Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Последнее

Елена Юрьевна Богданова родилась в Бийске. Окончила юридический факультет Международного института экономики и права. Журналист, драматург. Пишет прозу и пьесы.
Стихи и рассказы публиковались в журнале «Сибирские огни». Пьесы идут на сцене Новосибирского «Дома актера».
Рассказ «Черная княжна» вошел в шорт-лист Каверинского литературного конкурса (2012). Пьеса «Красная полынья» вошла в число победителей конкурса Минкульта РФ по поддержке современной драматургии (2017), пьеса «ВероЧКа» стала одним из победителей российского конкурса исторической драматургии ИСТОРИЯ.DOC. В 2019 году участвовала во Всероссийском совещании молодых литераторов в Химках. 
Живет в Новосибирске.

1

Кулаком, сияющим перстнями и кольцами, Агриппина толкнула обшарпанную дверь и вошла в узкую полутемную прихожую. Та казалась еще тесней от небрежно раскиданной обуви — детских сапожек, мужских башмаков и пары щегольских дамских ботинок. Они-то и привлекли внимание женщины. Проворно схватив левый ботиночек, она с негодованием крикнула:

— Федор!

— Не шуми, девочки спят... — лениво отозвался мужской голос из глубины комнаты.

Пока Агриппина снимала салоп и шляпку, Федор показался в прихожей, не выпуская изо рта папиросу. Это был стройный темноволосый мужчина в истертом халате красного бархата.

— Не починил! — бросила Агриппина, сдерживая гнев. — Ведь просила!..

— Не на сапожника я учился... — угрюмо ответил Федор, старательно отряхивая от пепла лоснящийся рукав халата.

— Так и я училась не на кокотку! — горячо зашептала женщина, вынимая из волос шпильки. — Четыре класса гимназии кончила, да жизнь заставила...

— Знаю, слышал десять раз эту слезную историю, — прервал ее Федор с нервным смешком. — До чего сестра ваша проститутка склонна к дешевым сантиментам...

— Ах ты... — задохнулась от ярости Агриппина. Красивое лицо ее пошло пунцовыми пятнами, а шпильки посыпались из рук. — Стало быть, для своего удовольствия таскалась я сегодня в холод на Мясницкую... пряталась от околоточного, выслушивала сальности извозчика...

Дрожащими пальцами она выудила из потайного кармана жакета несколько смятых банкнот, порываясь бросить их в лицо неблагодарного. Он перехватил ее руку и стал целовать жарко и безудержно, царапая губы о перстни.

— Граня, прости, прости же... Ведь так мучит меня, что ты уходишь... а приходишь в запахе одеколона Коти или этих мерзких... А я... я не могу ничего сделать...

Агриппина отстранилась, оправив бледно-золотистые волосы:

— Пойду воды нагрею...

— Нет, постой, не слушай меня, я люблю тебя всю, и даже теперь...

Он принялся целовать крупные кольца ее волос, рассыпанных по круглым плечам, торопливо расстегивать пуговицы жакета.

— Люблю прямо сейчас... И что мне за дело, что они целовали твою грудь и гладили похотливыми руками... Ведь ты моя... Моя?..

Федор заснул, как всегда, очень скоро, прижав к себе скомканное бязевое одеяло. Свеча в жестяной кружке не успела догореть, и Агриппина потянулась к стопке книг на прикроватном столике. Эти книги в числе других немногочисленных вещей Федор принес в квартиру Агриппины, и теперь громоздились они в спальне мрачно и назидательно, хотя их хозяин обычно читал газеты. Агриппина же облюбовала себе книгу Фета в синем коленкоровом переплете. Хрестоматийного поэта она помнила еще по гимназии, но только теперь ей чудилась в стихах какая-то высокая тайна, к которой лишь ночью, при свечке можно быть причастным.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.
Все понял я: земля давно остыла
И вымерла. Кому же берегу
В груди дыханье? Для кого могила
Меня вернула? И мое сознанье
С чем связано? И в чем его призванье?

«Кому же берегу в груди дыханье...» — повторила про себя Агриппина, покусывая губы.
 

2

Утром она кормила девочек пшенной кашей на молоке. Густая и вязкая, желтая от топленого масла, каша была обильно посыпана сахаром — так любила восьмилетняя Катя. Агриппина научила ее делать из холмика пшенки рожицу: две изюмины — глаза, большая изюмина — рот. Старшая дочь Федора, одиннадцатилетняя Лина, как обычно, сидела за столом с отсутствующим видом, вяло размазывая кашу по тарелке. Катя, однако, обладала редким даром веселиться, независимо от флюидов чужого настроения. Агриппина любовалась девочкой: она унаследовала черты своего красивого отца, и они казались очень трогательными на ее круглом румяном личике. Сестра была другой — худенькой, бледной и неулыбчивой. Ее негустые русые волосы были туго стянуты в косичку.

— Агриппина, мы пойдем в зоосад? — спросила Катя, покончив с кашей.

— Непременно пойдем! В четверг, — отвечала хозяйка, тщетно пытаясь пригладить непослушные Катюшины кудри.

— И дикий кабан там будет? — Девочка затаила дыхание.

— Зачем тебе дикий кабан? — равнодушно поинтересовалась Лина.

— Может, это будет тот самый кабан, который убил графа на охоте, — помнишь, нам Агриппина рассказывала?..

— Это все глупости и не для детских ушей! — передернула плечиками сестра.

Проглотив обиду, Агриппина стала собирать со стола тарелки. Наверное, и правда не следовало пересказывать девочкам перед сном прочитанные когда-то романы, но ничего другого ей в голову не приходило, а детских сказок она не помнила.

— Благодарю за завтрак, мадам Полянская! — произнесла Лина насмешливо-любезным тоном и присела в книксене.

— Ангелина, тебе следует быть признательной нашей хозяйке, — сказал с досадой Федор, появившись на пороге кухни.

— Я очень благодарна... вам обоим. За жилье в этом покосившемся доме. За походы в зверинец вместо театра. За то, что я не посещаю гимназию и не могу заниматься музыкой...

— Лина, ведь ты же знаешь, что это временно. Когда продадут на торгах наши ценные вещи, мы переедем в просторную квартиру, я подыщу себе место, а вы пойдете учиться...

Лина, не дослушав, метнулась в маленькую комнату, которую Агриппина отдала под детскую. Темные, изодранные обои и маленькое оконце не делали ее веселой. Агриппине было обидно, что желтые занавески с цыплятами, предусмотрительно купленные на рынке, смотрелись здесь скорее странно, чем жизнерадостно.

Мрачный Федор вышел из детской и закрыл за собой дверь.

— Лина — ребенок тонкий... Ты ключик к ней должна подобрать.

— Так посоветуй! — обернулась к нему Агриппина, домывающая в тазу посуду.

— Ну, это уж ваши, женские хитрости... — пробормотал Федор.

— Хитрости? — Женщина сжала тряпку так крепко, что из нее струйками брызнула мутная вода. — А я устала от хитростей, от увещеваний! Хочу — просто и честно.

— Понять должна. Девочка при живой матери полусиротой осталась.

— Ладно. Пойду собираться.

Сдерживая слезы, Агриппина вытерла руки влажным полотенцем, из которого торчали нитки, и ушла в спальню.
 

3

Через десять минут она шла по холодной октябрьской улице, но слезы по-прежнему подступали к горлу. Возлюбленный требовал от нее понять и пожалеть ребенка, но кто пожалел ее самое или хотя бы избавил от почти ежевечерних нервических сцен? Утешало ее только одно: сегодня она шла к другу. К единственному настоящему другу, Петруше Савватьеву. Они познакомились, когда Петя был нищим студентом в старом, заношенном пальто. В ту лютую московскую зиму они каждый раз яростно отогревали друг друга в комнате Агриппины, потом поспешно и пылко соединялись, а под конец, сбросившись последними копейками, шли в натопленную, гостеприимную пирожковую, где всегда пахло водкой и прогорклым маслом.

Теперь Петя был репортером, и Агриппина всегда искала его фамилию в вечерней газете, которую покупала для Федора. Дружба их с Савватьевым оставалась крепкой и веселой, несмотря на то что ныне товарищ расплачивался с ней по обычному тарифу.

В квартире у Пети, как всегда, царил беспорядок. Полосатый плед съехал с дивана и длинными кистями подметал пыльный пол, бутылки из-под шампанского в два ряда выстроились в углу, а разросшийся бальзамин, красный и величественный, стоял почему-то на коврике в центре комнаты. Сам Петя, востроносый и взъерошенный, сидел на спинке высокого кресла и кричал, махая руками:

— Ку-ка-ре-ку! Мой петушок скучал!

Агриппина заботливо убрала цветок на подоконник и только после этого сняла салоп. Петя подхватил ее, и они со смехом свалились на диван. Как и в прежние времена, соединились они быстро и радостно, а в конце Савватьев гортанно кричал:

— Эх, станция Петушки — держите сумки и мешки!

Потом пили прохладное свежее пиво с солеными сушками, и Агриппина рассказывала другу историю Федора, которую слышала уже с десяток раз — и в пьяных, и в трезвых исповедях.

Федор Германов вырос в семье офицера, однако родители не возлагали особых надежд на неугомонного сорванца. Когда юношу выгнали из коммерческого училища за плохое поведение, ему досталось лишь место конторщика на железной дороге. Однако внешность и хорошие манеры снискали Германову популярность в московском обществе. Ирина была старше Федора тремя годами. Красавицей она не была, но ее интеллигентность, остроумие, превосходная игра на фортепиано чрезвычайно увлекли молодого человека. К тому же дедушка Ирины давал за ней приданое в десять тысяч. Вскоре после свадьбы подруга Ирины предложила молодоженам купить у нее крупное имение в Тверской губернии. Федору очень хотелось почувствовать себя хозяином и доказать всем, что он вовсе не беспутный столичный фат, а человек, способный вести большое дело.

Германовы вложили приданое Ирины в имение, но оно оказалось никуда не годным — без леса и воды. Земли действительно было много, но она была разбросана в разных местах небольшими клочками. Дом был старый, требовал длительного и дорогого ремонта, инвентарь был испорченным. В таком-то имении, к тому же без знаний и опыта, Федору пришлось вести дела. Он взял кредит на новый инвентарь, нанял работников. Работал как последний батрак, вставал раньше всех, ложился позже, ел из одной миски с рабочими.

А Ирина летом приезжала к нему как на дачу, редко — зимой, постоянно требуя доходов с имения. Ее жизнь по-прежнему была связана со столицей, она часто играла на концертах в благородном собрании. Потом она почти перестала приезжать. А три года назад привезла в имение маленьких дочерей и сказала, что уезжает в Варшаву, где оценили ее талант. Федор не простил жену, и письма ее сжигал нераспечатанными. Еще через год имение было продано с торгов за долги банкам. Федор вернулся в Москву и по рекомендации приятеля устроился работать в Среднеазиатское товарищество, которое занималось сбытом хлопка. За детьми присматривала домоправительница. К несчастью, испытания сломили Германова, и он начал пить, манкировал служебными делами. Скоро в кассе товарищества обнаружилась недостача. Был большой скандал, и Германова выгнали. Получить нового места он не смог, стал пить еще больше. Домоправительница, которой он задолжал за два месяца, ушла, за квартиру платить было нечем. Агриппина встретила его в одном из кабаков. Ее удивило, что хорошо одетый господин не может расплатиться за выпитое. Она рассчиталась за него с хозяином кабака, и с тех пор они не расставались.

Петруша, выслушав эту грустную историю, налил себе еще пива и сказал:

— Знаешь, что я думаю? Этот твой разнесчастнейший Федя — похоже, обыкновенный альфонс. А хуже всего то, что он и детей повесил на твою шею.

— Ты не понимаешь! — горячо возразила Агриппина. — Сейчас нужно, чтобы улеглась та история. А потом он обязательно подыщет себе место. У него есть старший брат, служит в пароходстве, но он почему-то не хочет к нему обращаться. Он гордый, Федор.

— Гордость не мешает ему, однако, жить за счет женщины. Впрочем, хватит уже о нем! Скажи мне, Гранька, а почему ты не зовешься настоящей фамилией? Напрасно! «Жужелица» лучше запоминается, чем «Полянская».

— А «Полянская» благозвучнее! — вспыхнула Агриппина.

— Ну, вас, красивых баб, не понять, вечно что-то воображаете себе, — миролюбиво проворчал Петр.

Но вопрос о фамилии по-настоящему смутил подругу. Недавно, когда Агриппины не было дома, на квартиру пришла бумага от домовладельца. Она была выписана на фамилию «Жужелица». С тех пор Лина еще более издевательски выговаривала «мадам Полянская», прищуривая свои серые глаза.

Агриппина вздохнула и спросила:

— Петруша, а, когда я умру, ты напишешь для газеты некролог?

— И напишу, и помещу за свой счет, не тревожься! — отозвался Петр, хрустя сушкой.

— Только ты напиши там обязательно стих, знаешь, из книжки:

«Я вижу снег. На склепе двери нет.

Пора домой. Вот дома изумятся!»

— И чего тебе взбрело... Слушай, а у тебя и некролог будет смешной: «В связи со смертью Жужелицы...»

Агриппина рассмеялась и поняла, что ей не хочется вылезать из ярко-рыжего и мягкого Петрушиного халата.

На прощание Петя отсчитал ей лишний рубль:

— Не тебе! Девчонкам вкусненького купишь.
 

4

Прежде чем отправиться в лавку за едой для ужина, Агриппина зашла на почту — проверить, не оставил ли ей кто-то письма до востребования.

Угловатые чернильные буквы на сложенном вдвое листочке были очень знакомыми. Сердце женщины заколотилось еще прежде, чем она увидела подпись: «Гром». Так звали московского бандита. Он был из тех головорезов, с которыми остерегались встречаться ее товарки с панели. Агриппина до дрожи боялась Грома, но не отказывала ему. Как раз потому, что боялась, к тому же он был очень щедр. Гром каждый раз призывал ее в разные места. Сегодня это был Орликов переулок. Дверь была тяжелой и скрипучей, а в квартире оказалось темно, потому что все окна были завешены плотными портьерами. Жужелица нервно сдернула шляпку и поздоровалась.

— Проходи, — раздался спокойный, глуховатый голос Грома.

Агриппина почти на ощупь пробралась в гостиную. Гром сидел на венском стуле в центре комнаты. Свет, который пробивался из-за фиолетовых портьер, делал его наружность еще более устрашающей. Шрамы на вытянутом бритом черепе казались свинцовыми. Глубоко посаженные глаза под густыми бровями смотрели на нее не мигая. В руках у Грома была на редкость изящная белоснежная кошечка, хорошо знакомая Агриппине: бандит не расставался со своей любимицей.

— Подойди же.

Агриппина подошла ближе. Он взял ее ладони в свои огромные, жилистые ручищи.

— Хороши твои перстни, хотя и липовые! — Гром зашелся хриплым смехом. — Особенно топаз хорош. Будешь со мной — подарю тебе настоящий розовый топаз...

Уже потом, когда Агриппина стояла у громадного зеркала в бронзовой оправе и прибирала влажные от испарины волосы, Гром спросил у нее:

— Креста не носишь?

Женщина вздрогнула. Она отчего-то всегда снимала нательный крестик, когда шла работать, и надевала, когда возвращалась домой. Но не представляла, что в таких случаях нужно отвечать матерому преступнику.

Положение спасла прислуга, которая, постучавшись, вошла со сметаной для кошки Дашки. Девица спросила, не нужно ли чего.

— Не выпить ли чуток на дорожку? Холод на дворе, — негромко спросил бандит.

— Хорошо бы коньяку, — сдавленно ответила Агриппина. Она до сих пор не могла унять дрожь.

— Ей коньяку, а мне водки шкалик, — приказал Гром и пояснил: — Мне-то коньяк нельзя, нехорошим я от него всякий раз становлюсь.

После рюмки коньяка Агриппину перестало трясти, однако сердце продолжало страшно колотиться в груди.

— А я вот крест перестал носить после одного случая, — сказал Гром, закусив водку моченой брусникой. — Тогда я считал себя честным вором, который никогда не пойдет на душегубство, однако, как и многие, брал в путь с собой заточку. Но пришлось мне на постоялом дворе выпивать с двумя богатыми негоциантами. Слово за слово — понял, что едут они с немалым барышом. Тут уж я не мог не напоить их как следует, а когда они отправились почивать, подобрал отмычку к замку их комнаты. Тихо вошел, на ощупь отыскал сумку. И тут мальчишеский голос раздается: «Дядя, это вы?» Смотрю — на кровати юнец, лет пятнадцати, не более. Потом оказалось, что один из купцов ехал с племянником, приучал его к торговому делу. Ну а тогда раздумывать мне некогда было — ударил его заточкой в грудь. Купцы от пьяного сна отойти не успели, как я их тоже порешил. И кровь — цветом вот как эта брусника — течет меж пальцев моих, и так на сердце забористо стало... В ту же ночь я крест с себя снял. Нет, к церкви я почтение имею и по привычке крещусь на каждый храм, но ты и сама понимаешь — трубочист не ходит в белом, а пекарь не надевает черное. Сдается мне, что ты по той же причине ходишь с грудью пустой...
 

5

Когда она вышла из лавки, был восьмой час вечера. Гром был еще более щедр, чем обычно, и Агриппина купила холодной телятины, головку лучшего сыра и свежеиспеченных калачей, припорошенных сахарной пудрой. Кроме того, она взяла новых полотняных салфеток — пусть чопорная Ангелина видит, что порядки у них не хуже, чем в других семьях.

«Что-то делают сейчас мои домашние?» — подумала женщина, и как приятны были ей эти мысли! Вероятно, Лина, как обычно, без конца раскладывает пасьянс «Могила Наполеона», а Федор с Катенькой смотрят в окошко, пытаясь угадать Агриппину в силуэтах проходящих дам.

Но встреча оказалась иной. Федор ползал по полу прихожей в самом жалком опьянении, путаясь в полах бархатного халата.

— Прости меня, Гранечка! — лепетал он, хватая любовницу за ноги.

Янтарная головка сыра выскользнула из корзинки с едой и покатилась по давно не крашенному полу.

— Да что же ты? Ведь обещал!

— Больно мне, Гранечка, и стыдно. Оттого что не могу тебе ничем помочь... Распродажу имущества опять отложили... Не рад уже, что с этой конторой связался... Что делать мне, Граня?.. Гони же меня! Гони, как никчемную паршивую собаку...

На пьяные крики из маленькой комнаты выбежала Лина. Она была бледней, чем обычно.

— Отец! Поднимайся, идем же! Ты не смеешь здесь ползать!

Хрупкая девочка попыталась приподнять отца.

— Оставьте меня! Я буду спать здесь, на коврике, о который вытирают обувь!

Агриппина вместе с Линой потащили Германова в спальню. Обе плакали от стыда и бессилия, а Агриппина еще и от крушения мечты о счастливом семейном ужине.

Впрочем, уже через два дня «семейство» чинно отправилось в зоосад на Пресне.

После холодов выдался удивительно погожий день. Звери, казалось, оживали от льющегося в вольеры солнца. Бурые медвежата потешно перекатывались через голову, северные олени, словно в беспокойном ожидании, вытягивали шеи и постукивали копытами, даже сова то и дело расправляла крылья, словно хотела взлететь.

Резвая Катя бегала вдоль клеток и постоянно задавала взрослым вопросы: «Можно ли погладить зайчика через прутья?» или: «Сколько рыбы съедает этот претолстый тюлень?» Лина сначала делала вид, что ей неинтересно, но любопытство взяло верх, и она вместе со всеми сначала стояла у клетки с зеброй, потом удивлялась величине рогов сибирского лося.

Агриппина выглядела умиротворенной, однако у нее просто перехватывало дух от нахлынувших чувств. Она впервые шла по людному месту об руку с порядочным господином, на которого имела все права. Ей казалось, что все оглядываются на них с Федором и отмечают, какая они красивая пара. К вящему своему удовольствию, Агриппина встретила соратницу-кокотку, известную под именем Муся гладильщица. Муся когда-то твердо решила, что самое неотразимое для мужчин амплуа — это инженю. С тех пор никто не видел ее в ином образе, а представлялась она всегда, наивно тараща круглые голубые глаза, гладильщицей. Отчасти это было правдой, потому что по средам она помогала сестре, работавшей в прачечной.

Сегодня на Мусиной шляпке колыхались незабудки, а курносое лицо было сильно напудрено: чем старше становилась «инженю», тем больше пудры изводила. Казалось, она была искренне рада увидеть Агриппину; рассыпавшись в любезностях перед Германовым, она увела приятельницу в сторонку и забросала вопросами о спутнике. Агриппина, однако, прервала расспросы: она не намерена была делиться своим трудным счастьем даже на словах. Но Муся не обиделась. Она тут же перешла на другой предмет — туалет Жужелицы.

— Ну и боты-коверкоты у тебя, красота! Кто подарил?

— Сама себе.

— Ах да, у тебя, говорят, щедрый клиент — Гром!

Агриппина знала, что в этом месте ей лучше промолчать, но Гладильщица не унималась:

— Ну, ты, Гранька, отчаянная! Гром — он же смертоубивец, душегуб! Ты слышала, что было на Поварском два года назад?

— И что же там было?

— Была компания, бильярд, девицы — известно... А Гром полбутылки коньяку выжрал — и за нож...

Конца этой милой истории Агриппина так и не узнала, потому что в этот момент к ней подбежала Катенька с криком:

— Посмотри! Офицеры в туров саблями тычут! Разве так можно?!
 

6

К несчастью, благостный семейный выход в зоосад имел печальные последствия: Катя заболела корью. Сильный жар не спадал почти трое суток. Все три ночи не спала и Агриппина. Притихшая Лина впервые подошла к ней и предложила помощь:

— Я могу постирать белье. Я умею. Я стирала два раза, когда от нас домоправительница ушла.

— Так постирай, милая. Как хорошо, что ты корь еще малышкой перенесла...

Рыхлый беловолосый доктор из соседнего дома сонно отвечал на все вопросы:

— Делаем что можем. Летальность — пятьдесят процентов...

Наконец Агриппина не выдержала:

— А поди ты со своей летальностью!

Врач не спеша собрал саквояж и ушел.

— Что нам делать? — спросил растерянный Германов.

— Нужен хороший доктор. Профессор по детским болезням, — твердо сказала Агриппина.

— Я могу узнать... Только стоить он нам будет...

— Неужели ты думаешь, я за все время ничего не сберегла? — усмехнулась женщина.

В тот же день в доме появился доктор Таубе. Осмотрев девочку, он нахмурился, сказал, что нужно ждать перелома болезни, и ушел.

Агриппина гладила маленькую горячую ручку и спрашивала, не хочет ли Катя пить или чего-нибудь сладенького.

Катя молча мотала головой, а потом приподнялась и сказала:

— Я хочу клоуна!

— Какого клоуна, детка?

— Того, в зеленой шляпе и с красным бантом!

— Да где же тот клоун? — вмешался Федор.

Но дальнейшие расспросы были бесполезны: девочка упала на подушку и забылась. На помощь пришла Лина, которая вспомнила, что с полгода назад Кате понравился клоун в магазине игрушек на Никольской. Агриппина немедленно отправилась туда и, по счастью, разыскала клоуна в зеленой шляпе. Вероятно, его никто не купил из-за изрядной цены. Это была фаянсовая кукла в четыре вершка, с разрисованным лицом, с настоящими волосами, изрядно взлохмаченными, и с большой «бабочкой», красной в белый горох.

Девочка стиснула принесенную игрушку в руках, запавшие глаза ее блестели. В эту ночь она впервые крепко уснула, а Федор сказал:

— Я теперь совсем по-другому увидел тебя. Ты, Агриппина, сама не знаешь, какая ты.

— Какая же?

— Ты... словно золотым огнем залита. И не смейся... Ты спасла меня, теперь — мою дочь спасаешь.

Германов припал к ее коленям и спросил:

— Что ты так часто дышишь, сердце мое?

— Видно, воздуху мне нужно больше, чем тебе...

В первые дни болезни Агриппина была в беспамятстве, но на четвертый день ее ненадолго вывела из жаркого, удушливого полусна выздоравливающая Катя, забравшаяся к ней на кровать.

— Расскажи историю! Лучше страшную. Мне так скучно, на улицу не пускают...

— Давным-давно жил-был один монах... бенедиктинец...

— Он что, пил ликер Бенедиктин? Я, знаешь, у папеньки однажды отпила — бр-р-р...

— Да нет, он, вероятно, не пил. У них, знаешь, был девиз: «Молись и работай».

— Подумаешь. Ты тоже каждый вечер молишься, а назавтра идешь работать.

— Ну, сегодня у меня не получается история. Давай я тебе театр теней покажу.

И на выбеленной стене спальни появился сначала важный гусь, потом пугливый кролик, а потом и страшный волк. Катя была довольна, как и Агриппина, которой удалось вспомнить то, чему когда-то давно учил ее отец, мелкий чиновник и очень добрый человек.

Доктор Таубе, видимо, знал свое дело, потому что спустя неделю Агриппина смогла встать. Федор обрадовался, но выглядел очень подавленным. Выяснилось, что накопления Агриппины успели истаять. Федор рассказал, что пытался устроиться чернорабочим и на строительство, и на железную дорогу, но его нигде не приняли.

— Понятно. Смущают твое приличное платье и правильная речь, — усмехнулась Агриппина.

— Я все равно найду место. А ты должна быть дома. Теперь ты всегда будешь дома.

Она, однако, прекрасно помнила, что через два дня — срок оплаты хозяину квартиры. И назавтра, пока дом еще спал, она оделась и ушла, еще пошатываясь от слабости. Вернулась она за полночь, с банковскими билетами в корсаже. Германов побледнел, но ничего не сказал. А на следующий день, когда девочки были на прогулке, он застрелился из револьвера в кухне.
 

7

На поминки пришел брат Германова, Роман, отдаленно похожий на него и очень молчаливый. С ним пришла их тетка — подслеповатая старуха в большом черном капоре. Лина сразу же бросилась к ней и очень быстро заговорила:

— Тетечка! О, заберите меня к себе, тетечка! Вы же видите — правда? — я не могу быть здесь!

Тетка опустила дрожащую, восковую руку на гладко причесанную русую головку и сказала:

— Ну конечно, мы заберем вас с Катенькой.

Но Катя помотала головой и прижалась к Агриппине. Девочка не отходила от нее, пока та укладывала вещи Федора и Лины. Себе Агриппина оставила только книги Германова. Они провели немало ночей вблизи их ложа, и в глазах Агриппины сохранили отсвет их печальной любви.

Поминальный обед прошел тихо и довольно прохладно. Роман сказал краткую речь, упомянув «беспокойный нрав покойного», который раньше времени унес в могилу их кроткую мать. Петя Савватьев попытался пошутить, что покойники нрава обычно спокойного, но шутку никто не поддержал.

Петруша уходил последним. Уложив Катю, Агриппина сказала ему:

— Раньше, когда я не знала Федора, я жила в общем как все. Радовалась, грустила, испытывала желания. А теперь у меня ничего нет. Я бедней последней нищенки.

Петя закурил сигару и сказал:

— Пойми, человек одинок всегда. Всегда, даже если мерещится ему иное...

А назавтра Агриппина осознала, что не осталась нищей. У нее была Катя. Ради нее нужно было утром подниматься, одеваться, идти на рынок за капустой и потрохами, готовить обед, мыть полы и чистить обувь, молиться... И конечно, работать. Но Катя каждый раз вознаграждала ее — рассеивала горестную тишину. Уже через неделю девочка казалась прежней — болтала за завтраком, просила отвести ее на качели, требовала новых историй.

Так прошел месяц. А однажды вечером на пороге появилась стройная сероглазая дама в элегантном пальто. По ее тонким, точь-в-точь как у Лины, губам Агриппина поняла, что это Ирина Германова.

— Прошу прощения, я...

— Я знаю, кто вы. Катя сейчас спит.

— Хорошо. Я подожду.

Агриппина смотрела на гостью в упор. Поскольку хозяйка не предложила ей присесть, Ирина стояла у стены и терзала перчатки. Наконец она заговорила:

— Агриппина Андреевна, я перед вами в большом долгу. Вы должны понять, что я не знала о положении, в котором оказался мой муж в последний год своей жизни. Ведь он прервал со мной всякую связь... Его брат разыскал меня теперь, и, конечно, мои дети будут жить со мной.

Она не выдержала пристального взгляда Агриппины и опустила глаза, но тут же овладела собой:

— От моей старшей дочери я знаю, что вы давали детям все, что могли. Я готова компенсировать вам издержки, понесенные в эти несколько месяцев.

— Ваш долг я вам прощаю.

— Но...

— Сейчас я соберу Катины вещи.

Укладывая одежду и игрушки, Агриппина взяла в руки клоуна в зеленой шляпе... и тайком убрала его в карман.

После отъезда Кати началось странное время. Агриппина с трудом вставала после обеда, натягивала первое попавшееся платье, наскоро румянила мертвенно-бледные щеки и как сомнамбула шла на набережную. Иногда она не замечала, как окликает ее прохожий, и тот, с досадой пожимая плечами, уходил. Под вечер она шла греться в трактир, и вино не пьянило ее, а только сгущало тоску. Однако ее отрешенность и странно мерцающие светло-карие глаза каждый раз привлекали внимание какого-нибудь досужего джентльмена, и домой она возвращалась поздно. Помахав рукой клоуну, стоящему на полке в спальне, она раздевалась, бросая одежду на пол, и уходила в какой-то стремительный метельный сон, в котором обычно появлялся Федор с горячим взглядом темных, как вишни, глаз и спрашивал: «Ведь ты моя?..»

Однажды днем в дверь постучали. На пороге стояла незнакомая дебелая женщина лет сорока.

— Что вам? — сонно спросила Агриппина, отбросив с лица нечесаные волосы.

— Доброго дня! Вы уж извините за беспокойство... — затараторила визитерша, пугливо озираясь по сторонам. — Я няня Кати Германовой. Она у вас какую-то игрушку забыла — скомороха, что ли, — с бантом, говорит, с красным... Вы уж сделайте милость, отдайте... Даже по ночам плачет... А в магазины кинулись — нет такого... Уж пожалуйста...

— Да что же вы как стервятники! — неожиданно громко вскрикнула Агриппина. — Последнее! Последнее готовы забрать!

Няня отшатнулась и попятилась назад.

— Не будет вам ничего! — в ярости пробормотала Агриппина и захлопнула дверь.
 

8

Иногда по вечерам Агриппина брала в руки что-нибудь из книг Федора. Гладила обложку, листала страницы, прижимала корешок к губам. Одна из книг, темно-зеленая и довольно толстая, называлась «Платон. Сочинения». Она вдруг вспомнила, что Федор читал ее недели за две до самоубийства. Страницы еще хранили запах его табака. Агриппина улыбнулась своим мыслям. «Стало быть, несправедливость, невоздержанность и вообще всякая испорченность души — величайшее на свете зло...» — наугад прочитала женщина и перевернула страницу. Из книги выпал клочок бумаги. На нем было что-то написано почерком Германова. С колотящимся сердцем она развернула записку. «Моей вдове Ирине». «Неужели предсмертная?» — пронеслось в голове у Агриппины.

«Вероятно, из тебя не вышло хорошей жены и матери. Вероятно, из меня не вышло хорошего мужа и отца — груз ответственности оказался мне, слабому, не по плечу. Знай одно: перед смертью я думал о тебе. Оставляю письмо в “Платоне”, потому что ты к этому философу неравнодушна и явно захочешь как-нибудь полистать книжку».

Агриппина швырнула бумагу в печь, а потом задумалась. Первой в голову пришла мысль отравиться медным купоросом, но она была слишком христианкой, чтобы принять такой замысел. «Нет. Все будет по-другому».

Первым делом Агриппина решила пойти в трактир «Щука». Когда она последний раз виделась с Громом, тот сказал: «Если нужен буду — только позови. Через хозяина “Щуки” передашь».

Трактир буквально нависал над рекой, рискуя съехать в воду: его деревянные подпорки, изъеденные крысами, были явно ненадежны. Зато внутри царила какая-то мрачная серьезность. Посетителей было мало, и это были мужчины, сурово глядящие в кружку. На Агриппину взглянули с неодобрением. Чернобородый хозяин, несмотря на малый рост, тоже был очень серьезен. А когда услышал имя Грома, то принял еще более значительный вид. Агриппина отдала ему записку и сочла за благо сразу уйти.

Гром появился в ее квартире через три дня.

Вместо приветствия он сказал:

— Как похудела! Али хворала?

Как и раньше, голос бандита поверг ее в странный трепет. Она молча указала на кушетку.

Гром сел и медленно проговорил:

— Молчишь? Ну, всего не перемолчишь.

Спустя полминуты он спросил:

— Мать твоя жива?

— Умерла, родив меня. Отец умер, когда мне было тринадцать. А в приживалках у родственников не задержалась — ушла.

Гром не изменился в лице, продолжая смотреть на нее своим жутким немигающим взглядом.

Тогда Агриппина достала бутылку коньяка Мартель, на который потратила сегодня последние деньги. Гром встревожился:

— Так мне коньяк, того... нельзя...

— Выпьем за наших матушек.

— За матушек стопочку можно, но только одну.

Когда они выпили, Гром сказал, указывая на клоуна на полке:

— Не нравится мне этот паяц!

Потом одним рывком схватил куклу и с треском отвернул ей голову.

— Пусть не глядит на нас!

Агриппина рассмеялась. Ей овладевала нервная веселость.

Гром внезапно сгреб край ее платья и сказал:

— Ты — Агриппина, я — Агап. Нельзя нам разлучаться. В содержанки мои пойдешь?

— Пойду. Только выпьем еще.

— За что же выпьем?

— За розовый топаз.

— Ха-ха! Запомнила! — расхохотался Гром, наливая коньяк.

На следующий день полиция установила, что Жужелица Агриппина Андреевна скончалась от удара битой бутылкой коньяка в грудь. Преступник же установлен не был.

Сокрушенный Петруша Савватьев, помня об обещании, написал некролог, однако забыл, какие же стихотворные строчки так важно было вставить, — Фета он помнил плохо. Изрядно поломав голову, он нашел траурную тему в бульварных стихах. Эпиграфом к некрологу стало: «И бледно-палевая роза дрожала на груди твоей...»

Так Агриппине было отказано в самом последнем.

2019





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0