1

Несмотря на отчаянное сопротивление, меня замели. Домашний врач в отпуске, а его молодая заместительница испугалась, прочитав мой «послужной список». Сказала, что нужно сдать анализы крови и сделать рентген. А все это — быстро — могут «сообразить» только в больнице, так что заместительница права. В поликлинике тоже могут, но будут делать долго, а вид у меня вялый. Не смогла даже доплестись до приемной домашних врачей.

Делать нечего, поехали в больницу. Для начала из меня выкачали восемь бутылочек крови. Потом быстро сделали рентген, но медленно сделали кардиограмму. Раз пять померили зачем-то давление.

И что самое непонятное — в «предвариловке» продержали часов пять вместо былых полутора-двух (в этой больнице я уже в пятый раз). Говорят, правила изменились и теперь они все обследования делают внизу, а не наверху.

Наверх, то есть в отделение, все-таки спровадили. В четырехместную палату, где уже лежали: Благородная Старушка, Бритый Кинг-Конг и Стриптизер.

Появление иностранного лица их не вдохновило. Дело было вечером, и сил общаться не было. Я просто кивнула каждому и улыбнулась. Так принято. И уснула.

К моему великому удивлению, соседи не изъявили желания общаться со мной и назавтра. Голос у меня сел, общаться его сиплым подобием желания не было. Не хотят говорить они со мной — и не надо.

Благородная Старушка, существо безобидное, спит как сурок весь день. Примерно так же, как и я. В остальное время молчит или смотрит телевизор, слушая его через наушники.

Темнокожий Кинг-Конг, расслышав мой акцент, стал нарочито быстро болтать по-голландски, глотая звуки и целые слова, ужасно гордясь своим великим голландским происхождением, хотя его дедушка и бабушка резали сахарный тростник на колониальных голландских Карибах. Кинг-Конг старался меня не замечать. Ну не любят они иностранцев, и все тут.

Стриптизеру лет 70–75. У него на редкость некрасивое, но при этом какое-то породистое голландское узкое лицо с огромным бугристым носом. И наверное, неплохая для его возраста фигура. Совершенно не стесняясь меня, он часто садится на стул напротив, закладывает углом одну ногу на другую, полы халата расходятся, являя промежность в плавках. Из промежности торчит набор трубочек, напоминающий доильный аппарат. Самая длинная трубочка соединяет что-то, на что я упорно не смотрю, и мочеприемник, который он почему-то, снова развернувшись в мою сторону, упорно демонстрирует. Поправляет на плавках свой пакет с мочой. Не отворачивается, гад. Не заходит за шторку. Здесь у каждой кровати индивидуальная шторка. Я не знаю, что это: тот самый великий национальный наплевизм к иностранцам, который нужно обязательно демонстрировать, физиологическая потребность, элементарное отсутствие культуры? Не знаю и не хочу знать.

Третий день я не разговариваю с ним. Могу улыбнуться Благородной Старушке, и все.

Одно хорошо: все трое не храпят. И даже ничем неприятным не пахнут.
 

2

День в голландской больнице начинается в 7.30. Тебя обязательно разбудит милая девушка с элегантной тележкой, на которой в специальных стаканчиках-отделеньицах находятся градусники, аппарат для измерения давления, лекарства. Давление здесь меряют часто и очень больно, стискивая руку чуть ли не до кости. Говорю девушке: зачем же так сурово, если у меня тромбы в сосудах? И зачем по пять раз в день мерить давление, если я лежу на кровати, почти не вставая? Оно просто не может с такой скоростью меняться. Она отвечает: «Инструкция». Что ж, надо пойти навстречу. Я протягиваю руку и морщусь от боли: лента расплющила мякоть руки выше плеча и, по-моему, склеила намертво все сосуды. Как им объяснить, что эта «инструкция» только провоцирует тромбоз? Вспомнилось обидное: мой первый острый тромбоз в Нидерландах. Нога покраснела, и по горячему на ощупь пятну я поняла, что это тромбоз (мой медицинский опыт благополучно эмигрировал со мной из Москвы). А мне надо вступительные экзамены в институт сдавать... и вообще — воскресенье. Но и по воскресеньям в Голландии работают медпункты при поликлиниках, где обретаются дежурные врачи. Туда-то мы и направились. Пришла врач, выслушала мои московские откровения о пережитом в январе 2001 года тромбозе и сказала:

— Сейчас у вас ничего серьезного нет. Выпейте таблетку парацетамола, ногу вам перевяжут, и поезжайте домой. Используйте гепариновую мазь, этого будет достаточно.

Побледнев, я попросила разжижающие кровь таблетки. А еще лучше — уколы антикоагулянта. Тромбоз не шутка. Врач отказала.

Не знаю зачем, но меня пригласили в процедурную и начали бинтовать ногу... если это можно было назвать бинтованием. Сперва мою конечность обмотали синтетическим утеплителем, хотя это противопоказано при тромбозе. Затем намотали очень слабый и тонкий бинт, хотя полагается наложить тугой и эластичный, чтобы не дать тромбу подняться наверх. Бинтовать начали выше щиколотки, хотя полагается со стопы. Пришлось учить медсестру на ходу, чтобы все это слоистое, как торт «Наполеон», сооружение не спало при первых же шагах. А потом и я, приняв вертикальное положение, и мой муж-голландец попытались раза три уговорить врача, аптекаршу, секретаршу из приемной продать мне нужное лекарство. Отказали. Надо сказать, что рекомендованным врачом парацетамолом в Голландии лечат всё — от гриппа до рака, им пичкают при головной боли и рожениц при родовом акте. Дают детям и древним старикам. По-моему, сами голландцы других медикаментов не знают. Пока их не скрутит.

Через два дня, когда я начала синеть и задыхаться, прибежал домашний врач, каким-то чудом понял диагноз и быстро выписал направление в больницу. Легочная эмболия. Я сдавала с ней вступительный экзамен в институт — три с половиной часа... Драгоценное время упущено, и тромб из ноги поднялся в легкие.

В тот раз в больнице меня прокрутили на всех аппаратах очень быстро, если не сказать, моментально и положили на койку — спасать. Кислородным аппаратом, уколами, таблетками, полным покоем... и с тех пор я в легочном отделении постоянный житель. Даже голландский паспорт получила там, хотя это запрещено инструкцией, но мэр нашего городка пошел навстречу... Так я выжила, стала голландкой и заодно голландской студенткой — в один день. Повезло...
 

3

На второй день мне принесли компьютер. Интернет сейчас доступен прямо в палате (не то что раньше!), и жизнь вселилась в меня. Я нашла фильм отца от 59-го года — «Колыбельная». Папы еще нет в титрах, он на этой картине администратором работал. Фильм режиссера Михаила Калика, черно-белый, очень теплый и музыкальный. Там есть съемки Кишинева того года, когда моя молодая мама ходила по родному городу, беременная мной. Снимали кино в 59-м году, а в прокат сдали аккурат в 1960-м, в апреле, после того как я родилась. Вот такая колыбельная от папы мне. Поставила фильм, приглушила звук, сижу смотрю и балдею от восторга. Светло улыбаюсь... Тут ко мне, не приближаясь, обращается Бритый Кинг-Конг (громко):

— Мефрау, что вы тут кино без наушников смотрите?

Я ему спокойно так отвечаю, с улыбкой:

— Наушники предназначены для телевизора. А это не телевизор, а мой личный ноутбук. К нему у меня наушников нет. Больничные не подходят. Звук я приглушила, он минимальный. Скоро фильм закончится.

Кинг-Конг, похоже, удовлетворился ответом и отстал. Куда-то слинял по своим кинг-конговским делам. Надо сказать, человек я по натуре миролюбивый. В нашей палате, к примеру, правила нарушают все. Родственники приходят в неположенные часы и в количестве более, чем допускается правилами (по правилам не больше двух). Они громко говорят, а если ты хочешь при этом спать, то приходится особенно трудно. Терплю веники цветов, при том что я легочная больная и при мне цветы в палате не положены. Много чего терплю и ничего никому не говорю. Когда фильм подходил к концу и оставалось минут пять до финальной сцены, Кинг-Конг возник снова и начал орать. Хотя на часах было около восьми вечера. Просто орать: прекратите, мол, смотреть ваше кино без наушников. А там в конце у Калика гармошка играет русские популярные песни, типа «Коробейники». Терпеть не могу, когда на меня орут. Я выставила вперед два пальца в сторону Кинг-Конга и заорала в ответ по-голландски:

— Если ты сейчас же не прекратишь на меня орать, то я вызову помощь!

Кинг-Конг не ожидал такого отпора и повел свою атаку дальше:

— Я тебя не понимаю!

— Я тебя тоже не понимаю! — заорала я немедленно в ответ своим сиплым голосом. Это правда, он говорит в ужасающе быстром темпе, глотая звуки и целые слова. Его и голландцу трудно понять.

Выражение моего лица было, видимо, таким свирепым, что после минуты моего сиплого ора Кинг-Конг ретировался на свою койку, задернув занавеску.

Компьютер показал «Конец фильма».

Назавтра и Кинг-Конга, и меня выписали. Моего противника чуть раньше, что почему-то было приятно.
 

4

Врач зашел к нам в палату перед уходом домой. Молодой человек лет двадцати пяти–двадцати восьми, доброжелательный, открытое лицо, светлая улыбка. Говорит с моей соседкой Катрин, полной дамой 65 лет, похожей на печального бегемота средней упитанности. Я тихо переговариваюсь с мужем, но со все большим интересом вслушиваюсь в диалог моей соседки и молоденького врача. Он довольно долго объясняет ей, что утром она должна сдать анализ, пардон, кала на посев, на предмет инфекций. Меня распирает любопытство: как же так, я поступила в отделение восемь дней назад, на семь дней раньше Катрин. Сердце мое быстро обследовали, поскольку летальный исход никому не нужен, даже в случае улёта на тот свет аллохтона (это люди с гражданством, но не рожденные в Голландии, такие, как я) и даже иностранца беспаспортного. А вот мои жалобы на боли в животе проигнорировали. А боли начались около месяца назад. На мои жалобы не обратил внимания домашний врач. Не обратил внимания кардиолог в поликлинике. Не обратили внимания врачи из отделения. Но немедленно приняли меры в ответ на аналогичные жалобы автохтонки Катрин! И все нужные анализы крови сделали, и ее кал автохтонский драгоценный собираются сеять-посевать. Сидя под крылышком у Янрика, смотрю на врача, улыбаюсь и говорю:

— Доктор, я хочу вас кое о чем спросить.

Он смущается, колеблется, уже почти готов поговорить, но ему на помощь немедленно приходит медсестра:

— Доктор должен уходить. Немедленно уходить с работы. Он и так перерабатывает.

Смотрю на Янрика. Он ласково улыбается:

— Да-да, иначе у врача начнутся семейные проблемы.

Ну да, я забыла, что я привезенная издалека жена, говорящая с акцентом, и мой туземный живот никого здесь не интересует.
 

5

Нас в палате четверо. Я тут старожил, «дед». Но в Голландии с этим считаются, только если ты природный голландец и тебе посчастливилось родиться на клочке этой крошечной страны, хоть на польдере, хоть на речной лодчонке, хоть в рыбачьем домике у кромки моря, хоть на острове, но здесь, на нижних этих землях, в Нии-дер-лааандах. Да и то, если честно, с палатным старожильством почти не считаются и среди местных — демократия. Типа все равны. Ну, местные, возможно, и равны: как-то, где-то, в чем-то. Хотя тут, как и везде, существуют свои кланы, уровни, образовательные цензы. Все то же самое, что и в России, и везде. Я алохтонка, мой автоматический минус даже не обсуждается. Но, черт подери, я прилично говорю на их языке. Хоть и с акцентом. Ну, акцент в данной ситуации полная ерунда. А вот мои лингвистические познания однопалатникам здорово мешают: ни поговорить против меня, ни обсудить. А очень хочется — чувствую по нервозности их разговора ни о чем. И вот почему. Повадились мои соседи — Бертус и Катрина — открывать окна, не обращая внимания на мои протесты. Хоть я им сообщала, что апрельскими голландскими вечерами это невозможно: легкие у меня слабые, могу простудиться. Первый раз я потерпела минут 20, в палате проветрилось, да и воздух хороший постоянно. Собственно, проветривать и не надо. Через 20 минут встала и закрыла окно. Если они меня не спрашивают, то и я не буду. Это было вчера. И кстати, на вечернем обходе шепнула сестре, что открытые окна и мое хрупкое здоровье не сочетаются. Рассказала про соседей. Сестра обещала принять меры — на словах. Это очень по-голландски. Чтобы не обострять ситуацию, голландец говорит «сделаю» и ровным счетом ничего не делает. Но мне почему-то вчера подумалось, что это надо было бы сделать — сказать моим соседям, что самочинно открывать окна все-таки не стоит. А сегодня выхожу из душа и вижу, что окно снова открыто. Соседка, перехватив мой взгляд, начинает почти кричать:

— Я не буду закрывать окно, у меня хроническое воспаление легких и астма.

— Но у меня то же самое — и хроническое воспаление тех же органов, и астма! — говорю в ответ, едва сдерживаясь.

Поворачиваюсь и иду на пост. На посту, у мониторов, сидят и мило болтают два сотрудника клиники, круглосуточно наблюдающие за нашими сердцами. Такие милые, такие беспечные, такие счастливые. Обещают поговорить с дежурным врачом.

— Медперсонал вчера обещал поговорить, но никто не поговорил. Мне что, с соседкой драться, что ли? Или я должна просить моего мужа-голландца королю Виллему Александру позвонить?

Ухожу. В палате все еще открыто окно. Подхожу к окну и закрываю его со словами:

— Знаете что, Катрин? Я не собираюсь умирать из-за открытого вами окна.

— Мне разрешила открыть окно сестра! — орет соседка.

Влетает сестра с пальчиком, прижатым к губам:

— Тише, тише, кругом сердечное отделение.

Сестра на цыпочках подходит к Катрин и нежно полушепчет ей на ухо:

— Окно ведь было открыто полчаса. Давайте мы его сейчас закроем. — И конечно, ни слова про мои туземные легкие: ну какое это здесь — о, в Голландии! — имеет значение?..

Но если бы открыла окно я... Ооооооо! Я бы уже получила свои «сорок бочек арестантов», мне бы сказали внятно и жестко: «Вы должны считаться с людьми!» Мне уже говорили подобное и даже более жесткое, когда привезли на носилках в полубессознательном состоянии и подключили к капельнице, а я посмела — я, не голландка, посмела! — вызвать ночью сестру из-за страшной судороги в ноге...

Тогда мне процедили сквозь зубы: «и чтобы сегодня ночью я вас больше не слышала! Кругом люди!» Ну, разумеется, люди — это только голландцы.

Теперь вы понимаете, почему ко мне с особой нежностью относится одна из сотрудниц отделения — албанка? Подмигивает и говорит:

— У нас есть что-то общее, мы из одного лагеря.

— Да, — соглашаюсь я, и в моем больном сердце теплеет, а трава за окнами палаты становится особенно сочной и зеленой.

В отделении лежит еще пожилой человек из Пакистана, в кипенно-белой рубашке и дружелюбный, кажется, не только на словах.
 

6

До прихода Катрин на ее кровати лежала дама, ужасно гордая собой. Имени ее уже не помню. Она отлежала три дня и ушла домой. Она ходила с прямой спиной, смотрела свысока, как истинная дама, подкрашивала свое изрядно увядшее семидесятипятилетнее личико и прихорашивалась. Она мне даже нравилась своей величавостью, хотя роста была небольшого. Умела держаться, так сказать. Парикмахер по профессии. Смущало одно: когда к ней приходили родственники и друзья, они ужасно громко говорили, даже когда я спала. Я бы никогда не позволила себе так себя вести — не из повиновения правилам и не из страха перед медперсоналом, разумеется, а из простого человеческого сочувствия. Бывало, придут к ней и орут у ее кровати часа два. Даже с заткнутыми ватой ушами спать невозможно.

Однажды и ко мне пришли жизнерадостные друзья-голландцы. Доброжелательные люди, говорящие живо, но негромко. И так получилось, что после их ухода мне позвонили из Москвы друзья по Скайпу. Друзья говорили по-русски, разумеется, а наушников в тот момент не было. Парикмахерша на кровати напротив нервно зашевелилась.

— Почему вы говорите без наушников? — прозвучал недовольный голосок.

— Потому что у меня их нет.

Снижаю громкость, предупреждаю друзей, что долго не поговорю, и плавно завершаю беседу.
 

7

Меня перевели в другую больницу. В госпиталь святого Антония, в город Ньювехайм. Новая больница тоже хорошая: современное здание, широкие коридоры, удобные палаты. Но держат меня, так же как и в Утрехте, на привязи. Дальше коридора уйти не могу: кардиограф на шее.

Меня поместили в палату с тремя мужчинами. Всем троим должны делать операцию на следующий день.

Проходит день, и наступает утро. Всех бесцеремонно будят в 6.00. Да, вот это я попала. Не в 8.00, не 7.30, а в шесть. Моих соседей по очереди вывозят на операцию. Успеваю попрощаться и пожелать успеха и здоровья.

Дальше происходит что-то странное: ежедневно в мою палату приходят люди с родственниками. Палата рассчитана на четверых. И вот представьте себе, три кандидата на операцию, рядом с каждым от одного до трех родственников. В среднем девять человек сидят в палате целый день, я десятая. Люди ведут себя прилично, разговаривают, молчат, едят, пьют. В той новой больнице принято угощать родственников, если они находятся в палате во время полдника или обеда.
 

8

Сижу за прикроватными шторками в нашем «проходном дворе» и пишу. Наслаждаюсь хотя бы иллюзией одиночества. Слышу мягкие шаги и не обращаю на них внимания. О спинку моей кровати стучат. Черт, кого еще там принесло?! Под шторой, слева от себя, вижу боковым зрением потертые белые сабо, в которых ходит почти весь медперсонал больницы Святого Антония. Наверное, медбрат. Не открывая шторки, говорю:

— Одну минуточку, только фразу допишу.

Сабо терпеливо ждут. Отдергиваю шторку. Стоит. Невысокий молодой человек с приятным взглядом спокойных серо-голубых глаз.

— Я ваш кардиохирург. — Дальше следует имя-фамилия. Запомнилось только имя: Мартяйн (вариант имени Мартин).

Волшебное слово «кардиохирург» подбрасывает меня на кровати. Честно говоря, человека этой профессии вижу впервые. И, уже стоя навытяжку, бормочу:

— Доктор, простите, я думала, это медбрат за чем-то пришел. Я тут пишу... В моем представлении кардиохирурги это кто-то вроде космонавтов, их сложно встретить в реальной жизни... Где мы можем поговорить?

— Пройдемте в кабинет.

Следую за парнем по коридору и думаю тоскливо: «А не зарежет на фиг? Уж больно молод».

В кабинете говорю ему недипломатично:

— Вот уж не думала, что кардиохирурги такими молодыми бывают.

— Конечно, хирург должен быть старым, лысым и с пузом.

Смеемся оба.

— Доктор, правда, все хирурги, с которыми я имела дело, вернее, те, которые имели дело со мной, были старше меня. Я растерялась. — И, вконец обнаглев, спрашиваю: — Сколько вам лет?

— Тридцать семь. Но я давно оперирую самостоятельно.

Ощупываю Мартяйна глазами. Спокойные прозрачные глаза, светлые волосы немного кудрявятся, внутренняя и ненавязчивая сила уравновешенного характера чувствуется, настроен позитивно (видимо, успешен), есть харизма. Энергия спокойствия передается мне, и дышать становится легче.

— Простите, Мартяйн, я журналист и, наверное, слишком любопытна, но все-таки спрошу. Зачем вы пошли именно в эту профессию? Кардиохирургия ведь ювелирная отрасль, а ответственность огромная.

— Меня потянуло. Я хорошо учился в университете и мог выбирать. Мне нравится помогать людям, сердце — это главный орган.

— Ну да, и еще мозги. Вы да нейрохирурги — космонавты в медицине.

Парень улыбается:

— Елена, если вы мне не доверяете, то можете заменить хирурга. Это не проблема.

— Мартяйн, давайте так. Я посоветуюсь с мужем и сыном и приму решение, ага?

Сошлись на том, что он зайдет завтра. Плетусь в палату. Открываю свой ноутбук и вызваниваю сына по альтернативной телефонной связи. Рассказываю про Мартяйна, нажимая на то, что уж больно он молод.

— Мама, — четко говорит сын, — перестань трястись. Надо, в конце концов, доверять нашему поколению (сын на несколько лет моложе врача). Просто прими решение и доверься. Хирургу надо доверять.

А потом примерно то же самое сказал муж, очень долго разглагольствуя на тему того, что моя операция давно стала рутинным, обычным делом в медицине. И я решила соглашаться. В конце концов, молодой не значит плохой.

Операцию назначили на среду, на час дня. Так, наверное, и будет, если не привезут внеплановых, а такое случается нередко. Что ж, есть, по крайней мере, какая-то определенность.
 

9

И настал день Х. С утра не принесли ни поесть, ни попить, а принесли свободный голубой халатик выше колен, на кнопочных застежках сзади. Облачили и велели ждать.

— А зачем? — пролепетала я. — Я и так могу дойти, я себя неплохо чувствую.

Рассмеялись. Тут так не принято и в операционную никто своими ногами не ходит, а перемещаются по-королевски — в личных кроватях, они тут все на колесиках.

Потом пришел муж, для ободрения меня и поддержания духа. К часу дня хирурги не управились (внеплановые, видать, поступили), за мной пришли в начале третьего.

Мужу разрешили сопровождать до входа в операционную. Кровать повезли быстро, муж шустро побежал за ней. Трудно ему не было, он любит спортивную ходьбу.

У раздвижных белых дверей прощаемся.

— Ты не волнуйся, — говорю, — человек я бывалый, выживу.

А у самой душа в пятках. Сначала поставили мою кроватку в предбаннике. Предбанник довольно внушительных размеров, освещается тускло. И вот я лежу среди пяти-шести страдальцев и смотрю вперед. А впереди — двери в операционные отсеки. Там мое ближайшее будущее. С народом общаться не хочется. Некоторые в отключке после наркоза. Значит, после операции вывезут сюда же.

Через некоторое время подходит молодой улыбающийся парень и весело говорит:

— Я ваш анестезиолог. Привет. Ну что, поехали?

Киваю головой и улыбаюсь в ответ.

Завозят в небольшую комнату, ослепительно-белую, залитую светом. Светильники сверху включены, и от них комната еще более белая, до голубизны. Перекладывают с кровати на операционный стол, на хрустящие накрахмаленные пеленки. Кровать выкатывают в предбанник.

Узнаю и приветствую Мартяйна, хотя он, как и все, в маске. Спокойные серо-голубые глаза сдержанно улыбаются. Смотрю на команду. Мама дорогая, одна молодежь. Всем лет от двадцати пяти до тридцати с небольшим. В моем понимании мальчики и девочки. Два хирурга, два анестезиолога и две медсестрички. Анестезиолог готовится мне сделать укол в вену.

— Ребята, — говорю, — у меня вены плохие, очень. Вы не удивляйтесь, если я начну петь, вернее, мычать, потому что ни слуха, ни голоса у меня нет. Я не боюсь операции, я боюсь укола.

— Не волнуйтесь, мы осторожно.

— Если что, вы хоть меня разбудите потом, хорошо?

Улыбаются и вводят первый наркоз. Нет, не больно. А дальше все исчезло...

Такое впечатление, что на минуту потеряла сознание. Разлепляю веки. Вижу страдальческое лицо Янрика. Узнаю желтый приглушенный свет предбанника.

— Уже все, — говорит муж.

— Как все?

— А вот так, все. Операция длилась четыре с половиной часа.

Внутренне ахаю и пытаюсь почувствовать свое тело. Ощущение скованности. В носу трубочки, в руке игла и что-то страшное в животе. Потом выяснилось, что в живот вставили четыре прозрачные трубки. И еще внизу трубочка, в уретре. Голова с трудом отрывается с подушки и тут же падает. Сил нет ни на что. Очень хочется пить.

— Ты лежи спокойно, — говорит Янрик и кого-то подзывает.
 

10

Сначала увидела маску и улыбающиеся голубые глаза. Маска сказала:

— Меня зовут Марк, я скоро отвезу вас в реанимацию и буду там за вами ухаживать.

Марк принес попить и велел сделать глоток. Меня вырвало. Медбрат убрал и сказал, что пить мне пока нельзя, а можно смачивать губы водой.

Марк отвез меня в реанимацию. Над кроватью компьютер. На мне снова кардиограф, и прикроватный аппарат фиксирует биение моего оперированного сердца.

Господи, никакие руки, даже материнские, не ухаживали за мной с такой осторожностью, как руки Марка! О, то были волшебные руки! Нежно, как пушинку, поднимали они мою голову, устраивая ее поудобнее на подушке. Они мерили давление, но не по-фашистски, как руки сестер, — те по пять раз в день безразлично сдавливают руку манжетой почти до кости, так что корчишься от боли, — а аккуратно и совсем не больно. Руки обмывали и обтирали меня. Подносили ложечки с питьем ко рту. Руки появлялись по первому моему зову, вернее, нажатию кнопки красного креста у кровати и делали укол обезболивающего.

И Марк говорил со мной как с ребенком, убаюкивающим, тихим голосом.

Я спросила, когда из меня вынут все эти ужасные трубки.

— Это дренаж, не волнуйся. Чтобы лишняя жидкость отходила. Их скоро вынут.

Марево. Полубред. Ощущение стерильности реанимации, буквальное и фигуральное: это не я, это не со мной, меня нет, а есть правила и сложная медицинская техника, и я у нее в плену. В плену у многочисленных трубок, компьютера. Постоянный полумрак... успокаивающий голос Марка... Однажды пустили Янрика.

Янрик растворился и исчез. Может, приснился?

А потом руки Марка вынимали из меня трубки и иглы. Сначала вынули иглу из одной вены (в другой вене оставили), потом из уретры, и это было огромным облегчением. На третий день вытянули четыре трубки из живота. Боли не почувствовала, руки Марка сделали свое дело, как обычно, невесомо-легко.

Все когда-нибудь заканчивается, закончился и мой срок пребывания в реанимации. Меня перевели в палату в кардиологическом отделении. И снова я оказалась одной женщиной среди мужчин: их трое, я одна. Палата самая обычная, но хотя бы не проходной двор, как в предоперационной, и шторку можно завести за кровать — закрыться.

На следующий день после дислокации пришел мой хирург Мартяйн — проведать. А меня подбрасывает на кровати — так сильно сердце колотилось о грудную клетку.

— Что это, доктор? — спрашиваю. — Я жить буду?

— Не волнуйтесь, будете. Это нормально после операции шунтирования. — И заботливо улыбается.

Улыбнулась в ответ.
 

11

Дома через какое-то время мне стало нехорошо, начала задыхаться. Пришлось записаться к домашнему врачу и поплестись в «практяйк», чтобы рассказать о самочувствии и попросить медицинской помощи. И вот уже через день мне позвонил домашний врач с благой вестью. Он договорился с отделением «Скорой помощи» в той самой больнице святого Антония о том, чтобы меня срочно посмотрел пульмонолог, вынес вердикт и, если надо, госпитализировал. Он не обещал, что это будет мой лечащий специалист, но в любом случае пульмонолог. Что уже хорошо — больница серьезная и туда кого попало не кладут. Тем более там не работает кто попало. Но я как раз их пациент, и операцию мне делали именно там.

Надо сказать, что тем летом мне стало резко хуже со здоровьем: начала задыхаться, пешком ходила по этой причине мало, плавать дольше чем на пару-тройку метров не могла — в легких снова захлюпало. Приехав в Голландию, бросилась к телефону и договорилась о встрече с моим лечащим пульмонологом. Но только на 19 июля. А ждать более трех недель уже опасно... Домашний врач ускорил процесс. Поскольку я не умирала,  пришлось туда ехать самим. Сели с Янриком в машину, примчались в Ньювехэйм. А туда приезжают и приезжают амбулансы — «скорая помощь» на колесах, — пациентов несут на носилках, без очереди естественно. Ну понятно, если кто-то умирает, то его нужно спасать. Мне измерили уровень кислорода в легких, — вроде жить можно. Померили давление и объявили, что будут делать рентген.

— Зачем? — вопрошаю я. — В пятницу уже сделали.

— Так надо, — отвечают.

А я думаю: моим легким это совсем не надо, два рентгена подряд — ненужная нагрузка на мой и без того не сильный организм. Все дело в том, догадываюсь, что домашний врач не сумел прочитать рентгеновский снимок, объявив, что изменений с января нет.

И отправляют нас в предбанник, то бишь в холл. Там сидят люди, и их довольно много. Сидят тихо, никто не задыхается, никаких болей не испытывает, судя по улыбкам на лицах. Мы, как и все, сидим смирно, листаем журналы, пьем чай... Час сидим, два, три... Янрик начинает терять терпение.

За это время в наш стеклянный аквариум был запущен лишь один пациент, испытывавший неподдельные боли. То был молодой араб с иглой в руке, по-моему обкурившийся наркотиками. Он был приведен женой, катившей перед собой коляску с младенцем. Мужчина мелко подергивал правой ногой и тихо стонал. Его жена срочно налила стакан воды, ловко сунула ему в рот обезболивающую таблетку и дала запить. Их ребенок начал покрикивать, и семья удалилась в соседний предбанник за стеклом, туда, где было поменьше народу. Мужчина растянулся на скамейках, стоявших в ряд, и затих.

Потом приходили разные люди, их почему-то забирали в срочную помощь раньше меня.

После трех часов сидения на нарах я призадумалась: «А что я, собственно, тут делаю?» За это время я могла бы что-то написать, отредактировать, перевести, пыль в комнате вытереть, в конце концов, или сварить суп. Только приехали домой, работы невпроворот... Смотрю на мужа, а у него на лице написано вековечное голландское терпение. Иду к регистратуре.

— Девушка, — говорю, — скажите мне на милость, а что я тут делаю? Это скорая помощь?

— Да, — отвечает с улыбкой девушка.

— И вы считаете это нормально, что вот уже четвертый час мне не могут оказать никакой помощи, а не то что скорой? А если я у вас тут умру?

Девушка звонит в дебри клиники.

— Госпожа, — говорит, — у нас много пациентов, мест не хватает, для вас готовят место.

— Какое место?

— Чтобы вас врач посмотрел, нужно место. Не в коридоре же...

— Девушка, милая, для того чтобы меня врач посмотрел, нужно рентген повторить и биохимию крови сделать. Для этого существуют рентген-кабинет и комната для забора крови. Не надо мне места под вашим не взошедшим за три часа медицинским солнцем. Помощь окажите скорую, а? Меня же врач мой не просто так к вам отправил. Я не мебель тут у вас изображаю. Не декорация я.

Девушка лопочет что-то вроде «ждите ответа».

Возвращаюсь в наш холл. У нас заметно движение «срочных» пациентов, но вот почему-то никак не забирают меня и еще одного старичка старожила с иглой в руке. Старик выглядит не очень — еле двигается, но сидит тихо. Жена старожила говорит, что они ждут приема уже четыре часа. Пытаюсь шутить по-голландски, Янрик тоже подбадривает двух стариков. Забирают пришедших до меня, забирают всех пришедших после меня. Наконец-то забирают даже тихого старичка с его многострадальной женой, ходившей, как и я, в регистратуру разбираться.

Снова не выдерживаю и бреду в регистратуру. И... неожиданно для самой себя начинаю орать:

— Если вы меня не возьмете немедленно на осмотр, то завтра я подаю на вас в суд! Что это за скорая помощь, которую не могут оказать вот уже четыре часа?!

Секретарша бледнеет, куда-то снова звонит.

Возвращаюсь к Янрику в пустой холл. Двери «очень скорой» медицинской помощи распахиваются и для меня. Но у меня уже истерика. Захожу в автоматически раздвижные двери, плохо соображая, как я выгляжу. Домашне-пляжное африканское платье надето наизнанку (так торопилась в «скорую помощь»), сверху шерстяная толстая кофта, на ногах шлепанцы, растрепанная, орущая, угрожающая судебной расправой, издерганная немыслимым отношением...

Мне указали на дверь. С той стороны.

— Хорошо, — говорю. — Я уйду. Но вы обо мне еще услышите.

Автоматические двери захлопнулись за спиной.

Дома меня ждала подруга, которой мы оставили ключ в соседнем магазинчике.

От голода нам с Янриком свело животы. По дороге домой купили бургеры и салат «Цезарь» в Макдоналдсе. Есть начали уже в машине. Никогда еще бургеры не казались мне такими вкусными. Наверное, потому, что я попросила приготовить мне без сыра. Без опротивевшего голландского сыра.

Завтра осмотр у кардиолога. Ну, у нее если и придется подождать, то не более часа. как правило, минут тридцать–сорок. А главное, она человек неравнодушный.

На следующий день позвонил ассистент домашнего врача, поскольку домашнего врача не было на работе. Он охарактеризовал вчерашний случай как «vervelend», что дословно означает «противный», «ужасный». Я сказала, что это не столько противное, сколько подсудное дело. Ассистент предложил мне урегулировать ситуацию и... снова поехать в «скорую помощь».

Я засмеялась и положила трубку.