Водораздел, размежевание художественных течений происходит в наши дни совсем не по линии «манеры» или так называемых «средств выражения». Надо быть очень наивным человеком, чтобы так думать. Размежевание идет по самой главной, основной линии человеческого бытия — по линии духовно-нравственной. Здесь — начало всего, смысла жизни!

Г.В. Свиридов

Человечество не умеет слушать великих учителей прошлого, голоса которых, несмотря на разницу эпох, культур и положения, удивительным образом сливаются в унисон. Отсюда и возникают порой парадоксальные «надвременные диалоги». Как писал А.С. Пушкин в «Заметке о поэме “Граф Нулин”»: «Бывают странные сближения». Странные, потому что, например, ни одному серьезному музыковеду в голову не придет «сблизить» и сравнить таких абсолютно разных композиторов, как Ференц Лист и Георгий Васильевич Свиридов. Действительно, на первый взгляд общего между ними только то, что оба являются гениальными творцами Музыки, и оба всей душой искренне переживали за будущее искусства, о чем свидетельствует оставленное ими не только музыкальное, но и литературно-эпистолярное наследие. Между тем, если глубже вникнуть в мировоззрение двух творцов, становится абсолютно ясно, что базируется оно на единых для обоих аспектах, и в первую очередь на необходимости морально-нравственного совершенствования каждого индивидуума и понимании религии как основы существования человеческой цивилизации. Случайна ли такая идентичность?

К сожалению, их сближает еще одно: ни Лист почти 200 лет назад, ни Свиридов, практически наш современник, так и не были по-настоящему услышаны потомками. Их прозрения, предостережения и откровения остаются достоянием узкой, если не сказать, узенькой прослойки исследователей. Даже их музыкальное наследие до сих пор (!) изучено лишь поверхностно! Зато те без преувеличения апокалипсические явления современной культуры, которые мы наблюдаем сегодня и от которых Лист и Свиридов пытались уберечь будущие поколения, расцвели пышным цветом и торжествуют. Кстати, как раз в промежутке между «эпохой Листа» и «эпохой Свиридова» процесс разложения культуры в целом фактически и произошел.

А начался он с концептуального поворота Европы в сторону безбожия во второй половине XIX века. Тогда стали набирать силу идеи, которые впоследствии мы в широком смысле назовем либеральными, демократическими. Во главу угла ставится не Бог, а человек, стремящийся к освобождению личности от любых пут, в том числе и религиозных. Неудивительно, что в среде своих современников, уже исповедующих «религию искусства», Лист с его искренней верой в Бога не находил понимания.

Свиридов точно уловил эту тенденцию и ясно сознавал ее опасность. О «листовской эпохе» он писал: «XIX век был “Золотым веком” человечества (или, по крайней мере, европейской цивилизации) безо всякого преувеличения. Невозможно перечислить количество гениев (именно гениев!) литературы, музыки и других искусств, появившихся в это время и ознаменовавших своим появлением небывалый, неслыханный расцвет культуры, искусств, литературы, научного, философского и общественного сознания. Но этот расцвет уже нес в себе и свое отрицание, недовольство и возмущение этим пышным цветением. Как это ни странно, может быть, художникам дальше некуда было идти по линии созидания. Зато было что разрушать, и людей охватила жажда разрушения. ХХ век именно с этого и начался в искусстве — с разрушения, с анти, со зла, с водружения демона, сатаны, черта <...>. Но именно с конца XIX века дьявольщина, разрушительное начало (без всякого созидания) воцарилось в искусстве (курсив мой. — М.З.)» [10, 186–187]^[1].

В качестве весьма показательной иллюстрации размежевания религии и искусства можно привести пример отношения подавляющего большинства светского «просвещенного» общества к принятию духовного сана Ференцем Листом^[2]. Отныне ему приходится противостоять в одиночестве почти всему своему окружению. В адрес Листа тогда посыпался целый шквал насмешек. «Только умалишенные могут всерьез желать отойти от светской жизни. Лист сошел с ума», — говорили одни. «Он хочет лишний раз заставить говорить о себе, привлечь к себе внимание. Это театральщина и эпатаж» (очень современный подход, не правда ли?), — вторили им другие. Даже самые близкие Листу люди были не в состоянии его понять. Эмиль Оливье, зять композитора, назвал принятие сана «духовным самоубийством», в то время как Вагнер с сарказмом интересовался, «насколько же должны быть велики грехи Листа, если он может искупить их только вступлением в духовное сословие» [3, 65]. Однако такие и подобные этим насмешки мало трогали Листа, он твердо следовал избранному духовному — во всех смыслах этого слова — пути.

Воистину, «в кризисе христианской веры М<усоргский> видел несчастье мира», писал Свиридов [10, 568].

Спустя век после Листа он сам будет чувствовать, что его глубоко национальное и богоищущее искусство находится в оппозиции «генеральной линии» развития советской, а затем и постсоветской музыки; его произведения исполняются непростительно редко, его концерты искусственно замалчиваются критикой, и он с горечью вынужден признаваться: «Стучусь в равнодушные сердца, до них хочу достучаться, разбудить их к жизни, сказать о ней свои слова, о том, что жизнь не так плоха, что в ней много скрытого хорошего, благородного, чистого, свежего. Но слушать не хотят <...> Те же, кто считает себя знающими любителями искусства, с ними мне совсем нечего делать. Их интересует искусство — как побрякушка <...> О какой-то сущности искусства нет и речи, наоборот, ценится “искусство” без всякой сущности, без души, без восторга. <...> Между тем Великие творцы напоены, можно сказать, божественным восторгом» [10, 427].

«Решительный отказ от идеи, питавшей европейское искусство многие сотни лет», привел к тому, что морально-нравственные ограничения — кстати, и такие, как «Не убий!» — оказались сняты. Мир болен, и его необходимо «лечить». Вот только чем? Раз Провидение и мораль отвергнуты, значит — радикальным переворотом всего и вся.

Вспоминая революционные события в России, мы начнем «диалог» Листа и Свиридова с их отношения к революции. Мы не будем здесь касаться ни политических причин революций — Июльской 1830 года, европейских революций 1848–1849 годов или Октябрьской 1917-го, — ни их исторического значения. Для нас важна лишь та романтическая надежда на обновление мира, которая тогда ощущалась в определенных слоях общества. В надежде на грядущий «золотой век», предсказанный Сен-Симоном, Лист приступил к написанию «Революционной симфонии». В надежде на торжество творческого духа Поэта Свиридов создал «Патетическую ораторию». В свои молодые годы, с юношеским максимализмом, оба приняли идею революции — теорию, но не практику.

Лист писал об «идеальном Поэте, творящем ныне историю государства», в письме от 1 марта 1848 года Францу фон Дингельштедту^[3]: «Как поэт, Вы должны были затрепетать, узнав о той огромной роли, которую поэт [Ламартин]^[4] взял на себя в этой великой драме (курсив мой. — М.З.), являющейся до сих пор самой потрясающей страницей в истории нашего столетия» [8, 165].

Поэт в правительстве государства! Ради этого и стоило идти на баррикады!

Сравним с вышеприведенным отрывком слова Свиридова, написанные им 21 января 1972 года: «В “Патетической оратории” я хотел выразить сокровенное тех людей, кто воспринимал революцию как истинное обновление мира. Маяковский был одним из таких людей, но я не имел в виду именно его, и герой моего сочинения Поэт — личность собирательная, идеальная (курсив мой. — М.З.)» [10, 87].

И еще: «Идея “Патетической оратории” — воспевание творческого духа, творческой силы, творческого начала, лежащего в основе всей жизни. <...> это творческая сила художника, уподобленная солнцу — символу всего живого, воплощению высшего творческого начала» [10, 99–100].

Лишь впоследствии приходит отрезвление от романтического угара. Для Листа революции его эпохи в итоге явились воплощением торжества смерти. «Революционная симфония», начатая в июле 1830 года, так и не была завершена и в итоге в 1849-м послужила основой для восьмой симфонической поэмы «Эпитафия героям» (Héroïde funèbre)^[5]. Кроме того, под влиянием поражения Венгерской революции 1848–1849 годов Лист написал два самых трагических своих сочинения: «Погребальное шествие. Октябрь 1849» (Funérailles. October 1849) и «Пляска смерти. Парафраза на Dies irae» (Totentanz. Paraphrase über Dies irae). Больше к политическим темам он никогда не возвращался.

Нравственный идеал человека не только не приблизился после всех революционных потрясений вне зависимости от их поражения или победы — он еще более отдалился. А на сцену истории были выпущены совершенно другие силы.

Свиридов напрямую писал: «О революции. Колоссальный взрыв человеческого честолюбия. Огромное количество честолюбцев во всех без исключения областях жизни — в том числе и в искусстве. Слава есть главная награда для художника. За нее он продал душу черту (курсив мой. — М.З.). Смирение не идеал для человека нашего века, впрочем, уже ХIХ век для Европы был таким после Наполеона, Робеспьера, Марата. Но Россия весь прошлый век копила эту взрывную силу, а действовать начала (почти всенародно) уже в нынешнем столетии» [10, 172–173].

Что же касается непосредственно искусства, то, по словам Свиридова, «в начале ХХ века в России появилось искусство, стремящееся утвердиться силой, а не художественной убедительностью. (С той поры такого рода искусство не исчезло совсем. Оно процветает и сейчас.)» [10, 131].

Но самый страшный итог революции — уже теперь непосредственно Октябрьского переворота — был в другом. И на это необходимо обратить особое внимание! Свиридов писал: «Разрушение Церкви — это самый страшный удар не только по культуре, но и по самому существу р<усской> нации, которой ныне грозит опасность полного вырождения (курсив мой. — М.З.). Народ нравств<енно> выродился, его ничего не стоит натравить на кого угодно, на другие народы и страны, на свой же народ, он способен стрелять и резать, кого прикажет чудов<ище>» [10, 544].

Никакая революция не принесла искусству желанной свободы. Но именно вопрос о зависимом унизительном положении художника в обществе питал революционные настроения романтиков. Лист писал в «Путевых письмах бакалавра музыки»: «Кого встречаем мы по большей части в наши дни? Скульпторов? Нет, фабрикантов статуй. Живописцев? Нет, фабрикантов картин. Музыкантов? Нет, фабрикантов музыки. Всюду есть ремесленники, и нигде нет художников. И в этом жестокие муки для тех, кто родился гордым и независимым, как истое дитя искусства. Он видит вокруг себя этот рой ремесленников, внимающих вульгарным прихотям и фантазиям невежественных богачей-фабрикантов, отдающих себя им в услужение, склоняющихся перед каждым их взглядом, склоняющихся до самой земли и все еще считающих свои поклоны недостаточно низкими! И он должен считать их своими собратьями, должен терпеть, что толпа не делает между ними различия» [6, 72–73].

Для Листа такая «всеядность» общества была совершенно неприемлема. «Два понятия — художник и ремесленник — едва ли нуждаются в пояснении. Быть воплощением нравственной чистоты и гуманности, приобретя это ценой лишений, мучительных жертв, служить мишенью для насмешек и зависти — вот обычный удел истинных мастеров искусства. Что же касается тех, кого мы называем “ремесленниками”, то о них не стоит особенно беспокоиться. Мелкие повседневные делишки, жалкое удовлетворение тщеславия и одобрение узкого кружка обычно достаточны, чтобы наполнить их высокозначимое я самовлюбленностью. Они говорят высокопарно, зарабатывают деньги и занимаются самовосхвалением. Правда, публика подчас остается в дураках — ну так что же из этого!» [5, 26–27].

С тех пор как были написаны эти строки, минуло полтора века; мир прошел через горнила революций и войн. Что изменилось? Увы. Некоторые современные «дельцы от искусства» даже эпитета «ремесленник» недостойны!

Свиридов в 1974 году буквально «вторит» Листу: «Вместо мастерства — бойкое ремесленничество. Бойкое ремесленничество, самонадеянно объявляющее себя мастерством. <...> Идеалом становится (для потомков ремесленников) Профессионал — но не прирожденный художник» [10, 90, 93].

И в 1976-м: «Cытое, самодовольное Ремесло, воображающее, что оно — всемогуще, но способное производить лишь муляж, синтетическое подобие подлинного высокого искусства. Подлинный талант не представим без откровения, в нем всегда есть загадка, нечто удивительное, которое не проходит даже тогда, когда узнаешь, как это сделано» [10, 148].

Откровение — понятие Божественное; Свиридов неоднократно подчеркивает именно божественное происхождение истинного таланта. Но у Искусства с большой буквы есть куда более мощный враг, чем приземленное ремесленничество, враг могучий, страшный и непобедимый, о котором писали, если не сказать, вопияли в свое время и Лист, и Вагнер, и Свиридов, — это власть «золотого тельца», капитала, денег. Этого врага не сокрушили никакие революции!

«Как ни крути — искусству в нынешнем, буржуазном обществе отведена роль жалкая. Оно — принадлежность комфорта, не более. Но художнику воздаются слава и честь, а главным образом деньги (они же — Бог и Свобода). Имеешь деньги — ты свободен, можешь делать что тебе угодно, никто тебе не мешает, плати только. А если кто мешает, — за деньги можно сделать, чтобы не мешали» [10, 266].

Наконец, в 1990 году Свиридов с горечью констатирует: «Возвращение государства к капитализму, к демократии, раю для богатых, обслуживающему их гос<ударственному> аппарату, технократии и развлекающему их искусству обозначает не шаг, а скачок назад. Можно сказать, что мечты великих людей об искусстве народном, искусстве возвышенном, как, например, Бетховен, Вагнер, Толстой, Блок, Мусоргский, Шуман — всех гениев, ненавидевших и презиравших филистерство, сытое, самодовольное мещанство, — разлетелись в прах (курсив мой. — М.З.). Мечты о коммунистическом рае выродились в желание мещанского “благополучия”, по существу, для полуобразованных людей, обывателя и сознание избранности для денежных или политических деляг» [10, 665].

И все же мы не имеем права не верить в то, что настоящие, честные, искренние Художники существуют даже в наше время торжества «самодовольного мещанства»! Вера в этих творцов поддерживала и давала силы великим мастерам прошлого; для Художников оставляли они свои наставления. Для них и для нас — желающих разобраться!

«Дадим слово» Листу. Вот в чем он видел предназначение Художника: «Рассматривать искусство не как удобное средство для достижения эгоистических целей и бесплодной славы, но как симпатическую силу, объединяющую и сплачивающую людей друг с другом; строить свою жизнь в соответствии с тем представлением о высоком звании артиста, которое должно быть идеалом таланта; раскрыть деятелям искусства суть того, что они должны и что могут сделать; покорить общественное мнение благородством и великодушием своей жизни, зажечь и поддерживать в душах столь родственное добру восхищение прекрасным — вот задачи, которые должен поставить перед собой художник... Пусть же художник откажется с радостным сердцем от суетной эгоистической роли, нашедшей, как мы надеемся, в Паганини своего последнего блестящего представителя (курсив мой. — М.З.), пусть он видит свою цель в себе, а не вне себя, пусть виртуозность будет для него средством, а не целью» [4, 156].

Лист осуждает Паганини за творческий эгоизм. Это явление не нашло в Паганини «своего последнего блестящего представителя». Отнюдь! Оно продолжало и продолжает процветать. И для Свиридова это, так же как и для Листа, абсолютно неприемлемо, что видно из «обратного» примера — из характеристики, данной Свиридовым Александру Трифоновичу Твардовскому, поэту, которым он восхищался: «Полное (100%) отсутствие авторского эгоизма. Растворение себя в народной стихии, без остатка. Это достойно лучших мыслей и лучших страниц Л.Толстого — редчайшее качество» [10, 163].

К творческому эгоизму относится и пустая виртуозность, блестящая, но бездушная техника исполнителя, против чего всю жизнь боролся (в первую очередь у своих учеников) Лист. Свиридов отмечал: «Время виртуозов никогда не было временем развития искусства. Кастраты (певцы в Италии) знаменовали собой падение вокальной культуры. Наши бесчисленные и преуспевающие виртуозы-инструменталисты свидетельствуют о падении инструментальной музыки. Артист идет вслед за творцом (должен идти); когда творец обслуживает артиста — наступает крах» [10, 78–79].

Только Бог может быть противопоставлен «золотому тельцу»; только Бог способен сокрушить его. Пока господствует мамона, искусство будет только деградировать.

По Свиридову, «уход от индивидуализма к высшей идее осуществляется по следующему пути: одинокая личность — народ — Бог — личность в новом понимании. На этом пути абсолютно нет места цинизму, гротеску, сатире, ничему мелкому, низменному. Это — только возвышенное искусство. Из всего этого проистекает совершенно новое понимание проблемы человеческой личности» [10, 204].

Фактически это «продолжение» листовской мысли: «Миссия художника или поэта, наделенного гением, не поучать истине, не наставлять в добре, на что имеет право лишь Божественное Откровение и возвышенная философия, просвещающая разум и совесть человека. Миссия поэтического и художественного гения в том, чтобы окружить истину сиянием красоты, пленить и увлечь ввысь воображение, красотой побудить к добру тронутое сердце, поднять его на те высоты нравственной жизни, где жертвенность превращается в наслаждение, геройство становится потребностью, где corn-passion [сострадание, сочувствие] заменяет passion [страсть], любовь, ничего сама не требуя, всегда находит в себе, что может дать другим (курсив мой. — М.З.)» [7, 180].

И вот как Листу вновь «вторит» Свиридов: «Величие художника — это величие души (величие духа) художника. Величие Мусоргского и Бородина — это величие христианина» [10, 92].

Свиридов в своем творчестве и своем мировоззрении проходит путь от «Патетической оратории» к «Песнопениям и молитвам», а Лист — от «Революционной симфонии» до «Легенды о святой Елизавете»^[6]. И как это ни кажется парадоксальным, морально-нравственная глубинная задача этих на первый взгляд противоположных друг другу произведений у обоих композиторов фактически одна и та же — указать путь к свету. Интересно, что в свое время Лист описал подобный феномен «раздвоения-единения» творчества: «Мне не доверят, ибо я написал не только симфонию “Данте”, но и симфонию “Фауст”, в то время как “Божественная комедия” Данте, как и “Фауст” Гёте, приводят нас в конечном итоге по различным путям к тем же небесным вершинам (курсив мой. — М.З.)» [13, 131–132].

Небесные вершины, свет... Эти образы-понятия являются одними из основных и для Листа, и для Свиридова. Лист писал: «О мой друг, никаких жалоб на непостоянство, никаких взаимных обвинений: наш век болен, и мы больны вместе с ним. И знаете ли, на бедном музыканте лежит еще наименее тяжелая ответственность, ибо тот, кто не орудует ни саблей, ни пером, может без особых угрызений совести отдаться своей духовной любознательности и устремляться в любую сторону, где он, как ему кажется, замечает свет» [6, 115].

Свиридов полностью «соглашается»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец» [10, 202].

«Заметить свет» — это основной критерий, по которому и Лист, и Свиридов отбирали «кирпичи» для строительства собственного мировоззрения. Общей гуманистической направленности философского учения или художественного произведения порой бывало достаточно, чтобы привлечь на свою сторону их пытливый ум. Считающиеся противоположными доктрины, которыми композиторы бывали увлечены в разные периоды своей жизни, неизменно несли в себе элемент человечности, поиска путей морально-нравственного совершенствования или христианской любви.

И на еще одном ключевом понятии необходимо заострить внимание. Это понятие также может быть отнесено к духовно-нравственной категории — Родина. Художник не может быть оторван от Родины. Для некоторых сегодняшних «деятелей культуры» слово «патриот» является, оказывается, «ругательным»! До какой же степени моральной деградации нужно дойти, чтобы так думать! Неужели в этом и заключается культурный — теперь, к сожалению, принято говорить «мультикультурный» (!) — прогресс; чтобы мы все превратились в «Иванов, родства не помнящих»?

Для Листа понятие Родины носило во многом трагический оттенок. Одной, пожалуй, из самых тяжелых жертв, принесенных на алтарь Искусства, стал для него частичный отказ от Родины — физический, но не духовный! Как раз в этом-то и заключалось трагическое противоречие: находиться вне общеевропейской музыкальной жизни было для Листа невозможным, а его талант перерос масштабы маленькой Венгрии. Следовательно, любя Венгрию всем сердцем, ни на минуту не забывая о своих национальных корнях, он все же был вынужден в основном жить во Франции, Италии и Германии — в странах с развитыми вековыми музыкальными традициями, в странах, где тогда наиболее остро разворачивалась борьба за новую музыку, в странах, в которых только и возможно было получить «путевку» в большое Искусство. И не в этом ли «раздвоении личности», разрыве между страстным желанием жить в родной стране и необходимостью находиться на передовой «музыкального фронта», кроется в первую очередь причина такой отчаянной и самозабвенной помощи Листа в становлении многих национальных музыкальных школ? Чтобы больше ни один Художник не был лишен родной страны, поставленный перед мучительным выбором: Родина или Искусство!

Вот лишь один пример листовского патриотизма. Узнав из газет о бедствии, постигшем его соотечественников (наводнение в Будапеште 1838 года), Лист сразу живо откликнулся на беду. «Меня охватило чувство необычайного участия, живая, непреодолимая потребность прийти на помощь множеству пострадавших. <...> Быть может, грош артиста угодней Богу золота миллионеров. Эти переживания и чувства открыли мне смысл слова “родина” <...> Я намеревался дать два концерта: первый в пользу моих соотечественников, второй — чтобы покрыть мои путевые расходы и затем с узелком за плечами пешком посетить уединеннейшие области Венгрии» [6, 130–131].

Смысл слова «Родина»... По Свиридову, в этом понятии — все самое важное, сокровенное, дорогое: «Понятие Родины — очень объемно, оно — всеобъемлюще, грандиозно. Оно включает не только все, чем ты живешь, но и самый воздух, которым человек дышит, его прошлое, нынешнее и грядущее <...> Родина это совсем не только симпатичное и приятное, но и горькое, и больное, а иногда и ненавистное. Все есть в этом понятии, в твоем чувстве к ней, без которого почему-то жизнь теряет смысл. Во всяком случае, для меня...» [10, 490].

А вот как писал в свое время Лист: «Я обоготворяю нашу родину и наше искусство. Моим единственным желанием является служить им без личных притязаний и тщеславия, либо работой в уединении над моими произведениями <...> либо в совместном труде с моими друзьями на благо общественных интересов» [9, 18].

Свиридов же так определил для себя творческую патриотическую задачу: «Я хочу создать миф: “Россия”. Пишу все об одном, что успею, то сделаю, сколько даст Бог» [10, 397].

Но чувство Родины не может быть полным без осознания национальных корней, национальной традиции. Мы уже упоминали о том, что Лист всячески поддерживал развитие многих национальных музыкальных школ. Опора на национальные традиции была для него основополагающей. Свиридов видел в ней путь для будущего искусства: «По всей вероятности, возврат к национальной традиции, не только в смысле национального языка, но и по существу, в смысле нравственно-этического, — вот истинная новизна нашего времени» [10, 95–96].

Если заходит речь о синтезе искусств, то имя Листа всплывает в памяти само собой. В своем педагогическом методе он на практике осуществлял этот синтез. К примеру, в документальном описании одного листовского урока читаем: «Он сыграл затем этюд Мошелеса <...> Прежде чем начать учить с Валери этот этюд, он прочел ей оду Гюго к Женни; он хотел разъяснить ей таким способом характер пьесы, аналогичный, по его мнению, характеру стихотворения. Он хочет, чтобы выразительность была основана исключительно на чувствах правдивых, глубоко прочувствованных и на совершенной естественности» [1, 21].

Как и позже Свиридов, Лист считал, что в музыке для достижения «чувств правдивых, глубоко прочувствованных» и исполнителю, и слушателю должно помогать слово. Конечно, инструментальные произведения, имеющие прозаическую или стихотворную программу, другими словами, некий литературный сюжет, появлялись и до XIX века. Но во времена Листа идея синтеза музыки и слова нашла полное воплощение. Роберт Шуман иллюстрировал музыкой свои статьи и новеллы; Гектор Берлиоз писал развернутые пояснительные тексты к сценическому действию в своих чисто инструментальных произведениях.

Свиридов предельно ясно сформулировал причину этого всеобщего давнего стремления «повенчать» музыку и слово: «Художник призван служить, по мере своих сил, раскрытию Истины Мира. В синтезе Музыки и Слова может быть заключена эта истина. <...> Слово же несет в себе Мысль о Мире (ибо оно предназначено для выражения Мысли). Музыка же несет Чувство, Ощущение, Душу Мира. Вместе они образуют Истину Мира. Рациональное выражается через Волю. Бессознательное — через Откровение» [10, 159–160].

И все же можно сказать, что наиболее остро и Лист, и Свиридов переживали за будущее искусства, за новые поколения, призванные сохранить и развивать в искусстве и лучшие традиции, и новации. Лист высказал очень важную мысль, объясняющую его собственный «оптимизм-пессимизм» в отношении будущего: «Все настоящее и правдивое, несмотря на замалчивания и все искажения, в конце концов побеждает (курсив мой. — М.З.), но на одно способны эти две хитрые силы: они могут оттянуть победу — и это больно» [11, 178].

Практически эту же мысль развил и дополнил Свиридов: «Искусство нашего века несет большую ответственность за то, что оно настоятельно и талантливо проповедовало бездуховность, гедонизм, нравственный комфорт, кастовую, интеллигентскую избранность, интеллектуальное наслажденчество и, еще того хуже, упоенно воспевало и поэтизировало всякого вида зло, служа ему и получая от этого удовлетворение своему ненасытному честолюбию, видя в нем освежение, обновление мира. Все это, несомненно, нанесло огромный вред человеческой душе, понизив уровень ее духовного насыщения до минимума, почти до нуля. Дело добра могло бы казаться совершенно безнадежным, ибо души, подвергшиеся столь сильной обработке и омерщвлению, воскресить, пожалуй, уже невозможно. Но мудрость жизни заключена в ней же самой: новые поколения приходят в мир вполне чистыми, значит, дело в том, чтобы их воспитать в служении высокому добру (курсив мой. — М.З.). Неимоверная сила, которую обрело зло в искусстве, зависит в значительной мере от захвата им способов самоутверждения, саморекламы, самопропаганды, то есть прессы, критики, учебных заведений, антрепризы и т.д.» [10, 264].

Кстати, на учебных заведениях лежит в плане «служения высокому добру», пожалуй, наибольшая ответственность. В частности, если говорить о музыкальных учебных заведениях, то следует помнить слова Свиридова о том, что «надобно понимать музыку как составную часть общей духовной жизни нации, а не как обособленное ремесло. Важная мысль!!» [10, 125].

И здесь главное — не засушить, не погубить талант в самом его зародыше, не превратить живое в омертвевшее. Известно, что слово «консерватория» в устах Листа являлось синонимом чего-то бездарного, косного, антихудожественного. Свиридов же прямо констатирует: «Консерватории, большей частью, плодят людей, умеющих имитировать искусство, в то время как задача заключается в том, чтобы творить его» [10, 405]. Между тем «разумно устроенное государство обязано воспитывать своих подданных в сознании незыблемости моральных ценностей, в духе высоких нравственных начал, а искусства, художества должны помогать воспитанию благородного человеческого характера, пробуждая в человеке чувство красоты, добра и правды» [10, 533].

Вашими бы устами, дорогой, любимый Георгий Васильевич!.. Вы, как больше никто в Ваше время, понимали, что незыблемость моральных, религиозных ценностей есть основа существования, в том числе и самого государства! Ныне информационная война идет как раз на передовой нравственного фронта. Мы пожинаем богатейший урожай посеянного в XIX веке безбожия...

В 1963 году — дата говорит сама за себя, до конъюнктурной «моды на религию» сегодняшнего дня еще очень далеко — Свиридов писал: «Искусство должно быть (стать) простым, ибо оно должно быть обращено к Богу. <...> Мусоргский шел от музыки духовной (церковной) и делал ее светской. Теперь надо идти наоборот — от искусства светского к искусству духовному» [10, 75, 85].

В 1975 году Свиридов уже находит универсальный рецепт нравственного исцеления искусства: «Искусство, в котором присутствует Бог как внутренне пережитая идея, будет бессмертным» [10, 90].

Наконец, на Пасху 1994 года Свиридов записал: «...был вчера водружен светлый Золотой Крест Христа на оскверненном Казанском соборе. <...> Боже, неужели это не фарс, а подлинное Возрождение, медленное, трудное очищение от зла? Но кажется иногда, что именно это наиболее верный путь» [10, 712].

Словно бы Свиридов своими высказываниями «иллюстрирует» слова Листа, сказанные им спустя 12 лет после принятия сана: «Чувства, которые привели меня в лоно Церкви, остаются неизменными со времен моего детства, со дня моего первого причастия в небольшой сельской церкви» [12, 188].

А неизменность эта диктуется самой сущностью — неизменной сущностью настоящего Искусства, — прекрасно сформулированной — на все времена — Георгием Васильевичем Свиридовым: «Искусство — не только искусство. Оно есть часть религиозного (духовного) сознания народа. Когда искусство перестает быть этим сознанием, оно становится “эстетическим” развлечением. Люди, которым не близко это духовное сознание народа, не понимают сущности искусства, его сакраментального смысла» [10, 233–234].

Свиридова называли также, любовно и уважительно одновременно, — Старик! Лучше всех об этом может поведать Алексей Борисович Вульфов. Позволим себе лишь только одну цитату от его имени (уж простите такую самонадеянность!): «Вот и наступил момент, когда я должен был начать говорить. Как я волновался! Ведь происходило жизненное обретение неслыханное. Однако не столько рассудок (со Стариком вообще не больно-то поумничаешь), сколько сердце позволило подсознательно постичь необходимое направление мысли, слова; впервые тогда пришло это ощущение, что Старик все понимает и поймет, и взгляды совпадут, и родится чувство: “Все верно”, и ему поверишь, и по нему многое поверишь, — чувство, которое столько раз выручало и выручает до сих пор при общении с Жизнью всякий раз, когда вспомнишь про Старика, про какие-нибудь его слова... <...> Когда не стало Старика, я впервые узнал, что такое одиночество» [2, 577, 724].

Примечания

1. Буасье А. Уроки Листа / Пер. с фр. Н.П. Корыхаловой. СПб.: Композитор, 2006.

2. Вульфов А. Теперь лишь вспоминать // Избранные сочинения. М.: Современная музыка, 2013.

3. The Diary of Richard Wagner, 1865–1882: The Broun Book / Presented and annotated by J.Bergfeid / Translated by G.Bird. Ldn; N.Y.: Cambridge University Press, 1980.

4. Лист Ф. О Паганини: По поводу его смерти // Избранные статьи. М.: Музгиз, 1959.

5. Лист Ф. О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе // Избранные статьи. М.: Музгиз, 1959.

6. Лист Ф. Путевые письма бакалавра музыки // Избранные статьи. М.: Музгиз, 1959.

7. Лист Ф. Ф.Шопен / Пер. с фр. С.А. Семеновского. М.: Музгиз, 1956.

8. Надор Т. Если бы Лист вел дневник... / Пер. с нем. М.Погани. Будапешт: Корвина, 1977.

9. Сабольчи Б. Последние годы Ференца Листа / Пер. с венг. Р.Э. Краузе. Будапешт: Изд-во Академии наук Венгрии, 1959.

10. Свиридов Г.В. Музыка как судьба: 2-е изд., дораб. и доп. М.: Молодая гвардия, 2017 (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое. Вып. 28).

11. Ханкиш Я. Если бы Лист вел дневник / Пер. с нем. М.Погани. Будапешт: Корвина, 1963.

12. Liszts F. Briefe / Gesammelt und herausgegeben von La Mara: Bd. 1–8. Leipzig: Breitkopf & Härtel, 1893–1905. Bd. 7.

13. Stradal A. Erinnerungen an Franz Liszt. Bern; Leipzig: Paul Haupt, 1929.