Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Немой набат

Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист. Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз». Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН. Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

Часть ТРЕТЬЯ

1

В Нью-Йорке Аркадий Подлевский поселился на Манхэттене — угол 71-й стрит и Мэдисон-авеню, — в небольшой двухкомнатной квартирке на седьмом этаже массивного, грифельного цвета, угрюмого монстра постройки годов сороковых. Когда Бен Гурвин, встретивший Подлевского в аэропорту Кеннеди и заранее подыскавший жилье, привез его сюда, длинные узкие коридоры навеяли Аркадию воспоминания о знаменитых московских коммуналках — когда-то он навещал приятеля, квартировавшего в таком клоповнике. Но здесь за каждой дверью квартира со всеми удобствами и, как не забыл подчеркнуть провожатый, с постельным бельем «Мари Клер» из египетского хлопка. В итоге, перешагнув порог временного, примерно на полгода, жилья, Подлевский обрел спокойствие.

Квартира оказалась угловой, с окнами на Мэдисон, напротив магазин женской одежды «Ральф Лорен» — видимо, писк моды, — и на стрит к закопченной веками церковью Св. Джейкоба, которую, как позднее вычитал Аркадий на закладной доске, начали строить в 1810 году и завершили в 1884-м. По американским меркам — кромешная старина.

Очухавшись после смены дня и ночи, следуя советам Гурвина, кстати, слегка наполнившего холодильник «удобными американскими продуктами», то бишь замороженной выпечкой, Аркадий отправился на разведку. «Когда селишься на Манхэттене, — поучал этот Вергилий, которому Винтроп велел провести Подлевского по кругам нью-йоркского делового ада, — надо знать, какие виды “скорой помощи” находятся по соседству: ресторанчик для быстрого перекуса, врачи, адвокаты». И, обойдя громоздкий двенадцатиэтажный дом, заполнивший пространство меж двух стрит, Аркадий обнаружил на первом этаже стальную дверь с латунной табличкой «Герваз Гертнер, дерматолог», а ближе к Парк-авеню другую — «Роберт Рубман, офтальмолог».

Из любопытства заглянул в первоэтажные шопы — большой ювелирный салон «Аспрей-Лондон», затем «Эмилио Пуччи», женская одежда фасонов мидл-сегмента, и «Реал Пинн», мужские пальто. Ближайшие дешевые ресторанчики, впрочем в изобилии, он нащупал только на Лексингтон-авеню. После тщательного изучения меню Аркадий остановил свой выбор на «Мариэлл Пицца» между 70-й и 71-й улицами: свободный вай-фай и блюда с уклоном на «чикен».

В первые дни, слоняясь по окрестностям своей заокеанской берлоги, куда он залег «на спячку» в период российского политического похолодания, Подлевский много думал о Винтропе. Боб не только помог с визой и обустроил эту неформальную «стажировку», но и подыскал вожатого по дебрям здешнего делового мира, поставив перед ним задачу ввести московского гостя в нью-йоркскую бизнес-среду. Готовясь к дальней поездке, Аркадий основательно подтянул инглиш, однако с Беном Гурвином говорил по-русски. Этот шустрый рыжеволосый парень в обязательных для его круга цветных носках под красно-белую тельняшку, внешне напоминавший Чубайса, оказался Борей Гурвичем, который в нежном возрасте вместе с мешпухой перебрался из Харькова в Штаты и теперь содержал престарелых родителей, положивших жизнь, чтобы дать сыну образование.

Бен был общительным, веселым, и в свои сорок, как и Подлевский, оставался холостяком. На вопрос Аркадия ответил шуткой:

— Ой-вэй, на чужих ошибках учатся, а на своих женятся. Я пока живу безошибочно.

Он был дельцом с Уолл-стрит, в секторе «дэй трейдинг». Напутствуя Подлевского, Винтроп сказал: «Этот парень хорошо знает американский мидл-бизнес, вернее, хаймидл — верхнюю планку среднего бизнеса». И не случайно первым делом Гурвин повез Аркадия в самую нижнюю часть Манхэттена, чтобы он «причастился» у знаменитого бронзового быка — а возможно, «золотого тельца», — упершегося рогами в истоки Бродвея.

Рядом, между громадами конторских небоскребов на углу Бродвея и Уолл-стрит, приютилось простое здание великой Нью-Йоркской фондовой биржи. Раньше, по рассказам Гурвина, под потолком ее главного операционного зала была длинная застекленная галерея для зрителей — дорогущие билеты! — с которой открывался потрясающий вид на броуновскую суету маклеров, пляшущих в биржевом зале под лихорадочный рок-н-ролл курсовых ставок, дело сугубо мужское, ни одной женщины. Но после катастрофы 11 сентября балкон для зевак, понятно, закрыли.

— Вид был сумасшедший! — восхищался Бен. — Когда я впервые увидел этот муравейник, то понял, что обязан когда-то оказаться внизу, среди этого хаоса, подчиненного неумолимым законам биржевой игры.

Они сидели в модном, тесном от обилия столиков итальянском ресторане «Скалинателла» где-то на пятидесятых улицах, вест, и Гурвин умозрительно водил Аркадия по закулисью здешнего биржевого бизнеса. В принципе Подлевский знал суть дела, однако его интересовали местные особенности, и он просил Бена прочесть лекцию об активном трейдинге по-американски. А позднее хвалил себя за любознательность. Понятия были знакомы: риск и торговая стратегия, пошаговый вход в сделку и особенности «точки входа», убыточные дни и симптомы провальных сделок, теория портфельного инвестирования, разброс доходностей и даже «кривая безразличия» — когда, образно говоря, одно кофе и три сэндвича равнозначны одному сэндвичу и трем кофе.

Все это не было в новинку Аркадию — даже горячие инвестиционные идеи в формате «Бери и делай!», даже система «Биткойн-трейдинг». Однако в Штатах практическая торговля на финансовых рынках заметно отличалась от московских реалий, и Подлевскому было важно разобраться в деталях. Семьдесят тысяч американских маклеров из таких крупных фирм, как «Мэррилл Линч», трудились неугомонно, помимо прочего, регулярно готовя так называемые «толковые справки» для клиентов. Фактически же сделки «по рукам» заключали так называемые «специалисты». Разумеется, Аркадий не намеревался нырять в здешние биржевые водовороты — у него и рабочей визы не было, — но нельзя же выглядеть профаном при знакомстве с нужными людьми.

Между тем именно эту задачу он считал для себя приоритетной, с этой целью прилетел в Америку — знакомства!

Первым в списке Гурвина значился Джимми Блэкстоун, член совета директоров крупной трейдинговой компании. Втроем они закатились в стейк-хауз на 42-й улице, неподалеку от спичечного коробка ООН, и Блэкстоун, не глядя в меню, сразу заказал две порции шпината. Воскликнул: «О-очень способствует мужской силе, никогда не упускаю случая!»

— Джимми коллекционирует живую натуру, — поощрительно объяснил Бен.

Блэкстоун сверкнул голливудской улыбкой и, наяривая немедленно поданный шпинат, спросил:

— Ну и как там у вас в России? Путин все еще размахивает ядерной дубиной?

Подлевский, готовый разъяснить российскую ситуацию, не успел и слова молвить. Мгновенно разделавшийся со шпинатом Джимми, полнотелый, с наетым лицом, похоже, страдал речевой диареей. Вслед за вопросом он взахлёб обрушил на Аркадия свое понимание России и Путина: чуть ли не завтра этот диктатор после Крыма захватит Прибалтику, русские шпионы наводнили Штаты, Путин на корню душит демократию, в его жестокой империи на десятилетия бросают в тюрьмы каждого, кто причинил тяжкие увечья полицейскому, швырнув в него пластиковый стаканчик. А как его кровожадные команчи сбили малазийский «боинг»? А смертоносный «Новичок» в Солсбери? В общем, переводя на русский, Рашка — парашка. В Америке ненавидят Трампа за то, что он якшается с Путиным.

Десять минут этой клюквы, политической шелухи и буйных словоизвержений убедили Подлевского, что Блэкстоуна абсолютно не интересует происходящее в России. В голове этого импозантного румяного бизнесмена с сиреневой бабочкой в крапинку и пудовыми брендовыми запонками «Квадрат» из серебра с эмалью, которого Бен называл парнем, хотя ему под пятьдесят, сложились свои представления о варварской России, и Джимми никому не позволит поколебать убеждения, почерпнутые из самых влиятельных американских СМИ.

Поначалу Аркадий даже растерялся и в резонанс с парнем-перестарком почему-то вспомнил, что в России на так называемом консерваторском жаргоне молодых людей раньше кликали «стариками» или «старикашечками». Но быстро вернулся к осознанию странной реальности. Этот «парень» знает о России все, что ему нужно, дабы считаться в своем кругу экспертом по части российских ухищрений «а-ля Солсбери», и с неуемной жаркой страстью будет хвастать перед френдами, как высказал русскому то, что думает о его стране.

— Это Нью-Йорк, приятель, — как бы извиняясь за пустую встречу, сказал потом Бен. — Город демократов, бунтующих у Трамп-тауэр и не приемлющих главного твиттерщика под лозунгом «Трамп — никогда!». К тому же Блэкстоун явно с Западного побережья, его оклахомское наречие даже я понимал с трудом. Эти джентльмены из долины Сакраменто живут предубеждениями, не слишком благовоспитаны и чрезмерно строптивы. Их фраппирует, иначе говоря, шокирует любое непривычное мнение. То, о чем они не знают, по их мнению, просто не существует. Интим и глобал для Блэкстоуна равнозначны, сегодня он зарядился вдвойне: съел шпинат и обругал Рашку. Между нами говоря, это потенциальные пациенты психолепрозория, потому с ними и носятся как с объектами культурного наследия. Самая питательная среда для бациллы санкционных умопомрачений.

Та встреча, когда после одной-единственной оправдательной для России ремарки у собеседника вздыбилась холка и он нахмурил брови, упрекнув Аркадия в умственной отсталости, была для Подлевского хорошим уроком — он из всего умел извлекать пользу. И быстро усвоил своеобразную, неискоренимую особенность американского менталитета: все действия Америки на мировой арене — это всегда правда и добро, а помехи, чинимые ей, — это всегда ложь и зло. Впоследствии на ланчах и ужинах он выстраивал разговор так, чтобы подыгрывать настроениям здешней среды, но и по максимуму завлекать собеседников. Сам нажимал на варварское бесчиние, творимое в России, разъясняя, что именно эта дикость позволяет западным бизнесменам сказочно обогатиться. Если, конечно, они найдут опытного консультанта, знающего, как ловчее обходить дурацкие российские финансово-бюрократические рогатки.

Но после таких встреч — все одного пошиба, — оставаясь наедине с собой, Подлевский иногда не без улыбки, а то и с тихим смешком вспоминал немеркнущие тексты Михаила Задорнова о врожденной тупости мериканцев — Аркадию нравилось отбрасывать первую букву «а». Этой упертой публике можно впаривать самые нелепые бредни о России, главное — не переубеждать. Любая попытка отклониться от стандартного мнения сразу воздвигает вокруг тебя стену недоверия.

Впрочем, не забывал Аркадий и мудрых подсказок Гурвина, который среди прочего посоветовал освоить несколько сугубо американских тем, чтобы жонглировать ими за столом и сойти за своего парня. Бен даже преподал Аркадию урок рок-н-ролла, разумеется теоретический: надо отличать нэшвиллский рок от дейтройтского, а тот — от рока Западного побережья. «Если ты в беседе мимоходом пробросишь свои познания, то сразу повысишь к себе доверие, — учил Бен, — особо это ценят в протестантских городках провинции, на них и ссылайся. Тонкий способ дать понять, что ты бывал в глубинке Америки».

Пожалуй, лишь однажды Подлевскому назначил встречу человек, который, по словам Бена, серьезно интересуется Россией и приглашает его пообедать в ресторане «Я и моя Маша». «Только не перепутай! На тридцатой улице, в Нью-Йорке несколько таких ресторанов. Сеть...»

Когда Аркадий нашел это заведение, поразившее его торжеством псевдорусского китча, и назвал себя на стойке, ему указали столик в дальнем углу шумного зала. Навстречу поднялся человек крупного калибра в дорогом сером костюме, явно пошитом на заказ, безупречного кроя, он сидел на нем как влитой, «лайковой перчаткой», ни морщинки; казалось, этот человек сделан из нержавеющей стали. Своей статью мужчина напоминал тренированного морпеха, готового к высадке. По привычке Аркадий бросил взгляд на обувь — темно-синие туфли Джонн Лоб авангардной марки, на двух застежках. Незнакомец кратко представился:

— Гарри Ротворн, широкий бизнес.

Сделав заказ, он попросил Подлевского сказать несколько слов о себе. Потом перешел к делу:

— Гурвин рекомендовал вас как опытного гида по российским деловым просторам, думаю, об этом мы с вами основательно поговорим как бы позднее. А сейчас мне хотелось бы вас кое о чем как бы порасспросить. — Он к месту и не к месту пересыпал речь словечками «как бы», что свидетельствовало о его гарвардском происхождении. Да и галстук на нем был культово гарвардский: темно-красный с желтыми крапинками из мелких надписей «Ин вино веритас» — истина в вине.

Аркадий кивнул. Он был готов к любым вопросам.

Но только не к тому, который услышал.

— Сравнительно недавно Совбез ООН голосовал резолюцию, как бы осуждающую сталинизм. Скажите, друг мой, почему Россия воздержалась, а Китай наложил вето? — Гарри говорил спокойно, ритмично, словно в блюзовой гамме.

Подлевский оторопел от неожиданности. Но природная смётка и на сей раз не подвела. Не зная, что ответить, он мгновенно решил идти в обход:

— Что «почему»? Почему Россия или почему Китай?

— И то и другое.

— Но все-таки вас интересует Россия или Китай?

— Меня интересует Россия на фоне Китая. В газетах пишут, что нам необходимо сокрушить Россию не военным способом до того, как начнется неизбежная война с Китаем. И я хочу понять, зачем, в отличие от китайцев, вы как бы дергаете за усы Сталина. — Усмехнулся. — Ведь Путин, насколько мне известно, тоже лучший друг физкультурников.

На сей раз Подлевский уже не смог скрыть удивление и вылупил глаза. Гарри с прежней ухмылкой разъяснил:

— По телевидению изредка дают нарезку старой советской хроники. И кто-то из местных русских разглядел большой транспарант с надписью «Сталин — лучший друг физкультурников». Путин тоже увлекается спортом. Этот мем стал анекдотом.

Аркадий вежливо улыбнулся, но счел за благо сползти со сталинской темы. Спросил:

— А вы были в Китае?

— У меня там бизнес. Но в третьей декаде двадцать первого века я хотел бы расширить его на Россию. Поэтому полезно понять различия.

Беседа вошла в знакомое русло, и Аркадий, уже поднаторевший по части самопрезентаций и саморекламы, принялся объяснять Большому Гарри особенности бизнес-охоты в России. Он умел увлечь собеседников своим красноречием, и Ротворн постепенно втянулся в деловой разговор. Видимо, он действительно задумывался о бизнесе в России, ибо вопросы пошли прицельные:

— По правилам ВТО ограничения на вывоз капитала запрещены. Не намерены ли вы покинуть ВТО?

— Простите, Гарри, ВТО, как известно, своими санкциями разрушает Америка. Вопрос не к нам, а к вам.

Но оказалось, Ротворн просто прощупывает его.

— Извините, я, кажется, оговорился, — деликатно указал он Подлевскому на промах. — Ограничения на вывоз капиталов запрещает вводить МВФ... Но не в этом суть. Следующий вопрос я хотел бы начать с известной шутки. Надеюсь, это действительно шутка.

Американец опять слегка усмехнулся:

— Кто-то из знаменитостей сказал, что хуже войны с англосаксами может быть только дружба с ними. — Похоже, он намекал на российско-американский банкет девяностых годов. — Но скажите, друг мой, насколько прочна власть Путина? У нас пишут, что он гораздо больше опасается своих сторонников, чем врагов.

Подлевский решил отделаться шуткой:

— Кажется, Рокфеллер однажды задал одному из соотечественников сакраментальный вопрос: «Вы что, верите газетам?» Уж он-то знал, чего стоит печатное слово.

Гарри оценивающим взглядом скользнул по лицу Подлевского, но не ответил, лишь слегка улыбнулся. Это означало, что тема о Путине остается «на столе».

— Вы помните, Дэн Сяопин, начиная реформы, сказал, что не надо кичиться достижениями, лучше дождаться удобного момента, чтобы вдруг предъявить миру успехи Китая. Именно так у них и произошло. А что на этот счет думает Путин?

В ответ Подлевский с ходу, без разбега, пусть и не в тему, невпопад пропел осанну незыблемости нынешних российских устоев, хотя в глубине души уверенности в этом у него не было.

А Ротворн продолжал нажимать:

— У нас пишут, что путинизм — его иногда называют путриотизмом — на закате. У Путина сдают нервы, он сцепился даже с Польшей. А его риторика «милитари» похожа на политический шантаж.

Разговор поворачивался так, что Аркадию очень хотелось поддакнуть собеседнику. Но в данном случае это противоречило его личным интересам, и он продолжал убеждать Ротворна в том, что сегодняшняя Россия — эльдорадо для инвестиций, которые могут дать рекордную доходность. Опять-таки при глубоком знании бюрократических лабиринтов и с помощью людей, умеющих подсказать, как пройти через эти лабиринты.

Но этот статуй не унимался:

— Возможно, вы слышали, наши сверхбогачи выступили с обращением повысить налоги. На них, только на них! Они дополнительно предлагают выплатить один процент — нет, не с доходов, а от своих совокупных богатств. Наберется солидная сумма. А как у вас с финансами?

— У меня все о’кей! — вежливо хохотнул Аркадий. — Да и у казны большие запасы.

— Нет, у нас речь о другом. Сверхбогачи осознали опасность слишком глубокого имущественного расслоения и, как у нас пишут, сами сделали шаг навстречу обездоленным. Понимаете, я истый нью-йоркец и голосую против Трампа. Но не могу не признать, что как бы благодаря Трампу Америка — да что Америка, весь мир! — начала усиленно заниматься внутренними задачами. Отсюда и почин сверхбогачей. Они взяли девиз докладов Римского клуба — «Come on!», присоединяйтесь к нам.

Гарри, несомненно, выпадал из того круга бизнесменов, с которым знакомил Подлевского Бен, намекнувший, что в деловом мире Америки Ротворн очень заметная, хотя и нестандартная фигура. Теперь Аркадий убедился в этом лично, однако предпочел не затевать дебаты, но и не подыгрывать, а настойчиво развивать свою тему. В мозгу мелькнула самохвальная мысль: «Все же красиво я его увел от Китая, России и Сталина!»

Но через несколько минут, когда после марафонского обеда с хороводом блюд они расшаркивались по поводу приятного знакомства и обменивались визитками для последующих встреч, — Аркадий заметил, что чехол для визиток у Ротворна из кожи аллигатора, — Гарри на прощание вернулся к первому вопросу:

— Все-таки у меня ощущение, что Китай благодарен СССР больше, чем Россия. Странно...

В один из погожих воскресных дней Подлевский сплавал на пароме к Стейтен-Айленд, мимо статуи Свободы, в другой часа полтора бродил по этажам знаменитого универмага «Мэйсис», конечно, навестил русский ресторан «Самовар», обустроенный на часть Нобелевской премии Бродского. В третий раз отправился на прогулку в Центральный парк, совсем близко, можно войти с Пятой авеню. Среди огромных, голых, как череп, базальтовых глыб, словно мини-горы выступавших из земли, здесь повсюду струились опушённые деревьями широкие асфальтовые дорожки. Вдоль них по обеим сторонам тянулись бесконечные извилистые ряды лавочек для отдыха. Вернее, это была одна безумно длинная скамья, на которой каждые два сиденья были отделены тонкими чугунными подлокотниками. Уют для двоих!

К дощатым спинкам этих «уютов» были привинчены таблички — латунные или из нержавейки — с четкой гравировкой. «В память о счастливых днях, Стенли Гудман. 02.07.28–12.08.98», — прочитал Аркадий на одной из них. «Ванда, я буду любить тебя всегда. Дебби», — значилось на соседней. А вот еще: «Каролина, которая любила этот парк, и Джордж, с которым мы всегда были рядом. 2002».

Судя по датам, таблички периодически обновляются, понял Аркадий. Но сколько их! Многие тысячи. Они остаются на лавочках до тех пор, пока не иссякнет аванс, заплаченный заказчиками. Хороший бизнес! Он двинулся дальше, читая снова и снова. «Лиза и Вилли Хирш, из Берлина в Нью-Йорк, навеки вместе. 2007», «Морис Гринберг. Счастлив до 80-ти», «В любящую память Мери и Джон Коркран. 2005», «Дорогой Дональд Тубер, спасибо за ваше внимание. Любящая Барбара»...

Аркадий знал, что искать. Где-то здесь должна быть лавочка с табличкой, которую некая известная московская телеведущая оставила в память о знаменитом московском банкире. В СМИ, в социальных сетях скандально шумели, что это обошлось ей в двадцать пять тысяч долларов. Но где, где та лавочка? «Альберту Бердстоуну от жены и друзей. Июнь 23, 1995», «В память моих любимых родителей Риты и Дуглас Бенч»...

Продвинувшись по одной из аллей метров сто, Подлевский осознал тщету затеянного. Слишком много здесь трогательных посланий о прожитой жизни и совместном счастье, оставленных в назидание и на память потомкам. Да, пожалуй, и в назидание — чтобы не превращали свое существование в этом бренном мире в суету сует. Все там будете — грубовато, но верно.

Аркадия редко посещали столь отвлеченные, философические размышления. Но здесь, в Центральном парке, ненароком хранящем память о былых поколениях, вдобавок в часы вынужденного безделья... К тому же этот огромный бронзовый пес! Одну из базальтовых глыб, вспученных на парковой равнине, украшал памятник собаке, которая в 2005 году сквозь снега и бураны доставила лекарство умиравшему в одиночестве человеку. Спасенный не остался в долгу и увековечил беззаветного друга.

Центральный парк жил своей воскресной жизнью. В здешнем мини-зверинце толпилась любопытствующая публика всех возрастов, чуть в стороне плескались на ветру несколько радужных флагов лесбов. На пересечении аллей детский фокусник почтенных, если не сказать, преклонных лет из бывших комедиантов или ковёрных, в цветном костюме арлекино, доставал из шляпы плюшевых кроликов, а затем обходил с этой шляпой немногочисленных зрителей. Мамаши с детскими колясками. А еще — очень пожилые, наверняка за девяносто, одинокие люди, сухопарые, медленные, с тросточками, иногда с ходунками. Подлевский знал, что эти старцы и старицы с морщинистыми лицами, но подтянутыми фигурами — из очень богатых слоев, где железная гастрономическая дисциплина позволяет, хотя им уже маячат с того света, безмятежно продлить закатные сумерки жизни. Эти люди слишком стары, чтобы страдать.

Вот, пожалуй, и все воскресное «население» Центрального парка.

Свободных лавочек было много, и Подлевский присел на одну из них, предварительно прочитав табличку: «В память Джека и Долорес Кларк, любивших этот парк. 1998». Кем были и как жили эти безвестные Кларки, люди прошлого века?.. Смутное от безделья и предчувствия грядущих затруднений настроение — только теперь он осознал истинную цену ранее презираемой «праздности безработного» — поневоле напомнило Аркадию ту лавочку на Чистых прудах, на которой после президентских выборов он обдумывал свое возможное выступление в «Доме свиданий». Он сидел вот так же — в расслабленной позе, колено на колено, рука небрежно закинута за спинку скамейки.

Понятно, антураж был совсем иным: праздничный, на редкость жаркий майский день и бесконечный поток людей в разномастных красочных нарядах. Отовсюду смех, почти каждый — с мороженым в упаковке... Здесь, в центре Нью-Йорка, все иначе. Однако, поймал себя на этой мысли Аркадий, его настроения тогда и теперь очень схожи. Два года назад он тоже размышлял о завтрашнем дне, логически обосновав, что Путин назначит премьером Медведева и у него, Подлевского, все будет о’кей.

А что сегодня?

Волею судеб еще в ноябре прошлого года он забронировал билет в Нью-Йорк на 16 января. В те дни никто и подумать не мог, что 15 января станет красным днем календаря, как бы бархатной революцией, когда в Послании Путин заявит о поправках в Конституцию и через час отправит в отставку Медведева. Сама дата Послания была неизвестна. Но как сошлось, а! Он улетал из Москвы словно на переломе эпохи. И до сих пор ему толком неизвестно, что происходит в России, — кроме фамилий нового премьера и его первого зама. В съемной квартире русских телеканалов нет, а все, что говорят и пишут в Америке о России, ничего общего не имеет с теми «телодвижениями» власти, которые волнуют Аркадия. Это он понимал отчетливо.

Но что же все-таки творится в России? Подлевский не был политическим ясновидцем, однако понимал: меняя Медведева на Мишустина, — какой простор для «медвежьих» каламбуров! — Путин капитулирует перед реалиями экономической жизни. Раньше он говорил, что они с Медведевым «одной крови», но на деле у них слишком разные жизненные установки. Два года — коту под хвост! К правительству Медведева накопилось слишком много претензий: не только слабое, но и притормаживает рост экономики. И что? А разве нет претензий к Путину — чего он так долго тянул с заменой премьера и правительства? Конечно, есть, и очень большие. Это означает, Путин вынужден включить форсаж, реабилитируя себя в глазах народа за двухгодичный простой, времени у него остается не так много. Тревожное предчувствие завтрашнего российского дня нагоняло на Аркадия тоску. Он вспоминал, как один из столпов либерализма — начальник Академии госслужбы Мау говорил, что у Белоусова «дирижистские наклонности», маскируя расплывчатой формулировкой экономические разногласия с ним. Контекст эпохи, похоже, менялся — вместе с элитными раскладами. Как теперь с пользой устроиться в жизни?

Грядущее, которого он опасался, — грянуло.

«Да ведь есть и пример Трампа!» — Подлевский вспомнил, как Гарри Родворн говорил об особом внимании всего мира к внутренним проблемам. А еще он говорил... Это для Аркадия было внове... Оказывается, в годы Второй мировой благодаря огромным заказам американцы очень хорошо зарабатывали. Но финансовые власти искусственно ограничили потребление, сделав упор на накоплении частного капитала. Зато после войны эти накопления потоком хлынули в жилую сферу, колоссальная покупательская мощь заново и создала Одноэтажную Америку. «Какая еще рука рынка! — возмутился Подлевский и в своей манере передернул плечами. — В чистом виде масштабное госпланирование финансов».

Кроме того, Родворн говорил о каком-то американском ученом, который в середине пятидесятых прошлого века изобрел вакцину от полиомиелита. «Он не запатентовал это лекарство, — рассказывал Гарри, — чтобы оно стоило дешевле и было доступно миллионам людей. Сегодня, на фоне запредельного жлобства фармацевтических монстров, этого благородного человека у нас вспоминают все чаще».

Подлевский поднялся и медленно побрел к фасадным воротам Центрального парка — где биржа прогулочных извозчиков и велорикш, напротив «героя» множества голливудских фильмов старого 18-этажного люксового отеля «Плаза» с плечистыми парнями у входа. Не зная конкретных московских обстоятельств, Аркадий интуитивно чувствовал — нет, пожалуй, трезво, умом понимал, что российские реалии начинают круто меняться. Его закулисный фриланс, то есть заработок на теневых сделках, перестанет давать доход. Этот Мишустин ужесточит паршивое управление экономикой, для того и возвышен. Подлевский с его связями станет просто лишним. Да и сохранятся ли связи?

В Москву он звонил редко, лишь для того, чтобы напомнить о своем существовании. Московская жизнь вообще отодвинулась в сознании Подлевского куда-то на задворки. Он оплатил квартиру почти на год вперед, в том числе охранную сигнализацию, и забыл о бытовых проблемах. Закрыл офис, продал машину, уволил Ивана и помощника. Родственники его не интересовали по причине их отсутствия — был сводный брат по матери, но общались они редко, Аркадий даже не известил его о своем длительном отъезде. Правда, в пыльных закоулках сознания иногда мелькала мысль: а что все-таки с Богодуховой? Вместе с ребенком она куда-то исчезла сразу после пожара в Поворотихе, а ведь Агапыч передал, что жертв не было, огонь успели загасить. Подлевский месяца два периодически посылал Ивана дежурить к дому Донцова и на Полянку, к Катерине, но ни разу Иван не засёк ни Богодухову, ни наличия младенца. Словно сквозь землю провалились... Боже, как давно это было! В какой-то другой жизни, целая вечность минула.

Сегодня Москва беспокоила совсем в ином смысле. Когда звонил кому-то из деловых знакомых, по тону собеседников, по их репликам догадывался, что все встало, все ждут. Так было и в апреле восемнадцатого года, деловой мир настороженно замер в ожидании новых кадровых назначений. Но тогда была надежда — Медведев! И она выстрелила.

А сегодня надежды нет, сплошь тревоги.

Около зверинца, где гомонили дети, Подлевский остановился, тупо, пустыми глазами глядел на бестолковую суету. Его мысленный взор был обращен внутрь самого себя. Он всегда жил в мире с собой, но теперь с ним что-то не так, душевный комфорт рушился. В ушах словно звучала далекая канонада верхушечных московских битв. И это только начатки. Неужели пришла пора задраивать люки и ложиться на дно? Он успел накосить бабла, упаковался. Но что дальше? Что делать, чем жить? Как переползти в будущее? И вдруг — такое с ним уже не раз бывало — приоткрылись склады памяти и из глубин сознания начала всплывать радостная, даже вдохновляющая идея. Конечно же Винтроп! Какое счастье, что Боб подкинул ему вариант связующего звена между американским и российским бизнесом! Не только подкинул, но и очень вовремя подсобил со «стажировкой» в Штатах.

Да, он, Аркадий, уехал из одной России, а вернуться ему предстоит в другую Россию. Но и он уехал одним, а вернется другим, с большими связями в деловом мире Америки. Начинается новый этап жизни, заокеанские знакомства из вспомогательной и дальнесрочной цели превращаются в главную и насущную. Нам ли жить в печали? Или Волга не река? Мы еще и ухнем, и жахнем! Покажем русский кураж!

Настроение резко пошло в гору. Он стоял на низком старте.

Через несколько дней, словно на удачу, позвонил Винтроп — он на неделю прилетел в Нью-Йорк по своим делам. Предложил:

— Давай пообедаем в «Татьяне». Сто лет не был на этом идиотском Брайтон-бич, надо поглазеть, что там сейчас.

Они пару раз прошлись вдоль широченного песчаного пляжа по дощатому настилу, который считался местным Бродвеем. Гуляющих было немного. Лишь несколько дам бальзаковского возраста в тугих нарядах блистали своими явно не стандартными формами, что — по наблюдению Аркадия — считалось привлекательным, во всяком случае в Нью-Йорке. На лавочках вдоль стен примыкающих зданий сидели ветхие старушки, провожавшие скучным взглядом каждого прохожего. На игровой площадке с жидкими деревцами и несколькими столами забивало в домино старичье с фейковыми улыбками, оповещавшими, что им не грозит кончить жизнь в богадельне.

— Да-а, поутих, посерел Брайтон, — сказал Винтроп. — Раньше-то здесь все бурлило. Но те, кому удалось выплыть, давно, как говорят у вас в России, свалили из этого тухлого отстойника. Кстати, вы читали Толстого?

— Разумеется.

— Помните, в одном из писем он написал: «Гости свалили, душа радуется»?

Аркадий наморщил лоб. Ничего такого он, конечно, не помнил.

— А-а, — понял Боб. — Вы читали Толстого из интереса. А я по обязанности, по долгу служения... Дипломатического. Вот и запомнил лучше вас. А этот Брайтон... Эстрадная челядь, по-моему, вернулась в Россию. Остались в основном доживальщики. Стоило гнать за тысячи верст, чтобы день-деньской резаться в козла или пялить на всех глаза с этой завалинки?

Потом перекинулся на другую тему:

— А этот настил раза в три шире, чем во французском Довиле. Я был там, когда встречалась «Восьмерка», еще с Медведевым. Такой суматохи не видел нигде.

— Медведев уже не в игре. — Аркадий не упустил момент, чтобы повернуть разговор в нужное русло.

Винтроп остановился, повернулся к нему:

— А может быть, все-таки на скамейке запасных? Помните «Медведпутию»? Распался ли тандем? А если пересменка лидеров?.. Ну ладно, ныряем в «Татьяну». Хорошо хоть он сохранился.

В русском ресторане было людно. Однако сразу бросалось в глаза, что это народ не местного пошиба, но съехавшийся сюда со всего Нью-Йорка, а то и более отдаленных краев, вплоть до гостей из России-матушки. Знакомый с традиционной здешней разблюдовкой, Боб заказал угорь. Но когда попробовал, брезгливо поморщился:

— Что там у них на кухне? Когда-то его подавали почти целиком, жирный, кожа легко отслаивалась. А теперь нечто рубленое, приправой вкус нагоняют.

Подлевский, по-прежнему ловивший момент для серьезного разговора, сказал:

— Боб, во-первых, вам десятикратное спасибо и за саму идею моей поездки в Штаты, и за ее подготовку.

— Ладно, ладно, Аркадий, как говорится, сочтемся. Когда-нибудь позовете на блины. — Слегка взмахнул рукой, словно отстраняясь от комплиментов. — Кстати, вы были на Юнион-сквер?

— Пока не довелось.

— Съездите. Там от метро ведет длинный подземный переход, в нем кафельные стены снизу доверху залеплены канцелярскими липучками с надписями. Американцы любят провозглашать свои мнения и наивно полагают, что, изложив их на крохотном листке бумаги, приклеив к стене перехода, известили о себе весь свет. Но вам будет интересно. Там тысячи этих посланий. — Со смешком скаламбурил: — Много и посыланий Трампа. Наотмашь излагают. Стены плача. — Вдруг, по своему обыкновению, резко сменил тему: — А что во-вторых?

— Во-вторых?.. Понимаете ли, Боб... Похоже, ситуация в России заметно меняется...

— Да уж! — перебил Винтроп и хитро прищурил один глаз. — Но, сказав «А», скажет ли Путин «Б»?

— Вы о чем?

— Мно-о-го о чем. Начать хотя бы с Набиуллиной.

Аркадию меньше всего хотелось заводить разговор об общероссийских проблемах, от которых в данный момент жизни он был отстранен. Его волновала собственная судьба, и он продолжил:

— А во-вторых, Боб, я снова хочу просить совета. Ваша идея, чтобы я стал неким связующим звеном, посредником...

— Можете не продолжать, — снова перебил Винтроп. — Я все понимаю.

Он надолго замолчал, неторопливо разбираясь с угрём. Потом в стиле дотошных описаний Джона Апдайка вытер хлопковой салфеткой уголки рта, протер пальцы и только тогда посмотрел на Подлевского, оцепеневшего в ожидании.

— Значит, так. Программу знакомств расширяем. Слетаете в Вашингтон, в Чикаго, в Де-Мойн — в Айове приобщитесь к агробизнесу... Флориду заштрихуем, там вам делать нечего, а вот если доберетесь до Гавайев, то в Гонолулу есть очень энергичные люди, я дам им сигнал. Таковы мои ангельские помыслы. Но, как говорится, ушами не хлопайте. Будущее надо заработать.

Аркадий сидел молча. Величайшее почтение к Бобу струилось из его глаз. Густой туман, окутавший жизненные перспективы, начинал редеть.
 

2

Донцов быстро научился приезжать домой не позднее семи вечера, чтобы сразу включить компьютер. На Южном Урале было уже девять, Ярик спал, и они с Верой могли вдоволь наглядеться друг на друга по скайпу, насладиться эфирным общением. По выходным Виктор, конечно, подключался днем, чтобы с замиранием сердца выглядывать почти годовалого сына, который пытался делать первые шажки и что-то лепетал перед монитором.

В тот памятный день он позвонил Деду еще на рассвете, из Домодедова, сразу после того, как проводил Веру с Яриком на посадку в самолет. И с облегчением услышал возбужденный крик:

— Власыч! Ты мне скажи, как они за пять минут из Алексина до Поворотихи долетели? Пять минут! Мы ж не спали, а как полыхнуло, — с крыльца, Власыч, с крыльца! — мы с Антониной сразу на задний двор бросились. Уж как ты с дверью-то угадал! Ее верняк снаружи крепко подперли. Я топором стойку вышиб, дверь внутрь разом и рухнула. Оглянулся, а они уж здесь!

Донцов, конечно, понял, о чем кричит Дед, но спросил:

— Кто «они»? Ты о ком?

— «Кто, кто»! Конь в пальто! Пожарные! Говорю же, за пять минут домчали, все наготове. И давай шланги раскатывать. Цистерна-то полнехонька. Ума не приложу, как все вышло. Может, случайно мимо ехали? Или ученья какие... Но, видать, Бог нас любит, не отдал.

— Сейчас-то вы где? Дом сильно пострадал?

— Да не-е, только нижние бревна, козырек-надкрылечник и стена на веранде. Но залили нас вчистую, от пола до потолка. А крыша, крыша-то не покорежилась, балки целы, даже не опалило.

— Я говорю, сейчас, сейчас-то вы где?

— А-а... У Гришки Цветкова отсиживаемся. Поит-кормит погорельцев.

— Я часа через четыре подъеду. В Москву вас заберу, Катерина все подготовила.

— Какая Москва, Власыч! Дом чуть подправить — и живи. Только надо, чтоб сперва просохло, потом помывку устроим. А пока у Гришки перебедуем, поживем как на полустанке. Без вызова не приезжай, дай очухаться. А приедешь — захвати сам знаешь чего, для срочного ремонту. — На радостях добавил: — Обломился нам от тебя новый дом по высшему разряду. Будем в старом век доживать. Ну, давай! Поспать сейчас ляжем. От передряг этих очумели.

Донцов успокоился и, выждав, когда улетит рейс на Южный Урал, поехал в Москву. Ему тоже надо капитально отоспаться, почти двое суток за рулем.

Потом он привез в Поворотиху достаточно денег, чтобы Дед мог без натуги прикупить нужных досок, нанять плотников. И жизнь покатилась дальше. Хотя по-новому — с ежедневными общениями по скайпу.

Поначалу Власыч попросту забыл о Подлевском, исключив его из перечня жизненных забот. Но после Нового года, когда настойчиво застучала мысль о возвращении Веры в Москву, попытался нащупать, чем пробавляется опасный проходимец. В Интернете он не светился, Нина Ряжская ничего о нем ни знать, ни слышать не желает, а общих знакомых нет — иной круг. Перебрав варианты поиска этой мутной личности, Донцов обратился за советом к бывшему телохранителю Вове.

У Владимира Васильевича тоже не было выходов на Подлевского, даже косвенных. Но через третьих лиц, используя чоповские связи, он выяснил, что квартира Подлевского уже лет десять на охране. А главное, за последний месяц сигнализация ни разу не сработала, в квартире не живут.

— Возможно, укатил на лыжный курорт, — доложил Владимир Васильевич. И, понимая интерес Донцова, добавил: — Имеет смысл немного подождать. Теперь я держу вопрос на контроле.

Промелькнул еще месяц. Проблема-то архиважная, пороть горячку с возвращением Веры в Москву нельзя. Виктор наметил примерные сроки: если до марта Подлевский в своей квартире не объявится, значит, улетел за кордон. И не по делам — на недельку, а вдолгую. К тому же подоспели новые сведения от Вовы — сигнализация авансом оплачена жильцом до конца года.

Однако события поторопили, и Донцов решил полететь на Южный Урал, чтобы забрать Веру с Яриком, а заодно пообщаться с Синицыным, познакомиться с Остапчуками.

У Ивана Максимовича близилось семидесятилетие, Синягин намеревался отметить его с размахом, позвав родных, друзей и, как водится, нужных людей. Донцов тоже получил приглашение, в котором среди уймы напыщенных уважительных слов сразу углядел самое для него интересное — «с супругой». И в юбилейных предвкушениях, разумеется, возмечтал прибыть на торжество с Верой — это стало бы их первым совместным выходом в свет, а для Веры после уральской «ссылки» и вовсе праздником.

Перед отлетом Виктор помчал в Малоярославец, предупредив жену, что заночует у родителей. В тот вечер они долго сидели с отцом, прикушивая настойку из перебродивших садовых ягод. На столе был суржанковый хлеб — полубелый, с рожью, который он любил с детства. И конечно, изумительные пирожки, какие умела печь только мама. Тесто совсем тонкое, вкусная, в избытке капустно-яичная начинка чуть ли не просвечивала сквозь мучную оболочку. Виктор, как всегда, восхитился маминым кулинарным искусством, сказал, что ни в одном ресторане таких деликатесов не пробовал.

— Сынок, да ведь рестораны-то это фантики, обертка. За нее, за обертку, и платют, — ответила мама. — А начинка-то вот она, домашняя.

Донцов, для которого рестораны были повседневностью — деловые встречи! — возражать не стал и напомнил, что с детства эти пирожки были его любимым лакомством, всегда ждал праздников, к которым затевали широкую стряпню.

Да, они с отцом в тот вечер наперебой вспоминали былое.

— Кстати, а как Ануфрич? Жив-здоров? — спросил Виктор. — Что-то давненько у вас его не видел.

Отец вздохнул:

— Жив-то жив. А вот насчет здоров... От инсульта очухаться не может. Навещаю его. Но по-прежнему штукарит, речекрякает, говорит: ежели я ему на праздник винца не принесу, он мне фаберже оторвет.

Ануфрич был в Малоярославце человеком известным, как бы местной достопримечательностью. По профессии плотник — высшего разряда! — он славился житейской мудростью, давая советы ничуть не хуже смешных еврейских побасенок о козе, которую надо взять в тесный дом, а через неделю выгнать, после чего в доме сразу станет просторно. Правда, у Ануфрича байки складывались на русский манер. Отец смеялся:

— Ну, плотники, они вообще любят хвилософствовать, это известно... А помнишь, он тебе совет о питиях дал?

— О-о! — заулыбался Виктор. — Между прочим, я тот совет при себе держу. Очен-но оказался полезным.

Коренастый, длинноволосый на манер дьячка, сапоги всегда в залихватскую гармошку, Ануфрич в прежние годы приятельствовал с отцом. Когда в студенческую пору Виктор наезжал домой подхарчиться, иногда заставал этого своеобразного человека, который умел веселить людей прибаутками, сохраняя самое серьезное выражение лица, отчего все покатывались со смеху. И когда он наставлял «штудента» по части искусства пития, невозможно было понять, шутит Ануфрич или же делится житейской мудростью.

Те наставления были любопытными. Чтобы, как говорил Ануфрич, «снимать нервы», нормальному мужику примерно раз в три месяца надлежит крепко поддавать, как он говорил, ставить себе примочки. Но два правила! Пей только дома, у родных или надежных друзей, а не в присутствии, чтобы худая молва не пошла, — это раз; а два — никогда не опохмеляйся.

— Страдай до полудня, — учил Ануфрич. — Потом будешь как новенький. Хорошая выпивка, она напряг снимает.

Помнится, Виктор отнесся к совету Ануфрича с юмором. Но лет десять назад, когда жизнь начала припекать, когда накатывалась глубокая усталь и сгусток злой энергии, словно опасный тромб, грозил закупорить здравомыслие, Власыч вспомнил о давних поучениях и попробовал снять стресс дедовским способом. Результат — выше крыши! Через день он порхал пташечкой, избавившись от набежавшей из-за деловых передряг нервозности. С тех пор Донцов разок в квартал позволял себе расслабуху, рассказав Вере о своей странности еще до свадьбы. Чтобы потом не удивлялась.

Вера ответила так же, как когда-то Ануфрич: не поймешь, в шутку или всерьез:

— Знаешь, мне рассказывали, что жена известного летчика-испытателя, практиковавшего такой метод, говорила про мужа: «Что ж, придется упаковать эту вещь».

И «эта вещь» получилась у нее так выразительно, что оба расхохотались, поняв друг друга.

В тот вечер отец добрыми словами помянул особого генерала Ивана Семеновича, который свернул пасеку в березнячке, пристроив пчел на зимовку, а при телефонных разговорах не забывает передавать Виктору приветы:

— Иван Семеныч помнит, как отец — мой отец, твой дед! — с войны вернулся и как ему всем миром, толокой дом справили. Фундамент из дикого камня за день выложили. До сих пор стоит. Когда я обновлялся, пристройку для комфортов ладил, копнули, под землю глянули, а фундамент незыблем. А обновляться-то мне Ануфрич помогал. Золотые руки были у мужика.

Утром после тающих во рту маминых творожничков и душистого чая с чабрецом Власыч помчал в Москву. Вчерашние неспешные воспоминания, ненароком затронувшие судьбы поколений, не прошли даром. Но теперь Виктор не назад оглядывался, а вперед смотрел. Интересно: дед родился при царе, отец — при Сталине, он, Виктор, — при Брежневе, а Ярик — при Путине. Причем, что совсем уж любопытно, все — на излете царствований. И у каждого поколения Донцовых жизнь настолько различается, что диву даешься. Что же Ярику готовит его эпоха?

Эта тема захватила его. На трассе он вообще любил погружаться в размышления, причесывать мысли. И теперь пытался предугадать будущее сына, загодя загадывая, как оберечь его от опасностей нового века, наставить на путь истинный. Вспомнив старозаветное «Наставить на путь истинный», мысленно улыбнулся. Разве отец его наставлял? Он сам избрал свои маршруты, так и с Яриком будет. И все же, и все же... А эпоха выпадет сыну, похоже, сложная, смутная.

Мимоходом подумал о нынешних школьных несуразностях, вокруг которых бушуют циклоны страстей. Еще бы! Не кто иной, как советник Путина — еще в ранге министра был — невозмутимо заявил, что ныне смысл жизни в потреблении и школа должна готовить современного потребителя. Он же — придумщик пресловутого ЕГЭ. Ржаво дело. Парадокс: о том думать придется, как бы школа не принесла сыну вреда... Но главная мысль катилась по инерции: в России каждое царствование меняет судьбы поколений. Какое будущее выпадет Ярику?

В сознании вспышкой мелькнула странная мысль. Вчера отец достал из самодельной каповой шкатулки старые письма, которые он слал родителям с погранзаставы, где служил. Наставительно сказал: «Станешь старым, перечитаешь эти весточки, меня вспомнишь...» А новые-то поколения писем после себя не оставят, живут в планшетах! Все, кончилась эпистолярка, настал век гаджетов. Уже проскочила «прогрессивная» идейка о кладбищах в Интернете: человек ушел, нет его среди людей, а в виртуале он по-прежнему числится. Что за мир грядет, если в Голландии прилюдно да на потеху детям казнили жирафа Мариуса, в школах вводят для младших классов секспросвет, торжествует глобальная пошлость?

Эти отрывочные вспышки памяти снова подводили к главному: в каком мире придется жить Ярику и что он, отец, может сделать, чтобы подготовить его к диким джунглям «реала», куда попадет сын, выйдя за порог дома, потом школы. И обученный понятийному мышлению — известно, у технарей понятийное мышление сильнее, суть, причины они схватывают лучше гуманитариев, да и прогнозы у них точнее, — Донцов принялся систематизировать отцовские заботы.

Конечно же надо поменьше подпускать Ярика к ширпотребу Интернета, штампующего ленивых невежд, — это всенепременно, это уже аксиома. Поколение миллениум, поколение зет... Боже, как стремительно обновляется молодая поросль! Сперва извечную мечту о домашнем очаге сменила жгучая охота к перемене мест. Потом красивой одежде предпочли культ тела, что вроде бы и неплохо. Но теперь социологи хором поют, что под натиском виртуального развлекалова и цифровых ухищрений даже у натуралов любовь уходит на второй план. На шкале досуга интим стал нерентабельным. С ум-ма сойти! У натуралов! А что уж говорить об «элегантных», чей подспудный вкрадчивый напор становится все опаснее!

А хуже всего этот жуткий, омерзительный прагматизм, разъедающий души. Все, что лишено материального смысла, — на периферии интереса. С подачи зомби-ТВ возобладало, въелось пагубное мерило: «Чем пошлее, тем башлее». Под тяжестью этой напасти, словно от метельных, многослойных снежных сугробов, у многих «поехала крыша», раздавив романтическую мечтательность юных лет. Жизнь вывернулась изнанкой. Полно звезд и звездулек, но напрочь вывелись моральные авторитеты. Даже в провинциальном Малоярославце от скуки и пустоты бытования объявились граффитчики, да с уклоном в бомбинг, — быстро, тайком малюющие стены непристойными рисунками, надписями. Для них главное — движуха, хотя на деле они плетутся где-то в хвосте сверстников. Буйства возраста! Но своими неокрепшими мозгами не осознают инфантилы, что уже охвачены самопогублением, подхвачены водоворотом судьбы и их начинает затягивать воронка безысходности, что их поколение может погибнуть на фронтах жизни, что жестокая реальность не повезет их к благополучию, а, наоборот, оседлает бездонными заботами. Скажется детская психотравма, и кто-то, не дай бог, в поисках заработка станет «анонимным курьером» — разносчиком наркотиков.

Донцов так увлекся раздумьями о судьбах новых поколений, которым суждено испить мирское зло транзитных буквенно-цифровых времен, что не сразу среагировал на тормозные огни мчавшего впереди «японца» и едва успел уйти от беды — на трассе скорости очень приличные. Но этот мимолетный эпизод символически обострил главный вопрос: как уберечь Ярика от аварий на дорогах жизни? Как помочь ему наивные детские хотелки переплавить не в подростковый эпатаж, а в возвышенные мечтания, но потом избежать саморазрушения при лобовом ударе о реальности века. Когда возмужает, как научить его осмыслять жизнь в бессмысленное время? Или к его взрослению страна обретет смыслы?..

Американцы молодцы. У них состоятельные люди не гнушаются уже в школьные годы закалять своих детей трудовым заработком. Дочь президента Кеннеди, и та на каникулах служила «пажом в офисах», как в Штатах называли курьеров, разносивших бумаги.

Слегка остыв, попытался мысленно перескочить в будущее, заглянуть за горизонты текущей жизни. Подумал о том, что транзит мира от буквы к цифре заметно ускоряет смену поколений во всех сферах. Жизнь требует новых людей, новых смыслов. Отмирание профессий и нарождение новых — тренд времени. Теперь на одной ноте, как раньше, жизнь не пропоешь, придется переучиваться. Но, пожалуй, важнее другое. В России первая четверть века вышла тягучей, застойной, а наверстывать отставание надлежит поколению, которое выйдет на авансцену национальной истории лет через двадцать-тридцать, к зениту века, иначе говоря, поколению Ярика. Но известно, молодежь, мужающая в период возвышения страны, всегда патриотична — взять хотя бы сегодняшний Китай! — а молодежь, входящая в жизнь в период упадка или застоя, либо развращена, либо безвольна, либо протестна — разве не таковы наши миллениалы девяностых? Но уже ясно: мажорам, отпрыскам тузов ельцинской эпохи, как бы ни делали им карьеры предки, не удастся приватизировать будущее. Да и мировой опыт показывает, что неправедно нажитое, духоразлагающее злато рассыпается в прах уже в третьем поколении. Верно сказал об этом Томас Манн в своих «Будденброках», удостоенных Нобелевки. Так и у нас зачастую будет: дед богат, сын в нужде, внук пойдет по миру. Кстати, знаменитая теория контрэлиты итальянца Парето о том же: первое поколение — правящее, второе пассивное, третье ветшает, уступая место следующей элите.

И вдруг новая вспышка памяти. Прошлой зимой хоронили в семейной могиле на Кунцевском кладбище одного из ветеранов отрасли. После ритуала погребения, когда возвращались к машинам, Донцов обратил внимание на передние — самое престижное место! — ряды свежих, нарядных надгробий. Задержался, пригляделся и ужаснулся: здесь чуть ли не сплошь покоились молодые парни — двадцать три года, двадцать, девятнадцать... Горестные эпитафии, казалось, сочились деннонощными родительскими слезами; судя по богатым памятникам, какая распрекрасная, роскошная жизнь была уготована безвременно погибшим детям! Но из прощальных слов, из хронологии явственно проступало, что эти крепкие симпатичные ребята, глядевшие с фарфоровых фото, погибли не доблестно, а от передозировки наркотиками, в нелепой пьяной поножовщине, от других опасностей, явившихся вместе с жестоким и коварным рыночным веком. И разве не сами родители, подумал тогда Донцов, обогатившиеся волею обстоятельств или подлости, нажившие миллионы из ничего, нежданно-негаданно скакнувшие из грязи в князи, шальными деньгами лишенные нравственного иммунитета, на торжище честолюбия ради шика прибивавшие к стенам копейку рублевыми гвоздями, — разве не они сами научили своих чад «красиво жить», покупая им «тачки» со сверхмощными движками, открывая свободный кредит для ночных баров, не задумываясь, что готовят для себя темный час отчаяния? Зулусы, польстившиеся на яркие побрякушки! Неутомимая алчность!.. Все в этом мире уравновешено. Господь все видит, всем воздает по их мере. А есть ли более адские прижизненные муки, чем трагическая гибель детей, в которой повинны — не могут они этого не понимать — сами родители, от толстосумства беспечно отправившие своих чад в зону повышенного риска? Ужасно. Насмешка дьявола!

Эта горькая недомерзлая рябина, эти безвременные скорбные могилы с роскошными надгробиями — вот она, кара небесная за неправедные девяностые, Божий налог на скоробогатство. И кто знает, не покоятся ли в этих могилах — или где-то на других кладбищах — дети тех безжалостных кредиторов, которые вынудили выброситься из окна Богодухова, вышвырнули из квартиры Шубина?

Но Донцов сразу поймал себя на мысли, что как раз отпрыск бандюгана Подлевский жив и продолжает нечистое отцовское дело. Молнией сверкнуло воспоминание о прошлогодней попытке спалить Веру и Ярика в Поворотихе, и Виктора сразу поглотили текущие заботы, связанные с возвращением семьи в Москву. К тому же поток машин на трассе стал плотнее — сказывалась близость столицы, — пришлось добавить внимания.

А Ярик?.. Жизнь покажет. Но он, Донцов, теперь полностью осознает, сколь тревожным в наши неустойчивые, переменчивые времена стало отцовское бремя. Сколько гадостей и гнусностей вьется вокруг новых поколений. Сколько будничных драм, с годами перерастающих в жизненные трагедии. Кругом дурь и натиск! Недогляди за парнем — как иголка сквозь сито провалится.

Но сын сыном, а чувство сумасшедшего счастья охватило Донцова в те минуты, когда после долгой разлуки он обнял Веру. Именно счастья, которое выше любви, ибо вбирает в себя не только плотское обожание, но и не меркнущее с десятилетиями родство душ.

Синицын, крестный отец Ярика, поселил Веру с сыном в однокомнатной квартире, зато в центре города, к тому же в доме с «Пятерочкой», что было удобно, а вдобавок в квартале от большого сквера, похожего на парк, где Вера выгуливала сына в детской коляске. К приезду, вернее, прилету мужа она приготовила праздничный обед — разносолы не уместились на небольшом кухонном столе, заняв часть широкого подоконника, — и после длительных агуканий с Яриком, который, утомившись от папиной ласки, сладко уснул, они уселись не столько трапезничать, сколько излить друг другу душу.

Милота!

Впрочем, Виктор обрушил на жену в основном поток чувств, ибо докучливые бизнес-заботы, донимавшие в Москве, здесь сразу ушли на обочину, если не скатились в кювет. А об остальном и рассказывать незачем — с мамой и Дедом Вера перезванивалась, была в курсе семейных дел. Зато ее жизнь в уральской «ссылке» оказалась очень насыщенной, потому за ужином солировала она.

Конечно, Синицын свел ее с Остапчуками, и Вера стала непременным участником почти ежесубботних домашних посиделок — в зимнее время их устраивали часто, тем более погоды выдались особо снежные, дороги к дачным поселкам заметало. Раиса Максимовна, вырастившая трех сыновей, прекрасно знала, как обустроить малыша в одной из спальных комнат, чтобы ему было занятно-безопасно, а Вера могла бы спокойно «заседать» в гостиной, где, по ее словам, не разговоры шли, а страсти кипели.

— Витюша, ты не представляешь, насколько здесь, в провинции, люди откровенны! — воскликнула Вера. — Так хлёстко правду-матку режут, так до сути докапываются, что оторопь берет.

— А вот интересно, — сразу вцепился Виктор, — у них единая точка зрения? Они... Как бы сказать... Они единодушны в суждениях или кто в лес, кто по дрова?

— В том и интерес, что у каждого свое мнение, свое сомнение. Это же не партия с дисциплиной мозгов, люди независимые. И сами хотят сказать, и других послушать. Хотя, конечно, общий пульс прощупывается. Евролюбов или профессиональных вопрекистов среди них, пожалуй, нет. И если спорят, то беззлобно. Да! Знаешь, как Синицына теперь кличут? Недогубер!

— Что за недогубер?

— Недогубернатор. Он же пролетел на выборах как фанера над Парижем. Все знают, что подтасовка была, вбросы мощные. Но вот что любопытно. Те, кто у Остапчуков, они все ратовали за Георгия. Однако после выборов не испытывали горечи. Да и Синицына недогубером не за глаза зовут, он не обижается.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что сбой на выборах в кругу Остапчуков восприняли спокойно, я бы даже сказала, отчасти с юмором. Иного и не ждали, потому что сегодня самокритично считают себя мечтателями местного разлива. Но! — Легким постукиванием пальцев по столу привлекла внимание к многозначительному «но!..». — Меня не покидает ощущение, что Остапчуки, их гости, да и сам Синицын считают те выборы как бы репетицией. Точка не поставлена, люди во вкус вошли, первую пробу обдумали, осмыслили и впредь намерены гнуть свое еще упорнее.

— Веруня, смотрю, ты тут время даром не теряла.

— Я Остапчукам безумно благодарна. Окунулась в новую духовную атмосферу.

— Тогда скажи, ментально периферия от столицы сильно отличается?

Вера задумалась.

— В Москве я в таких кругах не бываю, сам знаешь. А дебаты в Поворотихе... Там люд другой.

— Пока не бываешь! Мы с тобой приглашены на юбилей Синягина.

— Приглашены? Потрясающе! Раиса Максимовна с Филиппом тоже полетят. Как без них? — Вдруг озаботилась. — Витюша, мне ведь подготовиться надо. Какой наряд подобрать? Обязательно в салон красоты сходить. Я же не могу в грязь лицом...

Донцов расхохотался.

— Женщина всегда остается женщиной. Вернемся в Москву, тогда и займемся твоим туалетом. А пока все же просвети: чем провинциальное обчество озабочено? Чую, Жора хочет меня представить Остапчукам.

— А как же! — всполошилась Вера. — В суматохе забыла предупредить. Улетаем-то мы в воскресенье. А в субботу у Остапчуков очередной сбор, уже звонили.

— Ага, так я и думал. Но не с пустыми же руками идти. Что купить?

— Именно что с пустыми! Там даже не чаёвничают. Народу много, стол накрывать, чай подливать, посуду убирать... Не для того сходятся, чтобы время на ширлихи-манирлихи тратить. Раиса Максимовна бутылки с лимонадами да газировкой ставит, бокалы. Каждый себе и наливает. Просто, удобно. Все свои, чужие там не ходят. Это же не гостевание, не товарищеский ужин, не деловая встреча. Собираются люди посудачить о том о сём, умников, прогнозеров послушать. А чем здешнее общество озабочено?.. Все гудят о поправках в Конституцию. Не поверишь, только о них и речь.

— «За» или «против»?

— Понимаешь, Витюша, путинские поправки, они здесь, считай, никого не волнуют, их называют не поправками, а уловками. Народ не понимает, о чем речь, что изменится в Думе, в Госсовете. Только оппозиция шумит, ей это по статусу положено. А вот поправки, которые снизу пошли, о традиционных ценностях... О-о, тут горячка. Если не примут низовые поправки, общественных скандалов не оберешься.

— Да что же плохого, если впишут, что брак это союз мужчины и женщины? Кто против?

— Люди опасаются, что туда ювенальные закладки могут впихнуть. А главное — русские поправки! Вокруг них здесь такая кутерьма, что Путину не позавидуешь. Ну чего я тебе буду пересказывать? В субботу сам услышишь, о них наверняка снова будут спорить.

Когда с небольшим «путинским» опозданием приехали к Остапчукам, Синицын шепнул Виктору:

— Сначала я тебя представлю нашей кухонной публике.

— Не понял...

— Эка ты непонятливый! Это же «кухня» шестидесятых годов. Народ пар выпускает.

Впрочем, о Донцове забыли сразу после приветственных раскланиваний. Обстановка в гостиной уже разогрелась, и двое мужчин неопределенно-среднего возраста, сидевшие в креслах друг против друга, продолжили пикировку.

— Дмитрий Ионыч, я же вам говорю: общенародного голосования ни в Конституции, ни в законах нет. С чистого листа поют.

— Не волнуйтесь, до мая закон примут.

— Да ведь у избиркома даже нет функций проводить такие голосования.

— Ничего! Зато Эллочка-людоедочка, в избирательном смысле конечно, уже заявила, что порог явки не нужен, а тех, кто наущает народ бойкотировать, надо наказывать. Радоваться пора, прямо на наших глазах сотворяется великий акт законотворческого... — Язвительный Дмитрий Ионович, в свободном синем свитере, похоже домашней вязки, запнулся, подбирая нужное слово, и тут же со всех сторон со смехом посыпалось:

— Произвола...

— Эпохальная мистификация...

— Хрущевский волюнтаризм ей в подметки не годится.

— Она еще сказала, что можно онлайн голосовать. И на вокзалах, в аэропортах. Везде избирательные урны поставят. По ходу на коленках закон лепят.

— Это цветочки! По ее словам, поправки — это политическое завещание Путина. Вот ягодки! Она что, хоронить его собралась? Язык до щиколотки...

— А комплексный обед с винегретом в нагрузку? Проголосовать — что в столовую сходить. Неужели классику не читала — про Конституцию или севрюжину с хреном?

— А Валентин Гафт слышали что сказал? — громко произнес сидевший за овальным столом, словно в президиуме, почти лысый, седобровый мужчина. Власыч для себя окрестил его «скоблёной мордой». — Что большинство наших элитариев зарабатывают в России, а деньги-то за рубежом тратят. Предателями их назвал.

Дмитрий Ионыч пожал плечами, ответил:

— Я где-то читал, что Козырев... Помните мидовского министра, который умолял американцев разобъяснить неразумным русским цели российской политики? Он в Майами сейчас бытует, иногда в СМИ квакает. Так вот, он вроде бы племянник Гафта. Может, фейк. Сейчас правду от вымысла не отличишь.

— Погодите, друзья, — начал Синицын, и все утихли. — Законное будет голосование или же волюнтаристское — в этом, как учит наша история, потомки разбираться будут. А сейчас что? Что с русскими поправками?

Общий тяжелый вздох прошелестел по гостиной, откликнувшись тягостным молчанием. Наконец Раиса Максимовна неуверенно ответила:

— На сегодняшний день, насколько я понимаю, по части русских поправок удается добиться формулировки: русский язык как язык государствообразующего народа. Всяко лучше, чем ничего.

— В Конституции РСФСР русский народ был назван по имени. Но в 1990-м демократы изъяли эту запись. Надеюсь, помните ту вакханалию демократических свобод! — Это басом сказал солидный мужчина в возрасте, со взглядом и осанкой патриция, тоже восседавший за столом.

— Зато председательшу ЦИК теперь называют «настоящим демократом», — подбросил Дмитрий Ионыч, не унимавшийся по поводу Памфиловой.

— Да-а, с гласностью теперь у нас хорошо. Со слышимостью затруднения, — вздохнул худощавый в очках, которого называли Валентином Игоревичем.

Наступило молчание.

— Рекламная пауза, — прозвучал чей-то комментарий.

И вдруг в тишине, неожиданно для Донцова, предпочитавшего отмалчиваться в незнакомой компании, молчание прервала сидевшая рядом с ним на двойном диванчике Вера. Отчетливо, с выражением она продекламировала:

— Стало мало русского в России. Почему спокойны? До поры! — Через короткий вздох пояснила: — Николай Зиновьев.

Все негромко, но дружно захлопали. И Виктор понял, что Вера очень органично вошла в круг этих людей, искренне озабоченных грядущими судьбами России. Ее слова здесь ждут, его ценят. Отсюда — смелость, спокойствие.

И, словно подтверждая его мысли, Раиса Максимовна огорчилась:

— Очень жаль, Верочка, что завтра вы нас покидаете. Вас будет нам не хватать. И как редкой умницы, и как обаятельной женщины. Надеюсь, судьба еще сведет.

Тут не выдержал Донцов:

— И очень скоро. На юбилее Ивана Максимовича.

— Да-да-да, конечно же там встретимся, — обрадованно закивал Филипп.

Эта перекличка «не по программе» невольно подвела итог одной теме и открыла новую.

— Я считаю, что Москва слишком много на себя берет, в буквальном смысле, — начал Валентин Игоревич, вместе с напарником, видимо, выступавший в роли застрельщика, возмутителя спокойствия. — Вчера Собянин хвастал каким-то сумасшедшим, лучшим в мире парком развлечений под крышей «Остров мечты». В Зарядье соорудили гигантский чудо-орган... Столица уже и не Россия вовсе, другая страна. Как этого в Кремле не поймут? У нас-то от московских чудес-красот, да при здешней бедности, — изжога. Они перед всем миром на сцене пляшут, а мы в зрительном зале на приставном стульчике ютимся. Может, и не бракованные, но уж точно второй сорт.

— Да писали же, что этот «Остров мечты» — очередная коммерческая штучка, под завязку набитая бутиками, — поддакнул из-за стола басистый патриций. — А билетик туда знаете скока стоит? От двух до семи тысяч! Семейный — десять тыщ. Ежели хотите на аттракционы без очереди, вдвойне платите. Такое даже помыслить невозможно. Боже, боже, что творится! Не-ет, жирует столица, жирует. Не за наш ли счет?

— Возрастает год от года мощь советского народа, — вкинул усач, затаившийся в углу.

Грузный мужчина в очках, плотно втиснувшийся в кожаное кресло, с гримасой огорчения сказал:

— Беда в том, что непомерный бесконтрольный рост Москвы стал символом, я бы сказал, деградации российских пространств. Раньше деревни умирали молча, а теперь и малые города закрываются. А Собянин и главная банкирша из своих интересов ратуют за разрастание миллионников — для него это удобнее, а для нее эффективнее. Что с Россией будет — не их вопрос.

— А если вернуться к Конституции, — это уже Дмитрий Ионыч, — наверняка Путин не рассчитывал на эпидемию низовых поправок, особенно по части традиционных ценностей, вокруг которых битва идет. Не знаю, как в Москве, — посмотрел на Донцова, — но у нас в основном за русские поправки переживают. Это как бы иммунный ответ народа. А времени в обрез, Кремль-то конституционный блицкриг задумал. Но что бы ни говорили о демографии, как бы ее политическими изысками ни исправляли, факт остается фактом: с 1990 года геополитическое русское ядро в срединной России убыло — шутка ли! — на семнадцать миллионов человек.

— За такие речи французик из Бордо вас не одобрит. — Это опять усач.

— Вы о ком?

— Не беспокойтесь, это не «вечерний Ургант». Тот, у которого программа попозже.

Седобровый за столом, «в президиуме», веско сказал:

— Внутренний блок Кремля ошибочку допустил. Надо бы локализовать обсуждение президентскими поправками, социальными и властными. А другие — учесть, отложить дебаты на осень, без спешки-горячки. Считаю, это грубый просчет Кириенки, он президента, по сути, подставил. Салом во время поста народ перекормил.

— Это почему же подставил?

— Да потому что непринятие русских поправок многие воспримут как сознательный отказ от учета интересов русского народа. Шопенгауэра перечитайте, Освальда, даже он пишет о «всемирно-историческом факте русскости».

— Ну, отчасти вроде готовы принять, я об этом говорила, — напомнила Раиса Максимовна.

— Вопрос сложный, кого-то это устроит, кого-то нет. Но я о другом, — нажимал лысый-седобровый, — о грубом просчете Кириенки, который не учел всплеск народной активности после долгожданной отставки Медведева. Админ-механизмы для блокировки любой нежелательной поправки создал и счел, что этого достаточно. А о том, чем обернется отказ, не подумал. Не предусмотрел, что могут вкинуть тысячу дополнительных поправок. Тысячу! Народ 15 января отставку Медведева красным днем календаря посчитал, встрепенулся, взбудоражился. А новый дизайн Конституции — это окно возможностей. Его настежь распахнули, ну и посыпалось. Теперь не удержишь. Такие сквозняки подули, особенно в провинции, что дефолтом запахло, внутриполитическим. Авторитет депутатов, власти рухнул, как цена нефти.

— Акелла промахнулся, Акелла должен уйти, — резюмировал усач в углу. В своей манере добавил: — Товарищ Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков.

— Лошадей на переправе не меняют, — сказал Дмитрий Ионыч.

— А кучеров? — тут же язвительно откликнулся Валентин Игоревич.

Донцов был поражен. Вера права, в провинции степень откровенности зашкаливает, уши по ветру здесь не держат. И главное, никаких партийных оттенков, даже оппозиционность не проглядывает, люди трезво, непредвзято осмысляют происходящее в стране, всей душой болея за Россию. Да, разбросанно, без четкого плана. У каждого, кто собрался здесь, свое дело, свой бизнес. Они с подозрением глядят в сторону Москвы, где, по их мнению, коренится очаг экономических опасностей, где в мутной возне копошатся зиц-председатели Фунты, на которых потом и свалят провалы.

А усач, вызывая поощрительный смех, не унимался:

— Раньше-то кремлевские насельники умели по три шара с кия в лузы класть, а теперь — сплошь киксы, даже удара не получается. Депутатов уже не выбирать, а отбирать хотят. Затеяли их на «Лидерах России» готовить — кто ловчее под власть ляжет. Но мы же по нашим, по местным знаем, что туда только карьерная публика суется. Те еще будут думцы-вольнодумцы. А придумал эту канитель опять же он, ваш Солжеельцин с амбициями мессии, в миру Кириенка. — Колко глянул на Донцова и вдруг под общие смешки затянул знакомый советский мотив: — «За столо-ом никто-о у нас не ли-ившиц...»

У этого усача, видимо, была здесь своя роль, он как бы смягчал, опускал до шуток серьезные суждения тех, кто собирался у Остапчуков.

— А Макаров, Макаров-то лизнул аж до самых гланд, — подхватил в его стиле неугомонный Валентин Игоревич. — Бывалый ухарь! Предложил в Конституцию нацпроекты вставить да объясняшек целую кучу навалил.

— И волонтеров кто-то подкинул зафиксировать, — сразу отозвался Дмитрий Ионыч, эти двое явно выступали в паре. — Временное, сиюминутное — и в Конституцию! Нацпроекты — Путину угодить, волонтеры — Кириенке. Ну и публика! Деспотня, услужливая челядь. Люди, случайно выплеснутые девяносто первым годом на поверхность истории.

— А Шувалов и вовсе предложил записать, что бизнес — передовой класс. Пролетарская закваска шиворот-навыворот. — Это грузный, в очках. — Девальвация чиновного авторитета.

— Сам выручай, а товарища погибай! — не замедлил вставить усатый. — Но вы же, господа, помните совет Высоцкого: «Я сомненья в себе истреблю». Самое время прислушаться.

Молчавший во время дебатов Филипп поднял руку — то ли как ученик, просящий слова, то ли призывая к тишине:

— Коллеги, о поправках мы не первый раз спорим. Но мне сдается, особое внимание надо бы уделить мотивам, по которым Путин объявил всенародное голосование. Памфилова ясно объяснила: мнение народа действующей Конституцией не предусмотрено, это добрая воля Путина. Так и сказала — добрая воля!

— Конечно, голосование не нужно, закон уже подписан. Но хотят сделать народ соучастником конституционного переворота.

— Подождите, Валентин Игоревич, я о другом. Где-то в глубине души теплится у меня надежда, что Путину одобрение народа необходимо не только для утверждения поправок в Конституцию. Обнуление президентских сроков заметно усилит его позиции для решения каких-то стратегических вопросов. Иначе к чему бы ему отправлять в отставку Медведева? Разве Медведев помешал бы обнулению? Ситуация в стране сложная. В ожидании транзита власти лозунг «Можем повторить!» перехватили чубайсы, на сей раз применительно к либеральному разгулу девяностых годов. И возможно, Путин готовится к переменам. Хотя я-то, откровенно говоря, считаю, что вместо общенародного голосования ему достаточно издать один-единственный указ, чтобы народ встал за него горой, поняв, какие у него планы. К 75-летию Победы переименовать Волгоград в Сталинград.

Это было слишком неожиданно, в большой гостиной повисла тишина.

Но через минуту из углового кресла подал голос усатый:

— С нами вот что происходит: Путин снова не уходит.

Реплика разрядила возникшую напряженность. Но обсуждать предложение Остапчука не стали.

А итог подвел все-таки Синицын.

— Уважаемые дамы и господа! — После нарочитой напыщенности перешел на обычный слог, но с ироничным, даже едким подтекстом. — В условиях публичных телевизионных восхвалений собчако-путинского бандитского Петербурга девяностых годов, превзошедших дифирамбы «Малой земле» Брежнева, все предначертания власти обречены на непременное воплощение в жизнь. Еще бы! При Путине персональные компьютеры стали в пять раз мощнее, а мобильные телефоны в два раза тоньше. Но меня беспокоит, что в Кремле не учитывают репутационные издержки, которые, как вечно бывает в России, проявят себя в будущем. И могут затенить, исказить исторический облик эпохи. — Глубоко вздохнул, завершил на другой ноте: — Русский народ сейчас словно калики перехожие, богатыри во смирении. Мы с вами тутошние, мы дома, мы приговорены жить в России, хотим на своей земле во всю силу развернуться. Поправки в Конституцию против чужегражданства чиновников — не про нас. Нам ни вторые паспорта, ни зарубежные владения ни к чему. Нам другое нужно: чтоб освободили нас от бюрократических удавок. Тогда мы горы свернем, Россию поднимем. Россия всегда глубинкой была сильна.

— На-ам нет преград ни в мо-оре, ни на су-уше, — подвел итог усач.
 

3

Необъяснимые предчувствия новых времен овладели Хитруком, когда внезапно начались карантинные бедствия и несметные множества людей, взъерошенных вирусной угрозой, испуганно изменили ритм жизни. В отличие от сонма прорицателей, вороньей стаей налетевших в соцсети за пятнадцатью минутами славы, он не считал пандемию поводом для крутых перемен — разве что по части медицинских обновлений. Не судьбоносным, в его понимании, был и крах нефтяных цен, после чего рухнул рубль. Эти масштабные, но преходящие катаклизмы, поглотившие внимание общества, Борис Семенович настороженно воспринимал в качестве некой ниспосланной свыше дымовой завесы, прикрывающей главные, еще не распознанные, но необратимые сдвиги жизни, идущие исподволь. Пандемия смущала своим явлением именно сейчас, в самый-самый момент, когда надлежало быть начеку по части политических землетрясений. Хитрук пребывал в раздвоении: его тревожила реальность бытия, заставляя прикидывать, как ловчее вывернуться из текущих затруднений, а в подсознании точила мысль о скором пришествии новых времен, к которым приспособиться куда труднее, чем к карантинным неудобствам или скачкам валютного курса. Теперь только и жди, что придумают вожди. Новые времена приходят и не уходят, застревая на десятилетия, обнуляя карьеры одних и «делая жизнь» другим. Он задавал себе сакраментальный вопрос: неужели мне одному кажется, что Россия вляпалась в очередную историческую слякоть? Неужто эти державцы — а может, державнюки? — не замучились поднимать Россию с колен?

Хитрук недавно разменял полтинник и, по версии медиков, не входил в группу вирусного риска, а солидные запасы твердой валюты уберегали его от житейских потрясений. Иммунитет против болезненных, но временных пакостей бытия был отменный. Но что касается предчувствия новых времен... Тут было над чем поразмыслить. Вросший в свой пост, нанятый властью для дозорной службы в «тылу» завтрашнего дня, поднаторевший глядеть вперед, Борис Семенович Хитрук подспудно опасался, что грядущие перемены угрожают его личному счастью, могут вытеснить из земного парадиза, в котором он пребывал, спровадить в адское «околодно», где не пустят дальше турникета. Душевная бодрость покидала его. Необходимо, абсолютно необходимо загодя угадать суть Большого поворота, задуманного главенствующими во власти, и к нему подготовиться, чтобы не оказаться одним из крошечных обломков сурковского путинизма, вытирающего пыль с домашних книжных полок.

Но в самый разгар утомительных, угнетающих раздумий о будущем вдруг выяснилось: вовсе не один Хитрук озабочен завтрашним днем. Самое же поразительное состояло в том, что столь важное открытие Борис Семенович сделал в сорока шести шагах от своего кабинета. Сорок шесть шагов! Он автоматически пересчитал их, когда в глубокой задумчивости, объятый бездной недоумений, шел на встречу с председателем правления банка.

Кабинет Хитруку выделили на главном этаже, прямым проводом соединив с председателем. Но де-факто телефон «работал» лишь в одну сторону — Борис Семенович сообщал о платежке из спецфонда, которую требовалось подписать. Председатель никогда не уточнял предназначение выплат, ибо знал, какие задачи решает внедренный под банковскую «крышу» агент Застенья, а иных поводов для общения с ним не было. И вдруг в послеполуденный час одного из обычных дней на рабочем столе Хитрука резкой высокой трелью ожил аппарат прямой связи.

— Борис Семенович, хотелось бы встретиться. Если вы не слишком заняты, через пять минут жду вас в переговорной.

За пять минут Хитрук не успел даже прикинуть возможные варианты предстоящей беседы. Времени хватило лишь на то, чтобы привести внешность в идеальный порядок: поправил галстук, расчесал шевелюру, привычным, слепым движением руки проверил, не разъехалась ли молния на ширинке.

В переговорной они сели не за главный стол, предназначенный для командных игр, а устроились в глубоких угловых креслах. Валерий Витальевич, в банковском обиходе просто ВВ, сухопарый, подтянутый, по-барски неторопливый в словах и жестах, с железом в голосе, держа на коленях тонкую матово-синюю папочку на кнопке, начал без разминки:

— Борис Семенович, хочу посоветоваться. Как вы понимаете, не по банковским делам. Хотя... Вопрос в конечном итоге имеет прямое отношение к нашему банку. Вы человек широкого кругозора, со связями в различных сферах и, вероятно, подскажете, а возможно, и поможете в одном щекотливом деле. — После небольшой паузы удивил: — Нам надо разместить в СМИ несколько статей с компроматом. — И умолк, выжидательно глядя на собеседника.

Увы, именно со сферой СМИ Хитрук почти не соприкасался: его «агентурная» деятельность и неофициальный статус не предполагали пиара, требуя анонимности. Однако они же обогатили переговорным опытом. Борис Семенович отлично знал правила таких приватных бесед и понимал, что поставлен перед жестким выбором. Ответив отказом, он снимает вопрос с повестки дня, но сильно потеряет в глазах председателя правления, который под разными предлогами при случае может избавиться от неформального советника. Если же перейти Рубикон, сказав «да», ходу назад уже нет, он в игре и обязан любыми способами выполнить задачу. А принимать решение надо мгновенно, и в таких случаях срабатывает интуиция. Хитрук достойно выдержал прямой взгляд, спокойно ответил:

— Слушаю вас, Валерий Витальевич.

— Вообще говоря, этим могла бы заняться пресс-служба. Но вопрос не просто щекотливый, а в известной мере деликатный. Я не хочу, чтобы в этом деле торчали уши нашего банка. Компромат нужно вбросить со стороны. За ценой не постоим.

— О ком или о чем идет речь? — Борис Семенович сразу взялся за уточнения, не без оснований полагая, что они позволят каким-то хитрым зигзагом ускользнуть, отползти в сторону. — На кого компромат?

Валерий Витальевич приподнял брови и выстрелил:

— На меня.

— На вас?! — Унять эмоции на сей раз было невозможно.

— Понимаю ваше удивление и разъясню суть дела. Видите ли, Борис Семенович, я начинал карьеру в небезызвестном МОСТе Гусинского, олигарха первой волны, ныне, как вам наверняка известно, обитающего в Нью-Йорке. Владимир Александрович был натурой артистической, помимо финансовых ухищрений, увлекался, как принято говорить, общими вопросами. И изобрел любопытный политический — да, да, именно политический! — инструментарий. Его люди размещали заказные статьи с разгромной критикой МОСТа в оппозиционной коммунистической печати. В «Правде», — не знаю, сохранилась ли эта газета, — в «Советской России». Ну и так далее. Эти статьи Гусинский с успехом, даже с помпой предъявлял в качестве доказательства своей лояльности: оппоненты верховной власти его ненавидят. — Негромко рассмеялся, но сразу вернул серьезный тон. — В те времена проворачивать такие махинации было легко. Но, вспомнив о ноу-хау Гусинского, я понял, что теперь ситуация намного усложнилась. Критика сегодня полезна и справа, и слева, со всех оппозиционных Кремлю сторон. Ну, положим, зюгановская пресса охотно напечатает компромат на меня. А вот либеральная... Поэтому, повторюсь, за ценой мы не постоим... Кажется, уважаемый Борис Семенович, я вам все объяснил.

Хитрук, сразу уловив замысел и восхитившись вполне искренне, кивнул.

Валерий Витальевич удовлетворенно сказал:

— Я понял, что вы всё поняли. Что касается наличности, выходите напрямую на Сташевского, он в курсе. — И, передавая синюю папочку, добавил: — После прочтения у вас могут возникнуть вопросы. При необходимости встретимся вновь.

Вернувшись в кабинет, Борис Семенович вполглаза глянул на три странички текста и сразу схватился за трубку прямого телефона.

— Валерий Витальевич, да, вопросы есть. Могу я сейчас зайти в переговорную?

На сей раз председателя пришлось ждать минут десять.

— Ну? — в своей краткой манере с легкой улыбкой спросил он, утопив себя в кресле.

— Валерий Витальевич, это очень серьезный компромат. Я обязан предупредить вас. Стоит ли подвергать себя чрезмерному риску?

К удивлению Хитрука, сдержанная улыбка стала ироничной, в какой-то степени даже дьявольской, в глазах ВВ мелькнул сабельный блеск.

— Я ждал от вас именно этого вопроса. Не беспокойтесь, Борис Семенович, действуйте смело. Я всегда смогу дать опровержение.

После минимальной заминки снова, как и в первый раз, выстрелил:

— Это фейк.

До конца рабочего дня Хитрук предавался размышлениям. Бездельно сидел за рабочим столом, барабаня пальцами по сочно-зеленому, чуть ли не бильярдному сукну, вставал, чтобы мерить шагами кабинет, снова садился. И думал, думал, анализируя каждую фразу ВВ, стремясь ухватить суть его тревог и намерений.

Особенно зацепило слово «полезно». Он так и сказал: критика со стороны оппозиции сегодня полезна. Причем и справа, и слева, что от патриотов, что от либералов. Кому полезна? Ну не власти же, а лично автору фальшивого компромата на самого себя. Выходит, Валерий Витальевич тоже считает, что другой, главный ВВ готов к Большому повороту в сторону национальных интересов и надо срочно «переквалифицироваться в управдомы», отмежеваться от либеральной тусовки, в которой банковский ВВ вырос и в которую врос. Хитруку эта мысль, — правда, в зародыше — явилась сразу после отставки Медведева, который, честно говоря, и сам не особенно утруждался, и других чесаться не заставлял. Медленное время кончилось, опасный тандем Мишустин–Белоусов придал текущим дням ускорение. Кстати, в отличие от тех, кто твердил только о Мишустине, Хитрук обратил особое внимание именно на эту связку, по его мнению, отнюдь не случайную, указующую на планы высшей власти. Но теперь Путин пролонгировал президентство — общее голосование, наверное, вообще отменят, закон подписан! Это значит, атлантическая прививка, сделанная России в 90-е годы, может потерять силу — обнуление путинских сроков, не исключено, повлечет за собой обнуление обязательств перед Западом. В ту же сторону толкают и первые всполохи вирусной эпидемии... Вспомнил свежее предсказание уехавшего в США Иноземцева. Академик регулярно «шлет приветы» из-за океана: на сей раз заявил, что 2020 год может стать переломным для российской истории, обнулив предыдущую либеральную эпоху. Впрочем, про обнуление эпохи Хитрук присочинил уже от себя, ибо опасался за судьбу нынешней управленческой команды, в которой состоял. Тут вовсе и не нужны элитные интриги, громкая, неизбежно скандальная ротация кланов — теперешних могут развести втемную, аккуратненько растворить в новых лицах, чтобы потом отправить в сливной бачок жизни. Да-а, банковский ВВ чутко уловил веяния с самых верхов. Компромат на самого себя — это эпический размах! Председатель объявил аварийный режим и с помощью Сташевского — скучный и нерасторопный на вид, медленный, престарелый чинуша с артритными ногами, но ближайший советник, самое доверенное лицо! — быстро сочинил вариант, который позволит в случае надобности подогнать свою репутацию под запросы власти. Бомба взорвется в тот момент, когда ВВ даст опровержение и станет ясно, что клевета исходит от либералов, отправивших его на медийный эшафот. Публикации в зюгановской прессе нужны лишь для отвода глаз. Ловко! Люди денег — это особая порода, у них мозги не хрустят.

Хроническим запором мысли Хитрук не страдал, и разбор полетов банковского ВВ привел Бориса Семеновича к банальной истине: кое-кто уже «наложил в панамку» — крысы бегут с тонущего корабля. Но едва в голове мелькнуло слово «корабль», на ум пришел любопытный образ: мы плывем на «Титанике», а сейчас полезнее оказаться на броненосце «Потемкин». Либеральный «Титаник», похоже, идет ко дну, уже тонет, а броненосец «Потемкин» — символ восстания против нынешних порядков. «Но восстание-то подавили, — тут же полоснуло в сознании. — Ситуация очень подвижная, страна снова погружается во мглу, жизнь пятится назад, надо быть осторожнее. Запасемся-ка попкорном и будем посмотреть, кино обещает быть занятным. Пусть начинает Валерий Витальевич, поглядим, что у него получится с новыми трендами, как он избежит политического увядания. Поучимся бриться на чужой бороде. Слякоть не слякоть, а жить-то нужно».

Хитрука не крестили, не обрезали, и он считал, что жизнь — это договор со Всевышним, заключенный без гарантии. Но зато искусством жизни овладел сполна. И природным чутьем ощущал, что ее слом близок.

И все-таки неожиданное, очень авторитетное подтверждение тревог по части злых «завтра» вдохновляло. Вдобавок ВВ обещал не постоять за ценой, мимоходом упомянув о наличных. Это означало, что важен конечный результат; как при расходах со спецфонда, реальные отчеты не требуются. При оплате наличными это открывало неплохие возможности. Но как их реализовать?

Это был самый трудный вопрос, и, по достоинству оценив свою мудрость — в пиковые времена мыслит в резонанс с председателем правления, вхожим в высокие сферы! — Борис Семенович полностью сосредоточился на поисках решения этого вопроса.

Хитрук поднимался по карьерной лестнице с низов, с первой служебной ступеньки, и распрекрасно знал «законы мироздания», как он называл негласный «кодекс бесчестья» бюрократической среды. В России оды чиновному сословию испокон веку отличались неприязнью. Оно и понятно: пороки русского бюрократа с особой наглядностью проступали в отношении к «податному» люду, и народная молва, как и классики литературы, не скупилась на красочные злопыхательства. Но понимание внутреннего мира этой изолированной среды, повадок и склонностей обитателей чиновного «зверинца», который населяют порой уникальные человеческие типы, простому смертному не доступно. Между тем у замкнутого сообщества столоначальников, у офисной бюрократии свои неписаные правила, своя надпоколенческая «генетика» с узорчатым набором свойств и ситуативных альянсов.

Одно из них касается неформальных узнаваний по формуле, в благозвучии вполне цивилизованной: «Свой свояка видит издалека». Известно, любой мелкий, начинающий чиновничишка обожает, не щадя сил, для престижа, со страстью, на манер Чичикова врать о своих близких знакомствах — чаще всего вымышленных или шапочных — с сильными мира сего. Хитрук сам прошел через эту первичную стадию. Но, поднимаясь по карьерной лестнице, завзятый бюрократ, даже чиновник экономкласса, умеряет трепотню о своих связях, напоминая о них лишь изредка и по необходимости. А уж те, кто в высшей лиге, в бизнес-классе, монстры подспудных решений, сановники, элита — те и вовсе скрывают карьерную родословную, не озвучивают имена благодетелей, с которыми связаны неформально, чтобы вокруг не знали, чья мохнатая рука продвигала их по карьерной лестнице, «чьи они люди». Тайные регуляторы аппаратных отношений известны лишь избранным, слишком много значат системные связи внутри властной верхушки.

За многие годы эти тонкости Борис Семенович вызубрил, словно таблицу умножения. Стал мастером карьерного выживания, на бумагодеяниях, пусть и в цифровом формате, собаку съел. Но, как тонко подмечено в народе, хвостом подавился: нечаянно столкнулся с новым для него, непонятным, даже загадочным вариантом внутричиновных отношений.

Этого человека Хитрук знал давно — но только в лицо. Оба вращались на федеральном уровне и периодически встречались на различных массовых сходках столичного административного бомонда, никогда, впрочем, не здороваясь, а лишь заприметив друг друга, — обоюдно примелькались. Но на прошлогоднем праздновании Дня России случайно оказались за одним столом, накрытым в амфитеатре зала приемов на верхнем этаже Кремлевского дворца, где в партере чокались бокалами опорные чиновники государства, боевые слоны, высшие сановники — с дамами в ожерельях из акойя, особо ценного перламутро-золотистого жемчуга южных морей. Это априори предполагало, что Хитрук и Немченков службисты одного ранга, хотя не второго сорта, и позволяло собирать богатый урожай знакомств, обязывая к обмену визитками. Но Хитрук считал знакомство сугубо формальным и несколько удивился, когда осенью ему позвонили:

— Приветствую от души, Борис Семенович. Это Георгий Алексеевич Немченков. Мы с вами...

— Как же, как же! Прекрасно помню наше праздничное застолье, — с дежурным радушием, которое сам он считал «собачьим брёхом», откликнулся Хитрук.

— С удовольствием звоню не по делу, — приветливо рокотал Немченков, для солидности снижая голос до легкого фальшивого баска. — Вынужден признаться, для меня это редкость. Но общение с вами было приятным, хочу закрепить знакомство. Может быть, на следующей неделе мы где-нибудь пересечемся? Желательно днем.

— Георгий Алексеевич, в воскресенье улетаю на Южный Урал, как раз на неделю.

— На Южный Урал? Не может быть! Какое везенье! — после коротенькой паузы с восторгом, потеряв половину баска, воскликнул Немченков. — Борис Семенович, позвольте сегодня или завтра — когда вам удобно — заскочить на пять минут. В буквальном смысле на пять минут. Ваша командировка — это мое случайное везенье.

Он заехал действительно на пять минут. После эмоционального приветствия достал из кармана запечатанную десятитысячную «котлету» идеально новеньких долларов, положил на приставной стол:

— Борис Семенович, сделайте одолжение. На Южном Урале мой приятель ждет эти деньги. Мы с ним договорились не зачислять их на его карточку, а передать с оказией. Ну, вы меня понимаете... — Широко улыбнулся, пошутил: — Таможню проходить не надо. Борис Семенович, я понимаю вашу особую, колоссальную занятость, но нижайше прошу захватить их с собой. Я сообщу ваш телефон, вам позвонят. Всё! Помчался, сегодня у меня сумасшедший день.

Проводив Немченкова, слегка растерявшийся Хитрук в буквальном смысле почесал в затылке, «обрабатывая» необычную и в общем-то нетактичную для первой встречи просьбу. Знакомы без году неделя, считай, шапочно, а он... Видимо, личность бесцеремонная, кипучий делец. Хотя для него, Хитрука, выполнить эту мелкую просьбу — пустячное дело. Действительно, не через границу же переться с долларами.

Однако то были цветочки. Ягодки пошли после возвращения с Южного Урала. Там никто Хитруку не позвонил, и деньги пришлось везти назад. Он позвонил Немченкову, чтобы вернуть их, высказав недовольство необязательностью его приятеля, но услышал в ответ:

— Бо-орис Семенович, о чем речь! Для меня это такая чепуха, что жаль время тратить. Пусть останутся у вас. Когда-нибудь угостите обедом.

На сей раз Хитрук «чесал в затылке» иносказательно. Возможно, этот Немченков хочет показать свой тугой кошелек, набитый с поборов? В банке взяток не несут — во всяком случае, неформальному советнику председателя, который не сует нос в финансовые дела. А в аппарате полпреда президента — сплошь решалы, герои откатов, которые, как говорил кто-то из Рокфеллеров, могут без труда объяснить происхождение своего богатства — кроме истории первого миллиона. «Кстати, — вдруг подумал Хитрук, — на моей визитке указана банковская должность, но эта “особая, колоссальная занятость”... Похоже, Немченков осведомлен о моих реальных полномочиях. Видимо, навел справки. А “угостите обедом” означает, что деньги вообще не надо возвращать». Взятка? Но за что? Хитрук не сидел у административных рычагов, не был и банковским инсайдером, сливающим информацию, возможностями «порадеть» не обладал. Однако на всякий случай решил проверить. Сказал секретарше через финансовую службу срочно «пробить» клиентскую базу банка: нет ли в ней Георгия Алексеевича Немченкова? «Тест на коронавирус» пришел отрицательный, и Борис Семенович сделал вывод, что встречная просьба, без которой столь дорогой подарок выглядит неприлично, даже подозрительно, скорее всего, будет заключаться в оказании какой-то услуги. Впрочем... Впрочем, как говорят картежники, не умеешь играть — не садись.

И верно, месяца через два Немченков позвонил снова и с тысячью извинений поинтересовался, не может ли Борис Семенович с его огромными связями помочь в продвижении одного человечка из аппарата правительства на более солидную вакантную должность? Со своей присказкой «вынужден признаться» сказал:

— Это родственник моих близких друзей, я пекусь о его карьере. Увы, такова проза жизни.

В таких вопросах Хитрук был искушен, речь шла о низовом звене, для него просьба и впрямь была мелкой. Он без особого труда оказал услугу Георгию Алексеевичу, после чего они отобедали, с пятью переменами тарелок, в «Большом», на углу Петровки, с видом на Кузнецкий Мост. Расплачивался, разумеется, Немченков, искренне благодаривший за содействие и воспевавший здешнюю ресторанную культуру.

Да, он, конечно, знал об истинных занятиях Хитрука. И, слегка поругивая болтологию экспертократии, нахваливая реальные знания работающих «в поле», без стеснений расспрашивал о видах на близкое будущее России — в понимании Бориса Семеновича, который не только не скрывал своих политических настроений, а показывал себя горячим радетелем интересов власти. Он вообще оказался приятным собеседником, этот Георгий Алексеевич, разобъяснявший проблемы тех, кто «на земле», часто упоминая в этой связи собственную персону. Вдобавок, мимоходом вернувшись к недоразумению, возникшему при поездке Хитрука на Южный Урал, едва уловимым намеком дал понять: он готов повторить то, что назвал «чепухой», причем неоднократно. И чуткий на этот счет Борис Семенович в утомительной симфонии его слов расслышал знакомый мотивчик модного шлягера.

Но с чиновной юности обученный не торопить события, Борис Семенович счел за благо поставить их отношения на паузу. Однако же — странно, — задавшись вопросом о размещении в СМИ компромата, прежде всего вспомнил именно о Немченкове. Вопрос был очень непростой. Как объяснить, что он, Хитрук, подставляет председателя правления банка, в котором служит, пусть и формально? Упоминание о фейке исключено абсолютно, ибо может стать губительным для ВВ, а соответственно, и для самого Хитрука. Такие варианты Борис Семенович, поёживаясь, называл «массажем спины березовыми розгами». Значит, предстоит выступить в роли великого правдолюбца? Но это попросту нелепо, не его вид спорта, — никто не поверит, найдут способ «настучать» ВВ, который обязан будет остановить публикацию компромата. Но Немченков с его хитрым, новаторским методом сближения через «чепуху», казалось Борису Семеновичу, способен воспринять просьбу о вбросе компромата без лишних эмоций. «Ему нужен лично я, мои административные связи. Да и деньги передавать через него удобно, — размышлял Хитрук. И вдруг его осенило: — Надо намекнуть на мою личную финансовую заинтересованность!» Да, да, именно так! О боже, как он любил такие распасы с прикупом! И пусть думает что хочет. К тому же ему просто незачем продавать меня, никакого навара не получит.

В свое время, оказавшись за одним столом с Немченковым на кремлевском приеме, — в амфитеатре рассадка была свободная, — Хитрук не учел давнюю мудрость, изреченную старой черепахой из мультфильма: случайности не бывают случайны. А теперь не мог предположить, что его просьба для Георгия Алексеевича Немченкова станет чем-то вроде манны небесной, тот и мечтать о таком двойном везении не смел. Как говорится, в самую голодуху Хитрук прислал ему курьера с отменной пиццей! Пачка новеньких стодолларовых купюр, в качестве «чепухи» подаренная Хитруку, входила в план вербовки, одобренный Винтропом, и предложение Бориса Семеновича слить компромат стало компроматом на него самого, облегчая дальнейшие отношения с этим весьма осведомленным чиновником. Но еще более заманчиво другое: те десять тысяч долларов подотчетны, а просьба о вбросе компромата — плевать на кого! — с обещанием щедрой, по сути, безлимитной оплаты наличными позволяла сорвать хороший куш, не ставя Боба в известность. Левое бабло в работе на Винтропа! Это даже безопаснее, чем левые доходы по служебной линии.

На следующий день Немченков пригласил Суховея.

Коридоры большого пятиэтажного здания в центре Москвы, которое за столетие претерпело немало внутренних перестроек и в чьих стенах «селились» то крупные, то карликовые конторы, были безлюдны. Из-за вирусной угрозы отправили по домам секретарш и низовых клерков, сократили техперсонал, оставив лишь дежурных электриков, связистов, сантехников. Канцелярская жизнь замерла, но руководящий состав до уровня замзавов управлений — на месте. Зато на внутренних парковках машин заметно поубавилось, и Суховею, как молодому отцу, великодушно выдали временный пропуск, чтобы, уберегаясь от заразы, не шастал по вагонам подземки.

Малолюдие помогало сохранять социальную дистанцию — новое понятие, сразу ставшее общепринятым. В лифты садились по одному, за руку не здоровались, у каждого в кармане флакон с антисептиком. В одиночестве шагая по переходам здания, Суховей прыснул спреем и, крепко потирая ладони, гадал о теме предстоящего разговора.

Конечно, не угадал. Георгий Алексеевич в привычной манере расхаживал вдоль окон, глядевших в сторону Кремля, и до странности откровенно для кабинетной беседы делился, как он сказал, необычными, нестандартными ньюс:

— Валентин Николаевич, мой знакомый попросил о любопытной услуге: через СМИ помочь со вбросом компромата на некую малоизвестную личность. Кто этот знакомый и на кого компромат, не имеет значения, поскольку речь о частном случае, к нам, — словосочетание «к нам» он сопроводил жестом, указующим на себя и Суховея, — отношения не имеющем. Важно другое: услуга будет щедро оплачена! А у вас, Валентин Николаевич, насколько мне известно, есть приятель — опытный журналист со связями. Почему бы не дать ему хорошенько подзаработать? Мой знакомый, видимо, решает свои личные проблемы, обладая средствами для вознаграждения за помощь. Но буду откровенен: оплата наличными, отчет о расходовании средств не требуется. Надеюсь, вы меня понимаете, Валентин Николаевич? Стесняться незачем, вопрос ни в коей мере не касается служебных дел. Совесть чиста! Да и вам, с новорожденным на руках, эта негоция не помешает.

Вдруг весело переключился на совсем другую тему:

— Да-а, много любопытного привносит эта вирусная катавасия. Очень красочная палитра событий. Кстати, я заметил, что среди той части наших сограждан, которые вечно недовольны и вечно несогласны, уже не слышно идиотского вопля «Пора валить!». Эта публика, наверное, сейчас в первых рядах скупщиков пипифакса. — Засмеялся: туалетная бумага нынче идет по разряду биржевых «ценных бумаг».

Суховей чутко ухватил, что Немченков говорил исключительно в пределах служебной лояльности — как говорится, только дача и чача. А словосочетание «к нам» выделил не голосом — пантомимой. К тому же непохожее на него явно намеренное и в осудительном тоне восклицание «Пора валить!». Вся эта игра слов, непривычное многобуквие означали, что последует продолжение, уже не предназначенное «для люстры», как в обиходе аппаратчики называли прослушку. И верно, Георгий Алексеевич, взглянув на часы, закруглился:

— Валентин Николаевич, я надеюсь, вы свяжетесь со своим приятелем. А мне надо поторапливаться. Через десять минут должен стартовать на доклад в Администрацию Президента.

Через десять минут Суховей ждал Немченкова у подъезда. Георгий Алексеевич удовлетворенно кивнул:

— Машина у проходной. Проводите меня. — И сразу начал негромко пояснять: — Речь идет о левом заработке. Причем ни малейших нарушений! Но есть одна оговорка: о таком заработке совершенно незачем информировать Винтропа. Его это не касается, это наша, так сказать, внеплановая добыча. Об этом надо жестко предупредить вашего журналиста. Ему достанется не такая уж маленькая сумма — двадцать тысяч долларов. Как говорится, не помешает. Оплата публикации его заказных статей пойдет отдельно. Наверняка он выиграет и на этом. Провернуть операцию с компроматом надо в течение полутора месяцев. В каких газетах будет намечен вброс, вы мне сообщите, а я согласую с заказчиком. Возможно, он сам назовет желательные СМИ. Вот, пожалуй, и все, уважаемый Валентин Николаевич. — И заговорщицки улыбнулся, давая понять, что все причастные к этой левой спецоперации получат хорошую прибыль. Оттопырив два пальца, снова указал жестом на себя и на Суховея, подразумевая, что по двадцать тысяч придется на каждого.

«Если он говорит о двадцати тысячах долларов для Соснина, значит, уверен, что десять из них я оставлю себе, — думал Суховей, неторопливо шагая к машине, припаркованной на одной из площадок за углом главного здания. — Следовательно, он так же поступит со мной: даст десять, оставив себе столько же. Плюс то, что положено лично ему. Итого, по нисходящей: тридцать, двадцать, десять... Нормальный чиновный расклад, предполагающий, что доля начальства всегда больше».

Своеобразный все-таки тип этот Немченков. По своим каналам Суховей знал, что суховатый, внешне аскетичный Георгий Алексеевич не чурался тайком заниматься техобслуживанием силиконовых грудей некоторых дам полусвета, не скупясь на услаждения их ювелирных вкусов. Опытный клиницист! Да и поклониться бильярдному столу любил. А потому нуждался в левых приработках. Да-а, темна вода во облацех.

Суховей усмехнулся, даже негромко хмыкнул вслух, но вернулся к прежней теме, вспомнив сказку о репке, вытащить которую помогла маленькая мышка, ухватившаяся в конце длинной цепочки старателей. Перед мысленным взором знакомый образ как бы вывернулся наизнанку: репка — это большой денежный мешок, из которого вытекает ручей долларов; он постепенно мелеет, орошая каждое последующее звено цепочки, и тому, кто замыкает ее, кто делает дело, достаются крохи. Да, нормальная, устоявшаяся в чиновной среде система посредников, на которую, словно на шампур, нанизаны этажи и эшелоны бюрократической вертикали, вся пирамида власти. Если вдуматься, она криминально повязывает низы и верхи еще и потому, что способна работать в обратную сторону. Добыча множества «мышей», обогащая каждый вышестоящий этаж, в итоге наполняет денежный мешок — эту «репку», глубоко зарытую в административную почву, а по сути, источник власти. Те, кто ею обладает, — они, из интересов своего кармана, и плодят «мышей», позволяя им сытно кормиться в государственных амбарах и тощих закромах простого люда. Греховный век! Суховей снова усмехнулся. Метафора известной сказки помогла осмыслить одну из тайн монолитного чиновного слоя. Вот она, групповая, круговая порука! Безымянный знакомый Немченкова, заказавший публикацию компромата, — вряд ли верхушечное звено этой скрытной безналоговой денежной цепочки, над ним кто-то еще, а возможно, еще и еще. Компромат на председателя правления крупного банка! Эта драчка не новый ли раунд верхушечной борьбы, начавшийся после отставки Медведева?

Разумеется, Суховею не дано было знать, что он невольно участвует в ухищренной политической комбинации с использованием фейкового самооговора. Однако, волею обстоятельств погруженный в недра чиновного слоя, а вдобавок включенный в нелегальную агентурную игру, он чутьем профессионала не мог не ощущать, что на задворках этого слоя начинаются какие-то новые процессы, связанные с переменами на самом верху, со сдвигами в стиле управленческой жизни.

Когда сел за руль, эти отвлеченные размышления разом оборвались, уступив место практическим прикидкам. Ясно, что Соснина обирать нельзя, хотя Немченков прав: Димыч, несомненно, завысит стоимость размещения статей в свою пользу и выиграет еще несколько тысяч. Суховей не станет половинить чужое не потому, что он такой уж раскристально честный, — просто эти приемы не в его жизненных правилах, а изменять самому себе противно и, кстати, опасно, — Глаша, чуткая к моральным заповедям, утверждает, что за их нарушение всегда настигает Господня кара, неизвестно где и как. Но что касается десяти тысяч, которые отслюнявит Немченков лично ему, — почему бы не взять? Действительно, чистый левый заработок. Левый — по отношению к Винтропу. К тому же Немченков еще и в том прав, что Дуняша заметно отягощает семейный бюджет. Приварок не помешает.

В тот же вечер он позвонил Соснину в Вильнюс и в телеграфном стиле скомандовал:

— Димыч, приезжай срочно, нужно написать статьи. В воскресенье жду звонка из Москвы.

— Какое срочно! — взвыл Соснин, пребывавший в бездельной вильнюсской полудреме. — Ты что? Картуз не по Сеньке! Везде карантин! Здесь даже гей-парад отменили. Как я доберусь до Москвы? Кто меня пустит?

— Ты гражданин России. Тюрьма на родине лучше могилы на чужбине. Перескочишь в Калининград, а оттуда самолетом или безостановочным транзитом. У тебя три дня.

Соснин помедлил минуту и вдруг спохватился:

— Статью или статьи?

— Ста-тьи!

Снова пауза, и после нее жалобный вопль:

— Но в Москве меня все равно запрут на карантин! Проклятый вирусняк!

— Вот и посидишь в затворе, карантинить полезно: в самозаточении пишется лучше. Как раз в две недели управишься. Заодно проведешь евроремонт мозгов. Пора! Магазин в тапочной доступности, с голоду не помрешь.

— В затвор не уйду, монаха из меня не получится. — Димыч, кажется, начал приходить в себя и уже деловито, даже хлопотливо, явно прикидывая варианты, спросил: — О чем писать? Где я возьму фактуру?

— Завязывай со стенаниями. Фактуру привезу я. Твое дело — выдать дерзкие статьи.

— Дерзкие? — Димыч явно воспрянул в предвкушении особо интересного и, соответственно, выгодного дела.

— Да, дерзкие. И запомни, самоизоляция это не синоним запоя. Вредно только в геморроидальном отношении. Все! Заводи мотор и не кашляй. В воскресенье жду звонка из столицы. Бог в помощь и скатертью дорога — в буквальном смысле, а то еще подумаешь, что посылаю подальше. До встречи, будь здоров.

— И тебе не хворать.

Суховей понял, что у Соснина, вдохновленного крупным заказом, сработал хватательный инстинкт, уже дензнаки в глазах. И включил форсаж, чтобы наверняка довести его до эмоционального буйства. Сказал волшебное слово, на журналистском жаргоне означающее платные заказные статьи:

— Джинса!

Конечно, ушлый Димыч сумел вовремя прибыть в Москву, где попал под негласную охрану в самоизоляции. Во вторник Валентин привез ему синюю папочку с тремя страницами компромата, а еще — вручил пять тысяч долларов. Хитрук, о существовании которого Суховей понятия не имел, узнав от Немченкова, что дело на мази и надо его ущедрить, принялся активно доить Стешинского, наряду с личной выгодой напоминая ВВ о своем избыточном усердии.

Разговор вышел памятный.

— Вот тебе торт со взбитыми сливками. Аванс, — сказал Валентин, передавая деньги. И пошутил игрой слов: — Сбывается то, что раньше сбыть не удавалось. Пять тысяч! Сделаешь дело, получишь еще пятнадцать.

У Соснина брови полезли вверх, он и в мечтах не гадал о столь щедром гонораре. Сразу спросил:

— Когда?

— После двухнедельного карантина у тебя будет еще месяц на хлопоты. В какие СМИ пристраивать статьи, я скажу. Кстати, средства на их размещение пойдут по особому бюджету. Назовешь сумму.

Брови у Димыча и вовсе взлетели вверх, смешно наморщив лоб. Он мигом сообразил, какие перспективы открываются перед ним. А Суховей, основательно разогрев Соснина, произнес слова, которые изначально катались на его языке:

— Да, имей в виду, заработок не от Боба. Заказчик вышел на меня напрямую, по служебным связям, и Винтропу знать об этом не обязательно, его такие дела не касаются, это наш с тобой левый доход. Ле-вый! Когда изучишь текст, поймешь, что он абсолютно не связан с линией Боба. Потому и куратор не в курсе. Ты хорошо усвоил все, что я сказал?

Зачем говорить Соснину, что деньги идут через Немченкова? Он его и не знает. Пусть думает, будто это Суховей начинает разворачиваться по-крупному, монетизируя аппаратные связи.
 

4

Чудесна осень в Приморье!

Леса и сопки, многоцветные, яркие, а из вертолетного поднебесья — словно ворсистый ковер, одеты нарядно. Бронзовеющий дубняк соседствует с ярко-желтым кленом, темно-зеленые ели украшены золотистыми шишками, березы слегка позванивают на ветру высохшими листьями. В эту благодатную пору людям не сидится в городе. Одни спешат на обильную осеннюю рыбалку, другие — по грибы, третьи, кто оборотистее, из выгоды ищут целебный лимонник и корень женьшеня, при каждой находке ритуально восклицая «Панчуй!». Всех, не оскудевая, одаривает дальневосточная природа.

«Ишь, в какую удобную пору проводят учения. Благодать погода! — назидательно думал Устоев, когда вечером, хотя еще засветло, водитель вез его на «19-й километр», к «дачам» Тихоокеанского флота. — Могли бы назначить и попозже, но знают, что скоро ветра и дожди».

И все же это были трудные дни. Бесконечные вертолетные подскоки с точки на точку, сон урывками — однажды прикорнул «на плаву», в кубрике, — напряженное ожидание рапортов о каждом корабельном или войсковом маневре, о результатах ракетных стрельб. Зато настроение нормальное, учения на море и на суше прошли по плану, недочеты зафиксированы тщательно. Еще несколько дней на подведение итогов, и можно улетать в Москву. Но сегодня вечер отдыха: щепоть спокойного времени в кругу тех, с кем трое суток мотался по эскадрам, дивизионам, гарнизонам, а потом — от души выспаться.

У калитки — вестовой в ухарской, набекрень бескозырке, со скорострельным «Здравжелтов». В просторной гостиной на первом этаже — длинный, под белыми скатертями внахлест обеденный стол персон на двадцать, а за ним вразброс — человек десять. На завтра назначен общий торжественный обед по случаю завершения учений. Но после напряженной трехдневной работы, когда и перекусить не всегда удавалось, несколько высших штабных офицеров по пути с аэродрома Кневичи во Владивосток заскочили сюда, на «19-й километр», зная, что здесь их ждет товарищеский стол.

Только Устоев в общевойсковой форме, остальные — контр-адмиралы, каперанги, кавторанги — во флотской, черной.

— Петр Константинович, садитесь поближе, — пригласил Устоева контр-адмирал Новик, жестом показал место напротив. — Подкрепитесь сперва, потом что-нибудь обсудим.

Слово «что-нибудь» он произнес с выразительной мимикой, потому что такой ужин для серьезных обсуждений не предназначен. Усталые мужчины, не взвинченные «разбором полетов», — слава богу, на учениях ни одного ЧП, что бывает не часто, — взяли тайм-аут, отключившись от служебной повседневности. Устоев не раз бывал на учениях, на испытаниях нового оружия — раньше наблюдателем, теперь инспектором — и хорошо знал неписаный закон неофициальных посиделок, когда отношения идут поверх званий, когда некуда торопиться и можно повспоминать о службе на других флотах, о командирах предыдущих поколений. В его образном мышлении эти неформальные встречи как бы воскрешали знаменитую иллюстрацию к рассказам Тургенева, где охотники у ночного костра делятся «случаями» о личных подвигах. Чье полотно, он не помнил, зато знал, что в военной среде никто никогда не расписывает свои достижения — здесь любят соревноваться по части историй о предшественниках, и чем глубже рассказчик «запускает руку» в прошлое, тем больше к нему почтения. На таких ужинах старшие — и по званию, и по возрасту — передают идущим за ними флотские легенды. Тандем поколений.

Так же у летчиков, у танкистов, у ракетчиков.

Стол был накрыт непритязательно, однако обильно — кок постарался от души. Несколько овощных салатов, мясная и рыбная нарезка, селедочка с картошкой, в вазах яблоки, апельсины, несколько откупоренных бутылок красного, хотя никто не просил налить. Литые подстаканники морского фасона, с рельефными штурвалами по бокам, а другие — с «орденом Победы». Парень в белом фартуке, в поварской шапчонке нашептал на ухо Устоеву три варианта горячего, и он выбрал гуляш с пюре.

— Вы, Петр Константинович, на Русском острове уже побывали? — спросил Новик.

— За неделю до учений прилетел, ваши ребята первым делом меня на Русский и отвезли. Достопримечательность!

— Теперь Русский остров на пике цивилизации, даже грандиозный аквариум соорудили. Знатоки говорят, что забористее, чем в Ницце. Сам-то я на северные берега Средиземного моря не десантировался.

— Раньше, до моста, Русский был непролазной глушью, — подхватил каперанг, сидевший через два пустых стула от Устоева, щуплый, росточком, как говорят, три вершка при двух аршинах, с острыми, сверлящими глазами. — Мы на острове небольшой экипаж держали, но плавали туда неохотно, он гиблым местом считался.

— Это почему же гиблым?

— В прямом смысле. Там в 1963 году жуткая катастрофа случилась. «Груз 200». Двенадцать человек.

— Почти шестьдесят лет назад! Очевидцев, понятно, уже не осталось, — обратился к Новику контр-адмирал Борткевич. — Потому мы с вами, Николай Тимофеевич, о той катастрофе и не слышали.

— Нет, один человек остался, — деликатно возразил каперанг.

— Это кто же? Ему за восемьдесят должно быть, такие не служат.

— Капитан второго ранга в отставке Капитонов. Во флотском музее. На стендах та катастрофа не отражена, но в частном порядке в деталях о ней рассказывает — очевидец! А как музейщик даже документы кое-какие показал.

— Ну-ка, ну-ка, Арсений Петрович, расскажите, — заинтересовался Новик.

— История трагическая. В тот год парад на День ВМФ проводили у нас. Корабли 1-го и 2-го ранга встали в кильватер в Амурском заливе, планировали и воздушную часть. Но погода! Очень низкая облачность. Рядили-рядили и все же решили лететь: главком ВМС прибыл, а военлёты, выходит, в кусты? Тридцать ракетоносцев Ту-16. Армада! Десять отрядов по три самолета. Капитонов говорит, в жизни такой мощи не видал, небо застили. Взлетели из Кневичей, на высоте собрались и давай пробивать облачный слой. Выскочили над озером Ханка и шли так низко, что коров распугали. — Сдержанный, как подобает высшим офицерам, каперанг не мог скрыть волнения, чувствовалось, подходит к развязке. — Перед Амурским заливом облака совсем прижали. У крейсера клотик сорок два метра, а флагманский отряд летел на пятидесяти. Второй отряд — на семидесяти, третий снова на пятидесяти. Тридцать громадных ракетоносцев бреющим полетом! Как представлю, жуть берет. Корабельные экипажи стояли на палубах парадным строем, с моряков бескозырки и посшибало. Внезапно эта махина сверху свалилась, рев адский, оглушительный, ремешки к подбородкам опустить не успели. Командующий авиацией флота — он с крейсера руководил — кричит по рации: «Молодцы! С блеском прошли!» А Павловский, командир дивизии...

— Погодите, Арсений Петрович, — прервал Новик. — Павловский, я слышал, командовал авиацией ТОФ.

— Позднее, Николай Тимофеевич. А тогда он на ракетоносной дивизии был. Да-а... — Нашел нить повествования, продолжил: — А впереди по курсу стометровый берег Амурского залива, вы это знаете. Потому сразу за клотиком, уже в облаках, каждый отряд разлетался веером. — Показал три растопыренных пальца: указательный, большой и мизинец. — Когда на солнце вынырнули, Павловский стал всех запрашивать. А двое не отзываются. Он на крейсер сообщил, а оттуда: в облаках была вспышка... В общем, выяснилось, что во втором отряде замкомэска не ушел вправо, а для форса решил пробить облака рядом с комполка, истребительным строем. Это как за штурвалом без лоции... И на высоте сто пятьдесят метров...

— Ух! — громко выдохнул Новик, а Устоеву от волнения жарко стало.

— Как раз над Русским островом, — завершил каперанг. — Капитонов говорит, где сейчас университет. Сразу послали спасательную команду, да нашли-то от двух экипажей... — Поморщился, словно лимон во рту. — Шестьсот граммов... В закрытых гробах хоронили. Мешочки с песком. Та катастрофа — как запекшаяся кровь, не отмоется.

За столом настала тишина. Новик подозвал кока:

— Пусть нальют по бокалу.

Не чокаясь, выпили, и каперанг добавил:

— Павловскому вынесли о неполном соответствии. Его что спасло? С командиром полка должен был лететь какой-то журналист, а комдив, когда маршировали «пеший по летному» перед самым взлетом, взял его к себе, на флагманский ракетоносец. Вы же знаете, Николай Тимофеевич, кабы погиб штатский, наказали бы по всей строгости.

Новик кивнул.

— Знаю, знаю. — После длинной паузы сказал: — О Павловском мне рассказывали. Говорят, чудо-летчик был, но командир невезучий, большие печали на его долю выпали. Когда командовал авиацией ТОФ, его тоже подвел парад на День ВМФ. Не здесь, в Ленинграде. С разрешения Москвы снарядили туда флотский Ил-18, почти вся адмиральская головка ТОФ полетела, некоторые с женами. А когда возвращались, Ил разбился на взлете. О-очень громкий скандал был! Оказалось, в проход между рядами загрузили рулон бумаги для нашей газеты, да не закрепили. Самолет нос задрал, рулон и покатился, тяжелый, около метра в диаметре. А нарушение центровки на взлете... Сами понимаете. Павловский не летел, но его убрали. Командующего ТОФ сменили. Я еще не служил, но у моих первых командиров та история была свежа в памяти. — Помолчав, философски подытожил: — Вот такие они, волны русской реки.

Тишина стояла долго, и Устоев воспользовался паузой, чтобы докончить остывший гуляш.

Потом Борткевич, чтобы сменить тему, сказал:

— Кстати, ровно триста лет назад — в 1720-м, Петр повелением царского величества утвердил первый Морской устав России. Я пока не понял, будет ВМФ отмечать? Или проскочим мимо даты? Мне кажется, тут медиаполитика недорабатывает.

Ответом был невнятный гомон, и Борткевич снова сменил тему:

— Интересно вы, Николай Тимофеевич, объяснили: «На северные берега Средиземного моря не десантировался».

— Истинно так. На южных-то берегах бывал неоднократно.

— Я обратил внимание на саму постановку вопроса. Человек штатский, скорее всего, сказал бы: в Ницце, в Монте-Карло не был.

— Монте-Карло! — воскликнул Новик. — А слышали о знаменитой «ловушке интеллекта», которая оттуда пошла? В казино убеждены, причем на уровне поверья: если какой-то номер долго не выпадает, ставку надо делать именно на него. Это и есть «ловушка интеллекта», потому что строгая наука гласит: вероятность последующего не зависит от исхода предыдущего. Это принцип всеобщий, всех жизненных явлений касается. По всем азимутам. По сути, речь идет о неверном понимании фактора случайности.

— Любопытно... Но в данном случае меня заинтересовали именно «северные берега Средиземноморья». У нас, флотских, свой изгиб ума, знаете, пафос расстояний — это штуковина вполне материальная. Русское мышление вообще априори географическое, пространственное, стратегический формат. Какими категориями мыслим? Вся Океания — от Гавайев до Аляски. Американский Индо-Тихоокеанский ромб, черт бы его побрал... Южно-Китайское море — это Средиземноморье АТР. Вспоминая кого-то из символистов, можно сказать — земшарно думаем, по Пушкину — с «владычицей морской» побратались. А перефразируя Бродского, ходим на все четыре стороны, шторма посылаем на три буквы. Под Андреевским флагом Мировой океан бороздим, кругосветками биографию пишем. Мозговые ресурсы пропитаны ощущением мировых пространств. — С улыбкой добавил: — И где надо сообразно надобности лимит присутствия обеспечиваем.

Новик ответил:

— Если по-крупному, у флотских мышление крупнокалиберное, геополитическое, глобальное. Более того, я бы сказал, геохронополитическое, — сделал упор на «хроно», — ибо занятие мореходством, с какого боку ни посмотри, побуждает мыслить не только в пространстве, но и в историческом времени. Возьмите Крузенштерна. Разве открытие Антарктиды не есть чистейшая геополитика, помноженная на загляд в будущее? На этот счет можно назвать плеяду великих русских имен, просиявших в истории.

— Надеюсь, за этим столом меня верно поймут, — улыбнулся Устоев, — но стратегическое мышление на основе геохронополитики — вы трижды правы, точно сказали, Николай Тимофеевич — вообще свойственно высшему звену русской военной иерархии. Всегда, во все времена. Но в отдельные периоды этот стратегический взгляд торжествует и в государственных масштабах.

— Вы хотите сказать, что сейчас именно такой период? — сразу угадал Борткевич.

— Я имею в виду, что сейчас несомненная польза таких подходов осознана руководством страны. А что касается периода истории... Мне сдается, что в наше стремительное время полезнее говорить об исторических развилках. Мир меняется так быстро, что четкая ориентация на развилках истории становится залогом успеха.

Устоев понял, что разговор повернул в «генеральское» русло. Люди со стороны полагают, будто высшие чины заняты лишь военными проблемами — боеготовностью, версткой планов на любой вариант милитари-событий, вооружением, оперативными заботами. На самом же деле прошедшее через академию «генеральское сословие» постигает науки капитально: образованнейшие люди с двумя высшими — аналитики, концептологи, философски продвинуты, о России мыслят через геополитику, историю. Широкий кругозор, высота мысли, многознание научного уровня. Увы, по статусу публичные дискуссии им не положены. Зато в своем кругу...

И Петр Константинович продолжил:

— Позвольте в этой связи некое поэтическое отступление. Помните, «Умом Россию не понять...»? Так вот, я бы слегка уточнил великого классика: чужим умом! Наши-то с вами мозги все-таки близки к осмыслению происходящего.

Борткевич согласно кивнул. И Устоев добавил:

— Я знаком с концепцией философа Цымбурского...

— Я тоже, — сразу откликнулся Новик. — Его «Остров Россия» меня очень впечатлил.

— Простите, Николай Тимофеевич, я тоже слышал об «Острове Россия», однако, признаюсь, слабо представляю себе суть этого понятия, — встрепенулся Борткевич.

Устоев заметил краем глаза, что говорения двух «своих» адмиралов и генерала из Генштаба очень интересны сидевшим за столом каперангам и кавторангам — ножи-вилки в сторону, сполна «ушли» во внимание. Для них это высший пилотаж. И хотя Новик любезно предложил ему разъяснить концепцию Цымбурского, генерал, понимая ситуацию, не желая выступать в роли генштабовского светила мысли и неиссякаемого источника мудрости, сказал:

— Николай Тимофеевич, вы вспомнили об «Острове Россия», вам и продолжить.

Он знал правила игры. Одноместные шлюпки на флоте не в ходу. Лучше, если капитанить будет Новик, если перед офицерами ниже рангом на возвышенные темы выскажется их начальник. Не исключено, Борткевич подкинул вопрос именно для этого.

И контр-адмирал Новик, человек пристального ума, темноволосый, коротко стриженный, мужикастый, с волевыми чертами продолговатого лица, выдававшими долгую командирскую службу, скрестив руки на груди, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Ну что ж, как писал Николай Заболоцкий, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь.

И без барабанной дроби восхвалений, словно беседуя сам с собой, принялся, по его же словам, «из уст в уши» просвещать своих офицеров. Суть разъяснений сводилась к тому, что Цымбурский считал Россию самостоятельной, отдельной цивилизацией, не готовой ни сливаться с кем бы то ни было, ни подчиняться кому бы то ни было — идет ли речь о Западе, о Востоке или Юге. Только сотрудничать. Человек военный, он и краем не коснулся боевой истории, уповая на великий духовный и нравственный потенциал России, ее геополитическую энергию. Хотя, конечно, упомянул, что «Остров» еще и потому, что Русь нередко и успешно в одиночку противостояла натиску окружавших ее сплоченных внешних ворогов. Закончил неожиданно:

— Кстати, Георгий Победоносец не копьем, а словом побеждал. Считаю, что операция «Ы» как раз в русле этой стратегии. Пусть воробьи теперь на кошку чирикают.

— Операция «Ы»? — непонимающе переспросил один из офицеров.

— Был «Крим», через «и» с точкой, а стал Крым, — рассмеялся Новик.

Устоев, как принято говорить, раскрыл бы тему несколько иначе, напомнил бы о духовном походе России к своим истокам, о ее геополитическом ядре и хранительных началах, о циклизме истории и саморазвитии, об освоении Зауралья, Дальнего Востока — вот он, эпохальный вызов! Цымбурский — выдающийся русский ум, памятное имя национальной мысли; кстати, кажется, он и ввел в обиход геохронополитику. Однако с сутью сказанного Новиком Устоев был согласен вполне. И, слушая контр-адмирала, думал именно об этой непостижимой загадке русской жизни: в кают-компании, где собрались высшие флотские офицеры, не о морских походах размышляют — о высоких сущностях, культурных традициях и народных устоях. А по сути — о державостроительстве. Чувствуют температуру момента.

Разъезжаться начали в двадцать два часа.

— Ну что, бери шинель, иди домой? — сказал Борткевич, поднимаясь из-за стола.

Контр-адмиралы жили почти в центре Владивостока, у некоторых офицеров квартиры совсем близко — на Второй речке. А Устоев остался, ему постелили на втором этаже, в одной из скромных гостевых комнат.

Когда ехал в машине на «19-й километр», крепился, чтобы не клевать носом. Но сейчас спать не хотелось. Приоткрыл окно, выходившее в темный сад, затихший от безветрия, удобно облокотился на подоконник. Легкая прохлада уходящей приморской осени бодрила, безмятежностью веяло от полуночной дрёмы природы, хотя где-то далеко-далеко уже начинала вспыхивать засветка от наплывающего грозового фронта. А мозги буравил застрявший в них рассказ о генерале Павловском. Чудо-летчик, но невезучий командир... В памяти, словно в зеркале заднего вида, проступило былое. Служба у него шла по расписанию. После долгого «блуждания» по военным округам и мерного нарастания числа и размера звездочек на погонах его перевели в Москву. А дальше, как говорится, «освободите лыжню!» — академия, после нее — Группа главных специалистов на Фрунзенской набережной. Там он занимался вооружениями, стал порученцем замминистра, по паркетам не скользил, но в положенные сроки по выслуге лет и по заслугам получил генерала. Потом переехал на Арбат, в Генштаб. Все путем. Как человек военный, жил в мире с собой.

Но в личной жизни он невезучий.

Потому и не любил Петр Константинович посещать свое прошлое. Треска и тоска.

После училища вместе с Лехой Песоцким они попали на удаленную локаторную «точку», затерянную среди бескрайних лесных просторов. Гарнизон — двадцать человек, включая охранение, вне службы — только телевизор и чтение. В отличие от космических кораблей, экипажи которых проходят тест на совместимость, здесь команды сборные, не все уживаются друг с другом, что порой омрачает службу. Но не суть, главное в том, что для двадцатилетних старлеев, угодивших на малолюдную «точку», и чумазая девчонка сойдет за Мерилин Монро. А Зоя, подрядившаяся работать на «точке» в столовой, отличалась городским обликом, даже помаду носила в кармашке фартука, на глазах у вспотевших старлеев периодически подкрашивая губы. Все на нее заглядывались, но из нескольких воздыхателей выбрала она Устоева. А Леха Песоцкий женился на Любе, ее подружке, которую Зоя с разрешения командира вызвала на побывку. Двум молодым парам жить стало куда как веселее. Правда, Леха нередко жаловался: «Петька, собачимся мы с Любкой жутко. А как поругаемся, спим членораздельно. Что за жизнь!» У Петра было спокойнее — лишь мно-ого лет спустя, когда пошли неполадки, Зоя объявила ему, что завербовалась на «точку», чтобы удачно выйти замуж. «Макияж под камуфляжем, — с упреком в свой адрес вспоминал потом Устоев те времена. — Классический военно-полевой роман».

Со временем Устоев и Песоцкий разлетелись по разным округам, но не потерялись. Леха вскоре сообщил, что первый пошел, а через два года у него и второй сын родился. Но Зоя рожать упорно отказывалась, условия, мол, для детей еще не созданы.

Создались условия лишь после того, как Устоевы перебрались в столицу. Зато Петр одним махом догнал приятеля: девочки-близняшки! Но счастливое отцовство длилось лишь года три. Засада оказалась домашнего свойства: дорвавшись до генеральской жизни, без профессии и не нуждаясь в заработке, Зоя огламурилась: обколола губы, обзавелась нарядной требухой и начала «косить» под модную, сперва выпивать с подругами, а потом, предположил Петр, загуляла и с другом. Как по Некрасову: пиры, бессмысленное чванство... Скоро мнимости стали ошарашивающей явью. Он в ту пору часто летал на полигоны, где испытывали новое оружие, и однажды обратный борт прибыл в Москву поздно вечером. Но, приехав домой, он увидел девчонок спящими в кроватках, а Зои не было. Она заявилась после полуночи, и тут уж — «Ой, мама, не горюй!». Для оправдания сгоряча избрала лучший способ обороны — пошла в атаку, красноречиво объяснив мужу, что никогда его не любила, жить с ним не желает, подаст на развод и будет требовать алименты на двоих детей. В общем, добро пожаловать в мерзкую реальность. Не жизнь, а пустая кобура.

Генералы тоже плачут, хотя и без слез.

Устоеву понадобилось три дня, чтобы снять на Октябрьском Поле, где Минобороны издавна строило дома, однокомнатную квартирку, куда он и переехал. Об алиментах речи не шло, каждый месяц он исправно отсылал Зое две трети зарплаты, получая за это право один раз в месяц видеть дочурок.

Но развестись они не успели. В какой-то жуткий день Устоеву позвонили из милиции и сообщили, что вчера поздно вечером его жена попала в серьезную автомобильную аварию, она — в Склифосовского. Петр помчался туда, но опоздал...

Так он стал вдовцом с двумя пятилетними близняшками на руках.

Подробности катастрофы оказались банальными: пьяный водитель, превышение скорости и извечный фонарный столб.

Он вернулся в квартиру, где был прописан, и через сервисную службу срочно нанял няню для ухода за детьми — пока из Екатеринбурга не прилетит Артемьевна, теща Песоцкого, под мощным напором зятя-полковника, наступив на горло да по доброй воле изъявившая горячее желание неопределенное время пожить в Москве. После всех этих передряг, после тяжкого жизнекрушения Устоев, борясь с собой, «армагеддонил» несколько месяцев. Но постепенно жизнь вошла в новое русло: в Генштабе он чаще стал мотаться по гарнизонам и не пропускал окружные учения, доверив Ирушку и Надюшку добросердечной, сноровистой и крепкой для своих шестидесяти пяти Артемьевне.

Да, по личной судьбе он невезучий, жизнь — пустинка. Как там у Лермонтова? Ловля счастья и чинов? Чины есть, да со счастьем не получилось. Непроходящая тоска. Тут уж Ремарка вспоминай, которым увлекался в юности: «Тот, кто ничего не ждет, никогда не будет разочарован».

О своей потаенной горечи, о семейных неполадках, об исподнем он, разумеется, на службе не докладывал: проза жизни, бытовая драма, барахольные дрязги. А трагедия, случившаяся с Зоей, автоматом вообще обнулила прошлое. О нем знали только два человека: Леха Песоцкий и Иван Максимович Синягин.

Синягин... В те годы Устоев еще работал в Группе главных специалистов, и ему поручили курировать передачу интересной оружейной технологии гражданским отраслям. На южноуральском узле ВПК он и познакомился с этим крупным бизнесменом, готовым взяться за сложное дело, часто прилетавшим на завод, где безвылазно сидели его спецы. В ту пору Петр Константинович не понимал те сложные и ложные смыслы: почему вокруг важного проекта идет закулисная борьба? Но Синягин, хотя давно стал москвичом, был из местных, познакомил полковника Устоева с сестрой, жившей на Южном Урале, приглашал к ней в гости и однажды за дружеской рюмкой коньяка откровенно поведал о своих «камушках в ботинках», о мытарствах, о том, что ему, радеющему за Россию, приходится «держать два в уме». Он был гораздо старше, однако это не помешало им хорошо понять друг друга.

Когда обмывали генеральское звание, Устоев пригласил в ресторан и Синягина. С тех пор Иван Максимович тоже начал звать его на неформальные застолья, в том числе в загородной обстановке, — всегда с супругой. И когда Петр Константинович стал наезжать без Зои, видимо, по наитию почуяв неладное, на пару с генералом слегка хряпнув коньячку, по-отечески, обращаясь на «ты», с «пытками при дознании» допросил его. Он был из другой, не военной среды, вдобавок с кагэбэшным прошлым, что служило гарантией от утечек, и Устоев раскололся о погоде в доме: штормит.

Синягин выслушал молча, потом сказал:

— Не дергайся, это судьба, разлад жизни. Такие узлы Господь развязывает.

А примерно через месяц Зоя разбилась.

«Да-а, Синягин, Синягин... — подумал Устоев, прикрывая окно. — На следующий год, в апреле или в марте, точно уж не помню, у него юбилей. Семьдесят! Готовится праздновать широко, чуть ли не сотню гостей задумал собрать. Недавно звонил, весело сообщил, что всех недругов нахлобучил, “разобрался” с газопроводом, прокладка которого поначалу застопорилась, угрожая срывом всего проекта. Вовремя успел Синягин! На юбилеи надо выходить с победами».
 

5

К деревенскому ритму жизни Вера приспособилась наособицу. Ранняя побудка? Да ради бога! Но ложиться спать до одиннадцати вечера не получалось: убаюкав сына, усердно садилась за компьютер — оплот ее здешнего веселья, окно в большой мир, — а днем укладывалась на час-полтора вместе с Яриком, возмещая ночной недосып.

Виктор привез их в Поворотиху, едва началась истерика с коронавирусом и запахло самоизоляцией, как изысканно, на чиновном словоблудии назвали карантин. Решение приняли на семейном совете, исходя из новой житейской логики: Донцову, хошь не хошь, придется по-прежнему почти каждый день мотаться по делам, и, как ни соблюдай социальную дистанцию, он может «подхватить» этот проклятый вирус, занеся его домой. А Вера с Яриком будут безвылазно сидеть в четырех стенах, и, сколько ни проветривай, парня неизвестно на какой срок лишат свежего воздуха, что тоже негоже. Поэтому мысль о временном заточении в Поворотихе возникла сама собой.

Вечером Донцов позвонил Деду, чтобы сообщить о семейных планах. Но тот почему-то замялся, спросил:

— Когда?

— Да хоть завтра. Голому только подпоясаться.

— Не-ет, Власыч, давай-ка лучше послезавтра. Мне надо кое-что по карантину уладить.

— Какой еще карантин? — всполошился Донцов. — И у вас вирус гуляет?

— Чтоб не гулял, мы село и закрыли. С двух сторон трассу перекрыли, нету теперь через нас сквозного проезду. Кому в Тулу, кому в Алексин пущай кругом, по главной дороге едут. А к нам только свои. Я предупредить должон, общественность у нас начеку.

Когда ехали в Поворотиху, смеясь, обсуждали тамошние строгие антивирусные порядки. Виктору даже из машины вылезти не позволили. Высадил пассажиров — и отваливай. Забавно! Если бы Донцов, не приведи господь, заразился, разве не подхватила бы вирус и Вера, остающаяся в Поворотихе?

Но все оказалось гораздо серьезнее.

Русская деревня, вспомнив давние общинные традиции, проявила живучесть, достойную нового века, и смекалисто сообразила, что только хором, только всем миром можно уберечься от угрозной напасти. А вдобавок сохранить привычный строй жизни. Теперь «засеку» выставили со стороны Москвы, откуда исходила главная опасность. У Григория Цветкова собрались старейшины — не по возрасту, как на Кавказе, а по местному авторитету — и решили, что, во-первых, Поворотихе, скорее всего, придется летовать без дачников, а во-вторых, уже сейчас надо учредить строжайший всеобщий карантин. Чтоб ни один чужак, никакая чухня в село не заглядывали, чтоб столичные родственники не наезжали, и пусть вся местня завяжет с делами в Алексине, там никто из наших не работает, только по магазинам шастают. Согласовали с автоинспекцией и дали пару дней на «мобилизацию»: затариться гречей, консервами, спичками, солью, каким-нибудь подарочным товарцем, у которого упаковка дороже изделий, само собой, спиртным закупиться и — самоблокада! Замерло все до рассвета! Вере с Яриком удалось прорваться лишь после долгих препираний Деда с Цветковым.

Свободное соседское общение оказалось ценнее прибытков от дачного сезона. Через деревенскую поруку Поворотиха добровольно самоизолировалась, затворила ворота, уйдя в себя, сплотившись, сообща противостоя всемирной беде.

Антонина полностью освободила Веру от хозяйских хлопот, и, нарядив Ярика по погоде, соответственно одевшись сама, она блюла охранительный режим его здоровья. Подолгу сидела в летней беседке, пока он возился с игрушками на дощатом полу, каждые полчаса, держа сына за руку, обходила беседку по кругу: Ярик делал первые шаги, но увлекаться пешими прогулками пока незачем, мягкие детские ножки могут изогнуться «по-кавалерийски».

Безделье располагало к раздумьям. Именно к думам, а не к мечтаниям. После рождения сына жизнь вышла на «заданную траекторию», через пару лет Вера планировала рожать снова, и в личном плане мечтать не о чем — надо лишь неустанно молиться за здравие. Покоя не давала тревога за будущее. Рождение сына — это появление на свет очередного поколения. И как сложится его судьба? По науке, знала Вера, длина поколения составляет двадцать пять лет, и хотя в последнее время замелькали то «миллениалы на стероидах», депрессивные и конфликтные, то сомневающиеся во всем «дети гаджетов» — онлайновые зумеры, на самом деле это вариации «цифровиков», явившихся после перестроечных «бумеров», не более. Бесприютная молодежь травматических 90-х живет в соцсетях, «нулевые» родились в них, вот и все различия. А Ярик, он действительно из новых. На Южном Урале, на «заседаниях» у Остапчуков, она совсем политизировалась, привыкнув постоянно осмыслять происходящее. И с Донцовым они не раз гадали, в каком мире доведется жить сыну. Прежние лета неспешности считали топтанием на месте, бесконечным настоящим без будущего. Власть называла те лета стабильностью, а народ честил ничегонеделанием, оценив перемены одной фразой: вместо ножек Буша — пальмуха, только и всего. Моральная усталость общества на пределе, излучение зла обжигало, угроза впасть в ничтожество нарастала. Вот-вот надлом.

Однако же с начала года события помчались галопом. Что стряслось?

Первая мысль — о загадке Путина, он кучер. Да, конечно, подтолкнул коронавирус. Но едва подумала об эпидемии, ужаснулась: что творилось бы в стране, кабы премьером оставался чемпион антирейтинга Медведев, чью чуждость давно учуял народ! Повезло Путину, сменил его, еще не подозревая, какая беда-бедища навалится завтра. Сейчас-то, в антивирусной горячке, правительство не перелопатишь.

В разговорах с мужем — обычно за ужином, когда Донцов делился новостями, — глянцево-скучного Медведева, блиставшего олбанским интернет-наречием, блеклого в человеческом плане, с усохшим авторитетом, она называла премьером деградации. Сам не шибко вкалывал и других не побуждал. Вспомнился Пушкин: «Царствуй, лежа на боку». Спроста ли Совфед жаловался новому премьеру на бюрократизм прежнего правительства? Руководящих инстанций — тьма тьмущая, а власти нет, начальствуют и лакействуют. Но Мишустин, того не желая, клепает на Медведева о-очень крутое досье: за неделю делает то, с чем годами тянул предшественник. А чего тянул, почему тормозил? И сквозь обывательское мнение, злословящее о никчемности бывшего премьера, пробивалась мысль, что он-то и был преградой. На ум невольно пришло сравнение с бутылкой шампанского — вот она, пробка, которую все-таки вышибло. И сразу — новая метафора: а пробка-то к горлышку прикручена намертво, просто так не откупоришь, сперва затяжку раскрутить надо. Как раз вчера Витюша сказал — он каждый день звонит, утром накоротке, вечером подолгу, — что слушал интервью известного экономиста Гуриева, который теперь где-то в Европе, и тот пустил в оборот термин «демедведизация». Вот она, основа суждений на завтра. Но коли так, глядишь, и Грефа дезинфицируют, отослав куда-нибудь за рубеж. А там и свежими идеями повеет. Кстати, чиновнопад вроде бы усилился.

Эти окрыляющие раздумья, которые сама иронично назвала «пиршество надежд во время чумы», как ни странно, в тот же вечер аукнулись новыми настроениями заглянувшего на огонек Цветкова.

— Новостей в хату, Андрей Викторович! — зашумел он с порога, прицеливаясь к столу, за которым чаёвничали Дед и Вера. — Две недели лопнули, а в селе полный порядок.

— Ты о чем, Гришка?

— Да как же! Двухнедельный срок истек, а у всех тридцать шесть и шесть. В церкви на Крестопоклонную чин помазания не отменяли, народ к кресту прикладывался. Не знаю, кто как, а я ночами от тревоги не спал. Контактёры! Не дай бог, думаю, зараза пойдет. Тогда Поворотихе кирдык. Но нет, чисто. Сработал наш карантин! Никого на вентилятор не положим! Правда, Галина Дмитриевна говорит, Господь Бог помог — батюшка на Благовещение обход села совершил, с чтимой иконой и акафистом, да с прибавлением молитвы об избавлении от вредоносного поветрия. Я с ней спорить не стал. Главное, без намордников гуляем и все живы-здоровы. А что нас в округе «изолянтами» кличут, я считаю, это уважуха.

Антонина шустро поставила для Цветкова кружку с московскими видами, на блюдце подала два увесистых — других не пекла — пирожка с капустой:

— Садитесь, Григорий. Может, чего еще подать?

— Не-ет, мне и этого выше крыши. С поста не мрут, с обжорства дохнут. — Хлебнул чаю. — Уф, горяч! Ну что, Вера батьковна, растет сын?

— Расте-ет.

— После напасти вирусной в другой стране будет жить. Я ухо к земле приложил — слышу, новое время скачет. Далеко-о, еле слышно, а все же есть отзвук. Что удивляетесь, Вера батьковна? Слышу, слышу, ей-ей. Вроде заканчивается эта, прости господи, медвежуть, когда по койкообороту всякие сблёвыши да понукатели диссертации писали, чтоб оптимизировать. А еще... Прошлый год, Вера батьковна, Медведев, страшно сказать, пересмотрел нормы солнечного освещения в квартирах, представляешь? Чтоб в его Новой Москве, где он за малоэтажки клялся, высотные человейники плотнее ставили. Да-а, я в Интернете сам читал. Не законы, а прихоти. Все из выгоды! Больше народу — меньше кислороду. Плати, не торгуясь. О-очень вредительно. Ну куда дальше-то? А сейчас, чую, — да не я один, у нас многие соображать начали, — что-то поворачивается. Домовые и нечисти по углам попрятались. Путин враз стал другой, с народом заговорил. Раньше только с губернаторами да олигархами. И голос другой, с металлом. Я всю жизнь с металлом работал. «Серп и молот»! А коли голос с металлом — и срежет, и пришибет. Может, из-за эпидемии? А кончатся психозы, снова прежним, добреньким станет? Вот он, чугунный вопрос. Иван Михалыч его ребром ставит: что у нас на завтра — развитие или консервация? Злонравные господа будут соху медведевскую натужно усовершенствовать или же либеральё — в отставку? Как Власыч-то про передних, прикремленных людей размышляет?

Потом вдруг, ни с того ни сего пожаловался совсем о другом. Видимо, очень уж крепко сидели в его мозгах заботы о текущей жизни. Горестно покачал головой, сказал:

— Этот год у пчел недоносу много...

На следующий день Вера снова сидела в беседке с Яриком. Моросило, прогулки отменялись, и она, как обычно, ушла в размышления — на сей раз о вчерашних неожиданных «сводках с фронта», как назвал Цветков свои радости о безвирусной Поворотихе. Выходит, глубинка чутко прислушивается и приглядывается к намекам Кремля. Молчит, но — опять же по слову Цветкова — «все сечет». У нее свое нравственное мерило. Эпидемия отозвалась национальным единением. Однако горький опыт заставляет тревожно гадать, что будет после. Все вернется на круги своя, или же общая беда сплотит власть с народом? Будут они вместе, как сейчас, или верхи придумают что-то вместо — как было, когда гасили крымский взлет духа?

Ответ на вопрос «вместе или вместо?» можно было искать только в задушевных разговорах с Виктором. Но его рядом не было. И лишь одно становилось очевидным: до осени жизнь встала на паузу. Что дальше? Невольно улыбнулась, вспомнив случайно услышанное недавнее заявление известной критикессы с классической русской фамилией: «Дальнейшее покажет будущее».

Ангельские помыслы Винтропа «обкатать» Подлевского в разных штатах Америки лопнули с адским грохотом — Аркадий был оглушен, раздавлен внезапной переменой стилистики американской жизни. Поначалу, когда вокруг зашелестели слухи о какой-то эпидемии какого-то неизвестного легочного вируса в далеком Китае, он не придал им значения. О чем говорить! От первых тревожных ньюс отмахнулся даже Трамп, как показалось многим, со скрытой ухмылкой — у геополитического соперника неприятности! Но когда коронавирус беспощадно шарахнул по Нью-Йорку, вызвав всеобщую растерянность, Аркадий спохватился. В памяти сохранился тот панический день. С утра он начал обзванивать местных знакомых, проясняя ситуацию, но сразу понял: вчерашних «смайл» и «плиз» уже не будет, в этой истерике — не до него. А Бен Гурвин и вовсе открестился от обещаний опекать Подлевского, безмятежно ответив, что не в курсе, ибо гостит у приятеля в удаленном Вайоминге, куда прилетел еще вчера, «взяв под мышку родителей». Шустрый малый, однако!

Слов у Аркадия не было — одни буквы.

Он выключил телевизор, Интернет, сел в плюшевое кресло, по логике квартирных хозяев предназначенное для гостей, и тупо уставился в темный экран монитора.

Дело дрянь.

Требовалось обдумать происходящее.

Он понимал, что в его жизнь внезапно вмешались, как говорят юристы, обстоятельства непреодолимой силы. Тот самый коварный форс-мажор, который оговаривают во всех договорах, который обнуляет любые планы, расчеты, надежды. В часы отчаяния в съемной квартирке на Мэдисон-авеню он не мог знать, каким жутким бедствием обрушится пандемия на Нью-Йорк, вдребезги сокрушив привычный образ жизни этого странного города, в котором по утрам миллионы людей, тесня друг друга, стремятся в каменные джунгли Манхэттена, а по вечерам через тоннели и мосты растекаются по своим норам за его пределами. Но чутье, предостерегающее об опасности, никогда не подводило Аркадия. Не думая о самоизоляции — это слово еще не вошло в обиход, — он сразу подверг анализу этот вариант здешнего бытования: пересидеть вирусную жуть в этом кресле, лишь изредка высовываясь на улицу для закупок жратвы. Личный локдаун.

Ну и что?

Не получится ли так, что форс-мажор применительно к его «стажировке» — навсегда? Ибо эпопея с этим ужасным, таинственным коронавирусом, даже утихнув вскорости, выбьет из колеи «командировочную жизнь». И что тогда? «Не повезло! Они очень нескоро очухаются от психоза, им долго будет не до меня», — понимал Подлевский.

Бессмысленность дальнейшего пребывания в Штатах становилась очевидной. Аркадий поднялся с кресла, принялся расхаживать по комнате, прикидывая, на какое число заказать билет до Москвы. Но что-то останавливало, что-то мешало набрать номер для бронирования, он никак не мог понять, почему медлит. Сомнений в том, что во времена бедствий лучше быть дома, у него уже не оставалось, а главное, «стажировка» обернулась пердимоноклем — большим конфузом. Так звони же скорее в сервисную службу!

Но интуиция и на этом витке жизни сработала безукоризненно. Словно ошпаренный, Аркадий мигом переобулся в уличную обувь — у американцев нет привычки к домашним тапочкам — и быстрым шагом двинул вверх по Мэдисон. Недалеко, можно сказать, совсем рядом — всего-то двадцать небольших кварталов от 70-й до 91-й стрит и по ней в сторону Центрального парка, не доходя до Пятой авеню.

Он шел в российское консульство...

Через пять дней, карантиня в своей квартире на Басманной, возвращая ритм сна к московскому времени, Подлевский горделиво думал о своей незаурядности по части внезапных озарений. Он успел в последний вагон, вскочил на подножку жизни! В Нью-Йорке билеты на Москву уже не бронировали, но чтобы выяснить это, Аркадию потребовалось почти два дня: охватившая город вирусная паника парализовала авиасервисные службы, да и регулярные рейсы отменили. Он завяз бы в этой нервотрепке, в беготне и хлопотне, упустив драгоценное время. Какое счастье, что наводил справки лишь «для интересу», успев через консульство зарегистрироваться чуть ли не на последний вывозной рейс в Россию. Вывозной рейс! Странный термин, внезапно ставший символом спасения для россиян, рвавшихся домой из пандемической Америки.

Он засыпал и просыпался в неурочное время, и поначалу как бы в забытьи или в полусне перед его глазами возникала вчерашняя американская жизнь. Словно на экране телевизора, проплывали радужные парады на Пятой авеню с изощренно-ущербными шоу раскрашенных мальчиков и фриков в ужасающе нескромных одеяниях, с юмором вокруг ширинки. Хайпуют все! Праздник Святого Валентина, который «застолбили» тоже американские геи. Вдруг возникал ресторанчик «Мариэлла Пицца» на Лексингтон-авеню, где Подлевский обедал в те редкие дни, когда не планировал деловые встречи. «Птичье» меню не исключало наличие стейка Рибай, но Аркадий был единственным, кто заказывал это блюдо. Именно в том простеньком ресторанчике открылось ему, как в натуре выглядит «сытая бедность» по-американски. Среди посетителей здесь было много изработавшихся, уродливо утомленных людей с истасканными лицами, затюканных борьбой за выживание, выжатых жизнью «впритык», истерзанных непрестанной заботой о добыче денег, — это видно по изможденным физиономиям. Он наблюдал за ними тоже в стиле Джона Апдайка: они в ускоренном темпе поглощали покрытые листьями салата горы дешевой еды, в основном из ГМО-сои, расплачиваясь впоследствии за вечный фастфуд ожирением или диабетом. Сделав очередной глоток воды — обязательно со льдом, — впивались взглядом в свои гаджеты, иногда с остервенением, не стесняясь, через губу восклицали «Фак!» и растворялись в сутолоке Лексингтон. Да, это не Парк-авеню с неторопливыми, солидными прохожими.

Само понятие «сытая бедность» в обиход Подлевского ввел Бен Гурвин, предупредивший:

— Не советую пробовать фритюр с аппетитными запахами. Кипящее масло положено сливать через восемнадцать часов, но азиаты, которые держат бизнес, гоняют его в десять раз дольше — проверками выявлено. А потом смазывают отходами поддоны под пиццу. Идеальный канцероген! — Засмеялся. — Фритюр не для белых джентльменов в пробковых шлемах. Помнишь Киплинга? Он для сытых бедных, пребывающих в социальном ничтожестве. Это неисцелимая американская хворь. В Америке есть все, но не для всех.

Бен, которого Аркадий запросто звал Беней, по его словам, все же глядел на здешнюю жизнь как бы со стороны. А на недоуменный вопрос Подлевского ответил:

— Понимаешь, гражданство они мне дали, а в нацию не приняли. Остаюсь иммигрантом, это неискоренимо. Возможно, только мои внуки станут стопроцентными американцами, да и то если повезет. Всюду нетворкинг, как называют здесь блатарей, сплошь кумовство, без рекомендательных писем — ни шагу вверх. Отсюда и синдром отложенной жизни: сперва накопи, а потом уж семья, дети...

Затем почему-то мелькнули перед глазами антигламурники в драных джинсах, с косяками в одежде. Таких и у нас полно, но в Штатах одежда — это же манифест. Брендомания с переплатой за фирменный ярлык — уже архаика, тирания моды рухнула, шмотки всех этих Луи Виттонов, Бриони, Дольче Габбан — примитивный признак богатства, и эпатаж рваной моды в стиле «гранж» стал протестом против роскоши. А вот простые, даже простецкие, повседневные одеяния — символ суперуспеха. Гейтс, дальтоник Цукерберг, Абрамович — на людях, а уж перед фотокамерой нарочито они теперь в рядовых футболках. По одежке и встречают, и провожают, но теперь это маркер иного свойства.

Подлевский часто вспоминал Америку и наяву, пытаясь наложить ее свежие реалии на российскую сумятицу — ради предвидения своих жизненных шансов. Штаты всегда впереди, они задают тон, он считал, что их вчера становится нашим сегодня, а их сегодня станет нашим завтра. Скоро на пенсию там выкатится многочисленное поколение бэби-бумеров, рожденных сразу после войны, и культ молодости, взлелеянный на их запросах, уступает место новому жизнеукладу — культу зрелости. Окрепла экономика долголетия. Несмотря на пришествие цифровых времен и буйство айтишников, контрольный пакет национального богатства, да и политического веса — Трамп, Байден, Клинтоны — в руках пожилых. Сразу сравнил: ведь и наша артель долгожителей во власти уже перешагивает пенсионный возраст, даже новый, догоняет брежневских старцев. Но в Америке поколенческий сдвиг менталитета уже бьет в глаза. «Как ни странно, — улыбнулся своим мыслям Аркадий, — это доказала паническая вирусная атака, когда через драки за туалетную бумагу мощно заявила о себе цивилизация комфорта, для которой пипифакс — чуть ли не родовой признак».

Но чем дальше по дням отодвигалась Америка, тем мучительнее становились думы Подлевского о новых российских реалиях. Он сделал несколько телефонных звонков, чтобы известить о своем возвращении и прощупать настроение старых знакомых, чьи взгляды хорошо знал и разделял. Их невнятное бормотание, а порой тоскливый гундёж по части послевирусных перспектив не источали оптимизма, и сквозь словесный туман проглядывало, что неясности связаны не с экономическим спадом, а с какими-то другими опасениями, о которых незачем извещать дистанционно. «Куда подевались прежние остроумцы-балабольщики с их веселыми перебранками? Раньше эта публика была в телефонных разговорах куда откровеннее», — сделал для себя вывод Аркадий.

И конечно, он почти не выключал телевизор, никогда раньше не уделял ему так много внимания. Не только по причине вынужденного безделья — он впервые сидел перед телеэкраном больше, чем у компьютерного монитора. Логика была простая, ясная: сперва понять, какие сдвиги произошли в официальном и публичном эфире, а потом сопоставить их с настроениями сетевого народа.

А сдвиги, сразу убедился Аркадий, грандиозные. Вернее, сдвиг был один, но зато главный, решающий. Подлевский увидел на экране нового Путина. Нового! Другой стиль речи, другой тембр голоса, даже посадка перед телекамерой иная. Вдобавок работает «с листа», без репетиций и подстрочников. Аркадию, который отсутствовал в России несколько месяцев, эти перемены бросились в глаза сразу, и они настораживали. Но больше всего поражало, что теперь Путин напрямую обращался к народу, чего раньше никогда не случалось. Нет, однажды, кажется, все-таки было нечто подобное, но разовое, сугубо ситуативное — когда террористы захватили заложников на Дубровке.

Конечно, сейчас ситуация требует прямого разговора с людьми. Но Путин, которого Подлевский привык видеть по телику лишь на совещаниях и раз в год — на братаниях с прессой, когда вопросы задают только лакеи власти, с каждым карантинным днем все более «входит во вкус», утверждаясь в новом лидерском облике, в новом качестве. «Ему отчаянно повезло, — с нарастающей тревогой думал Аркадий. — Успел обнулиться до вирусной катастрофы! Да как бы своими неуемными речами грудь не надсадил». Под завязку нагруженный за океаном тамошней жаждой демонизировать Россию, он понимал, что для Путина, как, впрочем, и для Трампа, битва с эпидемией стала политической схваткой с о-очень большим призом на кону: у Трампа — второе президентство, у Путина — взлет авторитета, делающий излишним плебисцит по обнулению президентских сроков. Погано, с издевкой усмехнулся: «Не плебисцит, а плейбойсцит, торжество национальной шизофрении».

В Штатах его постепенно увлекла наивная простота американцев, их национальный эгоизм; русские не похожи на амеров, и само по себе это непорядок, надо исправить, подогнать их под наши лучшие в мире стандарты. Никакой щепетильности: если эти в общем-то неплохие, но слабые разумом чудаки упрямятся, строптивятся — их можно и напалмом выжечь, чтобы не мешали глобальной гармонии. Не раз он слышал нелепый, но вполне искренний, вовсе не злобный, а скорее недоуменный вопрос: «Кончайте вы со своей кремлевской дурью. У вас что, нет никого лучше Путина?» Общаясь в мидл-среде, Аркадий быстро ухватил, что ее философия исчерпывается элементарной формулой: «Пять долларов лучше, чем три доллара». Апофеоз прагматизма! Но на нем основана вся архитектура американской жизни с ее мечтой о земном парадизе. Отсюда и потрясающее обилие превосходных степеней в речах и твитах Трампа, немыслимых для российской публичной политики.

Те, с кем он общался в Нью-Йорке, были свято убеждены, что все беды России и все неприятности, которые она доставляет Америке, идут лично от «вождя вождей». Против диктатуры Путина демократический Запад поистине с религиозным рвением объявил чуть ли не крестовый поход — сразу после Крыма. И, сжав зубы, ждал 2024 года, когда ночной хоккеист покинет Кремль. Аркадий помнил впечатляющую откровенность Джимми Блэкстоуна, который по простоте нравов не стеснялся разглагольствовать наотмашь и с ленивой усмешкой говорил:

— Двадцать четвертый год — это точка «сброса» путинской России. Мы уже перекупили вашу элиту. Сказано: где сокровища, там и сердце ваше.

Через американскую оптику Россия виделась ослабевшим, увядающим монстром на краю обрыва, куда должна рухнуть, разбившись вдребезги, с уходом Путина. И вдруг... Несомненно, обнуление президентских сроков ошарашило Америку, стало для нее психологическим нокдауном. Но не нокаутом! В последний месяц своей «стажировки» Подлевский отчетливо почувствовал, что знакомая ему Омерика — когда речь шла о величии этой страны, ее название звучало в нем именно так, Омерика, — не угомонилась, не сдалась, а, наоборот, ожесточилась в своем неприятии Путина и начала подготовку к решительному бою с ним.

Конечно, в нью-йоркском кругу любителей полосатых цветных носков, где вращался Подлевский, не звучали прямые угрозы, хотя речь о «разводках по Шарпу» иногда заходила, как и намеки на то, что пора стравить «путинских» и «ельцинских». Но, как говорится, умному и намека хватит. В карантинном заточении он снова и снова анализировал речетерапию таких, как Блэкстоун, свои американские наблюдения, и его острый, сухопарый ум каждый раз подавал сигналы о том, что под покровом антивирусной горячки началась подготовка к решающей геополитической битве: Штаты намерены сыграть в России по-крупному и избавиться от Путина до финальной схватки с Китаем за мировое лидерство. Чтобы потом, подобно Ватикану, утвердить свое слово «Всегда, всем и повсюду».

Вспомнился откровенный разговор с Беном после того, как за обедом Блэкстоун от души оттоптался на России и Путине.

— Ты знаешь, что такое контрибуции? — спросил Гурвин.

— Контрибуции?.. Это когда государство, проигравшее войну, по решению судов выплачивает победителю определенную сумму.

— А что такое репарации, ты знаешь?

Аркадий затруднился с быстрым ответом, и Бен объяснил:

— Репарации — это требование победившего оплатить ему все — понимаешь, все! — прямые и косвенные расходы, понесенные в ходе войны.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что после развала СССР, разграбив Россию в 90-е годы, США, по сути, получили репарации за победу в холодной войне. И теперь у таких, как Блэкстоун, в башке прочно сидит мысль о вторичных репарациях после того, как они уберут Путина. — Закончил патетически: — И они скинут этого обнулиссимуса!

Тот разговор прочно засел в голове Аркадия, подводя к однозначному выводу: он, Подлевский, обитающий здесь, в России, — во всяком случае, пока, на обозримый период времени, — исходя из личных интересов, обязан учитывать этот политический тренд. Амеры возьмут свое, и скорее рано, чем поздно. Нет, неспроста еще в 2005-м они приняли на вооружение формулу мирового господства под лейблом «Контроль посредством хаоса». Они знают, как этого добиться. Вопрос лишь в том, что станет последней хворостинкой, под тяжестью которой ломается хребет верблюда. Большая игра, способная изменить модель мира, вступает в фазу «ледяной войны», которая будет горячее холодной. Да, да, это обязательно надо учитывать!

Двухнедельный строгий карантин после возвращения из Америки Аркадий сумел сполна загрузить раздумьями, аккуратно причесал мозги. Эти дни без предпринимательской и прочей беготни пошли в зачет. Долгие радения у телевизора наводили на мысль, что после завершения вирусной катавасии сильные мира сего возьмут тайм-аут, чтобы отдышаться, но пауза станет обманным затишьем перед бурей. Что ж, надо готовиться! Историческое время вздорожало.

Когда выдохнется пандемия и жизнь войдет в берега, предстоит оборотисто выйти на новые связи, — он знает, с кем именно и как это сделать.

Не-ет, американская «стажировка» хотя и оборвалась преждевременно, однако не прошла даром.
 

6

Как и столетие назад, блоковский Христос «в белом венчике из роз» снова шел впереди, как бы символизируя особый исторический смысл этого года с примечательной хронологией: «двадцать двадцать».

С каждым днем становилось яснее, что пандемия коронавируса, внезапной угрозой нависшая над миром, — не просто временное бедствие, которое надо преодолеть, переждать, пережить, после чего все вернется на круги своя и горечь несчастий останется лишь в исторической памяти народов. По мнению, как водится, анонимных экспертов, потрясения, затронувшие миллиарды людей, уже начинали влиять на их восприятие мира. Бросив под колесо трагических событий бессчетные множества личных судеб, «корона» меняла массовые настроения, умозрения, взывая к минимализму в расходах и умеренности в желаниях. Обнищание человечества становилось мегатрендом, и, обретая всепланетные масштабы, ниспосланные испытания — будь то дурь человеческая или бич Божий — неминуемо должны были обернуться ожесточенной геополитической схваткой, экономическими сдвигами.

И хотя пандемия только шла к своему пику, хотя не ясны были ее последствия для разных стран, подспудная подготовка к грядущей перестановке мировых сил уже началась. Разумеется, Суховей понятия не имел об этих глобальных играх, он и не задумывался о таких «высоких материях». Но незримо связанный с Винтропом, он на своем низовом уровне не мог не чувствовать, что сложнейший разведывательный механизм Штатов пришел в движение, вызвав ответную реакцию нашей Службы.

Пандемия пандемией, а жизнь шла своим чередом, обед по расписанию — поединок разведок продолжался, становясь все более изощренным.

Началось с того, что через неделю после переговоров о «левом» компромате Немченков «запросил» срочную встречу. Секретарша пребывала на карантине, и он позвонил сам:

— Валентин Николаевич, в поле моего зрения попали документы, косвенно связанные с вашим профилем. Зайдите, пожалуйста.

Когда Суховей вошел в кабинет, Георгий Алексеевич пригласил его за приставной стол, на котором уже белела короткая записка: «В 18.00 жду на выходе». Потом минут пять тарахтел что-то невнятное о напрасных стараниях по части Поворотихи и с благодарностью за разъяснения отпустил.

Валентин не сомневался, речь пойдет о левом заработке, и подготовился доложить, как надежный журналист пыхтит над заказными статьями. Однако Немченков скороговоркой открыл совершенно иную тему:

— Валентин Николаевич, есть неотложное дело. Ваша прежняя должность в Красногорске снова вакантна. На нее нужно срочно подыскать человека. Ну, вы меня понимаете. Важное и непременное условие: женщина! Времени в обрез.

Суховей реагировал инстинктивно:

— Идеальный вариант — моя жена. Но... она сидит с ребенком.

— Значит, срочно ищите другую. Сроч-но!

Поручение было неожиданным и требовало осмысления. Во-первых, особая срочность. Она означала, что задание напрямую поступило от Винтропа, который вдруг засуетился. А суетятся такие солидные и опытные люди лишь в случаях, когда решение о тактике действий принимают на верхах. Во-вторых, женщина... Здесь одно из двух: либо готовится какая-то операция — как было с Поворотихой — и под нее нужна именно особа женского пола, либо речь о «десантировании» в глубокий тыл, для стратегических целей. Но в любом случае ясно, что неприметное, малозначащее местечко в Красногорске кем-то приспособлено для обкатки, для проверки и заготовки компроматных «скелетов в шкафу», а в итоге для вербовки будущих агентов влияния. Наверняка у Винтропа наработаны разные каналы вербовки, но под красногорский вариант ему нужны именно такие смышленые бедолаги, как погибавший на окраине жизни от вильнюсского безденежья Суховей, которого легко соблазнить чиновными благами и перспективой карьерного роста. Без клятвы на крови маму родную продаст, чего уж говорить о Родине. Хитро! Через Немченкова туда направляют подходящие кандидатуры, а кто-то из тамошних начальников за долю малую негласно аттестует их или ставит им «неуд». И все тики-пуки. Все отработано, никаких проплешин. Безнаказанная нажива на продаже государственных интересов.

По-крупному картина была ясна. И уже на следующий день Валентин повез Дусю в ветлечебницу, сопроводив запрос разъяснением красногорской ситуации.

Ответ получил на следующий день: Служба в курсе, по рекрутам для агентуры влияния суетится не только Винтроп, подбор кандидатов уже идет.

Валентин знал, как в таких случаях готовится, говоря на их языке, легендирование: они с Глашей прошли эту «процедуру» перед отъездом в Вильнюс, «под Соснина». Биографии и документы по легенде очень тщательно согласуют со статусом тех, через кого пойдет внедрение. Безродный томский Суховей не может подсунуть Винтропу выпускника московского вуза. В этом смысле Глашка действительно была бы идеальным вариантом, да и работать в паре очень удобно. Впрочем, Боб помнит ее вильнюсский облик... В общем, по-любому не стыкуется, не судьба. Скорее всего, наши выкатят кого-то из своего резерва, кто освоился жить в чужих шкурах — как Суховеи. Но главное, работа пошла. Теперь надо обговорить с Немченковым систему общений, встречи будут регулярными. А Красногорск-то удачно подвернулся, заодно и по Соснину можно будет докладывать.

Встречу назначили на воскресенье. В пятнадцать часов Суховей подъехал к часовенке Иверской Божьей Матери на углу Сивцева Вражка и Староконюшенного, где его ждала женщина в «заявленной» синей куртке с капюшоном. Она шустро юркнула на переднее сиденье, откинула капюшон, и Валентин сразу узнал ее: та стриженная «под мальчика» девица, которую мельком видел в Поворотихе, в «Засеке», рядом с Кушаком.

— Узнали? — спросила она. — Давайте знакомиться: Пашнева Полина Андреевна. — Засмеялась и, давая понять, что представилась легендированным именем, добавила: — В девичестве Дубовская.

Они встали в одном из тихих арбатских переулков, но рядом почти сразу затормозила машина ГАИ. Впрочем, у Суховея был цифровой аусвайс, у Полины тоже, и разочарованные гайцы укатили.

— Что ж, знакомьте меня с Пашневой.

— Да мы с вами хорошо знакомы. Ваша жена родом из-под владимирских Вязников, и я оттуда, село Борзынь. Крещеная, в церковных книгах записана. Мы с Глашкой до третьего класса вместе паслись. Потом меня взял в область дядька по материнской линии, там школу закончила, в заочный педагогический поступила. Работала в районных инспекциях — серым клерком, сейчас — затяжная безработная, ползаю по Сети, ищу приварок, да без толку, очумела от нищеты, в тупике. В прошлом году на владимирском горвокзале повстречала Глашку, ну и стала иногда к вам в Москву наезжать. Вот и все, остальное сами домыслите. Да! Не замужем, детей нет. Как писал любитель жизни дедушка Крылов, хочу любви, вина и обжорного стола.

Суховей улыбнулся. Лучшей кандидатуры не придумать: из чиновного люда, иногородняя, а главное, биографию легко проверить, без чего винтропы в свою команду не берут. И нет вопроса, откуда он выкопал эту дамочку. Сказал весело:

— Отлично! Едем к нам, пора знакомиться с Глашей.

Немченков, который в обеденный перерыв теперь прогуливался по безлюдной Варварке, вдоль парапета, ограждающего сверху парк «Зарядье», где его иногда встречал Суховей, был доволен кандидатурой и, говоря прежними словами Винтропа, взял Пашневу в работу.

Вдобавок, как и полагал Валентин, агентурные и «левые» дела теперь шагали рука об руку. Он почти каждодневно созванивался с Сосниным, иногда навещал его, балуя пирожными из служебного буфета. И с огорчением информировал Немченкова о том, что карантин мешает активному продвижению компромата, поскольку общения с нужными людьми ограничены, а в дистанционном формате такие вопросы не решаются по той причине, что речь идет об оплате наличными.

В свое время американские поощрители купили Соснину квартиру в Лианозове, в современном по меркам нулевых годов жилом комплексе рядом с парком районного масштаба. Перебравшись в Киев, а затем пригревшись в Вильнюсе, он не считал нужным сдавать ее в аренду — дабы сохранить возможность прибывать в столицу в любой день и час. Несколько раз эта свобода перемещения уже выручала его, но только в разгар вирусной суматохи он ощутил ее истинную ценность. Дмитрий попросту не примчался бы в Москву, если бы негде было пересидеть двухнедельный карантин. А не примчался бы — упустил баснословно выгодную заказуху. Ему и раньше приходилось зарабатывать на «джинсе», но чтобы с таким прикупом, да еще с шикарной предоплатой...

Впрочем, карантин оказался не двухнедельным, а катастрофически затяжным. Соснин давным-давно накропал три скандальные статейки о патриотических кознях и криминальных проделках некоего банкира, на публике светившегося под либеральным лейблом, вскрыв его подноготную. Но разместить опусы — он сам называл статейки опусами за их разудалый стиль — в режиме онлайн было невозможно. Когда речь идет о «джинсе» с компроматом на известную личность, без очных деловых встреч с «контрагентами» не обойтись. А редакции под замком, журналисты «на удаленке».

Соснин полной ложкой хлебал прелести серых повседневностей карантина, который иезуиты от власти назвали самоизоляцией, а сам Дмитрий считал резервацией.

Острой алкогольной недостаточностью он не страдал. Активно тусоваться в Инете, убивая время, не считал нужным из осторожности: зачем «светиться» со своими убеждениями, по разным поводам пиная «клятого совка»? По прежнему опыту знал, что Кремль содержит закрытую спецгруппу экспертов, которые по блогам выявляют приверженцев различных политических взглядов, фиксируя наиболее рьяных инициативщиков, чтобы в нужный момент одним явить тень кнута, а другим показать подобие пряника.

Отъявленным, запойным книгочеем тоже никогда не был и, оказавшись в недобровольной изоляции, в заточении, часами тупо «играл в ящик», из которого вытекло жидкое сериальное телемыло с попсятиной и где натужно, бесцветно, на голом профессионализме резвилась балаганная челядь, постепенно, но планомерно приближаясь к роковой шутке: «Каждому мужику — по бабе и мужику». Прыгал с канала на канал, в избытке поглощал информационную жвачку, вслушиваясь в мнения «королей эфира», среди которых выделял Познера, считая его «обером», и Соловьева — «унтера», а также множества болтливых, пустозвонных фармазонов и всепогодных политологов. Его живот уже перестал влезать в домашние брюки, и он затолкнул подальше под тахту напольные весы. Тоскливо пересчитывал дни Великопостной седмицы: Чистый четверг, Страстная пятница, Великая суббота... На Пасху не по чину основательно остограммился и потом беспробудно спал до понедельника. Все нагоняло скуку, он даже напыщенно подумал, что перенял у Лермонтова печоринскую моду скучать, все надоело до чертиков в глазах. От сытого ничегонеделания план бытия размыло до неясных очертаний.

С курьером ему втридорога прислали заказанные через Интернет многоразовые маски с угольным фильтром, а также перчатки, и раз в три дня он нарушал затворничество, покидал свой скит на девятом этаже, чтобы запастись провизией в соседнем «ВкусВилле» — с учетом непритязательных запросов мужика, привыкшего к одинокому бытию. Окунаясь в городскую атмосферу, Дмитрий поражался, насколько податлива человеческая психика. В первые дни карантина люди в масках встречались на улицах редко и поневоле обращали на себя внимание. Теперь наоборот: удивляются на тех, кто без масок. Удивляются и раздражаются. «Живой пример отношения к инаковости, — подумал Дмитрий. — И это в быту. О чем же говорить, когда речь идет о политике, умозрениях?» Жидкая толпа покупателей, соблюдая социальную дистанцию, растекалась между магазинными полками и прилавками, но иногда заскакивали неадекваты — парни и девицы своим бравурным видом показывали, что они презирают вирусное умопомешательство, этот всеобщий коронапсихоз, граничащий с коронахаосом. Соснин смотрел на них с ненавистью, в нем клокотало: «К-козлы! Понторезы! Дуроплясы! Вечная мерзлота! Идиоты с большой дороги! Из-за таких и продлевают карантин».

Конечно, во время походов в магазин он чувствовал себя словно кобель на прогулке и однажды ворчливо пристал к фифочке лет двадцати пяти, скорее всего мажорке, с пышными распущенными волосами, в крикливом двуцветном наряде типа «нормаль» конструктивиста Татлина:

— Не стыдно без маски? Вдруг у вас бессимптомный вирус? Всех здесь перезаразите...

— Эту ж-жуткую панику, — зажужжала в ответ эта каналья, — придумали прожженные политики. Заж-жмурили народ, ж-жизни не стало, желчи на них не жалко. Я уже в Жежешку[1] написала. Несправедливо.

— За справедливостью обращайтесь к Папе Римскому! — рубанул Соснин и повернулся спиной.

Нагруженный покупками, по пути домой вспомнил вычитанное где-то религиозное назидание: настанут времена, когда девять заболевших придут к здоровому и скажут, что он болен, потому что он не такой, как они. Так и с масками: принцип «Будь как все!» в деле.

Клокотал Соснин и после заразной утренней стоглавой давки при входе в метро, которую в Кремле эластично назвали «отладкой» системы контроля, но которая угрожала новой вирусной вспышкой. Ясный перец, Собянин крупно подставился, попал в вилку: резко подскочит число заболевших — он виновник, а если такие столпотворения, дай бог, не аукнутся разрастанием эпидемии — зачем жуткие карантинные ограничения?

Вообще, с течением недель Соснин постепенно приходил к выводу, что массовое длительное заточение начинает напоминать политический карантин. Переломным стал случай во время предыдущего похода во «ВкусВилл». На его глазах два полицая наседали на старикана в маске, который, очевидно, вышел погулять. Один из них, видать, заядлый, трамбовал с удовольствием, даже хватал нарушителя за рукав, волоча в патрульную машину. Дмитрий отважно, «дыртаньяном» бросился жечь глаголом полицейский произвол, принялся назидательно увещевать, стыдить стражей, и, как ни странно, подействовало. Он был со вкусвилловскими продуктовыми пакетами, ясно, что из ближайшего магазина, не придерешься. Да и физиономия явно не рукоприкладная. Такой свидетель рьяного усмирения может и напакостить.

Старикан, этот осколок разбитого вдребезги, но по недосмотру властей недовымершего на окраине жизни поколения, обычный гулятель на свежем воздухе, оправил одежду и молча, презрительно отвернулся от полицейских. Искренне спасибствовал Дмитрию, потом с возмущением запыхтел дребезжащим голосом:

— Полицейщина! У них план по штрафам, об их головы можно пасхальные яйца разбивать. И теперь я должен голосовать за Собянина, за Путина? Да ни в жисть!

Тот случай и побудил Соснина глубоко задуматься о происходящем.

Слой людей, оскорбленных жизнью, в последние годы заметно расширился, а коронавирусный карантин многих оставил без работы, без денег и закрыл туманами завтрашний день. Но одновременно запретил, похерил митинги-путинги, вернее сказать, антипутинги, выпускающие пар недовольства. Фэйсбучная либертусовка сходит с ума, бесится от бессилия, от негодования, спертый воздух карантина не дает дышать, в сетях гражданская война. Народ загнали в гаджеты, в онлайн. Новости идут потоком и без смыслов, смыслы оторваны от новостей. Телега «Незыгарь», на который подписался Соснин, гонит такую пургу, что света белого не видно. Против ЛОМов, которыми кремлевские пропагандоны нашпиговали телеграмм-каналы, нашлись приемы, и Лидерам Общественного Мнения с их неуклюжими мифами не удалось утвердить в Сети позитив, на что, по тому же «Незыгарю», из Кремля впустую швырнули три лярда денег. Прожорливый режим! Пена этих огнетушителей пока гасит проблески оппозиционных надежд, но что будет после эпидемии?.. Соснин был знаком с доктриной Авена о винерах и лузерах, о победителях и неудачниках, относя себя конечно же к винерам, — увы, роль второго плана, зато лучшая. Но сейчас его потенциал втуне, потому что в Кремле Путин. Дмитрий отлично помнил методичку, пришедшую сразу после Крыма, — она и сейчас в ходу, — которая гласила: все, что делает Путин, плохо. Сегодня установка диктовала формулу: если он проиграет битву с эпидемией, гнать его, не справился; если удастся отразить нашествие коронавируса — значит, недопустимо жестокими методами, варварски попирающими святые принципы личной свободы. Оставался в силе и общий подход: ничего не предлагать, все критиковать. Да, Соснин не был новообращенным антипутинским прозелитом. Давно определившийся в отношениях с «рыжымом», в теперешних тупиковых для власти обстоятельствах он вышел на забавный, ироничный мем, достойный, по его мнению, воспроизведения в новогазетчине: «Вперед, к новым тупикам!» Господи, сколько их уже было, этих рывков, прорывов, вставаний с колен! Он обнулил свои президентские сроки — ну и что? Все равно в экономике он словно дровосек в ботанике.

Наступило кризисное время с его новыми возможностями для мягкого удушения. Соснин в свое время взял полугодовой курс в Стэнфордском университете, где готовили медийщиков для России, понимал подспудные смыслы медийно-разведывательной работы и предвидел, что информационная атака на Путина должна заметно усилиться. Путинославщики и путиносливщики пойдут врукопашную. «На похоронах Алексеевой был, а академика Алферова и маршала Язова не почтил!» — это уже вчерашний день, слабо. И значит, вирусную паузу предстояло использовать для обдумывания негативных вывертов, способных привлечь внимание Боба. Больше национального нигилизма!

Эти размышления логично сплетались с вдумчивостью касательно своего кармана — с левым заработком, который очень к месту подкинул Суховей. Пьянящий доход! Хор-роший кусок! Но дело даже не в этой «джинсе», — выходит, работа на Боба дает возможность получать выгодные заказы со стороны. Вспомнил вильнюсское знакомство с Валентином и в очередной раз изумился, какой мощный жизненный скачок сделал этот забитый жизнью мужичонка, несомненно ставший некой «вещью в себе». Видать, исправный чиновник, не разночинная посредственность! И все — благодаря ему, Соснину! Но теперь они повязаны общим денежным интересом — наверняка Суховей в доле. Говорит, что после рождения ребенка Глашка круто изменилась, хочет жить по-человечески. На памперсы не хватает! Конечно, шутит, прибедняется, к тому же он тот еще мот, чистый Плюшкин. Сто пудов, живет взятками — как все служаки. Но сидит и впрямь не у бюджетного корыта. Пока! Конечно, Боб будет толкать его вверх. Надо держаться вместе, мы с ним на одной поляне. А Глашка, эта лимитчица, — из грязи в князи, ну и дела!

Суховей звонил часто, а заезжал редко. На жалобы о карантине, из-за которого тормозится размещение компромата, отвечал успокоительно:

— Димыч, сейчас как на войне, всем плохо. Встали все дела, кроме антивирусных, я же знаю, в чиновном улье сижу. Мы с заказчиком договорились обождать, пусть жизнь в берега войдет. Сиди и не дергайся. Зато потом так хлопнешь дверью, что штукатурка посыпется. Считай, тебе повезло, успел до «короны» домой примчаться. Вот представь: лежишь в литовском транзитном тупичке на своей оттоманке... Хватил бы фунт лиха. А тут, в Москве, недаром гамбургеры уплетаешь.

— Считай, на последний чартер успел, — самодовольно откликнулся Димыч.

Они чаёвничали с пирожными, привезенными Валентином, и сам собой завязывался разговор о завтрашних днях, в котором, как всегда, солировал Суховей.

— Возьми, Димыч, прошлый год. Чем он был интересен?

— Ну-у, много чем, всего не ухватишь.

— А тем он был интересен, Димыч, что наша элита давно начала активную подготовку к жизни без Путина. С двадцать четвертого года, разумеется. И на Западе к этому готовились. Пересменка в Кремле! Самое удобное время посадить на трон своего человечка. В Панаме помнишь? Сволочь, но своя! И вдруг — облом с обнулением. Что делать? Ну скажи, что им делать?

— Валентин, не егози, излагай все сразу, я же слушаю.

— А ты тренируй мышление, умничай... Сначала, Димыч, надо очухаться от сюрприза и крепко подумать. А думать-то и не получилось: коронавирус ударил, пандемия, о себе заботиться надо. Поэтому стратегические решения отложили, скажем, до осени. Но это на верхах. А наш с тобой винтроп — я его в нарицательном смысле здесь называю, как бы со строчной буквы, для обобщения, — ему-то что делать? Он-то не может в полугодовой отпуск уйти. Он бдящий соловей. Значит, должен ударно готовить почву под любую задачу, которую потом спустят сверху. Усвоил, Димыч?

— У тебя, как всегда, сперва артподготовка. А сказать-то что хочешь?

— Я хочу сказать, — Суховей смачно откусил «Наполеон» и говорил с набитым ртом, — что Боб сейчас займется укреплением агентуры влияния. И скажу по секрету, признаки уже есть. Говорю к тому, чтобы ты это усек и учитывал. Я ведь не забыл, что ты для меня сделал, и сейчас хочу после компроматной истории оставить тебя в Москве. Понял, господин Недоум?

Соснин в глубине души был искренне тронут, однако вида не подал, принял как должное. Спросил:

— И что же твоя умная голова надумала?

— Ты крутишься в журналистских кругах, а я хочу тебя внедрить и в другие слои. Погоди... — Ладонью остановил Димыча, у которого с языка уже срывался вопрос «какие?». — Я скажу. Хочу познакомить тебя с заказчиками компромата.

Вспышка оптимизма была столь мощной, что от волнения Соснин вскочил со стула:

— Ну, Валька... Вот за это спасибо. Ввести в околобанковские круги? Я же по компромату чувствую, кто его заказал.

— Вечно ты не даешь договорить. Главное еще не сказал. Главное — зачем тебя в эти круги внедрять. Само внедрение остаться в Москве не поможет. Надо задачу выполнять. А какую? Я с чего начал?.. С того, что наши элиты настраивались на жизнь без Путина. А теперь? Начнут готовиться к сносу власти или на ходу переобуются? А коли переобуются, не будут ли новые башмаки слишком жать? Продолжат ли они исподволь саботировать путинские планы, втихаря диверсанить, хаотизировать экономику? В какой мере можно рассчитывать на этих напёрсточников? Мегаприспособленцы! Каким будет раздрай в элитах? Для Боба крайне важна любая информация из недр элитной среды, сведения о любых наростах жизни. Пусть не элитной, но достаточно влиятельной. Ты понял, к чему я гну? Кстати, можешь считать это заданием, согласованным с куратором. Боб пока ничего не знает. Узнает, когда мы отошлем ему твой первый «суповой набор», из которого можно сварить наваристые щи.

Суховей импровизировал. Он понятия не имел, кто заказал компромат, но опыт и менталитет нелегала подсказывали, что получить ответ на этот вопрос не так уж сложно и не грех запустить в банковскую банку пауков своего человека. В его деле дополнительная, даже побочная, информация не бывает лишней. Хорошо изучив Соснина с его куцыми мыслишками, он беспощадно пудрил мозги этому напыщенному, амбициозному журналисту, наученному в Штатах, откуда его негласно подкармливали, и жаждущему насадить у нас американский шаблон, — такая внутренняя эмиграция особенно ненавидит Россию. Разумеется, никакой информации из элитных кругов он добывать не сможет, его на версту к ним не подпустят. Но пусть роет землю, не подозревая, что информация пойдет не только Винтропу, но и в нашу Службу.

Суховей убивал сразу двух зайцев. И, выждав, когда Димыч переварит «сногсшибательное задание», еще немного подкрутил, напустил туману погуще:

— И еще два пояснения. Во-первых, восстанови старые связи в медийной среде, в этой тусне тоже немало интересного. А второе... С учетом многих обстоятельств, о которых сейчас распространяться незачем, очень советую не светиться по части антипутинских настроений, ни в коем случае не скачи за Навального, это несолидно. Формально хиляй за умеренного патриота, — но не за радикального нацпата! — держись ближе к бесогонщикам. Как бы! Короче, держи фигу в кармане. Тем более твое резюме на этот счет не безупречно, с прорехами. Могут вспомнить Болотную.

— Валь, ты что? — резво откликнулся Соснин.— Разве я не понимаю? Я же не «Шац, Кац и Альбац».
 

7

Когда летом сняли карантин, Катерина первым делом хоженой тропой заторопилась к храму. Она открыла для себя этот путь лет десять назад, а может, и побольше, уже не помнилось. Открыла и духовно, и пешим ходом. От подъезда пройти через двор, потом переулочком всего ничего — и сразу попадешь на пешеходный мост через Москву-реку, который ведет прямехонько к храму Христа Спасителя.

Она не была воцерковленной, в детстве часослов и псалтырь не зубрила. Но после семейной трагедии перед сном каждый раз истово молилась Николаю-угоднику об избавлении от новых страшных напастей. С годами к немым, горячим и еженощным мольбам прибавилась просьба устроить будущее дочери и одарить счастьем понянчить внуков. Вера уже давно вышла из девичества; когда училась в институте, ухажеры у нее были, но так, несерьезно. А потом очень уж строга стала. В новые, непривычные для Катерины времена они по-сиротски, внатяг, на пенсию и скромную зарплату дочери, бытовали в просторной квартире. И размеренность, обыденность, скука бедного существования затягивали, все больше угнетали. Наверное, в те смутные годы она в первый раз и пошла к храму Христа Спасителя, чтобы дополнить ночные молитвы обращением к иконам, свечи во здравие поставить.

Господь услышал, дал все, о чем просила. Судьбу корить-укорять не за что. Теперь Катерина, хотя и выстарилась — годы берут свое, — почти счастлива: растет внук, Вера обустроена, с мужем живет в согласии — по глаголу Божьему. На зятя не нарадуешься, не дает теще бедствовать. Пока карантинили, он частенько заезжал по вечерам — у него же пропуск! — привозил продукты. Заодно ужинал. Веру-то с Яриком предусмотрительно отослал в Поворотиху, а холостому мужчине вечером где перекусить? Он, правда, к ресторанам привык, да они позакрывались. Потому Катерина каждый день стряпала, держа наготове свежую еду для зятя.

Виктора она поняла еще при первом знакомстве, на юбилее. Далекая от политических переживаний, Катерина жила здравым смыслом и в суждениях Донцова сразу ощутила земную правду. После ужина он не торопился в пустую квартиру, по часу, не отказываясь от второй, от третьей чашки, чаёвничал с Катериной на кухне, отвечая на ее наивные вопросы. Медленно бредя по широкому пешеходному мосту, она в тот первый после карантина поход к храму почему-то вспоминала именно ту памятную беседу с зятем.

Сережа работал в ЦК, она помнила его идейную закваску и недоумевала, как получилось, что чуть ли не все бывшие горбачевские партсекретари заделались либо чиновниками, либо бизнесменами. Виктор ответил со смехом:

— Катерина Дмитриевна, милая, да ведь на верхах перестройку для того и затевали, чтобы перевоплотиться. Тесно при Советах стало: власть есть, а жить по-западному не могут. Но знаете, дорогая моя... Конечно, я хамелеонов этих не люблю, да их уже мало осталось, по возрасту от дел отошли. А вот кого особо презираю, так это бывших шестидесятников. Помните таких?

— Знать не знала, но разговоров о них было много. Сережа говорил, у них вымыслов и двусмыслиц полно.

— Очень точно, между прочим, сказано. Если словесную шелуху отбросить, они ведь что доказывали? Что на Западе жизнь лучше, чем в СССР. Сортов колбасы больше. По заказу архитекторов перестройки телевизор только и крутил, как прекрасно жить на Западе. Ну и соблазнили народ.

— Я бы не сказала, что народ соблазнился...

— А кто, дорогая Катерина Дмитриевна, Манежку толпами наполнял? Кто на русский манер кричал «Коммуняку на гиляку!»? Да, обезумели, а теперь сокрушаются. По Леваде, ныне уже семьдесят процентов — за Сталина.

— Я те времена помню, очень уж партию, советскую власть тогда кляли.

— Так вопрос-то в чем? Сегодня то же самое и, что поразительно, те же самые! — возбудился Виктор. — Потому не люблю этих шестидесятников, что их наследники опять ту же песню затянули. Вместо колбасы подставили права человека, только и всего. Снова вымыслы и двусмыслицы, снова неправдой соблазняют.

Катерина росла сиротой. Ее отец, капитан третьего ранга, служил командиром дивизиона на линкоре «Новороссийск» и в 1955 году погиб при чудовищном взрыве на бывшем «Джулио Чезаре», отошедшем к нам по репарациям после войны. О загадках той жуткой катастрофы на севастопольском рейде рассказывала мама: то ли жахнула нетраленная донная фашистская мина, то ли диверсию устроили итальянские боевые пловцы с мини-подлодки — выяснилось, что в ту ночь по неизвестной причине сетевые ворота в бухту были распахнуты, а пеленгаторы шума отключены. Но об этом Катерина узнала позже, в лета юности, уже после отъезда из Севастополя. Жилье было служебным, и они перебрались в Москву, где в коммуналке жила овдовевшая еще в войну отцова сестра. Две вдовы ее и растили.

После школы она принимала телеграммы на почте и однажды в парке Горького случайно познакомилась с Сережей, приехавшим из тульского Щёкина навестить родных.

Да, сейчас она почти счастлива. А почему почти...

Десять лет назад, одевшись потеплее, она решила с благочестием и боголюбием, с молитвой и просьбами приложиться к Поясу Пресвятой Богородицы, святыне, для поклонения доставленной в столицу аж с самого Афона. Очередь была невиданная, тянулась вдоль набережной Москвы-реки, от храма Христа Спасителя до Крымского моста. И за восемь часов терпения кто двигался рядом перезнакомились; как и должно в очередях за Божьей помощью, излили друг другу душу. Катерина сошлась в беседе с дородной женщиной ее возраста, приехавшей из Коломны, по рассказам, много на своем веку повидавшей и претерпевшей, сильно верующей, о страждущих страждавшей. Полная, в сером пуховом платке, пущенном поверх пальто, она переступала утицей, и было что-то очень прочное в ее облике. Звали попутчицу Нина, говорила она, что казачьей породы и что в их роду замечена удивительная повторяемость судеб.

— Мы, считай, заране знаем, у кого как жизнь сложится, так уж повелось. Но вообще-то, если кругом на людей посмотреть, это часто бывает. Особенно у нас, у баб. Вот, допустим, разведенка одна воспитывает дочь, а потом, глядишь, все у дочери в точь повторяется. Сколько таких случаев!

Помнится, Катерина примерила примету на себя: сама она одиночка, а теперь — как бы и Вера не осталась без пары. Мелькнула мысль и тут же ушла, ее заслонили другие рассказы попутчицы. Но потом, уже после Пояса Богородицы, к которому из-за громадной очереди не велено было прикладываться, дозволяли только рукой касаться, — Катерина, правда, и перекреститься трикраты успела, — она снова вспомнила разговор с Ниной и ужаснулась. С другой стороны поглядела: у ее мамы муж в расцвете лет трагически погиб, оставив ее с малым дитём, у нее Сережа погиб трагически, сделав матерью-одиночкой... Господи, неужто и Вере такая судьба уготована?

С тех пор эта тайная тревога жила в Катерине постоянно, ничуть не умалившись после замужества Веры, а, наоборот, даже усилившись. И, ставя свечку перед иконой святителя Николая Чудотворца в храме Христа Спасителя, она просила об избавлении дочери от повторения своей судьбы, с шевелением губ произнося услышанное еще от мамы: «Николай-угодник, Божий помощник, ты и в поле, ты и в доме, в пути и в дороге, на небесах и на земле, заступись за дочь мою Веру, сохрани ее от всякого зла и приворотов и даруй ей здоровья». Но где-то в глубине сознания по-прежнему шевелилась тоскливая мысль о бесовском наваждении: два женских поколения, и судьбы одна в одну — неужели заклятье?

Ушедшая в переживания, услышала тихий голос:

— Горячую молитву хорошо бы акафистом сопроводить.

Рядом стоял священник, словно сошедший с благообразного лубка: аккуратная седая борода, приветливое лицо, мягкая полуулыбка.

Катерина растерялась от неожиданности, искренне ответила:

— Да я, батюшка, акафистов-то и не знаю. Верую глубоко, но текстам богослужебным не обучена.

— Это поправимо. Вы раба Божия...

— Катерина, Катерина, — поторопилась она.

Он повернулся к иконе и внятно, без излишней скороговорки прочитал акафист Николаю Чудотворцу с икосом «Радуйся». Потом сказал:

— Для полноты моления Николаю Чудотворцу, «скорому помощнику», хорошо бы сорокадневный акафист заказать.

Очень уж понравился Катерине этот аккуратненький, приветливый старенький священник, впечатлилась она чудесным звучанием его слов, сразу поверила, что они скорее до Господа дойдут. Спросила, как записочку с сокровенной просьбой передать, посоветовалась от незнания, сколько за сорокоуст на храм пожертвовать.

Но он ответил:

— Нет, нет, уважаемая. Я не здешний, к другому приходу приписан. Но как заштатный клирик, пользуясь свободой от череды, от графика литургического, имею возможность для душевной радости посещать выдающиеся храмы.

Пока они медленно шли к выходу, батюшка рассказал, что по возрасту и ослаблению здоровья его почислили за штат, но — с правом служения по мере старческих сил. Обычно приглашают по воскресеньям, чтобы после литургии приходский чай для мирян душеспасительной беседой услаждать, — церковный староста очень уж упрашивает, приход-то у них не «хлебный».

На пороге храма он слегка преклонил голову, намереваясь распрощаться, но Катерине, которая впервые в жизни вот так, напрямую, глаза в глаза общалась с лицом священного сана, понравилась его складная речь, и она деликатно предложила:

— Батюшка, если вы располагаете временем, может быть, мы побеседуем во-он на той скамеечке, в тенечке? Очень хотелось бы вас послушать.

У Православия в России женское лицо, слева в церквах молящихся всегда больше. На службах головы, повязанные платками, чаще, чем непокрытые. «Во вся дни жизни своя» глубокая вера помогает женщинам излечивать духовные недомогания, навеянные правилами мира сего, от которых в повседневности они страдают больше, нежели мужчины. На их долю выпадает отмаливать мужние грехи, проступки детей. Слово пастыря рождает в их сердцах особо сильный эмоциональный отклик. И Катерина, чьи неусыпные тревоги обострила всеобщая карантинная замкнутость, искренне возрадовалась возможности исповедаться отцу Симеону — так он назвал себя — о своих душевных расстройствах и терзаниях.

Но церковный народ знает: человек предполагает, а Бог располагает — исповеди не получилось. И по пути домой, осмысляя тот не короткий разговор под сенью храма Христа Спасителя, Катерина пришла к выводу, что не зря приметила, как обрадовался отец Симеон ее предложению посидеть в ухоженном прихрамовом скверике. Видимо, ему нужен был слушатель, хотелось ему высказаться, выговориться сильнее, чем ей исповедаться.

Когда присели на скамеечку, отец Симеон, чтобы начать разговор, слегка усмехнулся, сказал:

— Можно молебен заказать и в Бари, у святых мощей святителя Николая Чудотворца, в его базилике, туда записочку подать с уточнением требы. Теперь это просто делают, по Интернету.

И, опережая Катерину, изготовившуюся поведать о своих опасениях, посетовал:

— Я человек поживший, к встрече с Ним, — выразительно поднял глаза к небу, — готовлюсь. А в поздние годы, знаете, особенно беспокоит горечь земного бытия, которая способна омрачить радость жизни новым поколениям. Много сейчас ненавистей и антипатий, развратов и бесстыдных увеселений, об однополых дрязгах-разгулах и говорить нечего. Духа примирения нет, вместо правды — двоемыслие, повсюду мирское зло торжествует, кощунники, сатанаилы верх взяли. А главное, нищета нравственная одолела, цинизм и глумление кругом. С таким аминем беса не перешибешь. — И, видимо, желая показать, что он не только вероучительные смыслы постиг, но и человек широкого культурного кругозора, со вздохом подвел итог: — Раньше-то, как справедливо Ключевский подметил, верхом грехопадения считалось, если у девушки башмачок из-под платья выглянет. А сейчас, как в «Бесах», весь мир в кашу.

Слушая горькие, но незлобивые сокрушения отца Симеона, Катерина по его интонации, по складу речи понимала, что это лишь разгон, прелюдия, подступы к какой-то другой, более сложной теме, за которую сейчас примется этот своеобразный заштатный клирик с приятным лицом и очень добрыми глазами. Даже не пыталась угадать, куда он повернет, но знала точно — повернет.

И священник «повернул».

Опытный проповедник, он сумел завладеть вниманием слушателя и заговорил о том, что у него наболело на душе, — о пассивной роли Церкви. Впрочем, видимо, к главной для него теме он тоже подошел аккуратно.

— Известно, уважаемая, в нашей России традиционные ценности основаны на христианских религиозных предписаниях. Да разве только традиционные! Извините, по возрасту вашему вы должны помнить лозунг нечестивых коммунистов: «Партия — ум, честь и совесть эпохи». Но «ум, честь и совесть», они из Библии, из Священного Писания, Христовы умности. Я к тому, что Православие у нас всегда, и даже в советские, отчасти катакомбные времена, подспудно оказывало очень заметное влияние на русские воззрения. Религиозное пространство наше всеобъемлюще. В русской душе стояние в любви и вере продолжалось. Каждое большое дело с крестного знамения начинали — молясь, пусть и в душе. А уж ныне, в годы православного ренессанса!.. — И после короткой паузы: — Народ, и церковный, и невоцерковленные — полагаю, как вы, — и даже богоотставленные, — все возлагают надежды на благотворную роль Церкви, способной убавить непомерное медийное возвышение похабничающих, умерить срамные услуги хипстер-богемы, облагородить нравы, избавить от ложного апокалипсиса. Но что мы видим? Справедливо патриархом сказано, что нашествие вируса может поколебать богопротивные идеалы общества потребления. Однако священноначалие наше как бы робеет со всех амвонов громко провозгласить требование осудить вакханалию безнравственных содомитов, бездействует в наложении анафемы на вызывающих дрожь и омерзение. Церковь, отделенная от государства, словно опасается погрешить против главенствующих во власти, расточая им реверансы. А могла бы в согласии с настроениями народа даже и потребовать от властей предержащих улучшения нравственной среды, ограждения от смердящих чуждых обычаев. И нет подвижников среди священства, поднимающих голос против развращения нравов.

По мере произнесения этого монолога отец Симеон все более оживлялся, охотнее говорил, его словно прорвало. Но не изменял своей незлобивой манере, не было в его словах отзвуков гнева или негодования. Он просто сокрушался, это был словно личный чин покаяния за общие, по его разумению, священнические упущения.

Катерина, для которой такие речи были внове, согласно кивала. Ее, правда, слегка зацепило упоминание о «нечестивых коммунистах» — как-никак Сережа работал в ЦК КПСС, — однако клерикальная позиция была объяснима, и она поддакнула, вложив в реплику потаенный реабилитирующий смысл:

— Да, отец Симеон, очень уж много у нас низвергателей объявилось. Прошлое... как бы вернее сказать... линчуют.

— Низвергателей? — Священник поднял брови и опустил уголки губ, отчего лицо его выразило удивление. — Как вы точно сказали! Именно низвергателей! Сейчас это стало поветрием — все низвергать. К сожалению, дух порицания недавнего прошлого возобладал и в церковной среде. — Катерина подумала, что он учел ее замечание, однако оказалось, отец Симеон понял его по-своему, это видно было по эмоциональному настрою священника. И перешел к тому, что его особенно интересовало: — Меня смущает подход нашей клерикальной братии к оценке исторических личностей. Возьмите недавние дебаты о мозаике на стенах нового воинского храма в Кубинке. Вопросом о ныне действующих персонах я не увлекаюсь, а вот внутрицерковные споры о крохотном изображении Сталина огорчают. В миру пусть спорят, это дело привычное. Но почему же в Церкви взбудоражились? Вы, уважаемая, понимаете, что я в принципе, как принято говорить, по определению не могу быть сталинистом. В прин-ципе! И рассматриваю Сталина исключительно как историческую фигуру.

Быстрым жестом достал из-под рясы сложенный вчетверо лист писчей бумаги, развернул.

— А вот я вам сейчас кое-что прочитаю. Та-ак... Источник: «Журнал Московской Патриархии» за 1953 год, номер четыре, апрель. В нем напечатано слово патриарха Алексия Первого в патриаршем соборе перед панихидой по Сталину, в день похорон, девятого марта. Текст довольно большой, я только выдержки — для пояснения общего церковного взгляда тех лет на эту историческую личность. Итак: «Упразднилась сила великая, в которой наш народ ощущал собственную силу». Как верно сказано! Далее: «Наша Русская Православная Церковь провожает его в последний путь горячей молитвой... Нашему возлюбленному незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем вечную память». Ну, что скажете?

Внимательно посмотрел на умолкшую от нового неожиданного поворота Катерину и в своей улыбчивой манере продолжил:

— Сегодняшние порицатели, конечно, воскликнут: патриарх вынужден был славословить из боязни репрессий. Но простите, Сталин-то умер. Чего же от испуга так истово лоб в неискренностях расшибать? Не-ет, Сталин, конечно, поколебался в вере в Бога, но потом пришел к покаянию. Спроста ли он не поторопился признать обновленческую церковь, которую активно поддерживал Фанар и через которую удобнее было бы устраивать заграничные дела? А ситуация-то была как сегодня на Украине — один в один. И церковные иерархи того времени сумели оценить роль Сталина в судьбе России. В нем народ ощущал собственную силу! Как сильно сказано! — Мягко улыбнулся. — Сейчас бы так! Не-ет, такое слово восславления не может идти через страхи — только от сердца.

Помолчал. Как показалось Катерине, обдумывал какую-то новую мысль.

— Знаете, уважаемая, вот верный ленинец, а правильнее бы сказать стихийный троцкист Хрущев, тот истязал Церковь особо. Сколько при нем — никогда не было снесено столько храмов. Да каки-их! Александр III пятиглавые соборы на центральных площадях по всей России возводил, да где они? Никитке спасибо. Он-то личность не историческая — скорее исторический анекдот... Сей год празднуем 75-летие нашей Победы. Кстати, уважаемая, знаменитый Парад Победы 1945-го, он ведь на день Святой Троицы пришелся. Знамение! Да, спустя десятилетия в научном споре можно о Сталине много разного сказать, и все будут правы; потомки тех, кто пострадал, не в силах избавиться от мстительного искушения. Я бы в такой диспут ввязываться остерегся, ибо земные перегородки до неба не доходят, там, — показал глазами на небо, — высшие сущности. Есть суд кесаря и суд Божий. И сожалею, что среди священноначалия, кто с панагией, есть любящий высказаться на эту тему, для него это словно музыка.

Продолжил, как бы размышляя:

— Смотрите, уважаемая, коммунисты кончились, Советы кончились, а Россия осталась. Ее ипостаси ХХ века были покровом Святой Руси. И Церковь Православная осталась. И Сталин в народной памяти остался. Вымарывать его из русской истории, оптимизировать ее равнозначно беспамятству. А беспамятство через букву «с» пишется, это козни бесовские. Много у нас таких беспамятных, зорких к чужим ошибкам, слепых к своим просчетам, но пока эта саранча еще пешая. Не приведи Господь, на крыло встанет... Молюсь коленопреклонно, чтобы скорее явился у нас Родомысл с верными словами о том, как уберечь от напасти наше пространное и просторное Отечество.

Опять помолчал.

— Священство, оно по природе своей мыслит историческими категориями — Писание обязывает, две тысячи лет. И когда случайно обнаружил в старом журнале прощальное слово о Сталине патриарха Алексия I, кажется, лучше стал понимать теперешнюю церковную стеснительность в этом вопросе. Те, кто фестивалит ненависть вокруг Сталина, они же, в большинстве своем, и Русскую Православную Церковь поношению подвергают. И Церковь во избежание трений с нынешними противосталинскими лидерами общественного мнения как бы уступила им историческое поприще. С нашим митрополитом почетным Софонием — за пределами храма мы с ним по имени-отчеству, он давно на покое — такие беседы ведем в согласии безукоризненном. Он у меня в далекие годы ставленническую присягу принимал.

Вдруг встрепенулся с улыбкой:

— А знаете, о чем мы с его преосвященством мечтаем, вернее бы сказать, где мы в мечтах своих летаем?.. Чтобы в Крыму воссоздали когда-нибудь, уже после нас конечно, храм Святой Софии, пребывающий сегодня как мечеть.

Отец Симеон перекрестился на золотой купол, глубоко вздохнул. Катерине показалось, будто он душу облегчил, совершив некое очень важное для него деяние. Конечно, священник не мог назидать о своих исторических изысканиях с амвона, похоже, он и не стремился к широковещанию. Ему достаточно было одного слушателя, важно было выговориться, пустить в мир свое личное понимание темы, от которой людская память будет кровоточить до тех пор, пока не удастся найти исторический компромисс. Как бы подводя итог, обращаясь уже не к Катерине, а мысленным взором глядя в будущее, он так и сказал, вернее, задумчиво произнес:

— Исторический компромисс нужен...

Видимо, главное было высказано, вершина духовного взлета достигнута, и отец Симеон начал спускаться к повседневным, текущим раздумьям.

— Да, уважаемая, стеснительность и робость, упомянутые мною, они как бы мешают священноначалию почувствовать перемены жизни, которые начали происходить после ниспосланных эпидемических испытаний. Духоносные обращения к народу лидера государства были необычными. Пожалуй, только «Братья и сестры» в них не прозвучало. — Улыбнулся, добрые глаза сверкнули задором, выждал слегка, оценивая, поняла ли Катерина тонкий намек. — После таких обращений назад пути нет. Сейчас для Русской Православной Церкви самое время громко и требовательно — да-да, требовательно! — призвать государственных мужей к особой заботе о традиционных ценностях и привычных в России обычаях публичной жизни, к очищению наших великих духовных пространств от скверны безнравственной разнузданности. Народ ныне встрепенулся, томительно ждет избавления от постыдностей, навязанных чужеродными влияниями... Русская повесть еще не дописана...

Возвращаясь домой, Катерина снова и снова перебирала в уме своеобразную проповедь отца Симеона. Она была удивлена, даже потрясена, чувствовала особую важность услышанного, однако не могла глубоко осмыслить сгусток новых представлений о жизни, которые раскрыл перед ней священник. И решила дождаться очередного чаёвничества с Виктором, чтобы рассказать ему о своем духовном приключении, попросить разъяснений.

Но едва угомонилась от переживаний, навеянных неожиданной встречей в храме Христа Спасителя, как в сознании снова возникла та долгая, с замерзаниями и отогреваниями, очередь к Поясу Богородицы и дородная коломенская Нина с ее приметой о повторяемости женских судеб.

И опять навалилась изнуряющая тревога.
 

8

Уже через неделю после возобновления регулярных рейсов Боб Винтроп вылетел в Москву. Двухнедельный карантин для иностранцев отменили, и включаться в дела можно сразу по прибытии, лишь слегка отоспавшись, чтобы учесть перемену дня и ночи. Но на сей раз он не рискнул бронировать номер в отеле, а предпочел гостевую малоэтажную зону посольства — ввиду пандемического форс-мажора там дополнительно отдали под временный ночлег несколько двухэтажных офисов.

Пока Америка и весь мир сражались с ковидом, службы, анализирующие геополитические расклады, напоминали растревоженный улей. Пандемия неминуемо изменит конфигурацию мировых сил, и к этому надо готовиться заранее. Где-то в тиши очень высоких кабинетов была подтверждена концепция, согласно которой перед неизбежным конфликтом с Китаем необходимо вывести из большой игры Россию. Но в России еще до вирусного нашествия случилось нечто: Путин остается у власти. Вдобавок ясно, что пандемию страна пройдет с наименьшими потерями в живой силе, что поднимет авторитет кремлевского диктатора. Новая ситуация требовала осмысления уже на том уровне, где вращался Винтроп. Бессмысленность ставки на цветную революцию, которую ранее связывали с президентской пересменкой 2024 года, становилась очевидной. Нужны иные пути решения русской проблемы. И они были найдены. В той части, в какой о них был осведомлен Боб, речь шла об «отравлении колодцев» — нагнетании противоречий в экономике и обществе, создании атмосферы хаоса, подстегивании недовольства, причем у этих общих подходов было много конкретных подпунктов. «Надо создать им небольшой адок, — формулировал для себя задачу Винтроп. — Чтобы поджарить пятки».

Впрочем, перед такими, как Винтроп, поставили отдельную крупную цель: используя пиар-сопровождение, предпринять максимум усилий для продвижения некоторых российских деятелей, с кем налажена связь, в разряд так называемых «подателей смыслов», подсказчиков власти. На самом деле они будут выполнять функцию «предателей смыслов», неких идейных суфлеров подставных идей, тормозя выработку нового путинского курса аппаратными творцами идеологии.

Однако ситуация на русском направлении уже начала меняться. Те люди из идеологизированного меньшинства, с которыми Винтроп еще год назад свободно встречался в ресторанах и на тусовках, по донесениям из Москвы, стали гораздо сдержаннее по части общений с зарубежными гостями. И кроме прочего, предстояло разобраться: это осторожность или трусость? О новых порядках говорили и те, кто прибывал в Вашингтон или европейские столицы с деловыми визитами и для кого устраивали закрытые встречи, — в службе Винтропа их называли инструктажными. В итоге в Вашингтоне сделали вывод о необходимости резко усилить меры предосторожности, чтобы не спалить агентов влияния. Боб вынужден был отказаться от нескольких прямых контактов, важных для разъяснения долгосрочных установок, работать через посредников, что требовало дополнительного времени. Между тем российская экономика в нокдауне из-за пандемии, и упускать благоприятный момент Америка не желала. Урок истории, когда в 90-е годы Штаты, посчитав, что с русскими амбициями навеки покончено, не дожали растерзанную Россию, бросили ее на произвол судьбы, позволив подняться и освежить ракетный потенциал, не прошел даром.

Как сто раз говорил Путин, времени на раскачку не было, что и потребовало прибытия Боба в Москву еще до окончания вирусной эпопеи.

На второй день после прилета, когда по телефону Боб уже «зарядил» несколько встреч, он отправился побродить по центру Москвы. Через старый Арбат вышел к резиденции посла — Спасо-хауз, и его захлестнули воспоминания. Спасо-хауз! Здесь играл свадьбу академик Сагдеев, женившийся на внучке Эйзенхауэра. Здесь жили Вишневская и Ростропович. На День независимости здесь собирался московский бомонд, приглашение на прием почитали за особую честь, его считали как бы пропуском в высший свет. Во всю длину главного зала выставляли стол, полный изысканных яств, что в ту пору для Москвы было редкостью. Другой стол накрывали под большим шатром на стриженой лужайке. Публика — бывало и по тысяче персон, посол Пикеринг, с супругой встречавший гостей на верхней площадке широкой лестницы, потом шутил, что от бесчисленных рукопожатий у него ладонь немела, — кучковалась по интересам, по знакомствам. Бывали и казусы — помнится, Ахмадулина поскользнулась на вишневой косточке, кем-то небрежно брошенной на паркет. Дежурившие в зале морпехи в штатском — грудь колесом! — мигом подоспели на помощь, инцидент превратили в шутку. Почти весь дипломатический состав «обслуживал» те фуршеты, за глаза именуемые «стоячкой», используя их для укрепления контактов с нужными людьми. Некоторые из них по сей день на связи с Бобом, однако встречи именно с этими, проверенными кадрами теперь придется отменить.

А однажды Винтроп по срочной надобности приехал в Спасо-хауз в тот день, когда там открыли часть помещений для свободной экскурсии — особняк-то с историей. Боже мой! Сколько суперэнергичных девиц записались на ту экскурсию! Красоты старинного здания их, конечно, не волновали, они ринулись в гости к американцам в надежде ухватить свой шанс, с кем-то познакомиться, вписать свое имя хотя бы в список случайных посетителей, чтобы — вдруг! — поехать учиться в Штаты. Но, между прочим, поросль, взраставшая на конкурсах голых сисек, которые в ту расхристанную пору устраивали в Лужниках пособники разврата, пригодилась — для раскрутки проамериканских настроений и вброса негатива о российской власти. Эти полезные идиотки и сейчас «при деле», иногда заглядывая в русский сегмент Фейсбука, чтобы освежить понимание стихийных настроений; Боб сразу узнавал их демофрению: они видят только то, что им советуют видеть заочные заокеанские френды.

Да, то были славные времена. Боб со смехом иногда называл их эпохой прокладок: по телевидению без конца крутили рекламу этого женского приспособления, неведомого для бывших совграждан. В те годы Винтроп без труда устраивал приватные встречи некоторых российских селебрити с Пикерингом — в маленькой переговорной комнатке, куда можно было попасть через неприметную боковую дверь в арке парадных посольских ворот, со стороны Садового кольца. На улице там всегда маячил милиционер, но в ту — да, славную! — пору это никого не смущало, никто не опасался, что за укромное свидание с американским послом его возьмут на карандаш.

Боб снова вышел на старый Арбат, приглядывая кафешку, где удобно встретиться с Подлевским. Из-за множества веранд улица несколько сузилась и напоминала Бобу широкие коридоры Пентагона, по которым свободно мог проехать грузовик. Винтроп давно перестал честить Аркадия «флешкой»: этот парень за последний год заметно прибавил, а стажировка в Штатах — по обстоятельствам пусть и короткая — окончательно промыла ему мозги. Он взял патент, стал фондовым маклером, внимательно следил за форекс-обзорами, и у Винтропа были на него свои виды. Люди, экземплярные, не падкие на прелести биржи наслаждений, а верные идейно, — на особом счету. Но пока Боб не считал Подлевского самостоятельной агентурной единицей, и именно в этом первичном качестве он сегодня особенно нужен: общение с людьми, не обремененными ни солидными должностями, ни секретными сведениями, не вызывает подозрений. Этот Подлевский, он не один — такими деятелями Боб сумел «оснастить» несколько ячеек. Он просто оказался первым в расписании встреч, поскольку для Винтропа свободен всегда, в любой час дня и ночи. Подумал: «Кстати, на сей раз его придется вывести на Немченкова». И тут же осадил себя: «Зачем? Пусть работает через Суховея».

А вот Болжарский... Этот свободный и свободолюбивый художник слова, судя по фейсу, любитель застолий, напыщенный господин писательского сословия, обожающий рассуждать на отвлеченные темы, — он готов выполнить любое указание. Классическая внутренняя эмиграция. Боб помнил, как однажды, когда разговор коснулся судьбы России, этот заядлый фрондёр небрежно махнул рукой и величаво произнес: «Пускай дом горит. Зато клопы сдохнут». Но у Болжарского нет никаких рычагов влияния, он годился только для вброса в среду интеллектуалов будоражащих слухов. Зато теперь пригодится в качестве «курьера»: донесет нужную информацию до нужных людей, с которыми его придется свести. Но — анонимно!

В эпоху пандемии Боб и Подлевский бесстрашно устроились за угловым столиком на почти пустой летней веранде итальянского ресторанчика, — только два парня южной наружности сидели в противоположном углу. Заказали по бокалу просекко и по чашке капучино. Привычная разминка с разговорами о погоде и последствиях ковида была не нужна — начальник вызвал на беседу подчиненного, и незачем было грузить его банальностями. Винтроп сразу перешел к делу:

— Дорогой друг, то, что я сейчас вам скажу, я мог бы сказать Суховею напрямую. Но Суховей — чиновник, а в наши, простите, ваши смутные дни не рекомендуется вот так, запросто, на глазах у всего честного народа, распивать просекко с чиновником из солидной государственной конторы. И уж тем более общаться с ним на каких-то приватных встречах. Поэтому прошу вас, дорогой друг, передать Суховею то, что я скажу, в наиболее полном виде.

— Включаю магнитофон. — Подлевский дотронулся до своей головы. С лица его исчезла вечная подобострастная улыбка, он напрягся. Начало разговора бодрило.

Боб внятно, акцентируя междометиями и поднятым указательным пальцем наиболее важные тезисы, изложил стройную систему взглядов на текущие события, которую в известных кругах принято называть «методичкой». На сей раз она не сводилась к простой формуле «Все, что исходит от Путина, — плохо», а включала перечень конкретных действий. Закончил указанием:

— Суховей знает, что делать с этой информацией. Передайте ему мои слова.

Сделал затяжной глоток вина, словно цедил просекко сквозь зубы. И, не давая Аркадию очухаться от важного и очень доверительного поручения, принялся вышивать на другую тему:

— Перехожу к вашей персоне. Желательно, чтобы на бирже вы стали заметной фигурой. — Выжидательная пауза.

Аркадий на миг растерялся от внезапного поворота беседы, ответил с огорчением, но искренне:

— Боб, с моим капиталом об этом, увы, можно только мечтать.

Винтроп улыбнулся, изобразил на лице загадочную гримасу:

— Дорогой друг, вы знаете, я не любитель пустого трёпа. К сожалению, по многим причинам не могу снабдить вас достаточной суммой наличных. И главная из этих причин состоит в том, что ваши деньги должны быть легальными, прошедшими через налоговую процедуру. — Опять поиграл загадочной мимикой, наблюдая, как напрягся Подлевский. — Короче, в один из дней — возможно, через месяц, не исключаю, через два-три месяца, а возможно, и через полгода–год — к вам подойдет некий завсегдатай московской биржи — наверное, вы с ним шапочно знакомы — и передаст привет от нью-йоркских друзей. Вы запомнили? «Привет от нью-йоркских друзей». Он скажет, в какие бумаги надо вложиться по полной. Не стесняйтесь, не опасайтесь. Вы возьмете у плинтуса, а через неделю они взлетят к потолку. Несколько таких операций, и вы — герой биржи. Не думаю, что эти честно заработанные капиталы позволят вам гнать котировки вверх, суть не в этом. Ударные купли-продажи — вот что побудит других брокеров учитывать ваши ставки. Наверняка инсайд! И в один из дней — возможно, через месяц или три, но не исключено, через полгода–год, — он намеренно повторил прежнюю фразу, чтобы создать эффект неопределенности, — вам подскажут нужную в тот момент стратегию инвестирования. И знайте, вы будете не один, только сообща можно поставить биржу на уши.

Винтроп в упор смотрел на Подлевского и, казалось, слышал шуршание шариков, бешено бегающих в его голове. Аркадий пытался оценить услышанное, его лицо выдавало высшую степень умственного подвига, даже брови сошлись. Боб снова улыбнулся:

— Дорогой друг, чтобы облегчить ваши страдания над загадкой, откуда эта манна небесная, сделаю два кратких примечания. Первое. Речь о том, чтобы создавать на фондовой бирже нервозность, хаотизировать финансовую среду, сделать спонтанными колебания фондового рынка. Второе. Суммы, которые вы заработаете по подсказке, лишь частично можете использовать в личных целях, они предназначены для раскачки биржи... У вас есть вопросы, мой дорогой друг?

Аркадий молчал, глядя на Винтропа, и его взгляд не нуждался в словесных обрамлениях. Это был взгляд бесконечно преданного пса, готового выполнить любую команду хозяина. Десятилетиями он шел по жизни на цыпочках, стремясь фрилансить неофициально, незаметно. И наконец-то он, Подлевский, в настоящей игре! Его распухшее самосознание кричало: «Впереди жизнь, полная побед!» И как полно новая роль совпадает с его теперешними радикальными настроениями! В избытке чувств он без прежней заискивающей улыбки через стол протянул руку Винтропу:

— Боб, вы можете рассчитывать на меня во всем. — Пауза. — Во всем!

С Болжарским было не так просто, как с Подлевским. Этот напыщенный индюк, а скорее боров тоже готов был служить беззаветно, но, сняв перед Бобом шляпу, он не потерял голову и выполнял поручения только по договорной цене, за наличные, поскольку, по его убеждению, ныне главной российской ценностью провозглашен чистоган. Впрочем, в понятие «наличные» он вкладывал свой смысл. Отзванивая Винтропу после предложения встретиться, проинформировал:

— Боб, я заказал номер «Советский» в Сандунах. Завтра, два часа дня. Погреем кости, попаримся, отобедаем, а заодно и поболтаем.

Разумеется, предполагалось, что оплачивать отнюдь не дешевый номерной парильный релакс предстоит Винтропу.

Боб не был завзятым любителем банных наслаждений, но по профессиональной необходимости «знать обо всем хотя бы понемногу» бывал в баден-баденских термах, даже на втором нудистском этаже каракалл и уж конечно в новом комплексе с семнадцатью банными залами. Но в знаменитых московских Сандунах париться не приходилось, и он воспользовался возможностью пополнить багаж своих познаний по части русского барского отдыхалова.

Пылкости воображения у Болжарского хватало с избытком. Он, конечно, брезговал первым мужским разрядом, где славно гуляли герои кинофильма «С легким паром», ему подавай обособленное номерное отделение с гидромассажной купелью, шикарной авторской мебелью, персональными парильщиком и массажистом, даже с компьютерным кабинетиком. Сразу заказав сытный, изысканный обед в ресторане Сандунов — с подачей в номер, он предупредил банщика, заправлявшего паром, что любит парильный стандарт с мягкой отдушкой эвкалипта, и лишь завершив эти приготовления, вальяжно развалился на удобных подушечках, смешно обняв руками непомерный живот.

— Боб, я внимательно вас слушаю.

Но, опять же в отличие от беседы с Подлевским, здесь приходилось осторожно идти по битому стеклу. Винтроп на сей раз не спешил переходить к делу, предпочитая сперва расслабить собеседника, обожающего общие рассуждения.

— Нет, дорогой Виталий, это я вас слушаю. Был бы весьма признателен, если бы вы ввели меня в курс российских дел. Из-за этой чертовой пандемии давно не был в Москве, отстал от здешних событий. Какие настроения у политбогемы?

Живот заколыхался, пахнуло привычным ассортиментом упреков власти. Затем последовала серия восклицаний и наконец странный вопрос:

— Ха! Пандемия! Здесь все еще мрут как мухи. Он меняет в правительстве шило на мыло, поговаривают, что теперь от его погляду люди каменеют, но воз ни с места. Куда, в какую сторону тащить Россию? Трясина безысходности. Боб, скажите, вы когда-нибудь держали в руках доллар?

— Я?! — От неожиданности Боб повелся на подначку.

— Да, вы. Что на нем написано? «Ин год ви траст» — на Бога уповаем. А какой национальный девиз у французов? «Свобода, равенство, братство». А в Российской империи какой был девиз? «С нами Бог». Подождите, Боб, а какой девиз был у СССР? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Теперь ответьте мне, Боб, какой девиз у путинской России? — Приподнялся с подушек, чуть не вывалив живот на низкий журнальный столик. Испытующе посмотрел на Винтропа. — Ага, не знаете! Откуда же вам знать, если его просто-напросто нет? Он понятия не имеет, куда ведет страну, потому и топчется на месте. Диагноз: барахтается в каждодневности. Хорошо бы стало хорошо! У Кремля проблема с целеполаганием. Идеологию, которую в общем виде фиксирует национальный девиз, он заменил... Чем он заменил идеологию, Боб? Я вам отвечу. Вместо государственной идеологии он подсунул народу антисоветизм. Позволил вывалять в грязи советское прошлое, драпирует Мавзолей, трамбует Сталина, а теперь негодует, чего это на Западе переписывают историю Второй мировой. Пытается строить будущее на отрицании минувшего. Наи-ивец! Вы наверняка бывали в Барселоне, Боб, у храма Святого Семейства. Но почему этот храм считается верхом совершенства? Это первозданная чистота — там нет ни прямых линий, ни углов! Гауди гениально угадал, что их нет в природе, они по необходимости придуманы человеком. Он что, хочет построить общество на плевках в прошлое, вовсе без целеполагания? Оно уже было: первобытное племя, озабоченное лишь пропитанием и размножением. А эксперты, нанятые им для пиара, напоминают мне гоголевского Костанжогло, в усадьбе которого каждая свинья глядела дворянином. Они все делают под себя. Боб, вы хорошо знаете русский язык и должны понять двойной смысл этой фразы.

Этот Болжарский всегда производил на Винтропа странное впечатление. По каким-то причинам, возможно сугубо личным, он был яростным противником власти. И в своих суждениях, вернее, осуждениях Путина все валил в одну кучу, смешивая риторику противостоящих политических сил. За этим литератором никто не стоял, а он чудесным образом умудрялся избегать групповщины. Он просто не терпел Путина, презирал Россию и делал свой мелкий бизнес на вызывающем свободомыслии, вернее, на заядлой интеллигентской фронде. Винтроп, хорошо знавший российскую богемную среду, еще в 90-х годах подцепил Болжарского, человека неглупого, но — с комплексом недооцененного гения, не попавшего в обойму тех, с кем надрывал глотку в перестроечной свалке. Боб аккуратно навел справки, и выяснилось, что по своей дурацкой привычке зубоскалить этот парень однажды громко пнул забойщика перемен Яковлева, а тот не прощал насмешек и выставил Болжарского из числа приближенных и платных умственных лакеев. Такие неприкаянные, отринутые своей средой одиночки были законной добычей Винтропа, из них вырастали отъявленные недруги России. Но, слушая «банные» потоки эрудиции, Боб вдруг подумал: минуточку, в 90-е Путина еще не было, откуда же ненависть к нынешнему царю?

Перебил:

— Виталий, насколько я понял, Путин — это ваша страсть?

Болжарского словно интеллектуальный спазм сжал, он споткнулся, умолк, с трудом перестраиваясь на новую тему. И предпочел заячью скидку в сторону.

— Боб, вам же известно, как клянутся в американских судах. Говорить правду, и ничего, кроме правды. Не так ли?

— И что?

— А то, что ваша клятва не обязывает говорить всю правду. — И хитровато хмыкнул. Удачно, мол, вывернулся.

— Простите за вопрос, который для Америки считается вполне нормальным, но в России почему-то носит щекотливый характер. Вы еврей?

Болжарский снова блеснул эрудицией, ответил обтекаемо:

— Дурной памяти небезызвестный гитлеровский рейхсмаршал Герман Геринг однажды сказал по этому поводу: кто еврей, а кто не еврей, буду решать я. Ха-ха! Кстати, вы знаете, как в последние советские годы у нас называли еврейских жен? Писательские остряки говорили, что они — всего лишь средство передвижения, с ними можно было эмигрировать в Израиль.

Потом они парились, отдавшись в умелые руки сандуновских банщиков, затем, завернувшись в простыни, вкусно обедали в столовой, отделанной в стиле позднесоветской роскоши. Винтроп потихоньку приближал беседу к политическим реалиям поствирусной России. Спросил:

— Как в ваших кругах восприняли обнуление?

Болжарский, разрезая блинчики с черной икрой — не блины, а именно сандуновские блинчики! — небрежно ответил:

— О чем речь, Боб! В Думе, варварски нарушая регламент, «экспромт» Терешковой, в кавычках конечно, приняли с голоса. Хотя за четверть часа до этого потребовали оформить письменно запрос о самороспуске Думы. Всем все ясно. Вообще, о каких кругах вы говорите? Творческая интеллигенция, даже титулованная, стала деклассированным элементом, она торгует собой, культурный контрафакт, проститня. Старые голые лесбиянки в театре. В лучшем случае средний класс наравне с лабазниками, профессорами и булочниками — все средний класс. Не быль, а пыль. Старая советская диссида уже сдулась, ее просто забыли похоронить. «Пурпур высоких слов», как писал Шестов, уже в прошлом. Даже бывший так называемый вовлеченный советник власти Глеб Павловский, который много чего намутил, и тот сидит в глухом эховском подполье. Финита ля комедиа. Беспутные времена.

Минут за двадцать до окончания двухчасового сеанса Винтроп сказал:

— Ну что, Виталий, окунемся напоследок?

Они погрузились в купель, подставив тела упругим струям негромко шипящего пузырьками гидромассажа, и Винтроп перешел к делу:

— То, что я сейчас скажу, надо по возможности дословно передать человеку, чьи координаты я вам дам. Позвоните ему, представитесь, что от Бориса Игнатьевича. Запомнили? От Бориса Игнатьевича. Он назначит встречу.

С Болжарского слетела наигранная поза, он ответил кивком головы с красноречивым закрытием глаз. И Боб четко, с паузами продиктовал методичку, а Болжарский запоминание каждого пункта подтверждал кивком.

Когда вылезли из бассейна и вернулись к столу, Винтроп передал заготовленную записку с телефоном и предложил:

— Под занавес по кружке пива?

Болжарский сделал долгий глоток, отер губы краем простыни, сказал без своей привычной слегка язвительной манеры:

— Боб, возможно, вы помните Кашпировского, который по телевидению говорил миллионам: «Даю установку!» Вас я воспринимаю в аналогичном качестве. Можете на меня положиться. Полностью... Знаете, на последнем пленуме Союза писателей — советских! — поступило предложение избрать секретарями двух очень известных в ту пору письменников, активно промышлявших партийными лозунгами и советчиной. Я их хорошо знал, у одного, кстати, певчая фамилия. Но они вдруг наглухо отказались, взяли самоотводы, и никто не мог понять почему. А примерно через год эти письменники вылезли в Киеве с жутко антирусскими заявами, напомнив, что наотрез отказались от высоких московских постов. И стали депутатами Рады. Иначе говоря, Боб, они знали, что делали, знали задолго до решающих событий. Все было просчитано наперед. Вы меня поняли, Боб? У пророков всегда проблемы с властью. Приходится выбирать: встать в очередь за милостями или же встать в позу? Я выбрал второе... Знаете, в драматургии известно: комедия — это события, а трагедия — это личность. Так вот, жизнь сегодня — комедия, а у меня своя судьба. Теперь одна забота: чтобы старость не застала в нужде и хлопотах.

Было ясно: Болжарский люто ждет перемен.

Винтроп на такси подвез это «обиталище мысли», этого полунищего пророка-сибарита, лелеющего планы на светлое будущее, в конец проспекта Мира, где он жил, и сразу забыл о нем, нацелившись на следующую встречу. Он делал свое дело.
 

9

Это был день любви.

Когда в Поворотихе начали осторожно послаблять карантинные строгости, Донцову разрешили по субботам наезжать к жене и сыну, однако с непременным условием: без посторонних общений. А Деда и Антонину стреножили: было велено никого в дом не приглашать. Береженого Бог бережет, деревенская спайка при вирусной катавасии только укрепилась.

Жизнь постепенно возвращалась в свои берега, однако лишь отчасти. Поворотиха погрузилась в затишье. Не слышно было шумных дачников, все еще не открылась «Засека», народ с былым усердием налег на огороды, полагаясь в основном на самообеспечение. Люди терпеливо, молча пережидали лихолетье, воспринимая его как стихийное бедствие, по счастью, не угрожающее ущербом для имущества. Но Дед ворчал: «Ох, боже, боже, спад жизни хуже бедности».

В первый свой приезд Донцов на радостях привез, считай, целый ресторан — каких только припасов не набрал в «Азбуке». Оглядывая праздничный стол, Дед и Антонина сокрушались, что не вправе назвать гостей, ведь еще с зимы мечтали о новоселье в подновленном доме. А когда Виктор вошел в еженедельный ритм, не только подсобляя продуктами, но и наставляя непубличными новостями из кругов, в которых крутился, в доме Богодуховых утвердилось спокойствие по части завтрашних дней. Вдобавок радовали телефонные звонки из Сибири — вирус никого из детей и внуков не задел, остереглись.

В общем, жизнь без постных дней.

В какой-то раз Донцов, уведомив Веру, нагрянул в пятницу вечером, и с утра в жаркий субботний день они отправились по знакомому маршруту — на лесную опушку. Теперь Ярик, свесив ножки, уже мог сидеть на плечах, но Виктор несколько раз спускал сына на землю, чтобы тот топал, держась за папину руку. Эта неспешная прогулка сама по себе доставляла уйму радостей, а уж когда всей семьей пришли к своей тенистой, нарядной березе, расстелили одеяла, разложили провизию для пикника — было им счастье.

За лето Вера загорела лицом, по мнению Виктора, выглядела роскошно. С обнаженными плечами, тугой грудью, в простом сиреневом топике, она стояла у толстоствольной березы — красавица! Донцов «щелкал» жену на ее смартфоне, свой оставил дома, чтобы полностью отключиться от дел, не жить «на нерве», ведь и по субботам дергают.

Потом лег плашмя, глядел в блеклое летнее полуденное небо, по которому плыли редкие кучерявые облака, именно плыли — банально, но очень точно. В тревожные минуты жизни ему порой не спалось, по ночам он лежал на спине и тупо смотрел в потолок, выше которого, представлялось ему, все равно не прыгнуть. Сейчас — наоборот, беспредельно высокая небесная высь рождала уверенность, что с Верой им все по плечу. Ночью на тесной верандочке цветковской баньки, куда она пришла, оставив спящего Ярика под присмотром Антонины, они упивались душевной близостью, которая умножала восторги любви. В нынешней суетной жизни, думал Донцов, поймав взглядом облачко, похожее на большую рыбу, даже на кита, такое полное слияние душ и тел — дар Божий. Все, абсолютно все, что делала Вера, — нянчила Ярика, накрывала стол, подметала дом, да просто резала хлеб, — каждое ее движение рождало в нем непреходящую радость человека, который после долгой, нелегкой дороги пришел в свой теплый, родной дом и обрел уют для сердца. Он не был восторженным юношей, очумевшим от радостной близости с желанной женщиной. Взрослым, трезвым умом он понимал, как отчаянно ему повезло, сколь замечательно повернулась жизнь, и не хотел для себя ничего лучшего, мечтая, чтобы подаренное ему сладостное счастье длилось вечно.

— Здесь чудесно, Витюша. — Она села рядом, ласково гладила его по голове.

— Знаешь, сейчас я словно физически ощущаю ток жизни. Ты, Ярик, солнце, береза — для меня и для тебя символ всего родного. Скажи, что человеку еще нужно? Я до краев счастлив. — Засмеялся. — А я ведь тебя долго, о-очень долго искал.

— А я тебя долго, о-очень долго ждала. — Взъерошила ему волосы, поцеловала в голову.

Он приподнялся на локте, обнял ее за талию, и они оба смотрели, как Ярик упорно преодолевал маленькие кочки, падал, поднимался, делал несколько шагов и снова падал в мягкую траву.

— Поднимется или ползком?

Она засмеялась колокольчиком:

— Ты, мой дорогой, во всем смыслы ищешь. Но сам же ночью говорил, что многое тебе не ясно, что надо для уяснений с профессором из Курчатовского института повстречаться.

— О! Когда был строгий карантин, я им периодически позванивал, не нужно ли чего. Дай-ка смартфон, сейчас тоже позвоню.

Лидия Петровна, как всегда, была рада «сразу узнаваемому голосу», источала бодрость и оптимизм. Потом Донцов разговаривал с Михаилом Сергеевичем, который, по его словам, ждал вакцинации, после чего можно будет приступать к широким общениям, и уповал на встречу с Донцовыми — да, да, во множественном числе.

Когда распрощался, Вера спросила:

— Видишь, твой профессор ждет вакцину. А как же с юбилеем Синягина? Он на осень намечает, но вакцина, дай бог, только к Новому году появится, а скорее к весне.

— Во-первых, Веруня, Иван Максимыч, как ты знаешь, от широкого ресторанного празднества отказался. Поскольку дата уже миновала, хочет всего лишь пригласить на дачу нескольких близких людей, и я рад, даже горжусь, что в их число и мы с тобой вошли. Во-вторых, думаю, к осени число инфицированных резко сократится, а значит, и риск заражения сойдет к минимуму. Ну и наконец, весьма вероятно, что все гости накануне сдадут экспресс-тесты. Во всяком случае, мы с тобой тест пройдем обязательно, и до, и после. Теперь это просто.

— А ты с Синягиным давно общался?

— Как теперь говорят, офлайн, очно, глаза в глаза — давно. А вот онлайн мы часто перезваниваемся, новые проекты наклевываются, к тому же он хочет меня кое-кому посватать. Хотя в экономике дела швах, чувствую, настроение у него на подъеме. Он же в словах не стесняется, говорит напрямую: содержимое власти начинает меняться, Белоусов намерен трансформировать систему управления экономикой, теперь либеральная выумь-заумь на нет сойдет, а коли так, Россия вот-вот вперед рванет. Дай только с вирусом расправиться. Да, кстати! Я тебе намеренно некоторые детали не рассказывал. Иван Максимыч осенью задумал учинить сугубо мальчишник, без жен. Ну, я, конечно, отказался, так и рубанул: без меня. Веруня, это дело принципа, без тебя я никуда, без тебя я теперь ничто и никто. Он перезванивает через несколько дней, говорит: твоя взяла, приедешь с женой, молодец, что заупрямился, уважаю.

Вера обняла его, стала зацеловывать.

— Да, хороший мужик Иван Максимыч. Помню, мы про чиновников говорили, он смешную байку из прошлого рассказал. Тогдашние начальники, советские, они, как и сейчас, были кабинетчиками, по телефону указания давали, в реальной жизни многое упускали. Ну, один секретарь обкома и надумал их уму-разуму научить. После совещания повез осматривать новую коровью ферму. Но ферма-то новая, а к ней ни пройти, ни подъехать, кругом жирная грязь по щиколотку. Все из машин вылезли, мнутся. А секретарь надел резиновые сапоги — он-то знал, куда едет, — и говорит: пошли, ребята! Ну, хоть ты в паркетных туфлях, а попробуй не пойди!

Вера рассмеялась:

— Да-а, круто проучил.

— Синягин мне и говорит: тот поучительный случай у меня на заметке; грязь, она не только под ногами, знаю, куда и как своих управленцев носом сунуть. Чтоб не дремали.

— Кто бы теперешних бюрократов так проучил. Помнишь, как с мамой вышло? Еще до эпидемии.

— Конечно, помню. Я водителю велел куда-то в конец Москвы ее к врачу везти.

— Представляешь, хотела записаться в райполиклинике, где тридцать лет на учете, а ей говорят: вас открепили, езжайте на Автозаводскую. Почему, отчего? Это страховщики: где пациентов мало, туда они живые души и подбрасывают, чтоб платить за них. И главное, не считают нужным ставить в известность! Люди, считай, без врачебной помощи, не у всех зять с машиной, чтобы везти куда-то на кулички. Наворотили, наоптимизировали! Койки сократили, врачей поувольняли. О чем говорить, если бывший министр Скворцова утверждала по ТВ, что сто лет назад наши предки массово лечились подорожником! Как ей орден за такие речи не выдали, не понимаю. Вот и пришлось в эпидемию из кожи вылазить. Но никто не ответил за прежние ошибки. Ни-кто!

— Знаешь, Вера, эти люди... Я ведь часто имею дело с чиновниками, пусть и не высшего разряда. Чугунные зады! Но стиль-то, он с верхов идет. Наш бюрократ твердо знает, что безнаказан за безделье и ошибки. Если на взятке подловят — да, тогда погорит. Эти люди... Это особая каста, они пришли ниоткуда и уйдут в никуда. Все, снизу доверху. Останутся Синягины, люди дела. Только их добром поминать будут.

— Пришли ниоткуда и уйдут в никуда... Сильно сказано, даже мощно. Но вот насчет «снизу доверху», тут надо подумать. На мой-то взгляд, твоя раздача как бы адресная, под нее только самые «достойные» попадают. В моем понимании это те чубайсы со строчной буквы, которые под шум перестройки вынырнули и впрямь ниоткуда, иногда без прошлого, даже с вымышленными биографиями. Словно мухи, засидели Россию, нагадили, испохабили чужие жизни и уйдут в никуда. Это их девиз, но также и их клеймо: «Ниоткуда в никуда». Ничто никогда не превращается в нечто. — Она сделала акцент на местоимении «их». — В общем, заслуженные проходимцы, носители вируса народофобии. Люди случайных происхождений, если глубже взглянуть — партия госсмуты.

Зацепившись за край одеяла, на него, вякнув, упал Ярик, и Вера подхватила сына на руки:

— Ушибся?

Ярик молча обнял ее за шею.

— Не ушибся, а испугался. Давай-ка его сюда, пусть на папиной груди полежит.

— А знаешь, что тревожит? — Вера продолжила разговор, но глядела глубже. — Прочла в Фейсбуке у госсекретаря Помпео про великую идею Запада. Сегодня «великая идея Запада» это что? Демократия с ракетами? Фарисейская политкорректность? Диктатура толерантности с гендерной битвой? Митутки? И тем не менее они используют ее на всю катушку, словно кофе навынос. Как мы раньше — социализм. А что несет миру Россия? Сформулируй... А-а, не получается. А Россия еще с «Третьего Рима» предлагала человечеству великие идеи. Но теперь на пьедестале стяжательство и пороки — подумаешь, невидаль. Даже при Ельцине искали нацидею, а сегодня — патриотизм, и точка. Но это же не идея, — чувство! И хуже всего, об идеях уже никто не думает. Путин — по макушку в текучке, а идеологов за версту не видно. Чертоги разума не при деле. Политтехнологи на коне, теоретическую мысль копытами топчут. Извини за едкие слова... Благодаря Савве Васильевичу Ямщикову я живопись лучше узнала и как бы сопоставляю ее с политической жизнью. Вот эпоха Возрождения! Художники поняли, что такое перспектива в живописи, на перспективе все классическое искусство зиждется. А в ХХ веке пришел кубизм. Что он принес? Изображение одного предмета с разных точек зрения. Да, шедевров и в кубизме немало, великое не сравнивают. Но политика наша сегодня напоминает именно кубизм: перспективы нет, по одному и тому же вопросу без устали хлещемся.

— Это, Веруня, разговор долгий.

— Именно что долгий. А ведь самое время предложить Западу нашу народную нравственность — от традиционной семьи до межнационального мира. Если по-крупному, Россия — последний оплот классических европейских ценностей, о которых миллионы людей на Западе мечтают. Человечество-то ныне гниет с Запада. Но Путину — не до того. Даже позволяет внутри страны над российской духовностью издеваться. Демократия! Великая идея Запада! Э-эх! А у нас: больше цифры — меньше духа. В вопросах теории, я бы сказала, полная беспечность, какое-то стратегическое безмыслие. Нельзя по их правилам играть, они — шулеры. — Засмеялась. — Помню, по ТВ показали юмориста Галкина: дебаты Путина с Путиным. Один только раз мелькнуло, и все. А ведь Галкин самую суть ухватил: такое впечатление, что Путин без конца сам с собой дебатирует. Ты ведь понимаешь, что это значит.

Выговорившись, умолкла.

Потом все трое со смаком, с чувством, со счастливым смехом очень вкусно перекусили. Видя, с каким удовольствием уплетают мама и папа, Ярик «составил компанию», не капризничал, сам тянулся ртом к ложке с овощным супчиком, с творожком и даже отпробовал свежепросольного огурчика. А пообедав, послушно позволив маме влажной салфеткой отереть ему губы, уставший от падений и вставаний, «наетый и напитый», сразу уснул на приготовленном для него мягком одеяльце.

Глядя, как она бережно, со словом «любимка» укрывает сына простынкой, сколько радости на ее лице, Донцов сходил с ума от нахлынувших трогательных чувств и, хорошо зная и понимая Веру, был уверен, что сейчас услышит именно тот вопрос, какой вертелся на языке у него самого.

И услышал.

— Витюша, думаю, на следующий год надо рожать второго, а?

Он жарко обнял ее, повалил на одеяло и долго целовал губы, щеки, глаза, шепча между поцелуями:

— Да... Да... Да. Надо, надо, обязательно надо второго.

— Мальчика или девочку? — засмеялась она.

— Двойню!

Когда угомонились, Вера принялась аккуратно раскладывать по пакетам блюдца, ложки, вилки, конечно, и пищевой мусор, говорила:

— Как жизнь меняется, Витюша! Третьего дня мне Антонина сказывала, что раньше деревенские бабы полиэтиленовые пакетики сберегали, мыли их в теплой воде и снова пускали в дело. А сейчас они стали экологически вредными, идет возврат к бумажной упаковке. Но мясорубки ручные добром поминают. Электрические, они ненадежные, а те, железные, были вечными, столы ломались, к которым их прикручивали, а мясорубкам хоть бы что. Вот умора!

— «Сказывала»! Ты совсем окрестьянилась. Раньше-то у тебя было «рассказывала».

— Да ведь верно люди говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. А по мне, между прочим, этот старосельский язык — он вкусный. Вечерами, когда Ярика уложу, я обычно сажусь пояндексить. И когда был строгий карантин, в соцсетях шла жуткая бойня, люди от безделья устали больше, чем от работы, скука, тоска, вот злость и выплескивалась. Оно и понятно: бокса без мордобоя не бывает. Потому и язык несносный. Исковеркали родную речь, сплошь гадости да гнусности, сплошь горбатые слова, сплошь «онлайн в прамтайм». А здесь, в русской языковой стихии, сижу словно в блиндаже. Хотя народ не устает импровизировать. Знаешь, как здесь выходные дни называют? Просто «выхи». А «кстати» — просто «кста». Но я укрылась от хвори не только вирусной, но и от безумия новых условностей, аж страшновато в город возвращаться. Наверное, сперва буду там на цыпочках ходить.

— Нет, дорогая моя, тебе это не грозит, ты у меня абсолютно самодостаточная. — Хохотнул. — Хотя эта цифровая жуть всех зацепила. Потому и смешиваешь французский с нижегородским, «сказываешь», что «пояндексила».

Виктор смотрел на жену и не мог налюбоваться, немел от восторга, восхищаясь прелестью ее слов, полной схожестью взглядов на жизнь, без чего настоящей любви-то, пожалуй, не бывает, — только страсть. Чистой воды бриллиант ему достался!

— Ты чего молчишь?

— Веруня, склад ума у тебя, конечно, нестандартный. Начинка для тебя изначально важнее обертки, фантиком, каким бы он разукрашенным ни был, тебя не возьмешь. А сейчас, когда измудряются упаковку делать изощреннее и дороже самих изделий, — ты понимаешь, я говорю иносказательно, — твой талант и вовсе на вес золота.

— Я в тебе сразу начинку углядела, — засмеялась Вера. — Но и обертка тоже высший класс.

Он снова обнял ее, принялся обцеловывать лицо.

— Сегодня у нас великий день любви!

Когда, слегка размякшие от целебной воздушной настойки нескончаемых приокских лесов, они возвращались в Поворотиху, Вера мимоходом сказала:

— Значит, говоришь, мама в полном порядке? Боже мой, я почти три месяца ее не видела.

И Донцов вспомнил то, о чем забыл рассказать ночью, — было не до того.

— Теща не только в порядке, но и ведет общительный образ жизни. Я на неделе заезжал чайку попить, она рассказала о беседе с каким-то священником.

— Она обрядность не соблюдает, но верует глубоко, даже истово.

— Не в этом дело. Разговор-то со священником был о Сталине.

— О Сталине?

— То-то и оно.

— Любопытно. И что мама говорит?

— Я ее понял так, что священник этот очень сокрушался о сатанизации Сталина, которому, впрочем, бить поклоны не намерен, потому что воспринимает его просто как историческую фигуру. Но главное, ее потревожило, что отец... Забыл имя, она называла. Что он озабочен отсутствием гармонии в симфонии властей — церковной и государственной — и нажимал на робость священноначалия по части призыва к духовному и нравственному оздоровлению России. Нет, он говорил даже о требованиях к власти. Она и спрашивала, что это значит.

— А ты что?

— А что я? Сказал, что верно этот священник рассуждает, что сегодня у народа в этом смысле вся надежда только на Православную Церковь, что в миру сферу нравственности подмяли низвергатели. Это, кстати, ее слово, я запомнил. Что я еще мог сказать?

— Мама, конечно, к таким разговорам не готова, она в основном по домашней части. Но то, что среди людей священного сана пошли расхождения по Сталину, по диалогу с властями, — для меня это неожиданность. Будем, Витюша, посмотреть, как дальше в нашей Расеюшке дела пойдут. Похоже, скучно не будет.

Продолжение следует.

 

[1] Жежешка — Живой Журнал в Интернете.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0