром — в год. Много ли это?..

По многовековому родовому обычаю, сыновья Ивана Соснина пошли по духовной стезе. Кто мог предположить, что в глазах новой власти после 1917 года это будет тяжелейшим преступлением?

Все сыновья Ивана Матвеевича были репрессированы по различным надуманным поводам. После того как советская власть бесславно закончила свое существование, все трое были реабилитированы.

Итак, Евгений Соснин (24.07.1872 — после 1932).

Окончил три класса Ростовского духовного училища. С 1882 года ему пришлось зарабатывать на жизнь, так как отца вывели за штат. Евгений служил псаломщиком в с. Подлесном Ростовского уезда, по крайней мере, до 1906 года. В следственном деле он сообщает, что служил в разных селах Ростовского уезда до 1916 года, а потом остался без места.

В 1922 году был произведен в священника, но прихода не получил.

Арестован 16 апреля 1932 года ПП ОГПУ Московской области.

На 1932 год он вдов, имеет душевнобольную дочь 1906 года рождения.

В материалах следственного дела он утверждает, что после революции все время живет в селе Гуменец, занимается разными работами по найму, собирает грибы и ягоды. 14 апреля 1932 года он приехал в Москву, чтобы навестить в больнице дочь, но оказалось, что дочь перевезли в колонию для душевнобольных под Москвой. Тогда он отправился на Сухаревку продать грибы и сушеную малину, а затем зашел в церковь послушать хор. Там его и арестовали на паперти «за антисоветскую пропаганду».

Приговорен «тройкой» ПП ОГПУ Московской области 3 июня 1932 года, обвиняется по ст. 58, ч. 10 УК РСФСР (П-16047).

Приговор: сослан в Казахстан на 3 года. Дальнейшая судьба неизвестна.

Реабилитирован в феврале 2004 года.

Екатерина Палова комментирует это следующим образом: «Дело — абсолютно пустое, без свидетелей, без сообщников. Допросили разок, быстро все решили и сослали».

Дмитрий Соснин, в монашестве Прокопий (1877–21.10.1937)

Окончил Ростовское духовное училище в 1893 году. Служил псаломщиком в селе Титове Ярославского уезда. 3 ноября 1906 года поступил послушником в Новоспасский монастырь в Москве. 28 мая 1908 года пострижен в монашество с именем Прокопий. Рукоположен в иеродьякона, затем в иеромонаха. Служил ризничим, затем законоучителем церковно-приходской школы. Награжден благословением Синода, набедренником и наперсным крестом.

1 сентября 1918 года Новоспасский монастырь был закрыт, и в Москве начался голод. В связи с этим иеромонах Прокопий написал прошение о том, чтобы его отпустили в «другие города России». Прошение было удовлетворено, и он получил соответствующее удостоверение за подписью наместника монастыря иеромонаха Павлина (Крошечкина), датированное 15 декабря 1918 года. Жить он продолжал в Москве. В 1919 году наместник монастыря командировал иеромонаха Прокопия на Украину для исполнения должности священника, снабдив его необходимыми для проезда и службы документами. В документах о. Прокопий характеризуется следующим образом: «нрава он кроткого, монашеского, уединенного; проходит послушания ревностно и умело».

Но 12 октября 1919 года он был арестован Полевым трибуналом 14-й армии за попытку перейти линию фронта. Вот как это выглядит в доступных нам документах:

«Киевская губ., хутор Михайловский

Год ареста: 1919

Месяц ареста: 10

1 июля 1919 года иеромонах Прокопий был командирован Киевским епископом Назарием на два месяца в с. Неменки Киевской губернии для исполнения обязанностей священника. С целью исполнения этого распоряжения епископа, 1 августа 1919 года иеромонах Прокопий послал из Москвы свои вещи на ст. Михайловский хутор Киевской губернии. Вещи были задержаны властями как направленные в прифронтовую зону. Узнав об этом, иеромонах Прокопий выехал на ст. Михайловский хутор, чтобы хлопотать о выдаче задержанных вещей. 20 сентября иеромонах Прокопий написал (но не отослал) прошение Его Преосвященству Преосвященному Антонию, Митрополиту Киевскому и Галичскому, о назначении его в один из монастырей Киевской епархии. Тем временем, двухмесячный срок его командировки истек. Он решил ехать обратно в Москву и был задержан, как было сказано властями “за попытку перейти через линию фронта на сторону белогвардейцев”. 19 октября 1919 года следователь Крымского военно-контрольного пункта № 7 Особого отдела 14-й Советской Красной армии написал заключение о том, что “иеромонах Прокопий — несомненный агент белогвардейцев, который посмел предлагать ему (следователю) денежную взятку за освобождение”. Следователь предлагал предать его суду Революционного трибунала и применить к нему высшую меру наказания.

Осуждения

Отдел Рев. Военн. Трибунала при 41 дивизии 14-й Армии

24.10.1919

Обвинение “предложение взятки Совработникам и попытка перейти через линию фронта к белогвардейцам со злостным умыслом”.

Аресты

Москва, Новоспасский монастырь

Год ареста: 1920

День ареста: 4

Месяц ареста: 3

По прибытии в Москву был снова арестован по тому же делу.

Осуждения

Военно-Революционный Трибунал 14-й Армии

24.10.1920

Обвинение: “попытка перейти через линию фронта к белогвардейцам без злостного умысла”.

Приговор-заключение: в концлагерь на время Гражданской войны.

Следствие не подтвердило факта злостного перехода на сторону белогвардейцев.

17 ноября 1920 года дело было пересмотрено Революционным военным трибуналом Республики, и по амнистии к 3-й годовщине Октябрьской революции иеромонах Прокопий был освобожден.

Дальнейшая судьба неизвестна».

Так сказано в материалах следственного архивного дела.

Действительно, никто никогда не узнает, как он провел следующие 17 лет без документов и имущества.

Второй раз о. Прокопий был арестован 7 октября 1937 года в Москве, на трамвайной остановке перед храмом Святителя Николая в Кузнецах. При нем была большая сумма денег, но не было паспорта.

На этот раз он скрыл от следствия свое происхождение, образование и первую судимость.

Свидетель, священник П.С. Уваров, называет о. Прокопия «архимандритом» и говорит, что он пользовался среди верующих большим авторитетом и собирал значительное подаяние. Архимандритом он числится и в Бутовском синодике, среди «пострадавших за веру». На допросе о. Прокопий сказал, что занимается бродяжничеством и нищенством. Был обвинен в распространении слухов о том, что «якобы советская власть устраивает гонения на религию и духовенство, безвинно осуждает и высылает их в отдаленные места СССР, где их подвергают пыткам и мучениям, о войне и тяжелом материальном положении трудящихся в СССР». (Как мы хорошо знаем, все это — злокозненная неправда и ложь. — А.Г.)

Обвинение: «систематическая контрреволюционная агитация» по статье ст. 58 ч. 10 УК РСФСР.

Приговор: высшая мера наказания — расстрел.

Расстрелян 21 октября 1937 года на Бутовском полигоне.

Реабилитирован 17 июля 1989 года.

Дела по Дмитрию Ивановичу Соснину — 20687 и П-75274.

Павел Соснин (1881–1932).

Павел выучился, можно сказать, «на медные деньги»: окончил Ростовское духовное училище, Ярославскую семинарию по первому разряду, после которой безуспешно искал научную или музейную работу в Ростове. В 1901 году был назначен учителем в Берлюковскую церковно-приходскую школу Ярославского уезда. Не ранее 1904 года переехал в Москву и до 1906 года работал учителем в Высоко-Петровской церковно-приходской школе. В 1906 году Павел получает священническое место в Богородске. Уже будучи священником, заканчивает дополнительно Высшие педагогические курсы и Миссионерские курсы в Москве, это происходит приблизительно в 1914 году.

5 ноября 1906 года женился на Вере Венедиктовне Ильинской (1887–1918), дочери умершего священника Богоявленского собора г. Богородска (сегодня Ногинска) Венедикта Петровича Ильинского (1860–1906), и занял его место в приходе, где и служил до 1919 года при настоятеле, будущем священномученике Константине Голубеве (о нем можно посмотреть здесь: http://drevo-info.ru/articles/18520.html).

Воспитывал четверых младших братьев своей жены. Все они успели получить духовное образование, после революции не пострадали.

Служил также законоучителем в Богородском начальном приходском училище, в Приходском казенном мужском училище, в Глуховском начальном училище фабрики Глуховско-Богородской мануфактуры, был попечителем церковно-приходской школы при Богоявленском соборе.

У о. Павла было пятеро детей.

В 1918 году жена, Вера Венедиктовна, умерла от воспаления легких. В том же году был расстрелян и закопан заживо настоятель Константин Голубев.

После этих событий потрясение у о. Павла граничило с прозрением о сути и смысле начавшихся в России последних времен, и он понял, что, для того чтобы спасти своих детей от неминуемой гибели, ему просто надо исчезнуть. Павел Иванович уехал из Богородска. В следственном деле он сообщает: «В 1919 году выбывал из Богородска в разные села Богородского уезда для служения в церквах».

В 1922 году выбыл в Можайск «в связи с сокращением числа духовенства». Получил приход в селе Горячкине Можайского уезда. Стал протоиереем.

Екатерина Палова сообщает некоторые подробности о дальнейших судьбах детей о. Павла: «Между тем в семье сохранилось предание, что сразу после смерти жены Павел Иванович исчез, чтобы не повредить детям. Двух старших детей взяли на воспитание члены семьи Ильинских. Остальных отдали в детский дом, попечителем которого была теща Павла Ивановича, Мария Алексеевна Ильинская. Вероятно, детский дом находился в Можайске. Возможно, Павел Иванович помогал детям, возможно, наблюдал за ними, но они этого не знали. Впоследствии дети Павла Ивановича объединились и всю жизнь помогали друг другу. У всех была трудная жизнь».

18 сентября 1929 года Павел Иванович был арестован в деревне Грязь Можайского уезда за антисоветскую пропаганду. 21 июля 1929 года он проводил на улице молебен в честь праздника Казанской Божьей Матери. К нему подошел пьяный председатель сельсовета (Павел Иванович не знал, что это председатель) и предложил прекратить богослужение. Павел Иванович заметил ему, что тот пьян и не может давать распоряжения. 25 октября 1929 года ему было предъявлено обвинение в том, что он, «будучи священником, использовал религиозные настроения верующих с целью антисоветской агитации, что предусмотрено 2 ч. ст. 58 п. 10 УПК».

Особое совещание при Коллегии ОГПУ от 23.11.1929 постановило: «Выслать через ППОГПУ в Северный край на 3 года».

Будучи в ссылке, он переписывался со старшими детьми.

Павел Иванович умер 14 августа 1932 года в городе Онега Архангельской области.

Реабилитирован 16 июня 2003 года.

Ужасает в этих судьбах безжалостная планомерность уничтожения рода. Дети Ивана Соснина остались с малых лет сиротами, жили на скудное воспомоществование от Духовного ведомства, учились за казенный счет в духовном училище и в семинарии, а Павел — мало того, что по 1-му разряду, то есть с отличием, окончил семинарию, так еще и педагогическое и миссионерское образование получил, вопреки изначальным бедности и сиротству. Александр Добровольский чуть ли не десять лет числился опекуном над Сосниными. Думаю, и приходские крестьяне чем могли помогали сиротам и вдове. Так в чем же дело? Разве не в заботе о бедных и сирых совершался Октябрьский переворот в обезумевшем государстве Российском? Но ведь Соснины и были теми самыми сирыми, и вроде для них и для таких, как они, свергался «проклятый царизм». Но нет — все они были безжалостно уничтожены. Так для чего — или же для кого совершался Октябрьский переворот 1917 года? Может кто-нибудь внятно ответить на этот вопрос? О. Прокопий — юродствовал, непонятно как и где жил целых 17 лет и, думаю, был членом истинной православной церкви, после декларации митрополита Сергия Старгородского ушедшей в глубокое подполье и в новые катакомбы. Иначе как бы ему удалось столько лет просуществовать без документов? Он знал, что это не может продолжаться всю жизнь.

«Павла посадили в 1929-м, — говорит Екатерина Палова, — Евгения — в 1932-м. Думаю, что Дмитрий понимал, что и до него рано или поздно доберутся. Вообще по этим четырем следственным делам видно, как совершенствовался процесс дознания и осуждения. В 1929 году в следователях еще было что-то человеческое, а в 1937-м дело поставлено на поток.

У меня до сих пор сердце сжимается, когда вспоминаю эти папки со следственными делами. Не представляю, как люди работают в ГАРФ и подобных местах. Каждая папка кричит и стонет от боли. (В одной папке было много дел, и я слышала стоны не только своих родных.) Это не для книги, — уточняет она, — просто на самом деле тяжело вспоминать...»

Нет, Катя, это тоже для книги.

Потому что продолжателям палаческих дел, их наследникам важно, чтобы мы не ведали ни о чем, а если и откроется крохотка нам, то чтобы молчать нам: вменить ни во что. Потому что — вроде и не было ничего. «Лес рубят — щепки летят»? Как удобно вот это — наше молчание.

Екатерина дополняет историю этих судеб некоторыми существенными деталями: братья-священники не приняли обновленчества, и за это тоже были преследуемы в 20-е годы. «Сравнивая их следственные дела, можно понять, что они всегда поддерживали связь друг с другом, но скрывали это. В семье о существовании братьев Павла Ивановича не было известно. В нашей семье, как и во многих других семьях, имевших репрессированных родственников, о прошлом никто не говорил. В 1918 году Павел Иванович ушел из семьи, чтобы не повредить детям и племянникам. Старшие дети, видимо, поддерживали с ним отношения по переписке или еще как-нибудь, а младшие отца даже не помнят. Им говорили, что отец исчез, и все. Моя бабушка во всех анкетах писала, что ее отец был учителем».

Думаю, что примерно так сложилась судьба о. Николая Шумилина, Константина Третьякова и Ивана Шинакова. И бессмысленно искать здесь какую-то логику, какие-то причины, какие-то внятные объяснения:

«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать,

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». —

Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

Напророчил Крылов о России...

В один из последних дней августа 2014 года к нам в Ломы приехала Катя Палова с мужем Александром и тремя малыми детками. Было сухо, солнечно и тепло. Со стуком падали на землю перезревшие сливы. Лето почти завершилось, и впереди была прозрачная светлая ранняя осень. Катя уже поднаторела в архивных розысках — но все это было теорией, сухой и печальной, а вот здесь, как она ожидала, ей должна была открыться некая последняя метафизическая истина. Да это и понятно вполне: если у нас, чужаков, посторонних, сжимается сердце от этих просторов, от этой поруганной красоты и от размышления о великой истории этой земли, то что должно быть в душе у человека, чьи предки родились здесь, жили, учились и навсегда уходили в свои другие дни и в другие заботы? Вероятно, местные жители, здесь родившиеся и проведшие свои дни в двух последних обитаемых приходских деревнях, в Ломах и в Жоглове, или в близком Ростове, не чувствуют этих особых электрических токов любви и восторга: им все здесь привычно, все ведомо — все урочища, грибные места, щучье озеро Глебовское, — и важно, чтобы в Подмаурове (на месте исчезнувшей деревни) никто до тебя не собрал в срок малину, в Лисавах — орехи, за Гуменцом — грибы, в Кости, у елового бора, ждут тебя твои караси... Видят ли они всю эту — исконную их — красоту? И что — ощущают?.. Кате хотелось разыскать могилу своего прапрадеда Ивана Матвеевича Соснина, который 20 лет прожил на Гуменце, родил здесь своих сыновей и упокоился в безвестной могиле. Но что могло сохраниться от нее за прошедшие 125 лет? Если не осталось здесь ничего, даже храма? Могилы военной поры на гуменецком погосте стоят в полном забвении. Никто не знает имен людей, которые в них покоятся. В кучах мусора валяются сгнившие деревянные кресты. Холмится мелко земля под ногами — могилы? Ну да... Пара изломанных мраморных памятников — на белокаменном не разобрать ничего из написанного, — развернутая книга на нем: могила священника? Если так, то, скорее всего, о. Иоанна Соколова, при котором и прибыл к Гуменецкому храму в 1865 году Иван Соснин. Я прикинул в уме: за всю доступную нам историю этого места здесь похоронено более 12 тысяч окрестных людей — гуменецких, ломских, коскинских, поникаровских и жогловских крестьян. Мыслимо ли разыскать здесь могилу Ивана Матвеевича?.. Мы ходили в высокой сорной траве, продирались сквозь завалы валежника, перелезали через черные стволы истлевающих десятилетиями упавших деревьев, но чуда все не было, могилу мы не нашли. Катя расстроилась: не достигнута цель. А на самом деле чудо с нами произошло — но не грубо овеществленное: могила, следы, камень с датой и именем или что-нибудь в этом роде — нет, но чудо того, что праправнучка Ивана Соснина и ее маленькие дети — девочка и два мальчика — стояли здесь, на Гуменецком холме, видели эти расстилающиеся во все стороны просторы лесного приволья, видели это глубокое небо и неземной, тонкий, едва ощутимый свет августа — видели то, что видел здесь некогда — полтора века назад — Иван Матвеевич, дышали этим воздухом, которым когда-то дышал он, — и мог ли он пророчески предугадать что-то о них — о Кате, о маленьких Паловых, — о далеких потомках своих и даже о том, что какой-то чужак с украинской фамилией через пять поколений будет писать о сем месте свой Розыск и о нем тоже напишет?

Так и продолжается жизнь. Несмотря ни на что.


Наша жизнь здесь

Заговорив о приезде потомков Ивана Соснина в Ломы, надобно сказать несколько слов и о том, как мы попали сюда. Эта главка, вероятно, будет самой короткой в этом Розыске. Хотя в общем контексте нашего повествования она тоже уместна весьма, ведь в середине 80-х годов прошлого века мы застали еще стариков знаменитых ломских родов, которые неоднократно уже фигурировали на этих страницах. Но... в том-то и беда, что, пока я не начал работать над Розыском, нас окружала, по всей видимости, обычная и рутинная крестьянская жизнь, ничем вроде бы не примечательная, ограниченная уже только огородами да сбором грибов, орехов и ягод. Старики были рядом, на соседнем посаде, но мы, как всегда, по молодости и по недальновидности, не расспрашивали их ни о чем. А теперь, когда они давным-давно упокоились на своем родовом Гуменце и в других местах, их-то нам и не хватает. Но — как всегда — поздно махать кулаками...

В поисках возможности вывезти на лето наших двоих маленьких сыновей из уродливого коммунального московского быта на одной из центральных улочек Москвы я по счастливой и промыслительной случайности впервые попал в сказочно-прекрасный Ростов, и в близких Ломах, тогда еще частично обитаемых, купил избу. Недолго думая, завез в нее Лену с сыновьями — «пожить» несколько дней. Может быть, даже и опрометчиво. Она была на пятом месяце беременности третьим нашим ребенком. Впервые увидела русскую печь, занимавшую треть единственной комнаты. Да и много чего было с нами впервые в деревне. Многому Лену научили в том памятном октябре 1987 года наши местные жительницы: особому приему растопки русской печи и лежанки, дали картошки и лука, принесли соленых черных груздей... Ходили смотреть на «городскую» как на невидаль, а она поражалась неслыханному никогда особому подростовному говору. В Ярославле так никто не говорил, сохранив только волжское «оканье». Зимой на несколько дней приехал сюда и я в надежде поработать над какой-то своей рукописью в одиночестве и невозбранении и был совершенно оглушен никогда не слышанной в жизни хрустальной тишиной. Ярко светило зимнее солнце. На снег невозможно было смотреть — ослепительная искристая белизна. Ночью было не оторваться от созерцания звездных миров над скованной морозом землей. Дядя Коля Савельев дал мне старые лыжи, и я впервые спустился с нашего холма и поднялся на соседний — на Гуменецкий. Мог ли я предположить, стоя в сугробах по пояс, что через 30 лет мне придется писать об этом месте этот вот Розыск?.. После Пасхи 1988 года, с полуторамесячным Тимофеем в коляске и с другими двумя сыновьями — Арсентием, четырех лет, и Никоном — двух, я снова завез сюда Лену — уже на все лето. Александр Парфентьевич Курков научил особому ростовскому способу сооружения гряд, тетя Соня и дядя Коля Савельевы показали, что и как надо на этих грядах сажать, поделились вековой крестьянской мудростью о том, что «два товара на одной гряде не растут», и прочими мелкими, но все-таки важными земледельческими секретами. Когда поднялась трава, Александр Парфентьевич подарил мне косу и научил косить, прижимая «пяточку» к земле, — и больше никто в округе из доброго десятка деревень к тому времени уже не умел так насаживать и отбивать этот замечательный сельскохозяйственный инструмент. Саша Подгорнов приносил Лене и пацанам сотовый мед со своей сохраненной от отца и деда крохотной пасеки... Вообще, без посильной помощи и советов ломских крестьян было бы нам в деревне не выжить. Но и посмеивались над нами последние коренные жители, по каким-то непонятным причинам застрявшие здесь: деревню-то вот-вот запашут под посевы, а вы дом тут, глупые, за 300 рублёв у колдуньи приобрели, денежки-от выбросили-та (земли, видишь, тогда не хватало совхозу с таким древнерусским названием «Киргизстан», и планировалось отселить многовековую деревню). Да и простым тогда дело казалось совхозным властям: от ста изб с тремя громадными посадами обитаемыми (зимой) остались три избы — Савельевых (Сонькя — гроза всего околотка, по слухам, сжегшая за жизнь несколько изб и отсидевшая несколько лет за воровство в 50-х годах, и ее муж — смиреннейший фронтовик дядя Коля; тетя Соня держала последнюю корову здесь и была настоящим златоустом, ее особливую речь можно было слушать как музыку — буквально часами; у дяди Коли была смирная совхозная лошадка, на которой он пахал всем нам огороды да заделывал длинные высокие гряды), да Подгорновых (Аграфена-Граша, старейшая из жителей, и невестка ее тетя Лиза, мать Александра и Николая Подгорновых) — из коренных ломских, да из пришлых Мухиных (местная Нинуха, приютившая довольно бестолкового Семена-солдатика из Читы, не нашедшего после службы дороги обратно в Сибирь в конце 50-х годов), ну и летом еще приезжали на малую родину из Семибратова — Херсонцевы и Саша, а из Шурскола — Николай Подгорновы, из Липецка, от дочери — Курковы, да баба Варя Почиталова (Варёнка, по-местному) с дочерьми Зиной и Фаиной из Шурскола да Ростова. Эта семья частично породнилась с киргизами, завербованными советской властью из Средней Азии зарабатывать неплохие «северные» на столь условном — в 200 километрах от Москвы — «Русском севере» под Ростовом. Примечательно, что приезжие киргизы и природные здешние русские за одну и ту же работу получали по-разному: южным гастарбайтерам платили здесь «северные надбавки». Ну это так, к слову, чтобы было понятнее, какими странными, вывернутыми наизнанку были «проклятые русские империалисты». Из всех упомянутых мною в живых остались только сестры Почиталовы, Зина и Фаина, да сестры Херсонцевы, Екатерина (Катёнка) и Нина (Нинуха), живущая ныне в близком Пашине. Сестры Херсонцевы родились на Гуменце, но в их малых летах сельцо было ликвидировано, дома разрушены. Их родовая изба, как я уже говорил, была разобрана и перевезена в Ломы — она самая затейливая и интересная из всего, что сохранилось от былых времен на Ломском холме. Пока живы были ломские старики — можно было о чем-то узнать, но нет же! — я опоздал на всю жизнь. Зина, которую я пристрастно и неоднократно опрашивал, мало что помнит — она родилась в 1943 году. о храме помнит, что взорвали его, когда она была школьницей; после — ходили с матерью кирпичи туда ковырять: новую печку ладили. Так что сегодня, прикоснувшись к ее русской печи ладонью, можно умозрительно прикоснуться и к самому гуменецкому храму. Ну что тут поделать? Такова наша действительность. Перебираем немногие сохранившиеся фотографии — Зина живо рассказывает и называет имена запечатленных людей. Но фотографии храма — нет ни единой. Но и за то немногое, о чем она мне рассказала, я ей очень признателен.

Так и проходило лето за летом близ нашей избы. Сыновья наши росли как трава. Родилась у нас дочь Ирина и даже до своих пяти лет успела посидеть на нашей расчудесной русской печи и запомнить наш старый дом. Она и ходить училась по ломской изумрудной траве. В том октябре 1987 года на груде черного гниющего мусора, в который превратился рухнувший двор нашего дома, Лена отыскала икону Двунадесятых праздников. Я же, через пару лет оборудовав в сенях сарайчик под свою келью, присмотрелся внимательнее к дверному косяку, на котором к досточке прикреплена была металлическая скоба для крючка, и вдруг в досточке этой опознал часть иконы. Левкас еще сохранился... То есть былому хозяину надобно было нарастить для крючка косяк, и ничтоже сумняшеся он отпилил часть иконы для этой нужды. Другого под рукой у него ничего не нашлось... Вообще, страхований бесовских в старой избе было много — пять раз наш дом освящал наш добрый друг ростовский священник о. Иоанн Купарев, но страхования продолжались до тех пор, пока наш дом не погиб в огне. А однажды ранней осенью в сумерках я пошел накопать картошки на огород, со мной увязался наш средний сын Никон, которому было тогда около пяти лет, и, выворачивая картофельный куст, боковым зрением я увидел над полем нечто странное: большую «летающую тарелку», с иллюминаторами, горящими красным светом. Я отмахнулся от этой напасти и продолжил копать, подумал еще что-то такое: дочитался до видений уже, ну, такое вот ироническое. Мало ли что померещится? Но тут мне Никон сказал, указывая на поле: «Папа, а что это такое над полем висит?»

К страхованиям этим трудно было привыкнуть, но, так как они были обильны, мы даже в какой-то степени и смирились с ними. О. Иоанн со своей святой водой ничего не мог с ними поделать. Тетя Соня Савельева и тетя Лиза Подгорнова не раз говорили, что в доме нашем «жила колдунья». И мы на чердаке, заваленном рухлядью, не раз находили какие-то комья волос, какие-то фигурки с ритуальными следами неких действий. Гостей, которые наезжали к нам временами из Москвы и из Киева, Лена сразу предупреждала о том, чтобы они не пугались стуков, шагов по лестнице, открывающихся самих по себе дверей, голосов и заоконного скрежета по стеклу. Но гости все же пугались...

Со временем наехали с разных сторон и другие дачные люди. В 90-х годах совхоз начал раздавать деревенские пустоши — появились люди из близкого Шурскола, из Ростова. Ломы перестали быть глухоманным медвежьим углом. Параллельно на несколько лет на месте фермы, где дядя Коля Савельев держал лошадку свою, военные поставили радиолокационную вышку и провели за деревней к ней отдельную насыпную дорогу, называющуюся с тех пор Солдатской. Так мы узнали, что Ломы — топографически — самая высокая точка Ярославской земли. Но в связи с тем, что, как говорил президент Ельцин, «у нас врагов больше нет», вышка через пару лет была ликвидирована. а дорога — осталась. Много чего интересного случилось за эти годы: познавались простые истины, раскрывались отдельные люди с неожиданной стороны, познавалась и крестьянская жизнь. У нас последовательно несколько лет были коза и козлята, затем — гуси и почти всегда — куры. Городская красавица из московского центра успешно доила козу, собирала куриные яйца, загоняла малое стадо гусей, полола, прорежала и консервировала собранное в лесах и на грядах, готовила крестьянскую снедь в жерле русской печи... А чему не научишься ради малых детей! Были мы свидетелями и одного пожара: тетя Соня сожгла избу с Гуменца, стоявшую на берегу большого пруда. Мотивы называются разные, но не будем их поминать: виновница уже давно спит вечным сном на Гуменце, рядом с дядей Колей.

На Пасху 2000 года сгорел и наш дом — вкупе с домом соседа-ростовца — в совершенно безлюдной деревне, в которой в тот момент находилась опять-таки одна тетя Соня. Но и тут не все просто, и концов уже не найти. Версии две — и не выбрать одну. Поэтому и о том умолчим.

Нам казалось — возврата в Ломы больше не будет. Да и мыслимо ли было из Москвы что-то построить здесь, в 200 верстах, да в отсутствие необходимых денежных средств?

На 10 лет мы оставили Ломы. А весной 2010 года нам позвонила Елена Бородина, дочь знаменитого писателя Леонида Ивановича Бородина, которая уже в наше отсутствие здесь купила избу у Подгорновых (я рассказывал перипетии этой трагической истории), и предложила продать брошенную землю и одичавший наш сад какому-то священнику из Греции. Я отказался и сказал просто так: «Мы будем восстанавливать дом». Ну вот откуда что берется?.. Как в этом всем разобраться?

В ноябре 2010 года мы построили домик и летом 2011-го — снова вернулись на Ломский холм.

Из панорамных окон веранды мы видим Гуменец, за который неустанно садится солнце, одаряя нас закатами невероятных красот.

И я думаю об этих вот знаках: солнце встает над Поклонами, от которых сохранился один только храм Покрова Божией Матери. И садится за Гуменцом, на котором тоже был храм Ее пречистого имени. Божия Матерь — просто физически покрывает эту землю, всех нас, неразумных и не ведающих о том, что мы творим. И шире — всю Русскую землю?

Но и каждый из нас — что-то все-таки должен сделать. Что-то понять, измениться, остановиться в собственных беззакониях.

Есть ли только время у нас?..


Послесловие

Достоверная, или задокументированная, история нашего розыска о том, чего больше нет, заканчивается типовой бюрократической справкой:

«20 марта 1941 года

Решение исполкома Ростовского райсовета от 12 февраля 1941 года о расторжении договора с Гуменецкой религиозной общиной верующих.

(Внесено тов. Петровой)

В связи с тем, что Гуменецкая религиозная община верующих отказалась от дальнейшего пользования молитвенным зданием (о чем подала заявление) решение исполкома Ростовского райсовета от 12 февраля 1941 года — утвердить договор с Гуменецкой религиозной общиной и Шурскольского сельского совета — расторгнуть. Поручить исполкому Ростовского райсовета выполнить настоящее решение с соблюдением ст. 35, 36, 37, 40 постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 08.04.1929 о религиозных объединениях.

Председатель исполкома облсовета В.Гогосов

Секретарь исполкома облсовета П.Кусмарцев».

Как к этому отнестись? Но в том-то и дело, что наше личное отношение окрашено эмоционально, и мы — в негодовании, в сожалении или же в скорби — прилагаем к рутинной административной деятельности сгинувших в безвестности мелких ростовских чиновников c нерусскими фамилиями то, что вовсе и не было присуще им. Это постановление, существующее сегодня только в микрофильме в числе десятков тысяч истекших, ничем не закончившихся документов начала 1941 года, — будущий сев, установление цен на семена и заготовка семян, мероприятия по раздою, починка дорог, леспромхозы, подробнейшие планы того, что, как и каким образом будут исполнять подъяремные трудящиеся Ярославской области в достижении вожделенного коммунизма, — было сметено в сор уже 22 июня, не прошло и года... Но прежде — переделали, перековали русского человека. Но как-то слишком уж подозрительно быстро произошли эти необратимые перемены. Повторяю, мы совершенно не знаем, что и как происходило здесь в 20, 30 и 40-е годы, — все выбито, выкорчевано, документы в глубоком государственном секрете, за семью печатями. Что в них заключено? Какие тайны? Кто на кого доносы писал или кто кого оговаривал под пытками в Ростове и Ярославле, чьи улицы до сей поры испещрены именами палачей и расстрельщиков? Нам остаются одни только предположения — обыденный и страшный по зловещей сути своей алгоритм общерусской жизни тех лет: кто уцелел — не умер от голода, не был загнан за Полярный круг, не сложил голову в кровопролитной войне 1941–1945 годов, — смиренно, понуро тянули совхозную лямку на подростовных полях. Женщины все так же рожали детей и мечтали: когда сын уйдет в армию, пусть больше не возвращается сюда, на малую родину, — вербуйся на север или на юг, в море ли, в горы ли или еще куда-то на гиганты сталинской индустрии — получай «краснокожую паспортину» и будь гражданином Советского Союза, как писал громогласный поэт, пристреленный в голову в свое время в знак благодарности за политические услуги, — становись человеком с «правами», гарантированными сталинской конституцией 1937 года, а не беспаспортным колхозным рабом, и, даст Бог, получится что-нибудь из тебя порядочное. Но не думай сюда возвращаться. Да и знали сыновья, как живут их родители: со справкой из сельсовета вместо паспорта гражданина самой свободной и счастливой страны, работают за «палочки» трудодней — хорошо, если после сбора урожая дадут полмешка зерна, зато на собраниях — осуждай во все горло проклятый мир капитала, покупай пустые, но красочные, на невиданные деньги похожие облигации и сдавай принудительное воспомоществование для голодных английских детей и на одежду для притесняемых негров Америки. Проявляй солидарность...

Да, это бумажное, ничтожное типовое постановление с предложением покойной и забытой ныне «тов. Петровой», может быть, корчащейся сейчас и вне времени в безвестной могиле на одном из ростовских погостов, — одно из сотен, мною прочитанных в микрофильме в декабре 2016 года, — росчерком пера, дробным стрекотом «ундервуда» опускало непроницаемый занавес над многовековой историей Гуменца и округи. О, если бы только над ними — не было бы это бедой! Но нет — Гуменец, храм Покрова Божией Матери, крестьяне, жившие густо вокруг своего храма, и духовенство разделили общую судьбу уничтожаемой Великой России. Гуменец — малая и ничтожная капля в безбрежном русском море скорби и слез.

Какие-то «В.Гогосов, П.Кусмарцев» вкупе с «тов. Петровой» — вот кто стали владетельными красными «князьями Ростовскими», владыками душ и телес окрестного темного люда, который большевики поклялись «железной рукой загнать в светлое будущее», как было писано на тюремных вратах страшного концлагеря на Соловках. Но они ли — эти гогосовы и кусмарцевы — прикончили перьями и «ундервудами» тысячелетний исторический путь Русской земли? Конечно же нет! Слишком много чести было бы этим мелким чиновничьим душонкам. Но были они просто орудием наказания, малой частичкой бича, тонкой полоской кожи в крепком, тяжелом сплетении — русского общества, отступившего от истины, правды, соблюдения божественных заповедей, соблюдения присяги и всего того, что веками цементировало русскую государственность, было кристаллической решеткой непоколебимого народного бытия. Непоколебимого?.. Да, здесь можно поспорить и усомниться. Мы помним и знаем многочисленные крестьянские восстания и мятежи, помним Пугачевщину, Разинщину, помним русскую Смуту начала XVII столетия, когда историческая Россия, оставшись без царственного возглавления, стояла на самом краю гибели и только чудо сохранило тогда русское государство.

Но через 40 лет после Смуты потрясена была Россия страшным церковным расколом и новой смутой, которая малой, истаявшей волной докатилась и до нынешних наших времен.

Петр I, преломивший вслед за Тишайшим отцом вековой русский уклад.

Бесконечные войны, эпидемии и болезни, выкашивающие людей без числа.

Отзвуки Французской революции, породившие в недрах высшего слоя атеизм, губительное легкомыслие, масонство, безразличие к низшим сословиям.

Позорное крепостничество со всеми вытекающими последствиями как в душах владельцев, так и в душах крестьян.

Сенатская площадь в декабре 1825 года.

Революционное брожение, разночинство, сословная косность и мертвящий буквализм Церкви, удушаемой в «объятиях любви» государства. Если в обер-прокуроры Священного синода Русской православной церкви попадали люди немецкой национальности, бравирующие своим атеизмом и уничижительно относящиеся не только к рядовому духовенству, но и к архиереям, то само существование Церкви в допущенных Богом пределах и состоянии уже должно почитаться как чудо.

Великая русская литература XIX столетия доточно воплотила в себе формулу, выведенную одним из писателей уже века XX: «Мы не врачи. Мы — боль». романы Достоевского, «Отцы и дети» Тургенева, «Очерки бурсы» Помяловского, «Мертвые души» Гоголя — разве они не свидетельствовали о глубоком кризисе русского мира? Не обозначали болевые точки тогдашнего общества, позже развившиеся в смертельные и необратимые уже метастазы? Разве они не «вопияли» о том, куда же все-таки «несется птица-тройка» России, в какую пропасть и бездну? Вопияли, вопили, пророчествовали — ну и что? Разве кто-то их услыхал? В «Дневнике писателя» Достоевского доточно обозначена каждая веха того будущего, которое выпало русскому человеку всего лишь через одно поколение. Но над Достоевским — смеялись или обливали помоями на страницах подтирочных газетенок. Достоевский — в могиле, газетенки — забыты, пеплом рассеяны, но дело-то — сделано...

А художники-передвижники со своим обличением видимых язв церковной жизни вполне еще травоядного и мирного XIX века? А статистика-то благостная: свыше 100 тысяч церквей, 10 тысяч монастырей, березки и хоровое пение в церковные праздники, крепкое купеческое слово, не требующее нотариального заверения, — миллионные сделки за чашкой чая с баранками, скрепленные простым рукопожатием... Так и тянет перечитать благостный «Лад» Василия Белова, в котором все это с умилительными слезами живописуется и воскрешается. «А потом вот пришли из бездны адовой гогосовы с кусмарцевыми — и всю нашу красоту порушили, аспиды!» Эх, если бы все было так просто... Но в том-то и дело, что ответа нет однозначного. Василий Иванович Белов писал свой «Лад» на таком же ведь пепелище, как и наш исчезнувший Гуменец, — в деревне Тимонихе Вологодской области, откуда был родом и откуда в свой срок тоже уехал — в большую жизнь и в большую литературу. Видите, какая парадоксальная ирония в этом: чтобы состояться (или выжить?) — надо уехать... Как никто, он ведал о тех проблемах, в которых корчилась в предсмертных муках русская деревня: обезлюдение, пьянство, нищета, беспросветность, заброшенность, одичание... Тупо ковырять ломом развалины прадедовского храма. Обменять на пойло родовую икону XVII столетия заезжему доброму молодцу-«коллекционеру». Напиться с утра бормотухи... Махнуть рукой не только на колхозную неволю, но и на собственный огород: ничего больше не надо — давай лучше выпьем!.. Когда у Василия Шукшина был душевный и семейный кризис в Москве, Белов звал его в Тимониху жить: «Вася, я куплю тебе целую улицу!» — так обещал. Значит, стояли в Тимонихе улицы из пятистенков, оставленные русскими людьми. Но... писал Василий Иванович «Лад» — будто пел погребальную песнь над русской деревней... Я не люблю эту книгу Белова — за нарочитую этнографичность, музейность, за перевернутый бинокль с розовыми стеклами, устремленный подальше от этой разрухи. Хотя... Что он мог сделать в подцензурной советской литературе тех лет? Спасибо, что выпустили из подполья «деревенщиков» на ликующую от социалистических успехов завиральную эстраду евтушенок, бовиных и боровиков, — и то уже было невероятным успехом и милостью обронзовевших «товарищей из ЦК». Что может один человек противу асфальтоукладчика?

Да, не было — никогда не было — этой благостной картинки из подарочного издания беловского «Лада». Умозрительная мертвая вода веками точила камень русского народного духа. Восстания, мятежи, ссоры и тяжбы из-за земли, войны, охлаждение к вере, святотатства, клятвопреступления и прочее без числа — все это имело место, — но до времени камень оставался крепким, капли сливались в линзы, линзы становились протекающими ручейками, ручьями, потоками, затем мертвая вода нашла трещинку в камне, трещинка, точимая неустанно, стала расселиной, камень растрескался и раскрошился на куски, и наконец — все с грохотом на весь мир рухнуло. Верно ведь говорили большевики: в 1917 году власть лежала на земле, надо было только наклониться и взять ее. Вы только вдумайтесь: власть над 126-миллионным народом Русской империи, набитой культурными и экономическими сокровищами, с несметными накопленными богатствами, обильной землями, водами и лесами, — эта власть была никому не нужна! Горлопаны проклинали царизм, епископы приветствовали Временное правительство и «радовались вместе с народом», что «прогнивший режим» приказал долго жить, великий князь Кирилл, основатель нынешней бутафорской «императорской династии» Гогенцоллернов, нацепив красный бант, слонялся по Петрограду, охваченному сумасшествием, и радовался поражению династии, к которой сам же и принадлежал... (Таков слух. Позже Кирилл пытался его дезавуировать. Но поезд уже ушел.)

Сегодня дико и страшно читать эти панегирики Временному правительству, обладая знанием, даже частичным, неполным до сей поры, о том, чем закончилась эта «весна» 1917 года. Но все же прочтем.

Обращение архиепископа Тверского и Кашинского Серафима (Чичагова) к членам духовной консистории и благочинным г. Твери «По вопросу о перемене государственного строя». (Спустя 20 лет Чичагов, будучи 81-летним старцем, был арестован в поселке Малаховка, где снимал две комнаты у еврейской семьи, вынесен на носилках и безжалостно расстрелян на Бутовском полигоне теми, кого архиепископ приветствовал когда-то так горячо. В 1997 году Архиерейским собором Русской православной церкви причислен к лику святых как новомученик):

«7 марта 1917 года

Милостию Божиею, народное восстание против старых, бедственных порядков в государстве, приведших Россию на край гибели в тяжелые годы мировой войны, обошлось без многочисленных жертв и Россия легко перешла к новому государственному строю, благодаря твердому решению Государственной Думы, образовавшей Временное правительство, и Совету рабочих [и солдатских] депутатов. Русская революция оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история.

Поэтому долг и обязанность каждого православного гражданина Русской земли, во-первых, — всемерно и любовно поддержать новую власть во всех ее начинаниях по водворению порядка и законности в городах и во всей стране» (Бабкин М.А. Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году: Материалы и архивные документы по истории Русской Православной Церкви).

Или вот еще примечательное из «Речи в день “Весны” России» епископа Енисейского и Красноярского Никона (Бессонова):

«10 марта 1917 года

...Сегодня, мои дорогие, 10 марта — первый день весны природы: сегодня, 10 марта 1917 года. Русский народ торжествует весну своей новой жизни: отныне (и до века) 10 марта — всенародный великий Праздник обновления нашего Отечества. Возблагодарим же Господа, тако благодеющего нам!

...Я призываю вас, мои чада о Господе, в день весны Русского государства, к молитве ко Господу и к работе — работе спокойной, разумной и многой. Слава Богу! Дивны дела Твои, Господи! Благодарим Тебя за Твою новую милость к нам, грешным! Нынче у нас Пасха, день воскресения всего русского народа. А в день пасхальный все мы всех любим, все мы всех прощаем.

...Россия наша, дорогая Россия воскресла! Смертию старого строя попрано угнетение, болезнь, цепи, отчаяние народа; тем, кто был во гробе, — забыт, измучен, закован, унижен, обижен, — жизнь дарована!» (там же. — А.Г.)

А как относиться к такому вот заявлению?

Из резолюций Чрезвычайного собрания духовенства и мирян Екатеринославской епархии:

«21–22 марта 1917 года

По вопросам политическим и социальным:

Религия есть высшее духовное благо. С религиозной точки зрения всякая форма государственного устройства и управления совершенно безразлична, лишь бы она давала всем свободу совести и культов. Однако духовенство и православная паства Екатеринославской епархии категорически заявляют, что возврата к старому строю никоим образом быть не может, так как этот строй всегда был гибелью для веры и церкви, и возвращение его было бы непоправимым бедствием.

...Постановили выразить от епархиального собрания сочувствие всем жертвам старого режима по синодальному и епархиальному управлениям.

...Ввиду неуместности дальнейшего сбора на построение памятника в честь Дома Романовых собрание постановило просить Епархиальное начальство собранные на эту цель суммы обратить на постройку памятника освобождения Русской Православной Церкви от государственного гнета, для чего поручить Епархиальному комитету разработать проект постройки в г. Екатеринославе епархиального дома с церковью во имя Воскресения Христова и представить его следующему епархиальному собранию».

От себя же добавлю, что сегодняшний Днепр, былой Екатеринослав и недавний Днепропетровск, вошел в новейшую историю тем, что в нем построена самая большая синагога в Европе. Вот чем в реальности увенчались все эти никчемные и жалкие «резолюции» Чрезвычайного собрания екатеринославского духовенства... Где ныне все эти люди? Где та чечевичная похлебка, на которую променяли они свое духовное первородство? Не подавились ли ею они?..

Или вот резолюция Чрезвычайного съезда духовенства и мирян Донской епархии от 26 апреля 1917 года:

«По поводу политических событий:

Свободно избранные делегаты от духовенства и мирян Донской епархии, собравшись на Чрезвычайный Епархиальный Съезд в г[ороде] Новочеркасске, в своем заседании 26 апреля постановили: 1) Выразить свою полную удовлетворенность падением старого режима, тормозившего проявление и развитие лучших стремлений человеческого духа к всеобщей свободе, равенству и братству, и свою полную уверенность, что возврата к старому строю не будет, как строю гибельному для веры, церкви и государства, и что только обновленный строй государственной жизни может дать благо и счастье гражданам единой, неделимой России».

И где говорятся такие слова? В столице Войска Донского, в самом что ни на есть оплоте «реакционных сил»! В это ведь трудно поверить — но это же так! И пройдет всего один год, как Дон займется огнем, и три года всего, как добрый дедушка Ленин издаст указ о поголовном, тотальном истреблении казаков как сословия — от младенцев до стариков. Будут казачки локти кусать и рвать в бессилии буйные чубы, будут воевать-погибать, а кто уцелеет — до смерти на чужбине будет носить знаки казачьих полков, побитые молью бурки да потускневшие газыри. Те же, кто перекрасится в красное, будут сперва в братьев и соседей стрелять, а потом ломать в родных станицах церкви прадедов и дедов, угрюмо читать «Тихий Дон» и верой и правдой служить Троцкому–Ленину–Сталину. Да только — толку-то больше не будет. Останется — одна этнография. Сперва — в Париже, а при Ельцине-демократе — и в Москве. Потому что — не повернуть времени вспять, не стряхнуть с каменных вежд страшный и тягостный сон, потому что это вовсе не сон, но ваша незадачливая судьбина.

Ну что добавить ко всему этому? Разве что процитировать пару абзацев из резолюций еще и Полтавского епархиального съезда духовенства и мирян:

«3–6 мая 1917 года

Старый порядок был гибельный для церкви и государства, для народа и духовенства, он душил все живое, и возврата к прежнему порядку не может быть никогда. Необходимо добиваться учреждения в государстве демократической и федеративной республики. Духовенство и миряне торжественно свидетельствуют, что они с радостью встретили водворение нового государственного порядка на началах гражданской свободы, братства и равенства и считают совершенно недопустимым всякие выступления против нового строя со стороны отдельных членов духовенства, а также и других граждан».

Вот и все. Ломаного гроша не стоила вся тысячелетняя история русская, и ничем оказалась 300-летняя последняя романовская династия. Сущий пшик и пустяк... И кто пишет все это? Духовенство. Совесть и дух народа всего. А чего же хотеть от простых людей? От крестьян? От солдат? От рабочих? От балтийских разбойных «братишек»? Если совесть нации провозглашает эти безумные словеса?

Ну вот кто во всем виноват? Разве есть ответ на этот вопрос?

Епископ Игнатий Брянчанинов (1807–1867) в послесловии к «Отечнику» пророчески говорил: «Отступление попущено Богом. Не покусись остановить его немощною своею рукой. Себя спасай...» — и это говорилось в середине XIX века еще, когда цвела и пахла со своими ста тысячами храмов Россия и когда «ничто не предвещало беды»...

Можно сколько угодно рассуждать здесь о кризисе, поразившем русское общество, о несчастном стечении обстоятельств — Великая война, Распутин, пломбированный вагон, Ленин в Разливе и прочее что угодно и на что не жаль слов и времени, — но все это будет всего-то фиговыми листочками, которыми мы умозрительно пытаемся прикрыть сущий срам. «Король» (или Российская империя) оказался голым — несмотря на всю победоносную и замечательную статистику 1913 года, юбилейного для царствующего Дома.

Первый, кто предпринял попытку исследовать метафизические основы русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», был Пушкин, но и он не избежал искушения, выпавшего на его долю восстанием декабристов, и опрометчиво говорил, что если бы он в тот день находился в Санкт-Петербурге, то он тоже был бы на Сенатской площади. Ну, можно понять поэта — ему всего 26 лет, молодые офицеры первенствующих дворянских родов — сплошь его друзья и приятели, да и фронда — куда в юности без нее?.. Но к концу земной жизни Пушкин понял природу «русского бунта» и гениально точно его обозначил: «бессмысленный и беспощадный». Как точен и емок в пророчестве был святитель Игнатий, так точен и емок в своей формуле Пушкин! И мы сегодня, в год 100-летия «Великого октября», должны и в меру своих сил можем подвести некий итог. И он конечно же неутешительный.

«Бессмысленный»...

Кажется, 1913 календарный год, перед самой Великой войной, был самым благополучным и самым успешным во всей тысячелетней русской истории. К счастью, царским правительством были осуществлены статистическая перепись и всевозможный учет громадного государственного хозяйства, и итог был просто потрясающим: Россия была несомненным экономическим лидером мира. Североамериканские Соединенные Штаты по сравнению с Россией были просто захолустной деревней. Но мне не хочется повторяться — об этом писалось миллион раз. Думаю, дело тут не в экономической крепости и высоких показателях. Что толку в цифири, в этом «лжеименном знании», если через четыре года все это рухнуло? В Покаянном каноне есть такие слова: «Не уповай, душе моя, на здравие и на скоромимоходящую красоту: видиши бо, яко сильнии и младии умирают...» Сильной и молодой была Россия 1913 года. Да, сильной и молодой... Не дано знать нам сегодня — на что уповала соборная душа прежней России. Но молодое и сильное тело — в одночасье распалось гнилыми кусками. Серебряный век в русском искусстве, длившийся всего 20–25 лет, был предсмертным судорожным всхлипом умирающей русской культуры и заканчивающейся истории. Нет-нет, все жило и колосилось, открывалось шампанское, мельтешили на экранах невиданные «живые картины», спорили и орали в клубах табачного дыма поэты и публицисты, теоретики и практики символизма — в «Мусагете», воевали с «Шиповником», вызывали Брюсова на дуэль, Белый изучал африканское Средиземноморье и писал свои удивительные и гениальные книги, Блок, Марина Цветаева, Гумилёв — громокипели кубками великих стихов, в сиреневой сумеречной дымке проходили по Аничкову мосту прекрасные незнакомки в лиловых шелках, — но писатели и поэты, истинные камертоны, лакмусовые бумажки общественного настроения, уже ощущали это громовое урчание, доносящееся из бездны, которая разверзалась под ногами. Один уж кричал во все горло: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, — день твой последний приходит, буржуй!» — тоже ведь своего рода пророчество о грядущих кровавых деньках. Но что было делать с этими ощущениями, с этим метафизическим знанием?.. В «Серебряном голубе» и «Петербурге» Белого уже предвосхищена новая русская смута. Но что может поэт?.. Он — только боль... Если обратиться к метафоре, то зрение лучших писателей предреволюционной поры можно было бы уподобить импрессионистичной дымке, когда художник изображает видимое несколько затуманенным и размытым. Но художник — видит-то в резкости, трезво, просто такой прием у него... Наши же «глашатаи дум» и видели так: импрессионистически размыто. Как ни странно, но редкие деятели из «смежных» областей русской жизни обладали взыскуемой трезвостью, которой так не хватало — каждому из 126 миллионов людей, населявших тогдашнюю империю. От их прозрений о скором будущем веет ледяным ветром.

К.П. Победоносцев (1827–1907), обер-прокурор Священного синода:

«Печальное будет время, если наступит оно когда-нибудь, когда водворится проповедуемый ныне новый культ человечества. Личность человеческая немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластию. Во имя доктрины для достижения воображаемых целей к усовершенствованию породы будут приноситься в жертву самые священные интересы личной свободы, без всякого зазрения совести, о совести, впрочем, и помина не будет при воззрении, отрицающем самую идею совести».

«Россия — это бесконечный мир разнообразий, мир бесприютный и терпеливый, совершенно темный, а в темноте этой блуждают волки... дикое темное поле, и среди него гуляет лихой человек... ничего в России так не нужно, как власть; власть против этого лихого человека, который может наделать бед в нашей темноте и голотьбе пустынной».

«С тех пор как пало человечество, ложь водворилась в мире, в словах людских, в делах, в отношениях и учреждениях. Но никогда еще, кажется, отец лжи не изобретал такого сплетения лжей всякого рода, как в наше смутное время, когда столько слышится отовсюду лживых речей о правде».

Св. праведный Иоанн Кронштадтский (1829–1909):

«Россия, если ты отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью Святой. И если не будет покаяния у русского народа — конец мира близок».

«В последнее время люди так развратились, что потеряли всякий стыд и совесть; всевозможные беззакония у всех на виду: зависть, ненависть, клевета, богохульство, гордость, всякое невоздержание, грабежи, убийства свидетельствуют об охлаждении христианской любви. Люди не признают, что они ответственны за свои грехи, не признают души, созданной по образу Божию и по подобию, и сделались мертвецами духовными — трупом, смердящим всякими грехами».

«Тяжкие дни переживает ныне Россия, дорогое отечество наше, такие, каких не бывало во все времена существования ее. Но ни на минуту не забывайте, возлюбленные, что переживаемые нами бедствия, внутри и извне, посланы на нас от праведного и всеблагого Провидения за то, что русские забыли Бога своего, Спасителя своего так, как не бывало никогда; попрали дерзновенно все заповеди Его, и каждый стал исполнять злую волю сердца своего, вывернув наизнанку всю жизнь свою, особенно так называемая несчастная наша, обезумевшая интеллигенция. Тяжки, крайне болезненны удары, посланные нам от Господа Бога, но это — удары и наказания отеческие, временные, для вразумления и наказания...»

«Россия забыла Бога спасающего; утратила веру в Него; оставила закон Божий, поработила себя всяким страстям, обоготворила слепой разум человеческий; вместо воли Божией, премудрой, святой, праведной, поставила призрак свободы греховной, широко распахнула двери всякому произволу и оттого неизмеримо бедствует, терпит посрамление всего света — достойное возмездие за свою гордость, за свою спячку, бездействие, продажность, холодность к Церкви Божией. Бог карает нас за грехи; Владычица не посылает нам руку помощи».

«На почве безверия, малодушия, безнравственности совершается распадение государства. Без насаждения веры и страха Божия в населении России она не может устоять».

«Россия превратилась в сумасшедший дом».

«За безверие, пьянство и разврат следуют беды за бедами, беды величайшие, несоизмеримые: позорная война, обеднение народа, революция, голодовка, холера, мятежные две Думы... Вот наказания Божии за отступление от веры и огульный разврат».

«Какого только еще не сделали зла русские люди и в России живущие? Какими еще не растлили себя грехами? Все, все сделали и сделают, что подвигает на нас праведный гнев Божий: и явное безверие, и богохульство, отвержение всяких истинных начал веры, разврат, пьянство, всякие увеселения вместо того, чтобы облечься в траур общественного покаяния печали о грехах, прогневляющих Бога, неповиновение начальству».

«Россия мятется, страдает, мучается от кровавой внутренней борьбы, от неурожая земли и голода, от страшной во всем дороговизны, от безбожия, от крайнего упадка нравов. Злые времена — люди обратились в зверей, даже в злых духов. Ослабела власть. Она сама ложно поняла свободу, которую дала народу. Сама помрачилась умом и народу не дала ясного понимания свободы. Зло усилилось в России до чудовищных размеров, и поправить его почти что невозможно».

«Безумны и жалки интеллигенты наши, утратившие по своему легкомыслию и недомыслию веру отцов своих, веру — эту твердую опору жизни нашей во всех скорбях и бедах, этот якорь твердый и верный, на котором незыблемо держится жизнь наша среди бурь житейских и — отечество наше!»

«Не в мирное, а безпокойное и крамольное время мы живем, время безначалия и безбожия, время дерзкаго попрания законов Божеских и человеческих; во время безсмысленнаго шатания умов, вкусивших несколько земной мудрости и возмечтавших о себе чрез меру: ибо знание кичит, по слову Божию, а любовь назидает. Для всех очевидно, что царство русское колеблется, шатается, близко к падению».

«“Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит”, — говорит Господь. Если в России так пойдут дела дальше и безбожники и анархисты-безумцы не будут подвержены праведной каре закона и если Россия не очистится от многих плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за свое безбожие и за свои беззакония».

По воспоминаниям И.К. Сурского (1938 год):

«Незадолго до блаженной кончины о. Иоанна он часто любил служить обедню в подворье Леушинского монастыря, что на Бассейной улице в Петербурге. Мы с женою постоянно посещали эти службы, и многократно отец Иоанн в проповедях своих грозно пророчествовал и громогласно взывал: “Кайтесь, кайтесь, приближается ужасное время, столь ужасное, что вы и представить себе не можете!”

Он не говорил, а кричал, подымая руки кверху. Впечатление было потрясающее, ужас овладевал присутствовавшими, и в храме раздавались плач и рыдания. Мы с женой недоумевали, что же это будет: война, землетрясение, наводнение? Однако, по силе слов пророка, мы понимали, что будет что-то много ужаснее, и высказывали предположение, что ось земная перевернется».

Вот свидетельство одного белоэмигранта (1934 год):

«В 1900–1903 годах учился я в Ораниенбауме в офицерской стрелковой школе, куда часто приезжал покойный протоиерей Иоанн Кронштадтский, который говорил, что уже близко время, что разделится народ на партии, восстанет брат на брата, сын на отца и отец на сына и прольется много крови на русской земле.

Часть русского народа будет изгнана из пределов России, изгнанники вернутся в свои родные края, но не так скоро, своих мест не узнают и не будут знать, где их родные похоронены. Я покойному протоиерею не верил. Но теперь вспоминаю его слова».

М.О. Меньшиков (1859–1918), публицист:

«Слабость центрального мускула в своих средних стадиях не смертельна, однако в последнее столетие обнаружились слишком зловещие признаки. Кроме страшной отсталости культурной и ее следствия — нищеты, мы пережили две позорные войны, и последнюю с врагом, физически втрое слабейшим. Мы переживаем постыдные годы бунта, где народные отбросы в союзе с инородцами терроризируют власть, срывают парламент, лишают возможности культурного законоустройства, предают трудовую часть нации разгрому и грабежу. Все это явления, не обещающие ничего доброго. <...> Нам нужна не какая-нибудь, а непременно сильная власть. Нам необходимо могучее сердце, иначе мы пропали. Это сердце и теперь, как на заре истории, может быть создано народным организмом. Оно должно быть создано! Если у больных людей есть методы укрепления сердечной мышцы, то, несомненно, есть способы укрепления государственной власти, и нужно поспешить с ними, нельзя с этим откладывать! Россия гибнет от усталости сердца — неужели мы, живое поколение русских людей, настолько ничтожны, чтобы не помочь родине в черные ее дни? Неужели мы как племя настолько выродились, что не способны восстановить жизненно необходимый орган?»

И далее знаменитый публицист начала ХХ века предлагает конкретные шаги:

«Если А.А. Столыпин непременно требует инвентарного перечисления мер, необходимых для усиления власти, то я мог бы повторить то, о чем говорил не раз:

1) нужно, чтобы прокуроры и судьи наши были действительно прокурорами и судьями, а не казенной организацией, служащей кое-где для защиты преступников от закона. Кажется, сам А.А. Столыпин сообщал в печати о председателе суда, торжественно вручившем оправданному бунтарю револьвер, снятый со стола вещественных доказательств;

2) нужно, чтобы тюрьмы были тюрьмами, а не рассохшимися бочками, из которых утекает содержимое. По сегодняшним, например, известиям из Вятской губернии, в Слободском уезде за шесть дней бежали 12 человек, в Малмыжском — двое, в Орловском — 21 человек, в Глазовском за три недели убежал 61 ссыльный. “В некоторые дни бегут по 7–8 человек”;

3) нужно, чтобы ссылки были действительно ссылками, то есть местами изоляции преступного элемента от мирных граждан, а не местами заразы последних, не очагами распространения смуты;

4) нужно, чтобы надзор над революционной печатью был не мнимым, а действительным надзором, причем преследование преступности должно быть пресечением ее, а не рекламой для дальнейшего распространения;

5) нужно, чтобы инспекция и полиция всех видов были приведены в соответствие не с тем состоянием, в каком Россия находилась полстолетия назад, а с современным ее состоянием. Если один инспектор приходится на полсотни книжных магазинов и на десятки типографий, если на громадные скопления народа, в десятки тысяч, приходится пара городовых, вооруженных археологическими пистолетами, из которых они не умеют стрелять, то такая опереточная обстановка, естественно, не погашает бунта, а плодит его;

6) нужно, чтобы во главе казенно-революционных заведений, каковы средние и высшие школы, были поставлены люди, не сочувствующие революции. Учительский персонал должен быть тщательно проверен, и “товарищам”, носящим вицмундиры, должна быть открыта дверь. Автономия, превратившаяся в право заводить на казенный счет республики и составлять революционные армии, должна быть отменена. Академический союз профессоров, руководящий учебной обструкцией, должен быть распущен. При сколько-нибудь серьезном сопротивлении бунтующие школы должны быть закрыты с лишением государственного жалованья преподавателей и профессоров;

7) так как войну с правительством ведут инородцы при деятельной поддержке свихнувшейся части интеллигенции и народа, то нужно поставить и инородцев, и служебную интеллигенцию, и воюющий народ в условия, при которых война была бы для них затруднительной. Как это сделать — вопрос политического искусства именно того творчества, о котором говорит А.А. Столыпин. Во всяком случае, едва ли к усилению власти служит такой творческий акт, как передача целых ведомств в руки поляков и евреев или содержание на службе, с наградой чинами и орденами, десятков тысяч кадетов и эсдеков...»

Но кто слышал это?

Вскоре вся эта газетная и митинговая вакханалия «свихнувшейся части интеллигенции и народа» закончилась и полилась уже не словесная мутная водица лжи и неправды, а настоящая кровь, которая льется и до сей «юбилейной» поры. Государственная машина Российской империи, худо-бедно тащившаяся по историческим ухабам, была разломана без всякой жалости — с песнями «о проклятьем заклейменном», вылезшем из адской норы преисподней, с красными бантами на груди революционных аристократов, гекатомбами жертв, с невероятной жестокостью, от которой стынет кровь в жилах, с полпотовской ненасытностью миллионными сакральными жертвами...

Цифры дореволюционных достижений 1913 года, имена, книги и сама память о тех, кто предвидел грядущую катастрофу, почти на век были зацементированы в безмолвие, в беспамятье и в ничтожество.

Роман «Бесы», «Дневник писателя» Достоевского — запрещены были к печати до «перестройки и ускорения».

Литературное наследие — свыше десятка вышедших до революции книг — М.О. Меньшикова упрятано в секретный спецхран, а сам публицист «14 сентября 1918 года арестован сотрудниками ВЧК на своей даче на Валдае, а 20 сентября расстрелян на берегу Валдайского озера на глазах его шестерых детей. По словам жены Меньшикова, судьями и организаторами расстрела были чекисты Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа» (Меньшиков М.О. Материалы к биографии. Российский архив. М.: Студия «ТРИТЭ», 1993. Т. 4. С. 239–250.)

Имя святого праведного Иоанна Кронштадтского стыдливо замалчивалось даже церковными иерархами, опасавшимися нежелательной реакции властей предержащих. Даже сами даты его канонизации — разве они ничего не говорят размышляющему о судьбах России?

«Канонизирован в лике праведных Русской Православной Церковью за границей 19 октября (1 ноября) 1964 года; впоследствии, 8 июня 1990 года, — Русской Православной Церковью».

Потребовались 26 лет и окончание «перестройки», инициированной «сверху», чтобы церковная иерархия официально признала всем и без того известную святость всероссийского батюшки.

Многие цифры государственного развития России от 1913 года не достигнуты и сегодня, в год 100-летнего юбилея Октябрьского переворота.

«Бессмысленный»...

«Беспощадный»...

Страна, превращенная в концлагерь... Неисчислимые жертвы, положенные в фундамент сталинской индустриализации. Голод. Уничтожение дворянства, купечества, крепкого крестьянства, казачества, перерождение интеллигенции из крикунов и ниспровергателей в жалких лизоблюдов, воспевающих казни, клеймящих врагов, брызжущих ядом в сторону спасшихся за границами родины от «карающей длани пролетарского правосудия», строчащих доносы друг на друга и дрожащих ночами: не придут ли за ними?.. А те, с умозрительного «философского парохода», и прочие, спасшиеся на французских судах из зимнего Крыма 1920 года, — разве они что-то поняли, сидя за пивом в берлинских кафе? Ведь когда в начале 90-х годов переиздали у нас многотомный «Архив русской революции» и я, чтобы хоть что-то понять в нашей злосчастной истории, начал читать том за томом документальные свидетельства очевидцев в надежде найти там то, что скрывали от нас более полувека, — я просто в конце концов ужаснулся: мемуаристы спорили друг с другом на тему — кто из них большую лепту внес в свержение проклятого царизма?.. Они чудом спасли свои жалкие жизни, потеряли все нажитое и доставшееся от предков, были прокляты совдеповскими газетами и «советским народом», впереди их ожидали черные работы в Германии, но они — так ничего и не поняли... Я был в совершеннейшем изумлении. Слепота? Умопомрачение? Или иудин грех предательства невероятных, просто вселенских размеров? Вероятно, все вместе. Конечно, не все таковы. Книгочей, знаток и замечательный писатель Петр Паламарчук в романе «Наследник Российского престола, или За что мы ненавидим русских» (само название здесь примечательно, окончанием стыдливо упрятанное в глубь книжных страниц) опубликовал добытую золотым песком из недостижимой ныне книжицы остзейского немца, царского полковника Федора Винберга «Крестный путь, или Корни зла», изданной в 20-х годах в эмиграции:

«Вспоминая все неистовства и жестокости, проявленные нашим народом во время революционной смуты, его непреодолимую склонность к грабежу, обману, насилию, легкость, с которой он освободил себя от обязательств, данных на верность присягой Государю, равнодушие и дряблую непротивляемость, с коими допускал разграбление, унижение и преследование Церкви, и посягательство на святая святых каждого человека — веру Христову — чувствуешь, что этого простить и найти оправдание нельзя. Так обстоит дело относительно низших слоев, всего того, что принято называть простонародьем — то есть крестьян, рабочих, мелких ремесленников... Но ведь все виноваты! И высшие дворянские круги, и крупное, и мелкое купечество, и представители науки, и служилые классы, а в особенности прелюбодеи слова, растлители мысли, многие писатели последних десятилетий, адвокаты, профессора, — всем этим категориям граждан не может быть прощения в великом их преступлении...» И отчаянный просто уже глас вопиющего в пустыне Винберга: «У России числятся четыре врага. Первый — это мы сами, русские. О том нечего и говорить, всем понятно».

Книжица Винберга недостижима сегодня, спасибо Петру Паламарчуку за цитату. И потому нет ответа на вопрос: кто же другие трое врагов? Но можно об этом подумать...

«Безжалостен»...

Да, еще как безжалостен русский бунт... Ничего не добавить к пушкинской формуле. Ничего.

Но не все спасшиеся из Советской России были подобны блудливым, мелко нашкодившим «революционерам» из многотомника «Архива русской революции», который разве что вынести на помойку. Митрополит Антоний Сурожский в книге «О встрече» (СПб.: Сатис, 1994) рассказывает примечательную и потрясающую историю о своем отце, некогда блестящем николаевском дипломате, специализировавшемся по Персии, где его с семьей и застали революционные события в России:

«(В Париже) Мой отец жил в стороне от нас; он занял своеобразную позицию: когда мы оказались в эмиграции, он решил, что его сословие, его социальная группа несет тяжелую ответственность за все, что случилось в России, и что он не имеет права пользоваться преимуществами, которые дало ему его воспитание, образование, его сословие. И поэтому он не стал искать никакой работы, где бы мог использовать знание восточных языков, свое университетское образование, западные языки, и стал чернорабочим. И в течение довольно короткого времени он подорвал свои силы, затем работал в конторе и умер пятидесяти трех лет (2 мая 1937 года) <...> И он жил один, в крайнем убожестве; молился, молчал, читал аскетическую литературу и жил действительно один, беспощадно один, я должен сказать. У него была малюсенькая комнатушка наверху высокого дома, и на двери у него была записка: “Не трудитесь стучать: я дома, но я не открою”. Помню, как-то я к нему пришел, стучал: “Папа! Это я!” Нет, не открыл. Потому что он встречался с людьми только в воскресные дни, а всю неделю шел с работы домой, запирался, постился, молился, читал» (с. 34–35).

Такой путь, настоящего покаяния в миру за содеянное даже не им самим, а сословием, — редкостный путь. Но сколько было подобных людей? Как их исчесть? Десять библейских праведников, ради которых Господь был готов пощадить древний город? Я смотрю на групповую фотографию офицеров одного из полков начала 30-х годов: они еще молоды и красивы, как один одеты в полковую форму, — хотя уже свыше 10 лет живут на чужбине, — чистые лица, открытые взгляды... В аннотации к фотографии указано, что никто из них до сих пор не женился. Что это? Военный монашеский орден в миру? Да, можно сказать и так. И это тоже своеобразное покаяние за содеянное, за допущенное, за слепоту и доверие газетной брехне, за глупую веру в то, что все перемелется и образуется и все станет как прежде: лихие пролетки, прекрасные незнакомки на Аничковом мосту, заумные стихи футуристов, «хруст французской булки» во рту, из которого пока не выбиты зубы в застенках Лубянки, — как пел какой-то «золотой голос» последних времен.

Конечно, хотелось бы ответить на этот вопрос, перефразируя Федора Винберга: в чем же метафизические корни зла, разлившегося век назад по нашей земле? Но — есть ли ответ?

Читатели нашего розыска уже видели, с какими искушениями сталкивались люди, которые некогда густо жили на этом клочке ростовской земли: жестокость и несгибаемость мирского приговора священнику Василию Розову, недостойная тяжба его отца о. Александра с братьями Оресянскими за одежду и сапоги, притеснения ивакинскими причетниками поникаровского о. Иоанна за пару рублей, утаенных 80-летним стариком от трех браков, совершенных без них... Бесконечные тяжбы о межах и запаханных чужих землях. Воровство Артемия Баринова, с вырванными ноздрями отправленного в бессрочную каторгу, и другого насельника Ломов — крестьянина Матвея Яковлева, который в 1852 году содержался в ростовском остроге с братом и сестрой под судом за значительную покражу и считался, по словам о. Василия, просто страшилищем. Конечно, были и другие люди — благочестивые, верные присяге, добрые воины, отважные солдаты на военных театрах российской истории, рачительные земледельцы и сильные хозяева на этой земле. Чего только стоят Лыковы, Шинаковы, Подгорновы, Курковы, Херсонцевы, Цаплины и другие — приходские крестьяне, и духовные — о. Иоанн Соколов, диакон Иван Соснин, смиренный Алексей Смирницкий, да и тот же о. Александр, построивший дивную церковь на Гуменецком холме в самом начале позапрошлого века. Наверное, сегодня таких людей уже больше нет — а ведь ими и жива была эта земля. Два полюса крестьянского мира. До поры критическая масса отступления и беззакония еще набиралась здесь, как и в других деревнях, селах, слободах, городках и больших городах.

«Россия превратилась в сумасшедший дом»... Жесток, но справедлив приговор святого кронштадтского пастыря. Какой уж там «Лад» Василия Белова...

«Корни зла»...

Где и как их искать? Разве не в живой жизни, которая прошла и которой нет больше?

Занимаясь историческими розысками в архивах Ростова и Ярославля, поневоле приходилось видеть в описях консисторские разборы проступков епархиального духовенства. Вины незадачливых клириков были разнообразные, но в основном это пьянство и недостойное духовных лиц поведение. Сперва это несколько занимает, а потом уже перестаешь даже внимание обращать: ну вот разве что наткнешься на что-то из ряда вон выходящее: «Дело 10 025 — о валявшемся в Духовном правлении зубаревском пономаре Иване Федорове в пьяном виде» (1825 года), — ну вот негде было больше повалиться хмельному пономарю, как в коридоре правления, на виду у всех консисторских чиновников, — а так — бытовое, вполне понятное пьянство. Плохо конечно же, но духовные люди из плоти и крови, не ангелы. Читатель видел в нашем Розыске некоторых таковых, штрафованных и отправляемых в запрет по этой причине. Но когда тебе приходится просмотреть многотомные описи из 15 тысяч консисторских дел за 200 лет, замечаешь и некий алгоритм в этой толще проступков и преступлений. Если «Дело о самовольных отлучках и пьянстве иеромонаха Петровского монастыря Амфилохия, от 11 августа 1800 года — помилован Высочайшим указом 1801 года (восхождение на царство Александра I) (740) и еще одно дело о нем же (693) от 11.05.1800 — о наказании его за написание прошения в Синод об определении его во флот» свидетельствуют о сильном и неукротимом характере бывшего флотского офицера, в усмирении духа и плоти сидевшего даже «на цепи», как указано в одном из сих дел, то преступления духовных последующей поры уже несут в себе какую-то досадную мелочность и никчемность. Вот, к примеру: «Дело 10 382 — о покраже Угличского уезда с. Спасского священником Василием из питейного дома мешка с овсом» (1827 год) или вот «Дело 15 334 — о самовольном скошении травы пономарем села Новоселка-Зюзина Сергеем Абрамовым у священника Платона» (1845–1847 годы, 26 листов). Но это не казалось тогда такой мелочью, как сегодня, когда видишь многолетние дикие травы в рост человека на совхозных полях. Обратите внимание: дело расследовалось два полных года и заключало в объеме своем 26 полновесных листов. Для сравнения: «Дело 775 — об умерщвлении новорожденного солдаткой с. Ивановское-Рудаково Устиньей Симоновой» содержит в себе всего 3 листа и расследовалось с 8 июня 1800 года по 13 июля 1800 года — чуть больше месяца.

Весьма интересна ревизия нравственного и образовательного состояния ростовского духовенства, произведенная по распоряжению правящего архиерея в 1808 году. Приведу некоторые данные в кратких выдержках: картина вырисовывается довольно-таки примечательная и интересная. Да и сам язык документа весьма рельефен и вполне уже позабыт.

В Деле 2417 разбиралось положение о грамотности и поведении церковно- и священнослужителей города Ростова и уезда (или иначе называлось дело «О сыске священника Никифора Федорова с. Воскресенского и о других священнослужителях, неисправно служивших в 1810 году») от 8.01.1810 — 4.10.1810, на 20 листах. В этом деле и приведена «Копия с реестра, учиненных из формулярных благочиннических ведомостей, поданных за 1808 год, о не умеющих читать и петь по нотам и на слышкого (так. — А.Г.), не знающих катехизиса и не одобренных в поведении по г. Ростову и уезду онаго, для исполнения резолюции Его Преосвященства на том реестре противу имен священнослужителям последовавшим», на котором мне хотелось бы остановить внимание читателей. Резолюции архиерея, — а им был все тот же высокопреосвященнейший Павел, по благословению которого был возведен храм на Гуменце и который уже знаком читателю в деле о выяснении количества церковной земли, — я буду выделять курсивом.

Реестр разбит на некие графы с вопросами: знает ли катехизис, может ли петь по нотам, кто какого поведения, какие последовали резолюции архиерея?

Первая графа — ответы о церковной грамотности (я привожу конечно же самые яркие и примечательные):

«Грамоте за косноязычием не обучен; в чтении и знании катехизиса малознающ; катехизис за слабостью памяти не знает, петь по нотам не умеет, читает по слабости зрения весьма средственно; катехизис за старостию лет не помнит; катехизис знает средственно, петь научаться отослан к нотному учителю».

а вот и лукавый ответ:

«Катехизис за слабостию памяти не упомнит, но силу онаго довольно объяснить может (этот ответ мне весьма по душе. — А.Г.) — и этот же, лукавый и находчивый ответом: замечен неоднократно в пьянстве, о чем донесено, в поведении не исправляется; далее: катехизиса не знает (Архиерей: Взыскать рубль на вдов и сирот и подтвердить изучение); (Внушить, чтобы поправился); читает по причине перебитого языка неисправно...».

Вторая графа — о нравственном состоянии:

«Поведения довольно нехудого, но иногда излишеством употребляет хмельные напитки; за излишнее употребление хмельнаго штрафован поклонами — (Вызвать в мой дом для усмотрения); поведения слабого, замечен в излишнем употреблении горячих напитков — (Судить!); поведения грубаго и злонравнаго, замечен в частых ссорах с священником и пономарем; пьянствует и должность не исполняет — (Судить сего!); поведения худаго, нередко бывает пьян, а в пьянстве склонен к разным неблагопристойностям — (Судить сего); невоздержанной и подозрительной жизни...»

Третья графа — о наказаниях: как правило резолюция такова:

«Взыскать полтину на вдов и сирот и подтвердить изучение всего (в чем знанием и умением слаб)».

Таким образом, мы видим, что правящие архиереи отнюдь не сидели сложа руки. На полную катушку работали духовные училища и духовная семинария, без устали образовывая многочисленных сыновей многочисленного епархиального духовенства, причем в учебу дети отдавались чуть ли не в самом нежном возрасте — в 9–10 лет, — они уже практически навсегда оставляли семейные гнезда, в 17 лет уже в порядке вещей было приискивать себе место на каком-либо приходе, а с ним и молодую поповну. Конечно, архиерейские указы о поддержании порядка в епархии грешат порой излишней мелочной опекой, но из песни не выбросить слов. Вот некоторые примеры:

«18 312 — Указ об обязательном написании фамилий на прошениях и других бумагах духовенством, 1852 год (к вящей радости сегодняшних архивистов-историков. Путаницу с фамильными прозвищами читатель не раз замечал на страницах нашего розыска. — А.Г.).

3884 — Указ консистории о запрещении церковнослужителям излишне восхвалять лиц царской фамилии, 1817 год (это к обвинениям Церкви в извечной лояльности к государству; исходя из этого указа, вполне можно заключить о некой дистанции между этими «институтами». А в сегодняшней административно-церковной обыденности — возможно ли вообразить такой документ? — А.Г.).

4330 — Указ консистории о бдительном наблюдении за непорочным поведением духовенства и предосторожности от венерической болезни. Сюда же можно подверстать и 6322 — Указ о борьбе с пьянством среди церковно-священнослужителей —1811 год.

Указы 1853 года — об агитации священниками в пользу прививок от оспы, о запрещении замужним женщинам печь просфоры.

19 461 — Указ о запрещении духовенству напрасно тратить церковные деньги, 1855 год.

Дело об установлении в слуховых окнах церковных крыш железных решеток, 1852 год.

20 191 — Дело о нетопке причетниками с. Ивановское на Лехте церковных печей, 5.01–10.12 1857 года, 28 листов. (По датам начала и окончания дела и по большому количеству листов можно заключить о важности оного. — А.Г.)

13 196 — Указ консистории о внушении поселянам о пользе разведения картофеля, 1842 года, 12 листов. И сюда же поместим Указ о предупреждении церковно-священнослужителей об отравлении сырой соленой рыбой, 1849 год, 10 листов.

13 135 — Указ Синода о запрещении прихожанам стоять при богослужениях в неположенных местах, 1840 год, 12 листов.

19 483 — Указ о закрытии церковных окон во время бури и в ненастную погоду, 1855 год, 10 листов.

2987 — Дело о самовольном ударе в колокол пономарем села Юрьевское Степаном Петровым, 5 мая — 25 июля 1813–1814 годов, 26 листов.  (Больше года расследовалось, громадный объем... Сегодняшнему человеку этого уже не понять ну просто никак. — А.Г.)

Ну и сюда же отнесем: Дело о выстреле из ружья дьячком погоста Никольский на Печегде Александром Рощиным, 1853–1855 годы, 22 листа (снова два года расследовали. — А.Г.)».

А вот о щеголях из духовного звания:

«6816 — о запрещении церковнослужителям носить на шее разноцветные платки, 1826 год, и подобное оному: 14 397 — Указ консистории о запрещении церковно-священнослужителям стричь волосы и выпускать панталоны на сапоги, 1843 год, 11 листов.

Но и это еще не все: 230-4-240 — Дело о бритье бород и рощении бакенбардов послушниками Пошехонского уезда, 1847 год. (Даже не знаю, стоит ли это комментировать как-то. — А.Г.)

268 707 — о заключении в Белогостицкий монастырь за игру на балалайке пономаря с. Троицкое на Бору Павла Семенова, 28.11.1830–9.06.1831 года, 17 листа.

10 141 — Указ о запрещении держать в церквах лишние украшения и портреты, 1833 год, 11 листов».

А этот указ я вовсе затрудняюсь куда-либо определить:

«8170 — О запрещении разорять птичьи гнезда, истреблять зверей и птиц, 9 листов. (В начале 2017 года была создана «Патриаршая комиссия по экологии» под патронажем известного и авторитетного московского протоиерея Димитрия Рощина, — вероятно, этот указ можно считать далеким предтечей сегодняшних чаяний православной общественности. — А.Г.)».

И все же — несмотря на такую попечительность, мелочный буквализм и даже несоразмерные проступкам и преступлениям наказания, как, например, в «деле от 1833 года — о ссылке в Сибирь на поселение за неисполнение возложенной епитимьи по прелюбодеянию крестьянкой Федорой Ефимовой Ростовского округа», что-то явственно расшаталось в громоздком механизме Русской православной церкви. И, несмотря на жесткую регламентацию ежегодных Исповедных росписей, несмотря на строгие указы, даже в мелочах предписывающие прихожанам, где им прилично стоять во время богослужения и что прилично одевать духовным особам, мы видим и примечательный документ 13 153 — Указ о предоставлении церковно-священнослужителями сведений об охлаждении прихожан к православной вере, 1840 год, 13 листов. До «Великого октября» и церковной разрухи предстояло прожить еще без малого 80 лет, а Володя Ульянов, превратившийся к 1922 году в кровожадного монстра и требовавший «расстреливать как можно больше попов и монахов», еще 30 лет должен был томиться во тьме внешней до своего губительного и рокового воплощения...

Ну хорошо, допустим, о. Василий Розов — а именно он был настоятелем Гуменецкого храма в 1840 году — подал такой список в Духовное правление, — что же дальше? А в том-то и дело, что ничего. Правящий архиерей знал и чувствовал, что дело неладно, что что-то неправильно, что что-то необратимое происходит с народом Божиим, — но он шел по привычной, от века накатанной административной дорожке: издать указ, обязать благочинных довести оный до сведения подначального духовенства, — те соберут какие-то данные по прихожанам, составят списки, сдадут их сперва благочинному, те в свою очередь — в Духовное правление (в нашем случае Ростовское), уездные духовные правления ворохом все свезут в Ярославскую консисторию, архиерей посмотрит... И все?.. В том-то и дело, что все. Аккуратно все подошьется в единую папку, составится опись на заглавном листе, писарь пронумерует насквозь страницы — и очередной том, свидетельствующий о неусыпной деятельности консистории на ниве духовного окормления паствы займет на следующие полтора века свое место в епархиальном архиве, откуда и извлечет его на свет Божий рука исследователя и составителя этого Розыска.

Что мог поделать епархиальный архиерей? Что мог поделать даже и сам обер-прокурор Священного синода? Вот уже читаю в интернете обвинение К.П. Победоносцеву: раз он знал о губительной грядущей революции — почему он ее не остановил?.. Интересно, как себе это представляет досужий диванный мыслитель? Каким образом мог остановить разруху русского духа даже такой выдающийся человек, как Победоносцев, если весь организм государства Российского был пронизан миллионами микроскопических метастазов? Ведь остановить губительный процесс могло только соборное сознание народа, а не отдельный человек, пусть даже и облеченный высокими полномочиями. Если писатель — боль, как я говорил выше, то священник — врач, вероятно. Но вот каковыми находим мы некоторых из этих врачей:

«3177 — о неявке духовных лиц в посты к исповеди и Св. Причастию, 1825 год (до краха империи — почти сто еще лет). Но ведь зерна неверия, зерна соблазна уже бросаются в почву. И кем же? Самими врачами. Что уж спрашивать с пациентов?..

12 717 — о безпорядках, неблагочинии и соблазне при исповедании прихожан священником с. Савинское Петром Ивановым, 1839 год, 21 лист  (по нему уже не первое дело: Великим постом 1839 года не отслужил ни одной литургии. А чем тогда занимался? Не свалишь ведь свое непотребство и леность на каких-то там коммунистов. Маркс еще не запустил своего «призрака» бродить по Европе. — А.Г.).

10 208 — о присвоении священником погоста Калягина Федором сжатой ржи помещика И.Свирского, 1833–1834 годы, 66 листов (снова обращаю внимание на огромный объем дела и на два года расследования. Ощущает ли читатель приоритеты следователей из Духовного правления? — А.Г.)».

И уже совсем недалеко было до такого вот:

«230-5-2346 — о самовольном открытии питейного дома священником с. Нижненикульского Рыбинского уезда, 1869 год».

И вот уже явственно ощутимо дыхание «новых времен». Но разве не того ли следовало ожидать?

«230-4-311А — Дело о разбирательстве о подстрекательстве дьяконом церкви с. Дерменино Пошехонского уезда Нестором Ивановичем Розовым крестьян помещика Чихачева к отыскиванию свободы, 1849–1855 годы. (Да, как видим дело о дьяконе-революционере продолжалось целую вечность — 5 лет, но ничем существенным не кончилось. Дьякон просто попал под запрет в священнослужении и остался жить-поживать в своем глухом Пошехонье. — А.Г.).

А вот уже и 230-6-863 — Дело о происходящих собраниях в доме священника с. Князева Василия Стратилатова, на которых допускалось пение революционных песен».

Надо ли как-то обозначать мне словом очевидное невероятное?..

Понятно, что эти примеры исключительны и вовсе никак не характеризуют общий лик и характер ярославского (в частности) духовенства позапрошлого века. Напротив того, непопадание в консисторские документы ни в каком качестве свидетельствует о личном благочестии и «тихом и безмолвном житии» безвестных сельских священников, о чем они ежедневно молились в ектеньях и что и давал им Господь. Таков был, к примеру, наш о. Иоанн Соколов, о котором я рассказывал выше, таковым был диакон о. Иоанн Матвеев Соснин, таковым был псаломщик Алексей Смирницкий, прожившие долгую (или короткую) и неприметную жизнь на Гуменецком холме, исполняя свое извечное служение, будучи, по сути, почти что крестьянами, — таковыми были тысячи и тысячи других русских людей: крестьяне, солдаты, священники — толща людская, народная, православная, основа государства, наверх же — в газетные крики, в заголовки этих вот дел из архива — всплывали сущие плевелы и сор. Но вот же что получилось: плевелы заквасили тесто, и к 1917 злосчастному году тесто это — созрело. Тут-то и подоспели из Швейцарии профессиональные пекари, но не печь всероссийский пирог, а раздувать вселенский пожар — «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», — а России суждена была участь дров для растопки этого пожара. Как тут не вспомнить Светлова:

Он хату покинул — пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать.

Именно так! В Гренаде, не здесь. Светлов удивляется притворно: «откуда у парня испанская грусть?» За Гренаду-мираж, за безумную фата-моргану свою и сложил голову русский дурак...

Конечно, Светлов — поэт со всем вытекающим из этого факта цеховой и психологической принадлежности. Понятно, что не свободен. Соловей и с передавленным горлом что-то пытается просипеть. Но тут — важно понять тенденцию, прочесть между строк, раскрыть эту страшную метафору о мировой революции, в огне которой предстояло погибнуть имперскому тысячелетнему колоссу — положить свои человеческие миллионы в основание будущего коммунистического благоденствия рабочих Германии и других угнетенных, притесняемых капиталистами европейцев. А стихотворение — хорошее. Настоящая классика. Но — советская. Так и служили — верно, с полной отдачей, за совесть — человеконенавистническому режиму, водворившемуся на русской земле. Знал Ленин, о чем говорит, называя без околичностей все своими именами: «Интеллигенция — это не мозг нации, а говно». Неистовому Виссарионовичу оставалось совсем немного работы в доработке и огранке сего вещества и превращении его в страшное орудие окончательной дегенерации уцелевших аборигенов.

Другой поэт, в отличие от Светлова — великий, — Ф.Тютчев написал в середине XIX века — и это тоже одно из пророчеств, которого опять-таки никто не услышал и которому никто не внял: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция и Россия. Между ними никакие переговоры невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой!

Русский народ — христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения.

Он — христианин в силу той способности к самоотвержению, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция — враг христианства! Антихристианское настроение есть душа Революции».

Как там при Брежневе цитировался Ленин на съездах: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», — не утруждая себя никакими доказательствами и логикой. Но ведь и действительно получается так: размышляя о грядущей всемирной революции, К.Маркс говорил, что в ней должны быть полностью уничтожены «не только реакционные режимы, но и целые реакционные народы. И это тоже — прогресс». Или это Гитлер писал? Что-то запутался я в этих немцах... (Не является ли Маркс в таком случае, кроме прочего, и основоположником будущих геноцидов и холокостов? Ну, это в скобках заметим. Кому интересно, рекомендую поразмышлять над этой и последующими цитатами отцов-основоположников того будущего, в котором мы ныне находимся.) Но продолжим же: какой «реакционный народ», подлежащий тотальному уничтожению, имеется в виду в первую очередь, пояснял Ф.Энгельс: «Пока существует Русское государство, никакая революция в Европе и в мире не может иметь успеха».

Маркс вторит другу слаженным дуэтом: «В войне с Россией совершенно безразличны мотивы людей, стреляющих в русских, будут ли мотивы черными, красными, золотыми или революционными... Ненависть к русским была и продолжает быть первой революционной страстью (выделено мной. — А.Г.)».

А вот и Ульянов-Ленин приспел, верный марксист: «“Ивашек” надо дурить. Без одурачивания “Ивашек” мы власть не захватим. <...> А на Россию мне плевать...» — ну что скажешь тут: железная и последовательная марксистская логика. Ильич был на своем месте и делал то, зачем он родился.

Что там Светлов о «Гренаде» своей пел задушевно-печально?.. Страшная правда куталась в розовый флер лозунгов «землю — крестьянам!». Давайте поборемся, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Нам же до всего дело есть, кроме своих страшных проблем. Всемирная отзывчивость наша — о ней еще Достоевский, кажется, говорил. А еще: «широк русский человек, хорошо бы сузить немного его»... Нет, не будем сужаться: накормим негров всех в Африке. Будем содержать до краха социализма «остров Свободы» с бессмертным Фиделем. Простим всем долги, которые раздали щедрой ручонкой из бездонных закромов социалистической Родины. Завалим деньгами коммунистические партии Англии и Америки, а сами — то есть народ или что там осталось от него после испытаний ХХ века — потерпит еще лет сто. Пока не исполнит сполна все заветы отцов-основателей «призрака коммунизма». С Гренадой вот как-то не получилось. Но это — пока... А «призрак» — на то он и призрак, чтобы никогда не воплотиться ему, а завести подальше и поглубже — в болото, в пустыню, в мучительную медленную смерть.

Но — вернемся к нашему чтению.

Вот ленинский документ от 1 мая 1919 года № 13 666/2, адресованный еще одному борцу за народное счастье — Дзержинскому: «...необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады».

Приведу небольшую подборку, что называется, «из первых уст». В словах и мнениях этих «великих» людей отчетливо прослеживаются все тенденции и свершившиеся уже исторические пути, на которые обрекалась Россия на ближайшие два века. Думаю, крестный путь наш еще далеко не закончен.

Альберт Пайк (1809–1891): «Когда самодержавная Россия останется последней цитаделью христианства, мы спустим с цепи революционеров-нигилистов и безбожников и вызовем сокрушительную социальную катастрофу, которая покажет всему миру во всем его ужасе абсолютный атеизм, как причину одичания и самого кровавого беспорядка». (И ведь вовсе не скрывали целей своих и намерений все эти «пайки» — прямо все говорили. Но никто ничему этому значения не предавал. Думали, просто пугает иль шутит так... Вальсировали да благодушествовали. — А.Г.).

Фридрих Энгельс (1820–1895): «Славянские народы Европы — жалкие вымирающие нации, обреченные на уничтожение. По своей сути процесс этот глубоко прогрессивен. Примитивные славяне, ничего не давшие мировой культуре, будут поглощены передовой цивилизованной германской расой. Всякие же попытки возродить славянство, исходящие из азиатской России, являются “ненаучными” и “антиисторическими”. В конечном счете (научном и историческом, — верим мы Энгельсу, — прошу прощения у читателей за разорванную цитату классика. — А.Г.) немцам и германизированным евреям должны принадлежать не только славянские области Европы, но и Константинополь». (Или это все тот же бесноватый Адольф Алоизович? Надо будет проверить. Это мной, а не Энгельсом курсивом обозначены настоящие высшие расы, а то, боюсь, не заметит Зюганов или кто-то из клевретов его, если им попадется сей Розыск. Да что-то скромничает наш Фридрих по поводу вопроса, что должно принадлежать немцам и германизированным, по его терминологии, евреям. скажи уже прямо: весь мир, да и дело с концом. — А.Г.)

Михай Антонеску, еще один «ариец»-геополитик, премьер-министр Румынии (1904–1946): «Славянские народы являются для Европы не политической или духовной проблемой, а серьезным биологическим вопросом, связанным с рождаемостью в Европе. Этот вопрос должен быть серьезно и радикально разрешен... (И как же? Давай, Михай, договаривай! Матки славянским женщинам вырезать? — А.Г.) По отношению славян необходимо занять непоколебимую позицию, а поэтому любое разделение, любая нейтрализация или занятие славянской территории являются законными актами». (Не знаю, стоит ли обращать внимание читателей на то, что с 1991 года эта замечательная «программа» Антонеску воплощается в жизнь на территориях бывшего СССР? А может быть, я просто сгущаю краски? И Михай хороший вполне, а я вот — плохой? — А.Г.)

Ленин: «Поголовное истребление казаков» (официальная телеграмма к Фрунзе) и его же резолюция на письме Дзержинского от 19 декабря 1919 года о содержащихся в плену около миллиона казаков: «Расстрелять всех до одного».

Сюда же поместим и несколько цитат из «революционера № 2» Л.Д. Троцкого. Цитаты взяты из воспоминаний А.Л. Ратиева. Он был потомком русской ветви старинного грузинского рода Ратишвили. С 1921 года до смерти жил в Болгарии. В декабре 1918 года, оказавшись в Курске, двадцатилетним юношей попал на собрание партийного актива по случаю приезда в город председателя Реввоенсовета Троцкого. Юноша не поленился записать за вождем следующее: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени».

И далее: «Что можем противопоставить этому мы? Чем компенсировать свою неопытность? Запомните, товарищи, — только террором! Террором последовательным и беспощадным! Уступчивость, мягкотелость история никогда нам не простит. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни и тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который, если понадобится, сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени, нет возможности выискивать действительных, активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения, уничтожения физического всех классов, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти.

Предупредить, подорвать возможность противодействия — в этом и заключается задача террора».

А вот что вспоминает о Льве Давидовиче Арон Симанович — личный секретарь Григория Распутина. В книге своих воспоминаний он привел такое высказывание: «Троцкий в ответ на заявление профессора Кузнецова о том, что Москва умирает от голода, заявил: “Это не голод...” Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”».

И далее: «Патриотизм, любовь к родине, к своему народу, к окружающим, далеким и близким, к живущим именно в этот момент, к жаждущим счастья малого, незаметного, самопожертвование, героизм — какую ценность представляют из себя все эти слова-пустышки перед подобной программой, которая уже осуществляется и бескомпромиссно проводится в жизнь!» (Цитаты Л.Д. Троцкого взяты отсюда: http://uznai-pravdu.ru/)

Снова Энгельс: «У Европы только одна альтернатива: либо подчиниться игу славян, либо окончательно разрушить центр этой враждебной силы — Россию».

А вот наконец-то и Гитлер (1889–1945). А то совсем я запутался в этих цитатах — вот ведь ирония какова — об одном и одними словами они говорят, эти великие сыновья Германии и вторящий им Ленин: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не мог его покинуть. Всякую попытку выхода подавлять силой... Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа».

Что-то мне напоминают эти слова Адольфа Алоизовича — не грандиозную ли кампанию по переброске рек в позднем СССР? Если так, то можно только изумиться тому, как все это, исчисленное мною, витало в метафизическом воздухе большой политики ХХ века — и не было разделения на «коммунистов», «нацистов», «большевиков», «марксистов» — государственные мужи дудели в одну дуду, и под эту музыку танцевали свое смертельное последнее танго околпаченные народы Европы.

А вот уже слова не мальчика, но мужа. Гениальный политик Отто фон Бисмарк (1815–1898) на века дал рецепт: «Могущество России может быть подорвано только отделением от нее Украины... необходимо не только оторвать, но и противопоставить Украину России. Для этого нужно только найти и взрастить предателей среди элиты и с их помощью изменить самосознание одной части великого народа до такой степени, что он будет ненавидеть все русское, ненавидеть свой род, не осознавая этого. Все остальное — дело времени».

И последняя цитата из великого германского канцлера, опередившего на века свое время. В ней — горькая формула, над разрешением загадки которой мы безуспешно бьемся как в жизни, так и на страницах этого розыска:

«Русских невозможно победить, мы убедились в этом за сотни лет. Но русским можно привить лживые ценности, и тогда они победят сами себя».

(Все цитаты: http://www.liveinternet.ru/users/3596969/post141240906/; http://crazy.werd.ru/socakt/page,1,2,132960-marksizm-ideologija-rusofobov.html; https://moiarussia.ru/bismark-o-rossii-i-russkih-mysli-zheleznogo-kantslera/).

Как всегда — ларчик открывается просто...

И вот — произошла цивилизационная катастрофа: Российская империя рассыпалась карточным домиком. Вкупе с ней прекратили свое существование еще две мировые империи — Австро-Венгерская и Османская, с которыми, собственно, и воевала Россия в Великой войне. Совсем недавно — по историческим меркам — объединенная Бисмарком Германия, несмотря на потраченные на Ленина и на русскую революцию деньги немецкого Генштаба и несмотря на победоносное шествие по Украине после заключения «позорного» Брестского мира, тоже потерпела сокрушительное поражение. А кто же вышел из этой кровавой замятни победителем? Интересный вопрос. А ответ предопределен и на всем протяжении ХХ века остается одним: Англия и Североамериканские Соединенные Штаты. Вот за что и ради чего уходил в Галицию умирать русский солдат. Но это уже выходит за рамки нашего Розыска.

Занимаясь историей Гражданской войны, я всегда несколько (если не сказать больше) изумлялся тому, что «после Октября офицерство старой армии и флота (около 250 тыс.) фактически оказалось разделенным на несколько групп. Одна из них (около 8 тыс. офицеров и генералов) добровольно пошла на службу к советской власти. Вторая группа (около 6 тыс.) открыто перешла в лагерь противников новой власти и составила ее ударную силу (главным образом кадровое офицерство). Большинство же офицеров, не признавая власть большевиков, в то же время не встали на путь открытой борьбы и заняли выжидательную позицию (курсив мой. — А.Г.)» (Шевоцуков П.А. Страницы истории Гражданской войны: Взгляд через десятилетия. М.: Просвещение, 1992. С. 31). Здесь удивительна не только та легкость, с какой эти пресловутые «около 8 тыс. офицеров и генералов» об колено сломали воинскую присягу и перешли в стан разрушителей Российской империи, но и подавляющая масса — 240 тыс. офицеров, самоустранившихся от какой бы то ни было борьбы. И это притом, что во всех «белых» армиях и на всех «белых» фронтах воевало против большевиков одновременно не более 150 тысяч человек. И это — от Архангельска и Крыма до Владивостока... Закономерен вопрос: чего дожидались эти боевые кадровые офицеры, прошедшие Японскую и Великую войны, профессионалы своего военного дела? Ведь не секрет, и о том много писалось: Кремль в 1917 году обороняли от красных юнкера и кадеты, то есть студенты военных училищ и школ, — говоря другими словами — дети 14–17 лет. А где были их старшие товарищи в это время?.. И ведь никому не приходит в голову задать этот элементарный вопрос. И такая картина была характерна в рассмотрении послужного состава на протяжении всей Гражданской войны. В частности, почитайте в романе «Вечер у Клэр» (1929) замечательного писателя Гайто Газданова его воспоминания о службе на бронепоезде под Ростовом-на-Дону. Газданову тоже было немногим более 15 лет. И он пошел добровольцем к Деникину по странной на первый и сегодняшний взгляд мотивировке: подросток знал — так метафизически открыто было ему, — что белым не победить в этой войне, потому и записался в Добровольческие отряды... Вероятно, такая логика и такое мироощущение и сподвигали тогдашнее юношество на это «безумство» — в защите вековых устоев русской государственности погибать на передовой, идти под пулеметным огнем, не сгибаясь, в «психическую атаку» (незабываемые кадры из кинофильма «Чапаев»), жертвовать жизнью, интуитивно пытаясь исправить груз сословных и социальных ошибок отцов, дедов и прадедов... «Искупать кровью» прегрешения и отступления от правды, от божественных заповедей, искупать смертные грехи каждого участника новой и новейшей истории русской... А что же товарищи старшие? Куда подевались они? И не сказать, что все враз перешли на службу к большевикам. Да, какое-то количество поручиков (Тухачевский), вахмистров (Буденный) и даже генералов (Брусилов с ренегатом Игнатьевым, выдавшим большевикам в 20-х годах царские миллионы рублей, попавшие в его руки во Франции) стали верными слугами новых хозяев Красной России. А все было проще простого: единожды солгав и нарушив присягу, уже было «старшим товарищам» не остановиться — впереди были только предательства, а за ними — и скорая смерть. А разве могло быть иначе? Ведь новые хозяева жизни их предупреждали о том без всяких обиняков — в частности, в газете «Красный террор» (примечательное название, — интересно, какими материалами заполнялись страницы этой газеты?..) от 1 ноября 1918 г. откровенно признавалось: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Одни просто не хотели воевать — под разными предлогами, конечно же оправдывая себя и выжидая, чья же в смуте возьмет; другие, предавая недавних товарищей, обучали красных рекрутов как без сомнений колоть и резать такого же русского бедолагу, как он сам; третьи неслись к новым правителям с не принадлежащими им казенными миллионами (как граф Игнатьев), но «благодарность» получил только этот последний, и в чем же заключалась она? В 1937 году его по спецпропуску пропустили на Красную площадь, и на трибуне мавзолея вдохновенно и счастливо он увидел венец всего творения — вождя И.В. Сталина. Ну и жизнь ему сохранили и позволили пухлые мемуары «50 лет в строю» написать для «Воениздата». Они просто не хотели воевать — под разными предлогами, конечно же оправдывая себя и выжидая, чья же в смуте возьмет. Ну и действительно, кто там мог разобраться в гуще невероятных, непредставимых прежде событий? Так и просидели на печах кровавый заключительный акт гибнущей русской государственности. Думали, закончен спектакль и — «даешь учредительное собрание!». (И это тоже ведь обещали большевики-ленинцы. Верили снова им на слово...) Ну конечно, наверное, только ради учредительного собрания Ленин из сытного Цюриха прилетел на всероссийский начинающийся пожар. «Караул устал» (матрос Железняк) — караулить, то есть без дела торчать с цигаркой в цинготных зубах и с трехлинейкой за горбатой спиной. Впереди был новый спектакль, о котором будущих зрителей и участников не предупредили, и настоящая уже работа для «караула»: каждого из этих отсидевшихся за печкой офицеров выловить и «кокнуть» в затылок в расстрельных подвалах или загнать на Соловецкие острова, где они сами Богу душу от голода отдадут — в знак своеобразной благодарности за то, что не помешали «комиссарам в пыльных шлемах» (Б.Окуджава) угнездиться в красной Москве и пустить корни на следующие четыре-пять поколений.

«Отступление попущено Богом...» — не забудем же эти слова святителя Игнатия Брянчанинова.

И что, спрашивается, было делать простому народу? Как ему жить-выживать, если началась такая вакханалия, что недавние герои Великой войны писали большевистские пропагандистские листовки, как Брусилов, чьим именем названа была знаменитая военная операция 1914 года, или «красный граф» «Алешка» Толстой (как называл его И.Бунин), или Горький, пересидевший лихую годину на Капри, а потом водворившийся в чужом дворце на Поварской, разлюбезно, с барского плеча подаренным ему кремлевскими мечтателями-людоедами: давай, Максимыч, воспой перековку воров-проституток на Беломорканале... И воспевал «перековку» «пролетарский» писака, в жизни не поднимавший ничего тяжелее сотенной ассигнации или золотого червонца, увенчанных двуглавым имперским орлом, «буревестник», понимаешь, «гордо реющий» над Неаполитанским заливом. А куда деваться? Надо же тридцать сребреников свои отрабатывать...

Вот еще одна история, на которую недавно наткнулся. И она все о том же: о тяжелой, практически смертельной болезни, в которой пребывало русское общество.

«Княгиня Евгения Михайловна Шаховская (1889–1920) — одна из первых русских женщин-авиаторов, первая в мире женщина — военный летчик. Жена гражданского инженера князя Шаховского.

В результате авиационной катастрофы 11 апреля 1913 года по ее вине погиб известный летчик Всеволод Абрамович, в результате чего Шаховская приняла решение об окончании карьеры авиатора.

Во время Гражданской войны пошла на службу к большевикам и в 1919–1920 годах служила следователем в Киевской ГубЧК. В этот период она смогла отомстить тем, кто вел против нее дело о шпионаже (значит, было такое дело. И, судя по действиям княгини, небезосновательное. В ЧК она просто спасалась от неминуемой расплаты, ну и не преминула счеты свести со следователями рухнувшего режима. — А.Г.). Отличалась жестокостью во время допросов и казней арестованных. Погибла осенью 1920 года в пьяной перестрелке с другими чекистами».

Надо же, всего 31 год революционной княгине был во время «пьяной перестрелки с другими чекистами» и безвременной гибели, а она уже и в историю воздухоплавания к 23 годам успела войти, и стать «матой хари» в пользу Германии, и отличиться жестокостью там, где это было практически невозможно, — в застенках киевского ЧК, где работали, засучив рукава, творцы «светлого коммунистического завтра».

Зададимся вопросом: чего же не хватало революционной княгине? Кто ее обижал-притеснял? Она так недоедала и недосыпала в неустанных трудах по обустройству своих латифундий, дворцов и усадеб, что только казнями, мучительством и душегубством могла утолить свое абсолютно законное право на отмщение «темному царству», в котором она — вопреки своей половой принадлежности — даже стала первым военным летчиком-женщиной? Вообще, поражает не только событийное «качество» жизни княгини, но и скорости, на которой жили многие люди на сломе эпох. В 23 года — конец военной карьеры, и не простой, но воздухоплавательной. Эх, рано на «покой» княгиня ушла: ведь дотяни до 1914 года — метала бы бомбами в австрийские цепи, утолила бы свою феминистскую кровожадность и, смотришь, получила бы «георгия» на высокую девичью грудь, и после бы не зверствовала в Киеве на допросах, — а так... пришлось секреты у мужа выведывать и резидентам германского Генштаба передавать... Ну вот в Гражданской войне зато оттянулась по полной. (И того — не представить...) Погуляла на славу, «прославилась пытками и казнями» и упокоилась «дружественным» пьяным огнем в узкий аристократический лобик.

«Россия превратилась в сумасшедший дом» — если такой приговор и диагноз был поставлен до 1908 года св. прав. Иоанном Кронштадтским, то что он сказал бы о том, что происходило десятью годами позже, и в 20-е годы, и в 30-е?..

«Русский бунт — бессмысленный и беспощадный...»

Мне впору уже замолчать. Пусть говорят за меня цифры: только за время Гражданской войны, по мнению историков, былая Российская империя потеряла 10 процентов населения, или 13 миллионов человек. Но впереди были новые страшные испытания — Гражданская война всех со всеми была только первым актом кровавой трагедии. Уничтожение Церкви и духовенства, уничтожение целых сословий, коллективизация, голодомор и просто извечный голод, две волны «красного террора» — с 1921 по 1939 год, — и ведь до сих пор нет точных цифр, да и кто там считал? Зачем, если палачи через пару лет сами становились «жертвами» кровавого Молоха?..

Как тут не вспомнить бессмертный завет Ильича: «Нужно поощрять энергию и массовидность террора».

А впереди была еще Великая отечественная война...

Пока я писал это заключение своего Розыска, из Ярославского ФСБ ответили на мой запрос о дальнейших судьбах наших последних гуменецких героев — священника Николая Шумилина, псаломщика Геннадия Третьякова и старосты Ивана Шинакова: «информации по ним нет никакой».

Ну да, — что такое судьбы этих людей в океане крови, слез и раскаяния, чтобы остался в каких-то анналах их след? Три щепки в огне...

С горечью попрощаемся с ними, но и с благодарностью: они были.

С большим запозданием, но все же случилась — в конце апреля 2017 года — наша последняя встреча с самой старшей по возрасту из коренных гуменецких насельниц, Ниной Херсонцевой, в замужестве Голубевой. Мы долгие годы все собирались проехать в Пашино побеседовать с ней, но все что-то мешало: посадочные работы, сбор урожая, рыбалки, грибная охота и наша извечная леность... Так все откладывалась наша встреча, которая и вовсе могла бы и не состояться: ведь Нине уже 82 года. Она плохо ходит, мало что помнит, но когда я произносил фамилии, которые не раз уже звучали на страницах нашего Розыска, лицо ее, сохранившее еще следы былой красоты, оживало, она улыбалась и кивала: да-да, я помню этого и того... Вот если бы вы приехали лет на пять раньше, я бы вам многое рассказала и показала (да только что там показывать — ведь ничего нет уже на Гуменце, кроме кладбища). А вот если бы вы опросили мою маму (умершую много лет назад), то она бы... Да что тут говорить, слава Богу и за то, что открылось нам в наших изысканиях, и этого здесь не знает никто.

Нина Херсонцева — при всей краткости и скудости на новую информацию нашей встречи в Пашине — все же внесла значительные коррективы в наши догадки и предположения, касающиеся послереволюционных судеб гуменецкого духовенства и вообще существования храма Покрова Божией Матери. Она родилась в 1935 году и была крещена о. Николаем Шумилиным, — я же прежде предполагал, что он погиб еще в 20-х годах, — нет, он так и пребывал при своем храме, служил, невзирая на окружающие Гуменец невзгоды и новую жизнь. Думаю, только благодаря его попечению сохранился уникальный иконостас мастерской Дионисия, в 1941 году поступивший в ростовский музей и досконально изучаемый сегодня специалистами по древнерусской живописи, и более всех — не раз уже упомянутым здесь Александром Гавриловичем Мельником. Уже за один этот беспримерный подвиг отец Николай Шумилин достоин доброй и благодарной памяти в истории русской культуры. До конца 30-х годов, — к сожалению, точно год установить не удалось, — священник «был арестован, посажен в подводу и увезен в Ярославль», как говорит Нина Херсонцева; с тех пор его следы теряются уже навсегда. Уточнила она и время подрыва и полного разрушения храма, — как могла рассказала и о самом этом событии. «Я уже работала на ферме», — сказала она. Работала же она в совхозе с 14 лет, и, как мы подсчитали, подрыв храма произошел летом 1951 года. «Мы возвращались с сенокоса, — и никого ведь не предупредили о том, что будут взрывать церковь, — и вдруг как бабахнет!..» Напомню, что сельцо тогда еще было жилым, и очень странно конечно же, что людей не известили ни о чем. «Церковь была такой красоты, — говорит Нина, — и в Ростове таких церквей нет... А какие иконы там были!..» Но и у Херсонцевых не сохранилось никаких фотографий. Но я соглашусь с Ниной. Действительно, храм был уникальным во всем. О псаломщике Геннадии Третьякове Нина сообщила даже нечто отрадное: он убыл на жительство в город Ростов и, похоже, избежал общей судьбы подневольного духовенства.

Остается добавить несколько слов о судьбе самой Нины Херсонцевой. Она всю жизнь проработала дояркой на ферме совхоза «Киргизстан» и прожила в деревне Пашино, которая стоит у самого леса, в километре от Жоглова. От Гуменца, в котором она родилась, до Пашина около пяти километров. Она так и не рискнула освободиться от крепостной совхозной зависимости, как это сделала ее младшая сестра Екатерина, которая вместе с Зиной Почиталовой и еще одной девушкой бежала «за паспортами на целину» в конце 50-х годов и за которыми до самой Москвы гнался председатель совхоза, но так и не догнал отчаянных ломских девчонок. Они с мужем — единственные насельники Пашина зимой. Их с Катёнкой мать «привела» замуж на Гуменец из Поникарова, — ну а откуда еще, приход-то один... И была мать не то чтобы урожденной, но по материнской линии — Цаплиной, внимательному читателю хорошо ведомо это имя одного из самых крепких поникаровских крестьян времен нешуточной войны за церковные десятины между поникаровцами и о. Василием Розовым в середине XIX века, в которой крестьянский мир победил.

О церковно-приходской школе на Гуменце Нина ничего не знает. К 40-м годам память о школе навсегда стерлась из памяти местных крестьян, словно ее и не было вовсе. Вот ведь странно: советская власть на словах ратовала за простого русского человека и грозилась устранить «вековые несправедливости» царской России, на деле же — свела под корень школу, в которой учились крестьянские дети... Да это и понятно: беспаспортные рабы, в которых превратили окрестных крестьян, должны быть темны и доверчивы и за каждую горсть муки петь осанну великому Сталину, что не дает им с голоду помереть, что ночами о них думает и печется...

Когда-то я написал: «Но — есть и надежда». Так, приехав зимой 2015 года в Ломы, мы увидели из окна: на Гуменце что-то изменилось. По дальности было не разобрать, что же именно. По пояс в снегу добрались туда и обмерли в радости: кто-то безвестный спилил деревья, наросшие за 50 лет на развалинах храма, и выстроил небольшую часовенку из современных материалов: пластик, гофролист, профилированный оцинкованный алюминий. В часовенке — софринские иконы Покрова Божией Матери, великомученика Димитрия Солунского, Преображения Господня — таковы были приделы погибшего храма, — и преподобного Сергия Радонежского. Стоит подсвечник, на аналое — молитвослов. Почти два года прошло, а имя этого человека так и остается неизвестным. Наверное, так и следует делать добро.

И только теперь Нина Херсонцева назвала нам имя этого человека — Владимир Махов, жогловский житель.

Запомним же имя этого доброго человека.

Тогда же, летом 2015 года, Лена в прозрачном файле повесила листы со всеми известными нам (с 1724 года) именами священнослужителей, молившихся здесь о крестьянской заботе.

Жизнь продолжается, несмотря ни на что. И в завершение этой тяжелой главы приведу еще одну цитату, в которой заключена некая разгадка запутанной, промыслительной формулы, по которой в 1917 году начала движение российская, уже подсоветская жизнь. Эти слова взяты из следственного дела рядового русского диакона Николая Тохтуева, одного из бесчисленного сонма новомучеников российских, от безбожной власти пострадавших:

«Вы нас считаете врагами, потому что мы веруем в Бога, а мы считаем вас врагами за то, что вы не верите в Бога. Но если рассмотреть глубже и по-христиански, то вы нам не враги, а спасители наши — вы загоняете нас в Царство Небесное, а мы того понять не хотим, мы, как упорные быки, увильнуть хотим от страданий: ведь Бог же дал вам такую власть, чтобы она очищала нас, ведь мы, как говорится, заелись...» (http://www.pravmir.ru/ya-ne-mogu-byit-predatelem-dazhe-samogo-zleyshego-moego-vraga/)

И Сам Господь сказал двадцать веков назад просто о нас и о судьбе погибшей Российской империи (и судьба эта вовсе еще не завершена): «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25).

Мы — слышим? Мы — видим? Мы — понимаем?..

* * *

Русская смута начала XVII столетия фактически закончилась в 1618 году, когда объединенные войска Речи Посполитой предприняли уже последнюю решительную атаку на молодую русскую государственность, восстановленную избранием на царство первого царя из рода Романовых — Михаила Федоровича. Россия снова была на краю гибели, и, думаю, уже окончательной: вражеские полки стояли напротив московского Кремля, близ Арбатских ворот. До сих пор не совсем понятно, какое чудо и как удержало поляков от решительного штурма и водворения на московском престоле королевича Владислава (что было обещано и, можно сказать, гарантировано ему несколько лет тому назад в череде сложных дипломатических и военных переговоров). В Кремль поляки не вошли, но мобильные отряды «черкасов» разлетелись окрест по русскому сузему — и пощады не было от них никому. «Черкасами» прозывались — практически до XIX столетия — запорожские, а затем и малороссийские козаки. Командовал козацким войском, в котором насчитывалось 20 тысяч человек, знаменитый гетман Иван Конашевич Сагайдачный, «що промiняв жiнку на тютюн та люльку, необачний», как поется о нем в старой народной песне, национальный герой Украины той славной и героической поры, паллиативной козацкой державы на днепровских берегах, что предшествовала изнурительной и долгой череде междоусобных польско-козацких войн, в сухом остатке которых «золотое яблоко» Украины укатилось от польского короля в руки московских бояр и царей. Сагайдачный как до сего московского похода, так и после него прославился беспримерными военными подвигами и победами в польско-турецких войнах, он и голову свою буйную сложил под Хотином в 1622 году. Но и в Московии он воевал так же бескомпромиссно, как и под Цецорой. Век был жестоким и весьма «препростым». Сегодня можно и не понять реалий той поры: как это так — знаменитый гетман, восстановивший церковную иерархию в Киеве после беспримерного униатского погрома православия на Украине и всем войском Запорожским записавшийся в Киевское православное братство, делает вот что в Московском походе:

«А пришол он, пан Сагадачной, с черкасы под украинной город под Ливны, и Ливны приступом взял, и многую кровь християнскую пролил, много православных крестьян и з женами и з детьми посек неповинно, и много православных християн поруганья учинил и храмы Божия осквернил и разорил и домы все християнские пограбил и многих жен и детей в плен поимал» (Бельский летописец. с. 266).

Вроде как должен был помогать православным же московитам, да супротив ляхов-врагов и так далее. Но уточним еще раз: Сагайдачный со своими «черкасами» был подданным вовсе не Московской Руси, а Речи Посполитой, и его козаки крупным фрагментом вливались в громадную армию королевича Владислава, который шел на Москву «осуществлять свое юридическое право» на царство, подтвержденное договорами. Летом 1618 года, как сообщают историки, 20 тысяч запорожцев во главе с Сагайдачным двинулись через Ливны на Москву, захватив по пути Путивль, Рыльск, Курск, Валуйки, Елец, Лебедянь, Данков, Скопин, Ряжск, разрезая пространство между Курском и Кромами. Но после неудачи в Москве «черкасы» разбрелись по сузему в поисках все того же — привычной по прежним смутным годам московской добычи. Так в декабре 1618 года четыре полка ушли грабить на север в Архангельский край, где были разгромлены только в 1619 году.

А до разгрома — прошли они и по земле былого Ростовского княжества, «пошарпав» то, что было доступно. От рук этих безымянных «черкасов» — запорожских козаков — и погибла первая Покровская церковь на Гуменецком холме.

Те запорожцы были моими далекими предками.

Вот и рассудите теперь о Промысле Божием о каждом из нас и о том, что любая история все-таки имеет в своем завершении зерно воскресения, а с ним — и надежды. Просто нужно набраться терпения — может быть, на века.

ЛомыМоскваКременчуг,

седмица мытаря и фарисея, 2017 год





Сообщение (*):

Виктор

29.10.2020

Зачем все эти статьи когда первоисточников днём с огнём не сыщешь.. Интернет переполнен статьями себя любимых, а оцифрованной источниковой базы как не было так и нет, в Москву же не наездишься.

Комментарии 1 - 1 из 1