Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Шаман и змея

Алиса Мухаматовна Рахматова родилась в 1990 году. Окончила факультет филологии и журналистики Кемеровского государственного университета. В 2019 году в Российском государственном гуманитарном университете защитила кандидатскую диссертацию.
Преподает теорию и историю литературы в Кемеровском государственном институте культуры.
Имеет научные публикации.
Живет в Кемерове.

Эта поездка была, конечно, не обязательной. Для завершения дипломной работы, в общем, было достаточно того материала, что он мог найти в библиотеке: монографий и отчетов экспедиций. Но возможность поехать была, и Игорь, очень серьезно относившийся к своему исследованию, не мог ее не использовать. Он не был воодушевлен, не был уверен, что встреча с настоящим шаманом привнесет в работу что-либо существенное, но согласился, не желая упускать возможность сделать все, что нужно.

Когда Игорь ступил на уже горячую землю Горно-Алтайска, его проводником и гидом стал Амыр. Он вел себя добродушно, расспрашивал о работе Игоря и о его планах после окончания университета. Услышав о том, что молодой человек хочет продолжать обучение в аспирантуре, он уважительно кивнул, поджав нижнюю губу. Его глаза смеялись, то и дело сужаясь от горячего солнца, бьющего в его смуглое лицо.

Перемещался Игорь вяло и неохотно: мешало колено. Сустав опух и воспалился, он не желал сгибаться и жарко пульсировал. Причины Игорь не знал. Частые и долгие болезни туго пеленали его тело в последние два года. Временами было тяжело двигаться, и Игорь проваливался в жаркие, клокочущие сны. Снилось ему почти всегда одно и то же: как верхняя, поросшая травой часть бескрайней земли приподнимается, обнажая черную щель. Иногда же сухая и белая боль раскаляла его голову, и он до утра не мог сомкнуть глаз. Темнота вокруг пульсировала и кружилась. У болезни не было причин, у болезни не было лица. Но его тело болело и бредило. Он привык объяснять это чужими, унаследованными его сознанием словами. Психосоматика. Телесные симптомы комплекса. Его психоаналитик, строгая и всегда словно печальная женщина, говорила что-то о необходимости найти связь с родом, об оси эго-самости... Все это вызывало в Игоре честный и большой интерес, он мог говорить о теориях, о своих чувствах, о концепциях Юнга и Эдингера, но ощущение тоски и вневременной тяги не проходило. Возможно, — и это не раз упоминалось на сеансах — нужно было время. И он честно записывал сны и говорил о тех смыслах, которые могут таить в себе их образы.

Игоря страшно раздражали врачи, постоянно назначавшие разные обследования. Времени не было часто к ним обращаться, поэтому, почувствовав, что болезнь не отправит его на тот свет в ближайшее время, Игорь решил все силы отдать своему исследованию. Он привык во время обострений просто съедать что-то сладкое, чтобы отвлечься на теплое ощущение в горле и животе. Книги, которые он прочел во время бессонных ночей, и некоторые наблюдения психоаналитического характера сделали его исследование тонким и проницательным и даже, как сказал его научный руководитель, «проливающим свет на ранее не исследованные аспекты сибирского шаманизма». И вот сейчас, на завершающей стадии работы, он оказался здесь.

Амыр объяснил их маршрут. Завтра шаман скажет, можно ли им присутствовать на самом простом обряде. На серьезные камлания[1] их конечно же не допустят, но, возможно, завтра они смогут посмотреть на ритуальное обращение к земле или изготовление снадобья. «Сегодня еще нельзя... — Амыр замялся. — Шаман сказал, что должен спросить духов, нужно ли впустить их и что будет значить эта встреча». Там, неподалеку от проезжей городской дороги, прерываемые гудками машин и механическим улюлюканьем мобильного телефона, эти слова прозвучали слабо и почти неправдоподобно. Мужчина оглянулся на возвышающуюся над городом гору с бурыми и травянистыми узорами.

Амыр был теленгитом[2]. Он вырос в Горно-Алтайске и никогда не покидал его надолго. Его предки жили в Чуйской степи и занимались скотоводством. Перебравшись в город, ища бытовой стабильности, бабушка и дед Амыра горячо и трепетно старались уберечь некоторые традиции, и первые звуки, которые Амыр мог вспомнить, были баланы[3], сотканные хриплым бабушкиным голосом. Уже потом, на факультете этнопсихологии, изучая особенности психофизиологического воздействия народных колыбельных на здоровье ребенка, он вспомнил то далекое детское чувство наполненности, какого-то светлого насыщения. Он ощутил горячую, всепоглощающую благодарность к женщине с хриплым, протяжным голосом, которой уже давно не было на свете.

Амыр предложил посетить музей этнографии, где хранилась мумия, известная в народе под именем принцессы Укока. Игорь обрадовался. Он и сам хотел попросить, но сказать об этом не решился, а только, стараясь держаться по-деловому, стал рассказывать о том, что читал об этой мумии. В музее было тихо и прохладно. Время, когда ее можно было увидеть, уже наступило, их пропустили. Они сразу, нигде не останавливаясь, прошли в пристройку. В маленьком пространстве, отгороженный стеклянной стеной, стоял деревянный золотистый саркофаг. Там, под разоряющим светом ламп, чуть согнув массивные, выступающие над иссохшими ногами колени, лежала она. Она словно спала, уронив череп на правое плечо. И все же Игорю в его оскале почудилась мука.

Она лежала там, не зная, какие события повлекла за собой находка ее тела: развороченный курган на плоскогорье Укок, страх местных жителей, гнев старейшин, требующих у суда вернуть ее тело, увезенное в Новосибирск для исследований. Они кляли изъявших его, они видели в наводнении, в погодных бедствиях наказание, проклятие, обрушившееся на Алтайскую землю. Администрация, власть, находившаяся на этой земле, столкнулась с силой чистой уверенности, питаемой многими поколениями народа, и, несмотря на законы, вынуждена была мало-помалу уступать.

Перед Игорем лежала женщина, смерть которой наступила, как показали исследования, от рака молочной железы, женщина, ушедшая в 25 лет, представительница пазырыкского общества[4]. С ней были захоронены шесть лошадей, их черепа нашли рядом. Перед ним было воспетое мифологическими образами существо.

К стеклянной стене подошла женщина со смуглым лицом, в зеленом платье с вышитыми на нем ядовито-алыми цветами. За руку она вела девочку с узкими черными глазками, испуганно блуждавшими по сторонам.

— Смотри! Смотри, это принцесса! — Женщина приподняла ее, ухватив крепкими ладонями за подмышки.

Девочка охнула и обхватила шею матери, спрятав на ее плече личико.

— Ученые ведь не согласны, что она знатного рода, — серьезно и отчего-то сильно понизив голос, раздраженно заговорил Игорь, не отрывая взгляда от рисунков, вытатуированных на желтой коже мумии. — Ее курган был в стороне от родовых могильников. Есть же гипотеза, что женщина была целительницей или шаманом... — Он полувопросительно оглянулся на Амыра, словно ожидая, что его слова будут подтверждены, а та женщина с маленькой девочкой услышит их и поймет, что ошиблась.

Амыр, прищурившись, кивнул и сделал неопределенный жест опущенной ладонью.

«Сразу видно, что он не ученый, — растерянно и почти зло подумал Игорь, искоса поглядывая на Амыра. — Наверное, университет с ним держит связь только из-за того, что он знает шаманов». Он почувствовал себя неловко.

Ранним утром Амыр заехал в гостиницу за Игорем. Воздух на улице был прохладным, но Игорь этого не заметил. Ночью у него поднялась температура, и он почти не спал. Он подволакивал ногу и сильно морщился, когда забирался в машину. Амыр спросил, что с ним. Игорь вяло, в общих чертах рассказал о болезни. Больше в дороге они почти не разговаривали. Ехать нужно было несколько часов, и молодой человек задремал. Ему снился длинный и монотонный сон: черное озеро, над которым, низко провисая, покачивался мост, словно сплетенный из черного волоса. Игорь видел его так близко, будто плыл над водой. В конце, уже просыпаясь, он ощутил, что провисший живот моста будто бы тяжело касается его лица. Очнувшись, он заметил, что чувствует себя намного лучше. Машину трясло, под ней словно подрагивала земля. Амыр остановился. Местность была ровная, деревьев почти не было. Вдалеке был виден дымок.

— Там поселок, Кучерла! — сильно размахнувшись раскрытыми руками, пояснил Амыр и повел Игоря в противоположную сторону.

Шли долго. Каменистая тропа вела вверх, в горы. Солнце жгло путникам спины и головы. Сквозь подошвы кроссовок силились прорваться камни. Наконец вдалеке показалась круглая, просевшая с одного бока юрта. Она была обмотана какими-то тканями, деревянный остов выступал как покатый позвоночник. Вход в нее был изнутри завешен тяжелым холстом. Амыр скрылся за ним и через некоторое время позвал Игоря.

В юрте было почти светло. Свет пропускало круглое отверстие в центре выгибающегося вверх потолка. В плохую погоду отверстие снаружи затягивалось прозрачной пленкой с помощью крепящихся к ней веревок, спускающихся до самой земли. У основания юрты с разных сторон были вбиты большие железные кольца, к которым они привязывались. Но сейчас черный зрачок юрты смотрел прямо в небо, не защищенный ничем. Внутри солнечный свет, как столп огня, обрушивался на деревянный голый пол, в нем, как искры, танцевали белые пылинки.

Напротив входа стояла низкая деревянная кровать, слева — небольшой шкаф с круглыми белыми пластмассовыми ручками.

Шаман сидел у стены справа, на пестром, местами уже потертом топчане. Амыр присел рядом с ним. Игорь, прихрамывая, подошел к стене, где на невидимом глазу гвоздике висел большой старый бубен. Кожа на нем была выбеленной, но уже продавливалась и в середине была ниже уровня ободка. Шаман, не отрывая взгляда от ноги молодого человека, тихо спросил что-то у Амыра. Амыр коротко оглянулся, затем долго и живо говорил. Шаман приподнял подбородок к Игорю и снова что-то спросил. Амыр позвал его и, будто смущаясь, перевел вопрос:

— Что тебе снится?

Игорь нерешительно застыл:

— Когда?

— Ну, когда плохо...

Амыр остановился — старик негромко заговорил, глядя ему в глаза. Несколько раз мягко кивнув, проводник продолжил:

— Когда плохо спишь несколько дней из-за болезни, а потом засыпаешь глубоко.

Игорь замялся:

— Да ничего... Я не совсем помню.

Старик, не сгибая ровной спины с выступающими под тканью позвонками, поднес сложенные вместе опрокинутые влево ладони к лицу и сквозь приоткрывшуюся между ними щель посмотрел на Игоря. Другой его глаз был прищурен. Он тихо рассмеялся, и смех его был похож на затухающий кашель. Лукавое, подрагивающее лицо старика все покрылось морщинами, глаза превратились в черные щелки. Игорь дрогнувшим голосом спросил, когда будет камлание.

Амыр, склонив голову к груди, внимательно слушал старика. Как только он замолчал, мужчина обернулся. В том, как он смотрел на Игоря, словно бы что-то изменилось. Голос его был тихим и взволнованным. Игорь до последнего момента помнил, что культура общения через переводчика обязывает смотреть не на передающего смысл сказанного, а на адресанта слов, равно как и в момент обращения к иноязычному собеседнику нужно смотреть на него, не на переводчика. Но в тот момент молодой человек, казалось, совсем растерялся и, непрерывно кивая, смотрел на Амыра, избегая взгляда старика.

— Кам[5] сказал, что твоя болезнь не просто так... Не случайная. Это шаманская болезнь. Тебе нужно учиться... Он говорит, что ты можешь остаться и учиться у него.

Игорь обхватил ладонями ремень сумки, пересекающей по диагонали его грудь.

Он знал о шаманской болезни все, что ему полагалось знать. Знал он и разные точки зрения на природу этого явления. И ту, согласно которой шаманская болезнь связана со становлением молодого шамана, последствием воздействия духов, и ту, согласно которой она может быть на самом деле психическим расстройством или же культурно спровоцированным явлением.

Согласно последней, именно то, что в узком кругу народностей, живущих несколько обособленно, по старым традициям, практически всем известно, как должно проходить становление шамана, и это может спровоцировать определенные состояния у кандидатов.

Игорь растерянно молчал, не понимая, как все, что он об этом знает, относится к нему. Он недоуменно скривился и снова спросил, когда шаман будет камлать. Шаман коротко и отрывисто что-то проговорил, сжал губы и медленно помотал головой. Амыр тихо, словно бы как-то виновато перевел:

— Сегодня нельзя. И те... нам пока нельзя... Нужно подождать...

Внезапно Игорю стало душно, он, как-то дико и зло ухмыляясь, сказал, что узнал все, что хотел для исследования, и попросил Амыра попрощаться за него с шаманом. Он быстро вышел из юрты, тошнота душила его. Тело его согнулось так, что верхняя часть стала параллельной земле. Руки, упертые в дрожащие колени, покрылись красными пятнами.

Все это казалось ему нелепым и глупым: юрта, старые тряпки, выбивающиеся из щелей, старик, сидящий на полу. Игорь, утирая рот платком, подумал, что все это он мог нафантазировать и сидя в библиотеке. Ни к чему было лететь сюда.

По пути в аэропорт Игорь старался не смотреть на Амыра. Отчего-то ему было стыдно перед ним. В аэропорту проводник, держась очень спокойно и отстраненно, сказал:

— Кам сказал, что, когда тебе станет совсем плохо, ты должен вернуться.

Игорь попрощался. Смех разбирал его. «Я им кто, гребаный трикстер[6]?» — зло и испуганно посмеиваясь, думал он. Темные очки блестели, отражая жадное и горячее солнце, когда он садился в самолет.

«Дикий, дикий, диковинный народ», — нарочито великодушно звучал у него в голове собственный голос.

Самолет стремительно, как гриф, почуявший добычу, взлетел. Игорь сжался над гудящим и ноющим коленом в его железном чреве. Он думал о болезни и о странном незнакомом чувстве, которое испытывал.

Во время полета ему снилась та, которую называли принцессой Укока. Тело ее было живым и подвижным. Золотым светилось ее лицо, выступающее из космически глубокой темноты. Она держала под уздцы коня, властно и спокойно глядя прямо в лицо Игоря.

К лету диплом был дописан и защищен. У Игоря было достаточно времени до кандидатских экзаменов. Первый год, как было оговорено с научным руководителем, нужно было не спеша структурировать материал. Глядя в потемневшие, ввалившиеся глаза молодого человека, он аккуратно и доброжелательно посоветовал ему отдохнуть летом. Игорь бессильно и отрешенно кивнул. Он уже месяц мучился от бессонницы. В редкие часы липкая темнота все же настигала его, но отдохнувшим он себя не ощущал. Тоска становилась все сильнее, боль блуждала в теле, лениво выворачивая суставы, словно что-то старалась напомнить. Сеансы психоанализа были приостановлены на лето. Его аналитик отправилась куда-то в отпуск, а Игорь был этому по большому счету рад, поскольку говорить о том, что с ним происходит, совсем не хотелось, он и так подумывал прекратить сеансы совсем. Он вяло пережидал боль, отвлекаясь книгами, фильмами или мыслями о предстоящей работе. «Вот только немного соберусь с силами...» Так продолжалось до той августовской ночи.

Забытье застало его сидящим на постели около четырех утра. Какое-то время тяжелая темнота горячо клубилась под его веками, но стала, подергиваясь, рассеиваться. Слух Игоря распознал глухие царапающие звуки. Он мотнул повисшей головой и открыл глаза.

Она ползла по полу. Ползла прямо на него. Череп приподнимался и поворачивался, медленно открывая его обезумевшему взгляду мертвые пустые глазницы. Суставы ее были тошнотворно подвижны, обтянутые желтой кожей кости волоклись и подворачивались, приближаясь к нему. На секунду он в ужасе прикрыл глаза и сразу понял, что спит. Он ощущал, как лежит в мягкой постели, и тело его спокойно, и глаза его закрыты. Он приподнял веки, чтобы впустить свет, идущий откуда-то сбоку, но содрогнулся и замер. Прямо рядом с ним, на постели, лежала она, мумия. Это она источала неясный свет. Все закружилось, Игоря подбросило, руки и ноги его сминали одеяло, и он кричал, мотая головой, открещиваясь от ночного кошмара.

Через несколько дней он, ничего не объясняя ни себе, ни другим, начал собирать вещи.

В городе летом у Игоря не было никаких дел. Родители, тихие, интеллигентные люди, привыкшие полагаться на его самостоятельность, спокойно восприняли новость о том, что он снова летит в Алтайские горы, неизвестно насколько, собирать материал для будущей диссертации.

В самолете он, сам не замечая, грыз ногти. Эта привычка преследовала Игоря с детства. В последние годы он, казалось, сумел от нее отказаться, но теперь, впав в какое-то неподвижное, почти детское переживание, он с застывшими глазами покачивался взад и вперед и впивался зубами в кожистую пластину, словно силясь приподнять ее. К концу полета у него кровоточило несколько пальцев.

Амыр, серьезный и услужливый, ни о чем не спрашивал. Его взгляд казался рассеянным, когда они с Игорем прощались возле юрты в горах, где Игорю предстояло провести год. Дикая горная красота надвигалась на них, шумел ветер, небо неслось над землей. Жизнь, невидимая и свободная, подкрадывалась со всех сторон. Амыр не прощался, только кивнул и положил ладонь молодому человеку на предплечье. Но отчего-то тело Игоря показалось ему диковинно-плотным, и он не смог представить их следующую встречу...

Следующий год в населенных пунктах Игорь почти не появлялся. Только раз в три месяца шел километра четыре, через мост, в сторону Горно-Алтайска, в Тюнгур, село, от которого Кучерла была отделена рекой. Там в местном почтовом отделении он звонил родителям. Однажды мать сказала, что у него сильно изменился голос.
 

* * *

Новое лето пришло на Алтай в одну ночь. Острые грани звезд стали мягче, круглее. Пар, поднимающийся от ноздрей скота ранним утром, перевоплотился в туман.

Высокая молодая женщина с красивым загорелым лицом постучала в дверь деревянного одноэтажного дома. Он стоял у каменистого обрыва, спускающегося к реке, на окраине села Аскат. В доме было тихо, не слышно было ни голоса, ни шагов. Ульяна радостно и испуганно вздрогнула, когда в окне рядом с дверью появилось лицо женщины с мягкими глазами и строгим ртом.

Женщину звали Анной, но так сложилось, что на этой земле ее называли по фамилии, которая за годы приобрела особое, словно сакральное звучание — Кумани. Летом на ярмарке в Аскате она распродавала свои картины и зимой редко выходила из дома, тихо жила, убаюканная теплом, словно в животе спящего кита. Между приездами друзей и редких незнакомцев, просивших приюта, она замирала, обездвиженная долгим наблюдением за той жизнью, которая рождается в ней, а потом часами работала, пытаясь повторить ее очертания на полотнах. Так летом она путешествовала по земле, а зимой — между мирами.

Ульяна через общих знакомых связалась с Анной. Ей нужен был ночлег и очень хотелось посмотреть картины художницы, хранившиеся в домашней галерее. Пока девушка рассматривала картины, Кумани внимательно смотрела на нее. Ульяна оскаливала зубы, улыбаясь. Ей казалось, что нечто тайное и волнующее происходит сейчас между ними. То, что обычно не удается описать словами. Какая-то мистическая близость с незнакомым человеком. Ульяна замерла и положила ладони на свой плоский живот. Кожа на нем была дряблой и морщинистой.

Ульяна вдруг, сама не зная зачем, рассказала о мужчине, которого она знала в Таиланде. Натип жил в одном из храмов, был монахом-отшельником. Он собирал кости на пепелище после кремаций и понемногу складывал из того, что удавалось найти целым, человеческий скелет. Через девять лет он закончил. Он сгибал скрепленные между собой кости разных людей, оживляя своими движениями скелет, сидя подле него в своей маленькой келье без окон. Что-то изменилось в нем с того времени, как он собрал его целиком. Он стал много часов проводить вдалеке от храма, наблюдая за людьми. Их руки сгибались, ноги, обтянутые загорелой или бледной кожей, бежали. И глаза были того же цвета, как то, на что они смотрели. Однажды он встретил русскую женщину с мягким красивым телом. Она была одна на пляже, одна в этой стране. Он уехал с нею через три месяца и стал массажистом. Про него говорили, что у него руки целителя.

Кумани радостно удивлялась истории. Тихо улыбалась и покачивала головой.

— Я тоже рисую. Иногда... Но сейчас больше фотографирую...

Ульяна достала фотоаппарат, и Кумани подалась к ней. На маленьком экране замелькали лица и силуэты. В основном снимки были сделаны на фоне природного мира. Этот мир показался Кумани неестественно гармоничным, слишком ухоженным и умиротворенным. Люди на фотографиях словно бы силились слиться с природой. Но сама эта попытка обнажала отсутствие этой связи. Наконец Ульяна открыла перед глазами Кумани фотографию своего рисунка. На рисунке мелками и карандашом была изображена женщина. Она сидела на земле, прямая, с большим, выступающим прямо на смотрящего животом. Колени ее были разведены, а ступни, узловатые и темные, словно врастали в землю. Ниже верхнего слоя земли, изображенной будто бы в разрезе, были прорисованы плавные и толстые очертания уходящих глубоко вниз корней, берущих начало от ступней женщины. Полные губы ее словно бы улыбались, а глаза смотрели строго и спокойно. На плечах лежали длинные волосы. Местами их пряди были седыми, местами — черными.

Кумани внимательно смотрела на фотографию рисунка.

— Как ты назвала ее, картину?

— У меня было два для нее названия. «Мама шамана» и «Мать-земля».

— Тебе надо рисовать. — Кумани чуть прикрыла глаза. — Фотография — это всегда только то, что было, а картины — это то, что есть, было всегда и может быть.

Ульяна несогласно мотнула головой, но слов объяснить несогласие не нашла.

— И учиться. Видишь, она у тебя, как на детском рисунке, только контурами...

— Я не знаю, я никогда не получала специального образования. Мне кажется, творить можно по-своему, как хочет душа...

Кумани как-то очень по-доброму улыбнулась и покачала головой, словно не зная, согласиться или нет. Ульяна вернулась к картинам.

Одна из них висела в самом углу комнаты, в нише за выступающей частью стены. Цвета казались неяркими. На ней была изображена фигура человека, лежащего на земле. Черты его лица не были прописаны, так, словно его образу не нужно было телесного воплощения. Его стопы были устремлены вверх, макушка головы приподнята. Из его живота поднимался синий цветок с острыми лепестками. Земля вокруг человеческой фигуры была пустынна, серо-желтый песок прорезали седые травинки.

Ульяна остановилась, и лицо ее разгладилось и застыло, словно ее тело превратилось в опустевший, обездвиженный саркофаг.

Анна вспомнила ту долгую зиму, когда бродил и болел в ней этот мир. Долгое нежное материнство, завершившееся только летом. Ее щеки лихорадочно горели все те дни, когда он выгрызал себе дорогу. Наконец, страшно похудевшая и опустошенная, она легла рядом с той картиной, которая сейчас отражалась в глазах Ульяны. Ее Кумани продавать не стала.

Вечером Кумани и гостья сидели напротив друг друга за узким деревянным столом. Ульяна водила пальцем по глиняным изгибам кружки.

— У тебя есть дети? — спросила художница.

— Да, трое мальчиков.

— Где они сейчас?

— С отцом. Я много путешествую. Иногда с ними вместе, но сейчас мне хотелось поехать одной.

Немного помолчав, она продолжила:

— Я стараюсь воспитывать их свободными, осознанными. — Она заговорила быстрее. — У каждого ведь свое предназначение, нужно помочь найти его.

— Ты нашла свое?

Ульяна выпрямила свое загорелое, тонкое тело:

— Я — женщина. У меня в доме все мужчины, моя энергетика должна уравновешивать, гармонизировать. И не только в доме...

Она говорила, соглашаясь со своими словами, тем летним вечером так и было. Кумани сохраняла спокойное и принимающее выражение лица, но словно бы чувствовала, что эта истина ей чужая.

— Ты хочешь еще детей?

— Я не смогу больше родить. Мне операцию сделали... Я сделала... И теперь я не могу.

Кумани неуверенно качнулась к девушке, словно хотела положить ей руку на плечо, но остановилась, будто бы растерявшись. Ульяна взмахнула ладонями перед собой, легко и быстро. Пальцы ее были ровными, длинными. Затем она скрестила руки на животе:

— Да все хорошо, я уже приняла это! Спасибо, не хочу об этом, извини.

В сухом и тихом домике Кумани воздух вдруг стал тяжелым. Художница не смотрела на Ульяну, она словно задумалась, проводя кончиками собранных пальцев по задней стороне шеи, где начиналась ее короткая стрижка. Наконец она вернула девушке взгляд, ставший снова мягким и открытым.

— Ты никогда не была раньше на Алтае?

Девушка заулыбалась и замотала головой.

— Куда ты хочешь поехать?

Ульяна показала на картину с человеком и растущим из его живота цветком и засмеялась.

— Туда! Это далеко?

— Я не знаю, где это, — сказала художница и улыбнулась.

Через пять лет в доме Кумани случится пожар. Ей удастся спасти все картины, кроме этой. Она вспомнит потом, как оглянулась на нишу, смутно уже видную из-за дыма. Она ушла с какой-то непонятной и горькой отрешенностью, ушла, смутно догадываясь о том, что возможность ее спасти все же была. И потом, когда друзья, приютившие ее, будут спрашивать, все ли картины она спасла, Кумани ответит: «Да, все».

Утром Ульяна, как было оговорено с хозяйкой, тихо встала и притворила за собой двери. На улице было туманно и почти холодно.

Она присоединилась к группе туристов. Ночью у них был привал в долине, на берегу Катуни. Тихо плескала вода в неподвижном черном воздухе. Над долиной кружили как сумасшедшие крупные звезды. Хриплый, потусторонний свист раздавался временами — то перекликались суслики в своих норах.

Через три дня группа достигнет Тюнгура.

Молодой человек с голой грудью, в темных мешковатых штанах вышел из юрты, где год назад его оставил проводник. Казалось, утренний холод не проникал в его тело — оно само изнутри было заковано, заколдовано леденящим страхом. Он умылся и отправился к юрте старого шамана по протоптанной уже тропинке.

Старый шаман, поджимая маленький голый подбородок, смотрел на стоящего перед ним юношу. Верхняя губа шамана была тонкой и бесцветной, ее почти не было видно, другая расплющивала нижнюю часть его лица. Внутри у юноши все дрожало, некстати ему стало лихорадочно весело.

Кам вскинул голову. В его глазах вспыхнули отблески огня, беззвучно пляшущего в каменном кольце, сооруженном в углу юрты. Внезапно морщины на его запрокинутом лице словно бы разгладились на секунду. Глаза шамана приковали Игоря к месту. Он вспыхнул и замер. Шаман долго смотрел ему в лицо, затем кивнул и опустил голову. По щекам его от уголков глаз зазмеились черные морщины.

— Ты должен родиться. Родиться как шаман. Посмотри ему в глаза, — опустив веки, сказал кам. — Посмотри ему в глаза, мир поймет, чего ты ищешь.

Игорь, повинуясь внутреннему ритму, согласно кивнул. В ту минуту в нем билась лихорадочная ясность, толкая его под открытое небо...

На следующий день он брел уже далеко от Кучерлы, между знакомых и незнакомых извивов гор, в сторону снежной Белухи и далекого плоскогорья Укок.

На третий день он остановился в долине, где было необычайно тихо. Редкие невысокие холмы выступали из земли. Игорь медленно бродил между ними. «Что я вообще должен сделать? Вот как?..» Вспыхнули в его памяти образы. Мифологические, сакральные. Те, на которые он когда-то смотрел холодно и отстраненно, как на ребенка горячего, суеверного воображения. И вдруг взгляд его упал на небольшую нору, очевидно змеиную.

Он остановился, глядя в этот черный глаз. Вокруг отверстия поросшая жухлой травой земля морщилась. Ему показалось, что сейчас она начнет извергаться сладким и белым молоком. Он смотрел в жирную влажную темноту, и из нее, как зеленый зрачок, словно услышав его зов, выплыла голова змеи. Все вдруг показалось ему таким ясным. Вокруг не было ни души. Казалось, даже мошки, даже невидимые глазу существа остекленели и лишились жизни в этот момент. Словно это пространство было укрыто от суетного и живого мира хрустальной пиалой.

«Эрлик[7], Эрлик, я не смогу, я слишком много знаю...» Его губы насмешливо и трусливо подергивались. «Я могу не вернуться. Я могу не найти дорогу назад... К черту дорогу! Я могу умереть!»

Молодой человек не шевелился. Змея властно и завороженно смотрела из темноты. Наконец ее тело медленно, словно повинуясь какому-то сакральному ритму, зигзагами поплыло навстречу его стопам. Он разулся, глубоко вдохнул и шагнул вперед...

К вечеру ему стало казаться, что травы вытянулись, распрямляя свои тела, он слышал, как ветер извлекает из них приглушенные звуки, похожие на мелодию варгана. Он схватился за грудь, опасаясь за свой рассудок, думая, не начал ли он играть сам в беспамятстве. Варган был на месте, на вышитой нитке, как конь на привязи. Он лежал, немой и неподвижный, у молодого человека на груди.

Игорь вспоминал последние слова старого шамана. Теперь они казались ему лишенными определенности и какого-либо конкретного смысла, и он сомневался в том, что понял их на каком бы то ни было уровне.

Ночь сгустилась. Она черным быком сбегала с гор, погоняемая серпом луны, как диковинным орудием, и уносилась в одно мгновение в ослепляющий белый свет утреннего солнца.
 

* * *

От Тюнгура путешественники ехали на лошадях. Ночевали у перевала Кара-Тюрек у реки Кучерлы.

За все время похода Ульяна ни разу не звонила домой. Поначалу она фотографировала группу и места, казавшиеся ей особенно живописными, несколько раз сама позировала очень восторженной женщине. Но, увидев себя на фотографии, с развевающимися на горячем ветру волосами, сидящую на лошади, страшно удивилась почти печальному выражению своего лица. «Ульяна, ты здесь как горная богиня прямо... Красивая такая...» — говорила фотографирующая.

Проводник, невысокий человек со смуглым морщинистым лицом, внезапно остановился в узком каменистом ущелье, позади которого открывалась пологая зеленая долина. Он обернулся к группе и приложил тыльную сторону ладони ко рту. Затем спустился на землю и пошел в сторону сложенных пирамидкой камней. Из пирамиды поднималась палка с привязанными к ее вершине лентами. Истрепанные, яркие, они шевелились от бесплотного ветра в кажущемся неподвижным воздухе. Группа нерешительно перешептывалась. Проводник снова взобрался на лошадь и тихо, коверкая слова, сказал, что нужно свернуть и поехать другим путем. Ленты и пирамида — это знак, что где-то здесь, в долине, идет камлание и шаман общается с духами: «Сейчас самое время просить о плодородии», — добавил он. Группа последовала за ним.

Ульяне было душно, сильно болели икры. Ехать дальше почему-то не хотелось. Злые слезы временами блестели в ее глазах, то подступая, то исчезая.

— Ульяна, хочешь воды?.. — раздалось рядом тихое, нерешительное.

Ульяна мотнула головой, улыбнулась через силу и отвернулась.

Он лежал и смотрел на небо, руки его налились горячей тяжестью и закостенели. Он не мог поднять их и убрать волосы с лица, потому видел небо через шелковистую рябь волос, пока наконец ветер не откинул их назад, в росистую траву. Голова его наполнялась тихим гудением, тело начинало подергиваться и дрожать. Он закрыл глаза и словно провалился куда-то. Когда он снова приоткрыл их, тело его содрогалось в непонятном ему ритме. Даже веки дрожали, и сквозь их дрожь было видно небо, ставшее вдруг бескрайним.

Он лежал, подпрыгивая на лопатках, и чувствовал, как его будто бы заполняет пена далекого моря, как выступает она на лице. Вокруг стало так покойно и светло, исчезли видимые границы мира, и раскаленное тело его дернулось и застыло.

Ему виделось, что щель, узкая черная щель появилась на поверхности земли, расширилась и обдала его паром.

Он ощущал, что через распахнутый горячий рот проникает змея, что она ползет по его гортани, в желудок и прогрызает через него спину. Трещат его мышцы, кости позвоночника, соединительные ткани, как поваленные ураганом деревья. Прорывается кожа, выпуская змею вниз, в землю, куда она ускользает, проедая в ней черную воронку. Его голова дергалась, поднималась, все внутри сокращалось, выплескивая белую горькую пену.

Потом камлающий дрожал и выл, чувствуя, как сквозь дыру в спине проникают в его тело темнота и холод. Он кричал. Кричал не своим голосом. Хрипло завывал воздух в его окаменевшем горле.

Где-то там, вдалеке, у могучих стоп холодной Белухи, стая птиц бросилась в небо. Там оступилась лошадь, оседая на каменистую тропу. Там, оказавшись на земле, на четвереньках, как зверь рыдала и выла, не зная отчего, женщина. Лицо ее, обращенное к земле, дрожало и краснело, живот, дряблый и теплый, провисал, тянул позвоночник вниз. Люди на лошадях замерли на секунду, прежде чем броситься ей на помощь. Потом начался дождь.

 

[1] Камлание — действие или ритуал экстатического характера, во время которого, согласно представлениям некоторых народов, шаман общается с духами.

[2] Теленгиты — коренной малочисленный народ России или субэтнос алтайцев, живут в Республике Алтай России.

[3] Баланы — народные теленгитские колыбельные.

[4] Пазырыкская культура — археологическая культура железного века (VI–III века до н.э.), основные находки предметов которой были сделаны на Горном Алтае. Сведения в основном получены при раскопках так называемых Пазырыкских курганов. Носители этой культуры обитали на смежных территориях нынешних России (плато Улаган, Укок), Казахстана и Монголии.

[5] Кам — шаман в Тыве и на Алтае.

[6] Трикстер — демонически-комический дублер культурного героя, наделенный чертами плута, озорника [Мифологический словарь / Гл. ред. Е.М. Мелетинский.  М.: Сов. энциклопедия, 1990. «Трикстер»].

[7] Эрлик — в алтайской мифологии живущий в подземном мире властитель царства мертвых. По преданию, именно Эрлик дал шаманскую силу самому первому каму.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0