Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Таяние Тайны

Вячеслав Вячеславович Киктенко родился в 1952 году в Алма-Ате. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького, семинар Льва Ошанина. После школы работал на производстве: монтировщиком сцены, сварщиком, экска­ваторщиком, а после окончания института — в издательствах, журналах, Союзах писателей Казахстана, России. Автор поэтических книг и переводов, подборок в периодике разных стран. Лауреат литературных премий. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

* * *

Стародавним летом в маленьком азиатском городке, в платном парке «для благородных», еще мальчишкой, накануне революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:

«Все мущ-щины обманщики и щипщики».

Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:

«Ишь какая хризантема

Почему отец любил рассказывать про это давнее событие и так по-детски смеяться всякий раз? Почему лицо его светилось при этом каким-то «неотсюдным» светом?..

Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся...

Кажется, понимаю — те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета невозвратного времени...

Нынче так не напишут. Сквернословие заполонило скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова — тоже знак своего времени — на той узорной скамейке в дореволюционном парке, в отцовом детстве.
 

* * *

Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение — столь давнее,
Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания
Чего-то главного в конце.

Какой-то значимости веянье...
Но почему, но почему,
Откуда это самомнение
И кем обещано? Кому?

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это все окончится
Лишь тем, что не окончиц-ца?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой.

Туманный знак...

* * *

Явь, сон, правь, искусство, жизнь... как это все расплетешь, развяжешь по узелкам, разложишь по полочкам? Тем более когда все очевиднее сама жизнь подражает искусству, а не наоборот. И так же привирает. Из всех законов творчества все более озвучивается самый крайний, а именно: «Не соврешь — не расскажешь». Или: «В портрете должна быть волшебная ошибка».

Да, так. А без «волшебной ошибки» просто фотография, никакое не искусство. Да и не жизнь. Художественное воображение, творческая фантазия волшебным образом вынимают из мутных зарослей темное ядро жизни, а потом проявляют его на свету. Осветляют. И это самый прозрачный закон жизни, может быть, самый главный — творческое усилие, преображение темноты. Без этого никаких узелков не развяжешь, сути не разберешь. Читай — правды. И самая полная правда — художественная.
 

* * *

Сны, прообразы творчества... привиральные. Но и под спудом вранья-привиранья — правда. Подлинная правда. Тоже не сразу разглядишь, не сейчас поймешь, о чем это было, что говорилось, деялось, мнилось...
 

* * *

Грусть прошла, — я вспомнил отца! Однажды в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.

Отец тогда взял меня в поездку с крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути я увидел, как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что основные золотые запасы страны составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки — большая редкость. Это давало надежду. Отец опять помог...
 

* * *

На пальцах,
               Вперевалочку,
                              Костяшками,
                                                Суставами
Стучит,
Идет рогатая
Коза,
Играет медными
Глазами —
          С баламутами,
                            С малыми ребятами
Играет —
И глядит...
И боязно, а верится...
(Пути земли немерены,
Отцами поутеряно,
А у детей — в руках!)
Волчок — косой и серенький,
Сорока — вороватая,
Коза — ну, та рогатая,
Та — страсть! — о двух рогах,

К воротцам притулится и
Зовет детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком, —
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дурачкам
Про мамку с молочком,
Щекочет их и бьет по щекам.

(Бородка — недожевана,
Глаза — смеются! — желтые —
Молочным кулачкам...)
Щекочет их и бьет по щекам.
...а все-таки мамкой бывала она.
Менялась, а все оставалась одна,
По-волчьи говорила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена...
А кашку варила,
А хлеб воровала
И пахла — как пахнет над домом луна...

А след под луной у окна,
А тени следов при луне
(Рожок и еще рожок),
А борода на стене
(Шажок и еще шажок —
В смятении, в полусне...).
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на простыне...

* * *

У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге повстречались разбойники. Он взмолился: «Пощадите, люди добрые!» Они засмеялись: «Это мы-то добрые?» — и провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо: без глаз, без ушей, без носа и рта...

Странник, закричав в ужасе: «Демоны, демоны!..» — кинулся бежать.

Ему удалось оторваться. Скатившись по горной круче, он побежал в поле, наугад, в полной тьме... и вдруг наконец во тьме блеснул огонек.

Он подошел ближе и понял, что спасен: у реки разводили костер добрые люди — рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал, с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: «А как они такое сделали с собой?» Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: «Вот так?» — и провел ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо...

Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.
 

* * *

Вспомнить бы древнее магическое слово, настоящее слово! Там, по преданиям, кроется волшебная сила, сметающая всяческую нечисть. Только где оно, то Слово? В древних заговорах, оберегах? «Предрассудок, он обломок древней правды...»

Нет, не избыть воспоминаний. Например, как не обернуться на неотступные шаги по пятам? Обернуться, встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Оно, это ОНО, может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Видимого вреда, может быть, не причинят, но будь готов. К чему? Да ко всему на свете. Прежде всего, к сражению с неизвестным, не поддающимся принятым законам. Ускользающим от любых знакомых способов и приемов противодействиям и потому особенно страшным. Опасным.

Древние носили с собою чеснок. При встрече с оборотнем просто показывали чесночную головку, а если не было под рукой, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!» — и показывали дулю. Дуля — по сути, чеснок. Или хрен.

Нечисть отступала.
 

* * *

...а он идет за мной по пятам
И слышит все, что я говорю,
Но мне нельзя обернуться, там
Уходит в зданье косая тень.
Но мне нельзя испугаться — он
Отпрянет в плащ и убавит шаг.
Нельзя никак подойти к нему —
Напустит дым, затаится в тень.
Нельзя и мыслью пеленговать —
Волну подловит, упрячет в ночь.
Нельзя ни с кем говорить, нельзя
Ни на кого обращать, кто вслед
Идет зачем-то, невесть куда,
Но за тобой, всегда за тобой...
Ты знаешь все, ты во сне потом
Толкуешь сам с собой, а потом
Сам за собой идешь по пятам,
Бредешь, гадаешь — вон там?.. Вон там?..
Вон в том подвале?.. А может, в том
Развале, мусоре, бардаке,
В глухом проулке, где дом, где дым...

* * *

Одна из стайки девчонок похвасталась: они все с детсада матерятся. Я устало поправил:

— Да не материтесь вы... сквернословите. Точнее — пустословите, не имея понятия о мате. Ни черта не знаете о настоящем матерном, материнском языке.

Мокрохвостка изумилась:

— А какая разница?

Пришлось прочесть краткую лекцию, объяснить разницу между матом и сквернословием:

— Матерным, материнским языком наши предки лечили болезни. Только предки, в отличие от нас, хорошо знали, в какую фазу луны нужно лечить ту или иную хворь, когда кружить на лесной полянке посолонь, когда обратно, в каком порядке повторять драгоценные слова. Слова плодородия, силы. Это же энергетически самые сильные слова в русском языке! А вы ими бездарно сорите, сквернословите. И — накликаете на себя неудачи. Вот ты, например... знаешь, что сказала ты сейчас своей подружке?

— Да ничё не сказала, просто: «Ни х... себе! Вот и всё».

— Нет, девонька, ты совершила сейчас страшный ритуал, произнесла самое поганое магическое заклинание — пожелала себе безмужней жизни, бездетной старости.

Сегодняшний мат — в основном язык войны, трудной ситуации. Грузовик из грязи, например, мужикам не вытащить без мощной энергетики древности, без материнского слова. Ну и для анекдотов осталось кое-что... в общем, не сберегли мы язык великих предков. Покалечили только. Встарь перегнули палку попы да начальники, а нам осталось в основном сквернословие. Чем гордишься? Что сквернословью научена?..

«Моя» девочка забирается на вершину паучьего купола и, только взобравшись туда, безопасно уже для себя кричит весело-злобное:

— На дворе двадцать первый век, дядя! Ты понял? Ты дурак, дядя! Двадцать первы-ый!..

— Жаль, что не двенадцатый, — отругиваюсь безнадежно. Так, для проформы. И вспоминаю стихи «Предок на завалинке»:

Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит.
Огнями трубки темноту тревожит
И тишину усами шевелит...

* * *

Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя столетие обидно.

План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был дальновиднее. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съежился. И за 30 лет полновластного правления не посмел переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода...».

...устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.

...ни Надин, ни Ленин, весь...
 

* * *

Слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за все — за ведерко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище. А не про них ли слова в Писании: «...и восстанут дети на родителей, и умертвят их» (Мк. 13, 12)?

Или это уже про других, новых, вплывающих в океан виртуала, легко удаляющих старые страницы, обновляющих и обновляющихся, списывающих «старье в архив»?

А что? Родители-черепа — зачем? Сделали дело — в архив. И убивать не надо, просто списать в архив, как удалить в резервацию. Нежно удалить, отодвинуть подальше, что, в сущности, и значит умертвить. Но — гуманно, чисто, безбольно.

А потом дети этих детей в свою очередь спишут в архив и этих детей, своих родителей. А за ними внуки удалят детей. Умертвят устаревших, подросших. Обновят страницу. А может быть, просто отправят в прошлое? На какой-нибудь машине времени, к тому времени созданной. А что? Цифра дружит с фантастикой и уже не сказку, а фантастику сделает былью. Что поделаешь, Слово уступает Цифре. Зрение — слепоте...
 

* * *

Бельма океанской пены... слепые океанские мороки...

Эти мороки посильнее земных. Океан обвивает сушу, как змеи Лаокоона. А потом струит зеленые мороки на слабую земную поверхность. И земля нежно принимает эту блажь, эту влагу. Влага земле благодать. Еще бы! Водовороты страстей, белокипящая пена! Вода все покроет, примет в себя. А концы, как водится, в воду. Земля хорошо принимает. Лишь обнажась и отнежась, отпустит волну, Лаокоонову ласку. Благодаря сытым вздохом, отпустит. Земля не очень страшна...

Но там, в земи земной, — колдовство, оборотничество, темь. Много чего этакого, кривоватого, неловкого, свилеватого. Только вот искривление силовых полей перекривило и человека. В сплетениях силовых полей затерялись, перепутались пути-перепутья. Расплелись, завертелись дурными ходами...
 

* * *

«Темна вода во облацех...»

На земле вода темнее. На земной воде ворожат, волнуют марь колдовства. А колдуны кто? А повара, заваривающие революции. Вмешиваются во все бурные дела. Случись заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) — колдуны тут. Или так себе, шишиморы. Вроде убогонькие с виду, не шибко страшненькие, но подбрасывающие хворосту в костерок. И — огонек разгорается, перерастает в Огнь...
 

* * *

Мороки... земные мороки...

Хоть и послабей океанских, а пошатывают. Много чего расшатали. Оборотни в массе людской проявляются густо, а не ухватишь за фалды. Очень уж сложный порой совьется. А если попроще...

Например, большевики. Эти почти ничего не скрывали: действовали по железным законам, ясно декларировали цели, задачи. Ясность-то и подвела. Они себя — обнаружили. И проиграли довольно-таки скоро.

Поздние оборотни темнят, и потому страшно. Такое оборотничество избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, не ухватишь. Добрые, говорят правильно. Только людям почему-то все хуже и хуже. А правят именно они, оборотни.
 

* * *

Колдуют на земле многие, особенно бабы и революционеры. А если не они, так ученые. Тут все зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень — вот среда. Или природная лаборатория для «ученых». Их стихия.

Подкормка же классических колдунов, упырей, вурдалаков — чаще в ином. В кишениях злоб, в нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются колдуны и колдунчики в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют бунты, революции, перевороты — «Кровушки надоть!».

Другими словами — энергетики. В том числе страсти, эроса, умопомраченья.

Голой, неведомой силищи...
 

* * *

Овечьи ужасы детской души, скукоженной, запуганной всеми страхами мира, всею поганью взрослой, эти тьмы неистребимо проступают из прошлого, с давнего-предавнего сна. Со дна. Из баснословного былого. Это былое, гнездящееся в душе, так и не осознано, не осветлено разумом. Не обезврежено светом.
 

* * *

Огонь, огонь, исчадье ада, света,
Больной извив, излом, огонь — ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Невопрошенный, замкнутый, как плазма,
Как обращенный внутрь себя ответ...

* * *

Страх плоти визгливей души. У души и страха-то, кажется, нет, чует: бессмертна. Олимпийка! А плоть побаивается, смертна, дурочка, смертна...

Даже в перспективе круговорота?

Какой, на фиг, круговорот, какая «божественная энергия»? Страх острей. Душа — постоянный ток. Плоть — переменный, порывистый. Прерывистый.
 

* * *

Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени окончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык и хамит вождю:

— Какие вы ужасные!

— Почему?

— Убиваете людей, а потом еще и съедаете их... ужасные!..

— А что, разве у вас войн не бывает?

— Еще какие! Не то что у вас!..

— А что вы делаете с убитыми?

— В землю закапываем.

Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:

— Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом еще и в землю закапываете...
 

* * *

А вдруг прав именно вождь? Хоронить надо — кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить по-коление — главное. Этому, главному, в Писании немало места уделено. Через всю книгу проходит. А что мясо? «Пакости», то есть — что сверх кости, то есть — паки. Паки и паки.

Так из первичного цеха выходит голая труба. А уже потом, в следующем цехе ее обматывают в мягкий материал, в изоленту, асбестовое покрытие. Обмотка эта поверх трубы — патрубок, то есть — паки. То, что сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь проступает суть: в самой глубине — кости. Пакости — которые находятся поверх костей. «Ливер», мясо. Пакости — снаружи. Паки...

В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то...
 

* * *

Знаменитый разбойник — герой! Кудеяр-атаман. «Много он душ загубил...» Да каких душ, чьих? У поэта конкретно писано: «Честных христиан». Загубил, но — покаялся. Но нагрешил. Много нагрешил. Но — покаялся. Да так, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния и запели, умиленные:

За Кудеяра-разбойника
Будем мы Бога молить...

* * *

Старый-старый, старый старик Диоген...

Он умер в глубокой старости, миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников. Умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.

А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое стоило бы другому жизни, он лишь взглянул на солнце, усмехнулся и сказал:

— Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном.

А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте — в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских беседах проводили киники золотое время.

Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от перепоя. Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал царю. Он просто высказал неудовольствие от того, что тот на своем громадном Буцефале заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость: «Проси у меня что хочешь, мудрейший», — ответил, лениво поглаживая живот, уже переполненный вином: «Не засти мне солнце».

И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил эти слова и понял, что перед ним — единственно равный ему человек.

Умер Диоген в глубокой старости, умер печально, практически в одиночестве. Тогда как смерть царя оплакивала вся Эллада. Умерли два великих в один и тот же день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пятеро согбенных стариков — бывших его учеников. Одно слово, Философ. Участь, судьба озарений, изобретений, прорывов, слишком даже схожих...
 

* * *

Свет, энергия, Исихия... Слово! Слово сильнее дерева, камня, времени, ядерной энергии, эфирных областей. Странно, что силу Слова не использовали лобастые, не запрягли головастики. Вот уж где энергии-то! Пусть даже скрытой. На Слове могут работать турбины, города, корабли. Говорят, работали когда-то. Почему-то забыли...

Энергия Слова мощнее нефтяной. Да и всех углеводородов, редкоземельных минералов. А включить ее, научиться грамотно использовать — слабо. Да и кто мы такие? Детишки малые. Пытливые, конечно, не в меру наглые. И только. У родителей все, что угодно, выклянчим. Не умом и умением допрем — выклянчим. Или у Бога выпросим. Изваляемся в грязище, изгваздаемся в кровяке, носы поразбиваем, зубы поизгрызем и — жалостливо, умильно попросим. Наиграемся в песочнице, измызгаемся до жали, а там и повинимся. И попросим, пожалимся...

А вот энергию Слова извлечь, выпростать из илистых зарослей — это простите, пожалуйста. Это как-то так, абстрактно, недосуг... да и зачем? Скучно, томительно. Слабо...
 

* * *

Смотри — тростинка. Ость. Косноязыкий,
Убогий стебелек в миру, музыкой
Туманной просквоженный. Лишь игра
Природы, пустячок. Но, понемногу
В лады вникая, понимаешь, к Богу
Взывают сквозь него, поют ветра,
Трубят свою невнятицу земную,
Но Там, пресотворясь, уже иную
По скважинам низводят долу Весть,
Лишь вслушайся в гармонию, и хоры
Небесные прольются через створы,
Волокнами затянутые. Здесь,
Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта
Путь расчищать для воздуха и света,
Пронзать дремучих скважин зыбь и сон
Певучим словом, строй и лад на горний
Регистр переводить и все упорней
В нечистой тьме держать свой чистый тон:
Последняя, наверное, надежда
Связь не утратить с горними. Невежда
Сочтет пустым все это. Но смотри —
Тростник прочищен, скважина для слова
Благодаренья и слезы готова
И музыкой мерцает изнутри.
Вот оправданье, может быть, поэта,
Он свет хранит, и связь на грани света
Он держит в Слове, воздух серебря,
Струящий в тростинке той, и, буде,
Подступят воды и отступят люди,
Он проведет сквозь воды их, торя
Незримый брод по мокрому суглинку,
В зубах зажав ничтожную тростинку,
Последнюю с высоким миром связь,
Последний путь для воздуха и света,
Сквозящих в темной музыке поэта.
Тьма костенеет, Словом протравясь.

* * *

Когда хорошо выпьешь, озаренно гадаешь над смыслом жизни. И он другой раз предельно отчетлив. Отчетлив до изумления: да как же я раньше этого не понимал?..

Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчетливо виделся этот самый смысл. Ты еще помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался... а наверное, и в самом деле осязался — всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?

Но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности.

Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? А может быть, непрекращающийся этот мир, всего лишь чей-то затянувшийся сон, в котором преобладает отсутствие воли очнуться и переставить, словно шахматные фигурки, весь миропорядок? Расчислить, рассчитать, перерыть поддоны, лабиринты игры...
 

* * *

Сперва — огромный Адам. Потом его большущие дети, мерившие жизнь веками. Потом просто большие, но малоизвестные люди. В научном обиходе, в учебниках они именуются разными названиями, это не только неандертальцы и кроманьонцы. Но ясно, что неандертальцы, например, были мощнее и намного крупнее кроманьонцев. В сравнении с ними неандертальцы — последние великаны.

Шло изменение объема. Ширилась мораль. Сужалась нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась... и — зашипела, как шипит морская пена в горловине потока. Вырвалась из горловины — хлынула в Океан. А там...
 

* * *

А там всплыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации — больше неправды. Наиглавнейший закон информатики звучит в принципе так:

«Чем больше, тем больше».

Не лучше, а — больше. Зачем? Черт его знает. Чушь, конечно, но терпи, бледнолицый брат, попал в плен. Причем не просто добровольно, а с какой-то идиотической даже надеждой и радостью.

Вообще-то законы термодинамики уверяют, что расширение или накопление материи лишь увеличивает энтропию. Следовательно, ведет к хаосу. Вот и поплыли неофиты, прозелиты, фанаты, раздув паруса, поплыли в океан информации. Ну и попали. В плен цифры. В хаос. И, как в раскаленной коллоидной массе, таяло там, под цифрой, главное...
 

* * *

Когда слышу — все чаще в эфире, — что революция это нечто противоприродное, а естественна лишь эволюция, то есть поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе... дерево. Осеннее голое дерево.

Я всматриваюсь в это дерево, в каждую его веточку, и вижу — насколько же она некрасива, корява!

Вот она вся еще ровненькая, гладенькая... и вдруг — взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав. А чуть подале — опять ровная, гладкая веточка.

До очередного «взрыва».

И вся она такая, подобная сотням корявеньких же, некрасивых по отдельности веточек. Особенно осенью, когда все обнажено...

Я представляю себе это дерево летом, покрытое густой листвой. Какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе цветения все же те корявые, некрасивые осенью веточки.
 

* * *

Так что же произошло? Неужели не было тех уродующих веточку «взрывов»? Были. Они-то и образовали те самые «революции» в громадной жизни дерева, как и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.

А вот ровные и гладкие отрезки на веточке — это «эволюционные периоды». Они более долгие, протяженные. Но не до бесконечности же протяженные! Наступает время, и — вот она, «точка бифуркации», то есть революция...

Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных молниеносных разрядах. Не они ли разгоняют застойную кровь, гонят по обновленному руслу?

А вот представь себе дерево с абсолютно ровными веточками...

Ну и как, живое оно?

Чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн... бр-р!
 

* * *

И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветет и радует. А радовал бы тот «стальной», идеальный кактус?

Радует течение. Животворит изменение всего и вся и — вечное возвращение к истокам. К родным, но уже сильно обновившимся истокам, словно древесные кольца, временными изгибами периодически вырывающиеся из стволового круга, спирально восходящие ввысь...
 

* * *

На речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни крученное древо вросло.
Так врастают в легенды века.
Дерево камню — досада:
Роняет в щель семена.
Дереву камня — не надо.
Дереву влага нужна...
Не вспомнить, какое столетье
Враждуют два чудака.
Влага обоих жалеет.
Обоих поит Река...

* * *

Но если семя в трещинах камня
Вдруг заворочалось в срок,
Проверенный срок веками:
Камень — скала — песок,
Когда поползут из трещин
Ростки молодые, тогда
Камень зубьём скрежещет...
Камню, значит, беда.

При мысли о дереве сумрачно стынет,
Не потому, что такой уже злой,
А потому, что не хочется стать пустыней.
А до того — скалой.

* * *

Так что ж разводило, что в конце концов развело их, таких доверчивых, безоглядно преданных, любящих людей? Зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих, исчезающих куда-то страстей? Что развело? Время? На время пенять хорошо. Безопасно, безвредно, универсально. Все объясняюще.

Только, пожалуй, не время. Вернее всего, обыкновенная старость. Пожил, потужил, нарадовался. Набесновался, навиноватился до отвала — и вот она, старость. В бездонную мошну уложил накопившиеся за жизнь вины — и вот она самая. Суровая, предельно убеждающая и опустошенно, словно корявое дупло, предъява. Накопилось вины, вот и старость. Или гомеостаз. Угасание человека, человечества, всего филогенеза. Но ведь там, за низиной, за пустыней, — так хочется верить, веками верится! — снова холмы, возвышенности, горы. Пики. А за ними — спуск. Снова спуск. Метаморфоз? Переход?..
 

* * *

А возьми однажды и вспомни, что в детстве отвечал на вопрос: «Как жизнь?» Чаще всего отвечал: «Хорошо». Значит — солнечно. Хорс, бог солнца. Коло хоровода, радость. Солнечный круг, кружение по солнцу, по полю.

Хо-ро-шо — вот что ты отвечал по-настоящему. Хорошо — Колосо — Колесо. Коло — Солнце. Коловод, когород, хоровод... кружение вкруг Хорошо–Хорса...
 

* * *

Речь, рекоше, река... Слово течет. Стоит надо всем. Стоит как скала, как водяная глыба. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять — одновременно...

Когда-то прекрасные и, к ужасу моему, полузабытые женщины называли меня ласковыми, чудесными словами: «любимый», «милый», «родной»... и это не казалось сверхъестественным. Молодой и высокомерный, воспринимал это как нечто само собой разумеющееся. Теперь же, оглядываясь в прошлое, нахожу те слова чудом. Более того, чем-то даже таким, что я невероятнейшим и, возможно, не вполне справедливым образом заслужил. А чем заслужил? А за что?

За наглость, неуемный темперамент, за ум и яркость на фоне других, быть может, более достойных, чем я, сверстников, которым не досталось и доли моих блаженств? Странные эти слова, странные, неправдоподобные...
 

* * *

Человек, огненная субстанция, растет не только вовне, но и внутрь, в самого себя. Как тот диковинный корешок под названием «Реникса».

А еще — человек растет к земле. К вселенной, часть которой Земля...
 

* * *

На земле храмы. Много храмов. Сложены из крепчайших, земных кирпичей. Они воистину хороши, благодатны, сильны, я это всегда видел, чувствовал. С годами почувствовал и еще: в душе у каждого, независимо от «убеждений», зреет, вызревает из крохотной золотой крупицы, сверкнувшей с первого мгновения, зреет-выпекается огненный кирпичик. Еще неясной веры, конфессией не обозначенный.

У большинства людей — увиделось в перспективе — оформившийся в юности малый кирпичик на протяжении жизни, порой непомерно тяжкой, гас. Меркнул в душе, крошился по мелочам.

А у некоторых, напротив, несмотря ни на что, раскалялся, креп, вырастал в самородок. И ложился в основание Храма. Не земного, не обозначенного словом. Креп.

Но это реже, гораздо реже. В основном крошится...
 

* * *

Вдохновенный популяризатор науки, физик и, как водилось в баснословные годы, непременно лирик, немолодой, юношески романтический шестидесятник рассказывал: мир собран из восьми составляющих. Склеен ими. Семь главных сил («клеев» на техническом языке) уже обнаружены, названы, рассортированы. Восьмую силу — гравитацию — не могут найти, хоть ты тресни! Название уже придумали — Гравитон, а силы самой, самого ядра не нашли. Недостает одного «клея», восьмой составляющей. И она, не определенная толком, разболтанная в мироздании, как тяжелая шаткая взвесь, одна смущает тишь да гладь.

Слушая физика-лирика, невольно вспомнил апокриф о создании мира, где сказано, что создан он был именно от восьми частей: кость от камня, кровь от морской воды, мысль от облаков и так далее. Все «адресаты», прообразы частей мира там вполне обозначены. Подумалось, должны были пройти тысячелетия, чтобы современная наука «вспомнила» библейские предания, пусть даже апокрифические. Или просто не знала про них? Или знала, да вот забыла? Забыла и вспомнила в двадцатом веке, в самый пик обострения древней Битвы, грозящей миру уже не локальным, но повальным уничтожением. Только восьмой части, может быть самой главной составляющей, наука все никак не вспомнит.

А если присмотреться — да это же мы, земные, поднебесные, не «склеенные», не отлаженные, бьемся друг с другом. И ничего поделать не можем. Огненного кирпичика не хватает, закладного, запорного. Да и те, что есть, разбазарили. По крупицам...
 

* * *

«Черный человек» затесан в каждого. Таится до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» — об этом.

«Черный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и — ждет. Ждет своего часа. Ты, еще покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.

Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Черный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия — пытается привлечь к себе внимание еще и еще. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него — начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.

Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще — поэтизировать! «Черный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей черной массой и — душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчетливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков...

«Черный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.

Они — вгляделись в него.
 

* * *

Тощие кони гуляют по жирной траве.
Тучные кони пасутся в сухом ковыле...
Вот и развязаны вы — в облаках, в синеве,
Вот и поведайте ныне про жизнь на земле.
«Вволю мы пожили, — тощие кони в ответ. —
Травушки сладкой поели, не ведали бед,
Сбруя была хороша.
Травка и в этом краю оказалась жирна,
Только не впрок нам, не впрок завязалась она,
Оголодала душа...»
«Легкий отмерит ли путь, — вопросят в свой черед
Тучные кони, — кто черное поле орет?
Вот на ином рубеже
Плоть наша прежняя — этот ковыль да сухмень,
Ну а довольство и лад на теперешний день —
Это ль не всходы в душе?..»
Кони вы, кони... топчитесь пока...
И не в слова уже, а в облака
Долю рядите свою,
Вам ли, скорбей не избывшим, решать,
Кому отвечать, а кому вопрошать
В этом краю?..

* * *

«Черный человек» — неверие. Обратный знак — Вера. Противоположный черному «Светлый человек» затаен в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.

Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей — бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.

А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации может видоизменяться, как и его одноименный древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Все зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс...
 

* * *

Но кони-то ржали, они были въяве,
Скакали на воле, хотя и в оправе,
Свечой озаренные в темной иконе,
Где ныне и присно...
                             Заржавшие кони
Ожили на воле, свечой озарились,
И кони, и вои, чьи пики искрились,
И лики, что молча готовились к Битве...

Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
Когда приоткрылись алтарные створы
И горней молитвою занялись хоры...

* * *

Мозг... гигантская голограмма? Или малоуправляемый суперкомпьютер, в котором никто не способен толком разобраться? Да и как понять его, находящегося под костяным шлемом... может быть, даже под шлемом космонавта? Если череп — это и впрямь шлем космонавта? На какую кнопку тыкать, в какой момент? Гипофиз, гипоталамус, эпифиз, сознание, подсознание, серое вещество... наверное, и белое водится, и черное. Почему нет?

На земле в этой клавиатуре никто не может разобраться. Но ведь мозг живет, действует, работает, и порой очень толково. Но не сам же по себе действует! Сказки про самозародившуюся и самоуправляющуюся вселенную давно прокисли, безнадежно устарели. Сознание и подсознание, а даже и глубинное бессознательное все явственнее подсказывают: где-то должен быть центр управления, просто обязан! Но где, в каких туманностях, в каком времени или безвременье, называемом вечностью? Время исчисляется на земле и опять же весьма условно обозначено. Названо, обозвано так.
 

* * *

Еще древние предупреждали: не все видимое правда, не вся правда видна, а и та, что видна, может оказаться лишь частью невидимого, громадного сущего. Видимое может оказаться гигантской голограммой, сиянием Севера, по сути, чудесным мороком, атмосферным игралищем. Это не Слово, корнями уходящее в миф, укорененное в сущем, объемно скругленном, обкатанном веками, как ровный морской голыш миллионами волн.

Правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче, объемней. Миф — из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин. Из глубин проступают Лики — на бледных стенах...

А хоры еще только занимаются, а Храм еще только-только растет, высверкивая новыми огоньками в каждом новом кирпичике, вырастающем, словно из черноземья, заполняющем арку портала...
 

* * *

...а страх тяжелых молний, излученных
Кардиограммой огненной, разящей
Поля, дотла сжигающей овины,
Дома, угодья, пастбища — за что?
За грех людской?..

А как же дуб, шумевший
Столетья на холме? Он тоже грешен?
«Да, грешен, грешен! — знающий ответит. —
Ты только загляни в его дупло.
Черно дупло, нутро совсем сгорело,
Дотла, как сердце, полное греха...»

* * *

Слово многогромадно, многолико. И колесом катится, и ужом змеится, и гадюкой жалится, и мороком обволакивает. Заговоры ночные, потаенные вышатывает, песни наговорные выпевает...
 

* * *

Вьют облака себя из синевы,
Из пустоты, из ничего
И тихо тают...
А я лежу в траве,
Я из травы
За ними наблюдаю.
...и было сказано, что от простых частей
Составился прообраз плоти мира:
От камня — кость,
Кровь — от воды морей,
А мысль — от облаков, плывущих мимо,
И что когда-нибудь, в такой же светлый день,
Все обратится вновь к своим пределам,
И поплывет над миром опустелым
Лишь облака торжественная тень...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0