Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рецензии на книги: Александр ОРЛОВ. Епифань. — Галина ЮЗЕФОВИЧ. Таинственная карта: Неполный и неокончательный путеводитель по миру книг. — Джулиан БАРНС. Портрет мужчины в красном

Александр ОРЛОВ. Епифань

Поэзия — картина мира автора.

И — картина мира Божия.

Огромное, безбрежное полотно.

В нем и воздух, и свет, в нем и библейский («тьма безвидна и пуста») мрак войны, в нем медленно перемещаются родные фигуры, плывут родные лица — чтобы мы могли их в тумане времен увидеть, разглядеть, запомнить.

Поплакать над ними.

Постоять на панихиде в их память в родном храме.

Три духовные материи — рабочие материалы поэта Александра Орлова, коими он пишет это полотно: время (и народ, что ушел во время и там теперь живет), живые близкие люди (с наиважнейшими, точными подробностями их живого бытия) и еще — вера: она одна на всех, но многолика, как в деревенской церкви родимый иконостас: тут и наши незабвенные святые, и тихие службы, и праздники, и похороны, и война, и мир, и снова возвращение к святости — но уже к незаметной, часто невидимой святости живых («дорогих родных», как раньше в письмах писали), что завтра станут настоящими святыми — в приделе нашей памяти, на гигантской конхе великой страны, Родины нашей.

И все три эти бесценные материи поэт сопрягает: когда деликатно, когда прямо и не боясь, когда призрачно, далеким воспоминанием или детским сном.

Читаю Александра Орлова, и ясно видно: напрасны споры и скрещения копий, что же чудеснее и правдивее всего — традиция или новаторство. Скажу прямо и смело: поэзия — это не записанный в столбик текст той или иной степени искусности. Поэзия или есть, или нет ее. И бывает так, что она есть в сложнейших (вербально, семантически!), вполне авангардных стихах, и вот она — рядом, в стихе прозрачном, как весенний ручей, простом и непритязательном, созданном в традиционных ритмах и знакомых любому русскому человеку интонациях; и ее нет — в невероятных изысках того же авангарда и в унылых банальностях и расхожих штампах «простой» лексики и привычных «гладких» катренов. Загадка, тайна поэзии — в ней самой. И мало виртуозно владеть словом. Сейчас почти все грамотные, у всех работает фантазия, а творческий порыв еще никто не отменял. Но часто в таких красиво сложенных, словесно богатых стихах нет того, что есть у редких поэтов, — вот этого самого драгоценного сочетания, сопряжения трех этих, не побоюсь высокого слова, великих вещей: времени, любви, веры.

Книга стихотворений Александра Орлова «Епифань» — воистину КНИГА; слово-то само — книга — священное; в древних книгах, будь то накрученный на остов пергаментный свиток или увесистый, облаченный в выделанную телячью кожу фолиант с «Цветной Триодью» или «Четьями-Минеями», лежащий на монастырском аналое, таилась мудрость земли, а нынче таится либо нечто настоящее, подлинное и насущное, либо притворное, поддельное. Люди, занимающиеся искусством, не всегда и не все искренни. Многие превосходно научились подделываться под искусство, хитро подменяя чувство лживым пафосом, а живую любовь — ее пластмассовым муляжом. Как отличить подлинник от подделки?

Александр Орлов великолепно доказывает и показывает нам это.

Да ничего он не доказывает и не показывает. К счастью читателя и объемного, подкупольного пространства русской культуры, он просто ЖИВЕТ — в стихе он дышит, стихом молится, стихом вспоминает, стихом гневается и прощает, стихом заглядывает в будущее, скрытое за тяжелой завесой всепожирающего времени.

И удивительно, стиховая музыка Александра Орлова — это откровенная победа над временем.

Его личная, тайная победа, которая через бытие его авторской жизни в книге становится всечеловеческой, людской — Божией.

Не улыбайтесь, прошу, и не возмущайтесь постоянным поминанием веры в Бога в моих раздумьях. Я сейчас меньше всего обращена к конфессиональным вопросам и далека от пафосных упований, ибо слишком много их видела-слышала-читала на протяжении того времени, когда к нам вернулось разрешение на воскрешение — храмов, священства, молитв, иконописи, нашей святой, огненной веры.

Есть художник самодостаточный, он превосходно обходится без Бога, и он правда считает, что все, что он делает, это продукция его собственной, личной и бесспорной воли. И есть художник, прекрасно понимающий: если он нарушит, порвет ту золотую незримую нить, что связывает его со всем сонмом его предков, он останется гол как сокол, один на пустыре и для него пустозвонными криками станут история, кровь, память, земля.

Земля и родные люди на ней — да ведь это и есть культура.

У нас была крестьянская — народная культура.

Сквозь ужасы всей нищеты она прорастала, и корни ее уходили в народную память, в древнейшее время счастья рода и время героев.

У нас была церковная культура. Счастье воцерковленности.

И это тоже было народное счастье.

У нас была культура, несомая благородным дворянством, военными чинами, — забудьте про солдафонов и помните Кутузова, Багратиона, Нахимова, Ушакова и иже с ними.

У нас случилась революция — так, с кровью, менялось и перекраивалось время.

И наш народ погибал, перекраивая его, и все равно не позволил себя перекроить.

Память! Лейтмотив поэзии Александра Орлова.

Память пламенная, звездная, неопалимая, невытравимая.

От московской незваной гордыни
Становлюсь я нередко свиреп
И спешу на тот берег Смядыни,
Где заколот был юноша Глеб,

Где молитве, как старенькой няне,
Каждый пришлый подвластен вовек,
Где защиту находят смоляне
В теплоте страстотерпца опек,

Где в года мировых пятилеток,
Неподвластный безбожным властям,
Проезжал мой расстрелянный предок
По дорогам из кочек и ям,

Где округа извечно смолиста,
Где все жили во имя труда,
Где встречали с войны гармониста
Божий крест и победы звезда.

Вот это: «Божий крест и победы звезда» — разве это не есть наш портрет, портрет русского народа прошедшего века? И так просто это сказано. Гордо и точно. И так скорбно. И так свято.

Здесь есть пафос. Но не дешевый, не бутафорский, а родной — единственный.

С греческого «пафос» переводится как «страсть-страдание».

Это ведь Страсти Христовы.

Так горда и высока — и в музыке, и в сакральности древних слов — церковная служба.

Почему меня не покидает странное ощущение при чтении стихов Александ­ра Орлова — будто я стою в забытой, заброшенной деревенской церковке, на обрыве над широкой, холодной Волгой, на ракитовом бугре, на сельской панихиде, от которой слезы набегают на глаза, а поминальная служба эта идет в память всех русских людей, что на самом деле не умерли, а навсегда живы — в шелесте трав, в шепоте летних листьев, в шуме серебряного ливня, в духмяном запахе хлеба?

Почему я так ясно вижу просвеченную насквозь светящимся сердцем поэта водную, воздушную толщу канувшего времени?

Мне продали щекастые смолянки,
Стоящие под проливным дождем,
Ржаные, еще теплые буханки —
И хмурый вечер показался днем.

....................................................................

Я видел, как работают все живо —
Поют, смеются, рассуждают вслух,
В их душах — поспевающая нива,
Прародина плетенок и краюх.

Они еще доленинской закваски,
И прячут их помазанные лбы
Пословицы, поверья, песни, сказки,
Коленопреклоненные мольбы.

Война постоянно и больно, будто в живой колокол, бьет, ударяет по внут­реннему миру поэта, будоражит его, заставляет смотреть ей, страшной, прямо в черное лицо. «Висельник», «Барин», «Помню, учили меня быть надежным и смелым...» — все это даже не стихи, хотя они и укладываются в рифму, ритмику и традицию, это личные, потаенные песни поэта о войне и ее страданиях — впрочем, такими и должны быть выстраданные человеческие слова о невероятной боли войны, о ее героях, прожигающих нам именами память.

Снова под утро тревожат скупые просветы,
Наши свиданья с родней обреченно редки.
Грозным Смоленском в стальное подымье одеты
Мельница, сад и наш дом в изголовье реки.

Орлов помнит все.

Не только смерти войны.

Но и смерти на Родине: русским людям — от рук русских людей.

Трагедии революции, Гражданской войны, раскулачивания, расстрелов, тюрем и лагерей не покидают поэта: да это вечные, роковые спутники русского человека. Наша общая память насквозь прожжена ими. Это наши молчаливые ангелы с наших расстрелянных фресок, что скоро уже век плачут кровавыми слезами. Мироточат слезами настоящими — при свете солнца и в ночи.

Сам себе приказал: зубы стисни,
Пусть весь мир на мгновенья замрет,
Вздрогнет смерть от сияющей жизни,
Что о всех знает всё наперед.

..........................................................................

Будет воздух в дороге псалтырен.
Будет ветер шептать, словно чтец,
Будет петь поминальную сирин,
Вознося горечь русских сердец.

Самоцветами просвечивают здесь знаковые церковные слова. Совсем рядом раскрытая на столе, под тусклой лампой дедова Псалтырь... и рядом сказочная, ангельская птица сирин, что песней своей обращает наше неизбывное горе в заоблачную память небесной радости.

Кто только не писал о близости милой деревенской печи, о пляшущем печном огне! Но такого видения еще не было ни у кого из владеющих словом:

И пахло лесом, дымом, полем,
Рожденьем, жизнью, нищетой,
Коротким счастьем, долгим горем,
Второй и Первой мировой.

На языке горчила жженка,
Ручьем катился пот по лбу,
И видел я в себе ребенка,
Чьи сны уносятся в трубу.

Я догадалась, какую миссию выполняет поэт: словами, стихом он, как суровой нитью, сшивает холстину времен, их ветхое, а на деле незыблемо-крепкое — не разорвать! — посконьё, и это почти мастеровое действие преображается — становится словесным действом, на глазах переходя, перетекая в музыку, родную, близкую музыке народной.

Люди, люди, люди... Народ... Наш народ... «Беспалый», «Бедник», «Каноница», «Староста», а вот рядом с живыми людьми и наши духи, наши живые, потусторонние или на миг (чтобы мы увидели их!) посюсторонние существа: «Полудница», «Хозяин вод», «Житник», «Жихарь», без них славянин не живет, они то помогают, то наказуют, и вступить с ними в разговор — все равно что нырнуть в незнаемое пространство-время, что без границ и без дна, и вот оно, сопряжение мира дольнего и мира чудного, иного:

Что тебе надобно, потусторонник?
Брось меня здесь, посреди луговин.
Вижу крапиву, фиалку и донник,
Горькую мглу и разломанный тын.

Вижу колосьев забытых останки,
Тень полевого в последних снопах.
Свет огнеликий мгновенно зачах.
Я словно ветер на хлебной делянке.

Я и не я пробуждаюсь впотьмах.

Наше общее, вечное упование: ах, если бы не смерть... приди попозже... а сможешь, так вообще не приди... а может, я буду вечен, бессмертен... время, ну что тебе стоит...

Наш народ уходил на войну. Наш народ жизни отдавал — за жизнь.

Наши поэты пели песни свои, не помышляя о том, бессмертны они или смертны, они просто — пели. Дышали. Жили. Потому что так им Богом суждено было.

Наши иереи свершали во храме требы и каждодневно молились за всех нас. За воинство наше, за царей наших, за каждого простого живого человека нашего.

А смерть? Где она?

«Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?
Воскрес Христос, и ты низвержен!
Воскрес Христос, и пали демоны!
Воскрес Христос, и радуются ангелы!
Воскрес Христос, и торжествует жизнь!
Воскрес Христос, и никто не мертв во гробе!»

Бессмертно Огласительное слово на Пасху святого Иоанна Златоуста.

А мы, художники, — кто мы у Бога? Приемлем мы смерть или отвергаем?

Молимся мы жизни или проклинаем ее, часто страшную, страдальную?

Поэт Александр Орлов тоже глядит в то зеркало, где отражены — рядом, близко — жизнь и смерть.

И стихами своими он дает нам утешение.

Обреченности нет, если есть любовь.

И молний огнедышащий моток
Вдруг сматывает кто-то тихо-тихо,
И всем понятно, кто кого сберёг,
И тонет смерть, безумная пловчиха...

Почему же все-таки «Епифань»? Павел Епифанович Орлов — прадед поэта. Ему посвящено стихотворение «Барин».

А давайте вспомним, что такое Епифания, переведем это слово с греческого. Оно означает «Явление». Еще — «раскрытие», «обнаружение». То, что явлено, и может быть чудом.

И может быть — Чудом. Теофанией. Богоявлением.

Крещенские морозы. Крещение Господне. Водосвятие.

И наш, русский Христос идет к нам по снегам.

Нет смерти, улыбаясь, шепчет Он нам.

Книга стихотворений Александра Орлова «Епифань» — о жизни и смерти. О нас с вами.

И да, отныне и навсегда: о времени, народе и вере.

Елена КРЮКОВА
 

Галина ЮЗЕФОВИЧ. Таинственная карта: Неполный и неокончательный путеводитель по миру книг

Много лет уже длится великий плач в стане нашей критики — мол, нет у нас единого литературного процесса, что разорван он и нет никакой возможности разобраться, что там у нас в этом книжном месиве на рыночных прилавках происходит.

Галина Юзефович демонстрирует единственный способ, как можно этот литературный процесс воссоздать: необходимо хотя бы одно трудолюбивое сознание, способное прочитать почти все интересное из выходящего за последние годы в наших издательствах, и не просто прочитать, но еще и кратко рассказать об этом.

И вот вам маленький вариант цельного литературного процесса. Со всеми неизбежными недостатками — вкусовщина, пробелы и т.п.

Из подзаголовка мы узнаем, что книга Юзефович «неполный и неокончательный путеводитель по миру книг». Это и просто точное заявление, и кокетливое. Сделать его с полным правом может лишь человек, совершивший настоящий трудовой подвиг на ниве чтения и охвативший своим читательским глазом «почти всё».

Начинается все с Пелевина, в любви к которому Галина Юзефович честно признается.

Далее она рассматривает книги наиболее читаемых жанров. «Перейдем к фантастике», «Курс — детектив»; отдает должное молодой литературе: «Совсем молодые, уже взрослые»; не забывает и нынешних классиков: «Из старых запасов» и «Всерьез и надолго».

В общем, перед нами определенная, пусть и с естественным авторским волюнтаризмом составленная структура. В конце концов, для большинства читателей этих книг вообще бы не существовало, если бы Галина Юзефович их не прочитала. Теперь-то они пойдут в магазин или каким-нибудь другим образом добудут себе то, что рекламирует автор.

Есть у книги недостатки?

Конечно.

Во многих оценках она не удовлетворительна. Очень слабую повесть «Шум времени» Джулиана Барнса она зачем-то хвалит. Не упоминает о целом ряде авторов, написавших великолепные книги в последнее время. Не буду их называть, потому что оказаться в таком списке не очень престижно. Но в целом мы должны быть признательны автору за сделанное.
 

Джулиан БАРНС. Портрет мужчины в красном

«Да, начать лучше с той поездки в Лондон летом 1885 года.

Князь — Эдмонд де Полиньяк.

Граф — Робер де Монтескью-Фезанзак.

Нетитулованный господин с итальянской фамилией — доктор Самюэль-Жан Поцци».

Книга посвящена как раз именно «нетитулованному господину».

Кто он, герой своего времени, выбранный для того, чтобы через его биографию показать превращение девятнадцатого века в век двадцатый?

Хирург.

Хирург-гинеколог. «Отвратительно красив», — по словам Алисы, принцессы Монако.

Не только фигуры непосредственно царственные были пациентками знаменитого доктора, но и эстетически царственные, такие, как Сара Бернар, например.

Живопись, театр, литература, журналистика, гинекология — тут все вместе и в таком соотношении, что невольно аплодируешь автору. Он обо всем рассказывает удивительно интересно. Не о том только, как оперировалась та или иная имярек, но и о сути и красоте самих операций.

До пришествия в профессию Поцци и наиболее талантливых его товарищей гинекология даже на Западе представляла собой вид плотницкого искусства с применением молотка и стамески.

Попутно с рассказами о медицинской части идет ненавязчивое, очень изящ­ное, но без слащавости изложение огромного количества историй известных людей из области культуры и вокруг.

Перечисление заняло бы слишком много места.

Прав обозреватель «Обсервер», когда пишет: «Барнс демонстрирует нам увлекательную череду художников, сластолюбцев и реформаторов медицины, выстраивая биографический детектив, дотошный до наваждения».

Да, есть и еще один герой у этой странной «биографии всего», не только блистательный доктор с итальянской фамилией. «Париж прекрасной эпохи оживает в этой биографии доктора Поцци (того самого “мужчины в красном”, увековеченного Сарджентом)».

В общем, совершенно замечательная книга, рекомендуется для внимательного прочтения, удовольствие гарантируется.

Михаил ПОПОВ





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0