Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Черное небо

Антон Николаевич Нечаев (псев­доним Антон Злотин) родился в 1970 году в Красноярске. Поэт, прозаик. Учился в Литературном институте имени Горького.
Работал в Сибирском федеральном университете, в Красноярском краеведческом музее, в литературном журнале (заведующим отделом прозы). С 2006 года — главный эксперт Благотворительного фонда име­ни В.П. Астафьева. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Вестник Европы», «Дети Ра», «Зеркало», «Homo le­gens», «Квадрига Аполлона», «Ликбез», «Лиterraтура», «Топос», «Нева», «Стороны света», «Плавучий мост» и др. Лауреат премии Фонда имени В.П. Астафьева (1997), премии Меж­дународного журнала «Дети Ра» (2007). Член Русского пен-центра (2004–2016), ассоциаций «Свободное слово», «Пен-Москва». Живет в Красноярске.

1

— Они у нас всё забрали, всё-всё-всё! — кричал дед в поношенном пуховике, морщины словно клубок перепутанных водорослей.

— Именно! — поддакивала ему толпа.

— А где река наша, где рыба? — бубнил унылого вида мужичонка в латаном полушубке.

— А школы где наши? Что с нашим образованием? — негодовала пожилая дама, норковый воротник.

— Медицина тоже исчезла. Испарилась медицина куда? — вопрошала сухонькая, бодренькая старушка.

— Пусть хотя бы небо наше не трогают! — Дед, по всей видимости, был заводилой.

Журналист Сафронов тоскливо осматривал толпу издали.

— Как все печально, — еле слышно бормотал он. — Пожилых много, но большинство — нестарые люди. Почему ж все так... ущербно? Одежонку бы обновили, что ли... И злоба какая-то исходит от них... бессмысленная. Чего притащились? Чиновницу министерскую ждут. А нужны они ей? Ее дело — приехать для галочки, тему закрыть на время и спокойно денежки свои заколачивать. Баба красивая, холеная, сытая. И деньги рубить умеет. За холеность-то ей и платят. — Сафронов невесело усмехнулся.

В толпе произошло заметное шевеление: кажется, вдалеке показалась машина чиновницы. «Были бы посмелее да поумнее, — продолжал размышлять Сафронов, на людей глядючи, — вообще бы не приходили на эту встречу. Вся эта демагогия просто бессмысленна. Наверху никому нет никакого дела до здешних бед. — Наверху... — повторил про себя Сафронов. — Что вообще это значит — “наверху”? Кто это первый придумал? Князья там, наверху, что ли, или ангелы, или птички? А эти вот, в робах да вытертых полушубках, — внизу? Кто так решил?»

Приехала чиновница или нет, Сафронов так и не понял. Он развернулся и неторопливо побрел к зданию Законодательного собрания.

Когда-то на месте Законодательного собрания был храм архитектора Тона, благополучно взорванный советской властью; но, по слухам, старинное подземелье под ним уцелело, и веселые правители проводили там тайные торжества, полные разврата и крови. «Красивый городок, — продолжал свое мысленное путешествие журналист Сафронов, — неубиваемый дух купечества, золотодобыча с царских времен. Суриковские зимы и его же кривые рожи; лубочная картинка, превратившаяся в ходовой монументализм. Эти “наверху”, — Сафронов поморщился, — всегда приветствуют монументы, надеясь, что сами когда-нибудь в них окажутся. Азия, что тут скажешь. Нужен простор, масштаб, любое мелкое здесь теряется».

На площади штампованный Ленин тыкал рукой в сторону саянских предгорий. Оригинальный памятник Ленину, непафосный, почти что лирический, увезли в Москву, в Кремль, а вместо него прислали стандартного истукана.

— Мне к губернатору, — нарочито небрежно промямлил Сафронов в окошко.

— Вы журналист? Из Москвы? — вежливо-любопытно поинтересовалась красавица в форме. — Добро пожаловать! Пропуск для вас давно уже выписан. Александр Витальевич ждет.

Сафронов, не глядя, взял протянутую бумажку и тут же предъявил ее другому охраннику, который, также не смотря документ, пропустил журналиста внутрь. «Зачем я все это делаю? — досадливо спрашивал у себя Сафронов, подходя к лифту. — Ведь заранее известно, что он мне скажет. Начнет плести что-то про людей, которые виноваты сами, про то, что вопрос решается, принимаются меры... Ария его отрепетирована до нотки. И Пивоваров приезжал, и Туть — Александр Витальевич всем пел одно и то же. Спросить его о криминальных группировках с Кавказа, которые он крышует? Кому это интересно? И кто это не знает? Про него даже Дневальный сюжет снимал, а это ох дорогого стоит. Сюжет у Дневального — признание в мире власти. За такие сюжеты олигархи платят немало. Ведь если Дневальный рассказал о тебе, то ты лакшери... А если нет... Кто ты вообще такой...»

Лифт остановился на третьем этаже, двери бесшумно разъехались. Ароматный воздух, бра, дорогие ковры. И Сафронов не устоял перед воспоминаниями. «Здесь где-то Леша сидел. Кабинетик уютный, чаек, конфетки. Всегда увлечен чем-то, озабочен. Какие-то песочные рисунки показывал. Другую совершенную ерунду. А чем они еще здесь занимаются? Альбом детских рисунков издан за четырнадцать миллионов. “Рисунки одаренных детей?” — спрашиваю. “Нет, — говорит, — обычных, неодаренных”. — “Странные вы, — тогда я ему сказал, — издаете рисунки детишек, которые и рисовать не умеют, да еще за такие деньжищи... Лучше б накормили бездомных. Или издали альбом Поздеева, его альбом днем с огнем не найдешь...” Леша обиделся. Но потом простил, чаем поил. Хороший он был, несчастный. Любви хотел, вес двести четырнадцать килограмм, а все туда же. Любовь. Может, поэтому они все тут такие негодные, что их не любит никто и они никого не любят. Фу, — фыркнул Сафронов, — бабья какая-то мысль. Мужик не имеет права так думать».

Губернатор смотрел на Сафронова почти с укором. Наконец, прихлебнув из чашечки, разразился:

— И зачем вы приехали? Я же уже все рассказал. Думаете, скажу что-то новое? Ничего я нового не скажу. Да, дымим. Кто — я не знаю. Думаете, ТЭЦ? Может быть. Но я говорю, что виноваты печки у частников. Процентов на восемьдесят. И вообще, если б вы знали... У меня голова болит. Вы что думаете, я отменю уголь? Или кто-то отменит? А чем же тогда угольщиков занять? Куда их девать? Ведь это целые регионы: мы, Кемерово... Давно ли они на рельсах сидели, помните? У нас все так, вы ж знаете... Лады зачем производят? А чем занять целую область, да еще поблизости от столицы? Ведь без работы и без денег они же маршем пойдут. Зря вы приехали... Ничего я нового не скажу. Я люблю свою землю, я здесь родился. И семья моя вся отсюда, отец... Выборы помните? Хлопоша хороший. Как меня это выводило... Медяник песенку пел. Не помогло. Москва все равно своего поставила. А ведь я наш, я здесь лучше всех все знаю. И еще двадцать лет ждал, чтоб губернатором сделали. Хотя мне и не надо этого. Смешно это все: должность, ответственность. Маета одна. В домик мне бы свой деревенский уехать, на охоту сходить... А с небом этим ничего не решится. Небо всегда было, и всегда оно было темное. Часто черное. Сейчас просто датчики есть у всех, можно следить, кто и чего нарушает. Но результата не будет, одно расстройство. Паровозик наш просто так колею не меняет, по хотению каких-то там... жителей. Как там встреча, кстати, с чиновницей министерской? Ничего она, симпатичная?

— Симпатичная, — ответил Сафронов, — только наглая больно, все они сюда из своего поднебесья наглые приезжают.

— Ничего, — примирительно сказал губернатор, — побудет немного и уедет. Ревизорша.

— Интересные сейчас пошли ревизоры, а, Александр Витальевич? Ничего не проверяет, никого не накажет, да и не боится ее никто. Ведь вы не боитесь?

Губернатор странно посмотрел на Сафронова. Сафронов кивнул:

— Смешно, да? Вам ее боятся. Вы ж не Добчинский с Бобчинским.

Губернатор отодвинул от себя чашку:

— Ну что, закругляемся?

«Хороший мужик Александр Витальевич, — думал Сафронов, — да и вообще все хорошие. Законченных негодяев нету, подонков нет. Или крайне мало. Почему же тогда все плохо так, а?»

С высокого крыльца Законодательного собрания Сафронов скользнул на улицу Мира, бывшую Воскресенскую. Водители правительственных машин неспешно курили, переговаривались. Двигатели работали. Вдоль улицы прохладный дул ветерок. Ленин, стоя спиной к Законодательному собранию, качнулся — показалось Сафронову.

«Наверное, и он верил, — подумал Сафронов уже о Ленине, — переживал за эту страну, старался. Не вредители же они. Разве можно губить, уничтожать место, где сам же ты и живешь, где живут твои дети? Где предки твои похоронены... Ведь ехал сюда люд со всего света, частью недобровольно, вынужденно. Поляков ссылали, евреи бежали от погромов, в Гражданскую вообще все смешалось и кого тут только не было: и чехи, и венгры, и китайцы. Да еще местные: южные, северные, хакасы, эвенки, ненцы... И все они цеплялись за эту землю, работали, строили дома, рожали детишек... Питали этот край своими заботами, своим теплом. И небо дышало ярче... Наверное».

Перекресток улиц Мира и Диктатуры, оживленно, задорно. Вниз под гору — центральный рынок, бешеные цены на енисейскую рыбу, аттракцион для туристов. Местные знают, что рыбу надо брать с теплоходов, речники ее контрабандой везут с Севера: чир, таймень, нельма, муксун, стерлядь. Осетр — царь речных рыб. На перекрестке — продуктовые магазинчики. На улице Мира магазины одежды, электроники, кондитерские, кафе. «Европа», — усмехнулся Сафронов. Почти на каждом доме — мемориальная табличка, а то и по несколько. Сафронов внимательно прочитывал каждую, но никого из этих людей он не знал. «Где-то между парком и площадью, помнится, был забор. Метро строили. — Журналист всматривался в городской пейзаж, хотя доподлинно знал, что забор снесли, стройку закрыли. — Тогдашний губернатор — наивный человек, профессор — тоже хороший. Думал, жизнь обустроить, людям помочь. Почему-то не вышло. Рассыпалось все. И уважение людей потерял, проиграл выборы заезжему генералу. И генерал хорош был, силен, рьян, хребты обещал ломать... Погиб, бедолага».

Рядом с журналистом притормозил внедорожник. Водитель опустил стекло:

— Проехаться не желаете?

Сафронов, не поворачиваясь, буркнул:

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

— Я все же настаиваю.

Сафронов повернулся к машине. Водитель в окне улыбался, но за затененными задними стеклами угадывалась угроза.

— Ладно, поехали! — согласился Сафронов и плюхнулся на переднее сиденье. На заднем и вправду расположилось двое, внушительные и спокойные.

— Вы не переживайте, Матвей Николаевич, мы немножко вас покатаем. Кое-кто встретиться с вами хочет, — мирно сказал водитель и развернул внедорожник посреди улицы.

Замелькали дома, обновились районы, потянулись усадьбы.

— Почти приехали, — молвил водитель.

Машина катила вдоль высокой кирпичной изгороди, своей неприступностью напоминавшей тюремную. На въезде вооруженный охранник махнул:

— Проезжайте.

Внедорожник еще добрых десять минут ехал по территории то ли парка, то ли обихоженной, уютной тайги. Наконец показался мрачноватый дворец со всеми атрибутами средневековой крепости: бойницами, башнями, и даже ров, хотя и без воды, наличествовал.

— Выходите, пожалуйста, вас ждут, — попросил водитель, — и спасибо, что не доставили нам хлопот. А то парни, — он кивнул в сторону заднего сиденья, — и так много трудятся.

Сафронов поплелся в сторону дома. На пороге появился владелец. Хозяин. Босс. Сафронов узнал его моментально. — Вот он, знаменитый Пупо, ошибиться нельзя. Не зря его так прозвали — просто копия великого итальянца. Сафронов остановился.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, коль уж приехали, чего на пороге стоять, — ворчливо проговорил Хозяин.

«Кажется, Пупо не в настроении», — про себя заметил Сафронов. Хозяин пропустил вперед гостя, сам немного ссутулившись, побрел следом, вид у него был измученный.

— Как вы себя чувствуете? — рискнул поинтересоваться журналист.

— Неплохо, неплохо, — почти прошептал Хозяин, — есть некая слабость, усталость, я бы сказал, но это мы с ребятами на тренировке вчера переборщили с нагрузкой. До сих пор спину ломит и кулаки болят. С тех пор как я перестал курировать боксеров России, совсем форму утратил, — пожаловался он. — Раньше хотя бы конкуренты не давали расслабиться. Нужно было постоянно поддерживать тонус, спортом занимались с утра и до вечера. А как еще поднимать российскую экономику? Слабыми руками ее не поднимешь. Вот мы и старались с ребятами. Весь факультет физического воспитания тогда на меня работал. Со мной, — осторожно поправился он, — из факультетов физвоспитания и вышли главные отечественные экономисты. Спорт ведь наше все, не так ли? — заглянул в глаза Сафронову Хозяин.

Сафронов кивнул. Он хорошо помнил виденный им на картинке в Сети уголок городского кладбища, треть от всей кладбищенской территории, где чуть ли не ежедневно хоронили в девяностые годы конкурентов Хозяина. Но Сафронов Хозяина не боялся. Он знал, что Пупо человек порядочный и в общем хороший. Обилием добрых дел и сердобольным участием в народной жизни он давно заслужил всеобщее уважение. А то, что в былые годы боролся за место под солнцем, — так кто не боролся? Ротшильд? Рокфеллер? Миллер?

— Я знаю, зачем ты приехал, — едва войдя в кабинет, взял быка за рога Хозяин. — Экология. Опять это проклятое небо. И опять все на меня свалят. На мой цементный завод. Хотя завод ни при чем, и ты сам это знаешь. Просто я всем мешаю. Спать они не могут оттого, что я жив, оттого, что народ меня любит. Елки мои знаешь? Какие подарки я людям дарил? По тысяче рублей подарок. А знаешь, сколько подарок от администрации стоил? Пятьдесят, пятьдесят рублей. А сироты мои, детский дом на моем содержании? А инвалиды, а программы помощи всякие? Думаешь, народ не помнит, не знает? Наш народ все помнит, и меня помнит и ценит, поскольку я сам из него и не забыл свои корни, не зазнался, не потерялся в деньгах да во власти. А народ наш, много он от кого добра видел? Копейку если добавят, так рубль отнимут. А меня помнят они, любят. Потому что за них я. Честно за них, без говна за пазухой. И в какую каталажку меня ни засунь, любовь эту народную ты не вытравишь. Вот из-за этой любви они и бесятся, и тебя прислали под меня рыть.

Пупо замолк. Сафронов тоже помалкивал. Пупо пододвинул гостю бутылку виски, сам Хозяин не пил никогда. Сафронов оглядел бутылку, но желания попробовать не возникло.

— На самом деле, я не знаю, что я здесь делаю, — тихо, почти доверительно начал Сафронов. Он не думал объяснять или оправдываться. Он просто рассказывал. — С ситуацией в общих чертах все понятно. И цементный завод действительно не при деле. Тут скорее алюминиевый...

— Вот именно! — поспешил перебить Сафронова Пупо, бывший владелец алюминиевого завода. — Алюминиевый — главный вред. Ты знаешь, какие у меня планы были по созданию очистительных установок, когда этот завод мне принадлежал? А теперь, когда Москва его забрала, кусайте локти.

«Как он ловко и естественно перешел на “ты”», — только сейчас обратил внимание Сафронов, но сам на «ты» к Хозяину не решился.

— Да, алюминиевый, — продолжил журналист, — и там что-то выяснять бесполезно, владельцы его на самых верхах. «Опять “верхи”, — про себя недовольно скривился Сафронов. — Я ведь сам делю людей на верхних и нижних, на небожителей и...»

— Еще и китайцы гадят, — неожиданно вспомнил Пупо, — и заводы норовят здесь воткнуть, и в овощах у них химия...

Сафронов поднялся.

— Я пойду, пожалуй, — будто нехотя сказал он.

— Иди, — разрешил Хозяин. — Рад, что нашел в тебе понимание.

«Понимание?» — подумал Сафронов, но, лишь кивнув на прощание, пошел к выходу.

— Найди водителя! — прокричал напоследок Пупо. — Сам ты отсюда не выберешься!

В центре города, на улице Горького, где вырос Сафронов, создали исторический квартал: деревянные двухэтажные дома (удобства на улице) расселили, отреставрировали, выкрасили фасады. Сафронов присел на скамейку, достал только что купленный сочень. Творог здесь всегда был невкусный, но Сафронов решил проверить, вдруг что-нибудь изменилось. Едва отломив сочень, он почувствовал краем глаза чье-то осторожное приближение: собака. За ней вторая, дальше еще одна. Через минуту вокруг скамейки расположилась собачья стая, семь-восемь псин: крупные, сытые. «Чего ж вам надо, песики, — мирно заговорил Сафронов, — вы же не будете это есть?» Псы молчали.

В домах исторического квартала в прежние времена жили сафроновские одноклассники: Толик Идиятулин, Слава Девяткин... Толик, мастер спорта по дзюдо, погиб еще в девяностые, застрелен; Сафронов бывал у него дома: узкая, скрипучая лестница, запах дерева; Толик, пятиклассник с бицепсами, которым позавидовал бы любой взрослый... Слава пошел по зонам, и не от злобы попал туда, не от жадности, не по преступным пристрастиям... Глупость одна; а парень был добрый, хороший, отзывчивый. Не поняли его доброту.

В девятиэтажке за историческим кварталом жила Аня, Сафронов провожал ее из школы домой, тащил ее ранец. Недавно случайно обнаружил ее в Одноклассниках, уехала жить в Словению, выучила язык. Девчонки всегда умнее, девчонки в Словению, Францию, Данию... Мальчишки — в тюрьму, в могилу... Встретиться Аня не захотела, он предлагал. Просто встретиться, где-нибудь вне России, вспомнить, поговорить. Пренебрегла. Дура.

Сафронов посмотрел на часы, до отлета московской чиновницы оставалось часа четыре, Сафронов хотел перехватить ее в аэропорту, попрощаться. Он встал со скамейки, недоеденный сочень бросил собачкам, самая шустрая вмиг его проглотила. Творог не стал лучше.

Трасса в аэропорт Емельяново, казалось, сама неслась под колеса. Таксист попался неразговорчивый, хотя лицо открытое, светлое. «На молчуна не похож. Нервничает он, что ли?» — подумал Сафронов и тут же припомнил недавно виденную статью о войне таксистов за территорию аэропорта. Хотел ненавязчиво начать разговор об этом, но передумал: как человек воспримет — неизвестно. Вдруг это слишком для него остро, болезненно? Вместо этого журналист заговорил об аэропорте, о том, что он назван именем Дмитрия Хворостовского. Сафронов хорошо помнил Дмитрия Александровича, тот часто приезжал в город с благотворительными концертами, оплачивал строительство нового здания института искусств, а потом публично негодовал, что средства разворовываются. Как бы он отнесся к тому, что его именем назвали аэропорт? Астафьева еще при жизни спрашивали о возможности назвать аэропорт его именем, на что писатель от души рассмеялся и назвал это величайшим идиотизмом. Водителя эта тема не волновала. О Хворостовском он что-то слышал, но кто такой Виктор Астафьев — не знал. «Обычное дело, — подумал Сафронов, — у нас недолюбливают своих знаменитостей».

Кортеж чиновницы появился почти сразу же после того, как Сафронов выбрался из такси. В здание аэропорта журналист решил не входить, подождать московскую ревизоршу на улице. И она появилась в окружении строгих мужчин, невысокая, светлая, яркая; сразу его заметила.

— Двигай к депутатскому коридору, я туда подойду, — махнула она Сафронову.

Света ему искренне нравилась, как-то по-особенному тайно и глубоко возбуждала. Сафронов кивнул, внутренне восхитившись: простая, горлопанистая, нахальная, но такая прекрасная.

— Как ты? — начала первой Светлана.

— Хорошо.

— Почему на моей конференции не был?

— Ты же знаешь, я не люблю формальные вещи. Мне лучше так...

— Тебе интим подавай, — усмехнулась Света.

Сафронов кивнул, улыбнулся. От женщины просто невероятно, притягательно пахло; за этот аромат ее и любил тот, кто поставил ее на эту работу.

— А зачем ты в аэропорт приехал? — поинтересовалась чиновница. — Тоже улетаешь?

— Нет, мне еще рано, еще есть дела, — ответил Сафронов, — просто тебя повидать хотел.

— Мило, — без улыбки сказала Светлана, — повидал?

— И рад этому.

— Тогда побегу я, — сказала Света, вставая.

— Погоди. — Сафронов взял ее за руку, усадил. — Вспомнилось почему-то...

— Что?

— Помнишь, как мы у Андрея Игоревича на яхте гостили?

— Конечно.

— Так хорошо было. Адриатика, солнце, вино...

— Коллекционное.

— Неважно... И небо такое чистое-чистое.

Светлана слушала в ожидании, когда он выпустит ее руку. Сафронов почувствовал, отпустил. Чиновница встала.

— Ты расскажешь ему? — спросил Сафронов.

— О чем?

— О том, что здесь творится... Возмущение, все такое...

— А ему оно надо?

— Это все-таки его предприятия, ТЭЦ, разрезы...

Светлана подумала.

— Нет, не скажу. Не хочу его огорчать, у него с семьей сейчас не все ладно, ты же знаешь, зачем ему лишние беспокойства.

Еще до отъезда в командировку Сафронов позвонил Ире, сообщил, что прибудет. Они переписывались по старинке, слали друг другу письма в конвертах. Ира, наивная советская душа, делилась впечатлениями о прочитанных книгах, которые она заказывала по почте десятками, тратя на них половину своей зарплаты, и очень расстраивалась, обижалась, если книга не оправдывала ее ожидания, норовила от такой книги избавиться. Сафронов в свою очередь ей рассказывал о своей жизни, о загранице. Книг в последнее время он читал мало.

Из аэропорта после встречи с чиновницей Сафронова по Ириной просьбе должен был забрать Игорек, начальник ее отдела, замечательный добряк, природник-орнитолог. Сафронов еще на повороте к аэропорту заметил его машину.

— Давай скорее заскакивай! — Проорал Игорь, едва подкатившись. — Тут если внутри территории аэропорта на минутку задержишься, влетишь на конкретные деньги!

Сафронов поспешно заскочил на переднее сиденье.

— Кто это такое придумал? — слегка запыхавшись, спросил Сафронов.

— Дерипаска, кто ж еще. Его же аэропорт. Ну что, к Ире?

— Конечно, — поерзав на сиденье, удобнее устроился журналист. «Игорь молчать не будет», — подумал он.

И действительно, весь долгий путь через город на правый берег Игорь рассказывал о работе, о смене ректора в институте: очередному вышедшему в тираж чиновнику понадобилось теплое место, и старого ректора сдвинули, выслали на заслуженный отдых.

— Экспедиций сейчас мало, — жаловался Игорь, — да и ехать почти что некуда. Фауна почти полностью уничтожена, и это без всякого черного неба...

— Человек уничтожает природу. Это всегда так, — опрометчиво высказался Сафронов.

— Всегда, — сразу же разгорячился Игорь, — но мы обязаны с этим бороться, препятствовать этому. Мы же разумные существа...

— Ты думаешь? — усомнился Сафронов. — Разве люди не такая же природа, как ветер, океан, тайга, магма? Магма может собой управлять?

— Но люди — не магма, — перебил Игорь.

«Сейчас начнется, — с усмешкой подумал Сафронов, — на полчаса минимум». Игорь, профессиональный лектор, не мог упустить возможность обкатать очередное свое выступление перед хоть и маленькой, но зато надежно привязанной к креслу аудиторией.

— Как там у Иры дела? — перед самым Ириным домом спросил Сафронов.

— Как обычно, — равнодушно ответствовал Игорек. — Ты же знаешь, как она живет. В ее подъезде только она одна не сидела. Все остальные — зеки. У нас же на правом берегу везде так. Редко кто на зоне не чалился. Тяжело ей с такими соседями. Она же с книжками все или растения свои перебирает, гербарии, мы ей сейчас на дом разрешаем работу брать. Институт оформление коллекции завершает, выходим на европейский уровень. Так она днем и ночью за микроскопом сидит, рассчитывает к Новому году закончить.

— И?

— А неделю назад соседка ночью к ней постучала. Мужик ее, бывший зек, четыре ходки, разбушевался. Морда у соседки разбитая, кровь капает, сама плачет. Полицию боюсь, говорит, вызывать. Может, ты с ним, Ира, поговоришь? И Ира, дура, зашла в квартиру, зек этот сбил ее с ног, ударил куда-то, она не помнит, начал глаза выдавливать. Ей, женщине... Кто-то полицию все же вызвал. И этот зек подал в суд на Иру за незаконное проникновение в жилище. А ты ее знаешь, для нее это что смерть, она теперь ни спать, ни есть, ни ходить толком не может.

— А соседка что же? — спросил Сафронов.

— Обычное дело, на стороне мужа. Дескать, ничего не знаю, никто ее не бил, сама Ира виновата.

— Гады... — пробормотал журналист.

Машина завернула во двор напротив заброшенного пивного завода.

— Пиво-то помнишь наше? — кивнул Сафронов в сторону предприятия.

— Конечно. Говно было пиво, если честно.

— Но продавалось хорошо.

— Да, это они смогли.

— Если б немцы не купили завод, так бы до сих пор и работал.

— Слушай, я к Ире не пойду, некогда мне, в институт надо, — проговорил Игорь, — вы уж посидите там и за меня.

Сафронов немного расстроился. Иру он любил, но с Игоревой болтовней вечер прошел бы легче. А Ира... Она загрустит, вспомнит своего Кольку, его умирание...

— Вот здесь он лежал. — Ира показывает куда-то в угол, куда Сафронов не очень и смотрит. — Скрючился сразу после Нового года и уже не распрямлялся до самой смерти. Четыре месяца.

Они вернулись на кухню, Ира включила кофе. Эти истории Сафронов слышал не раз, но Ире по-прежнему необходимо выговориться. Потерпим.

— А в последний месяц боли стали совершенно невыносимыми. Так говорили врачи. Сам-то Колька молчал, только изредка тихонько постанывал. Терпеливый был. Но умирал в страшных муках. Только наркотические средства могли бы ему помочь, ты же знаешь. Но это ж наркотики, их нам не давали. Аскорбиновую кислоту принимайте, мне сказал доктор. Я заплакала, развернулась, пошла. А что сделаешь?

«Да, это Ира, — подумал Сафронов, — наш человек. Она не будет кричать, требовать, возмущаться, драться, противиться. Развернется и молча пойдет умирать».

— Кофе горчит, — неожиданно молвил Сафронов.

— Да, — оживилась Ира. Похоже, она сама немного устала от собственных бед. — Это мне из Швеции знакомая привезла. Хороший кофе, у нас такого не купишь.

— Я у тебя заночую? — попросился Сафронов. Возвращаться в гостиницу не хотелось.

— Конечно. На Колькину кровать тебя уложу, — сказала Ира и пошла доставать белье.

2

Правый берег шумит, на правом берегу спится плохо. Сафронов лежал на кровати, где не так давно умирал Ирин Колька, глядя бессонно на свет уличного фонаря, слушая звуки улицы. Шумели подвыпившие компании, визжали девки, что-то раз или два ухнуло. Выстрелы? Ира тоже не могла уйти в сон, ворочалась. «Кольку своего вспоминает», — подумал Сафронов.

— Как там Наташа, что-нибудь о ней слышно? — Гость решил возобновить беседу, все равно не уснуть.

— Почти ничего о ней и не слышала. Как уехала она в Индонезию, так редко на связь выходит. Может, с кем-то из девчонок на работе она переписывается, я не знаю... Мужики разные часто заглядывают, спрашивают о ней...

— Интересно, подучила она английский?

Одновременно они рассмеялись. Однажды Наташе доверили показать немецкой делегации институт, что она с успехом и сделала. Делегация состояла из одного-единственного немца. На следующий день Наташа взахлеб делилась впечатлениями от своей же экскурсии, будто и не она выступала экскурсоводом. Поражалась самой себе, как, почти не зная английского (о немецком и речи нет), она смогла так очаровать ученого-немца, что после экскурсии он пригласил ее в ресторан гостиницы, где его разместили на время поездки. К обеду от немца пришла эсэмэска, и Наташа возбужденно носилась по кабинетам с просьбой перевести сообщение от ее нового друга. Научные сотрудники оказались не способны к переводческой деятельности, и Наташа почти отчаялась, но тут она вспомнила об Ирине, которая наверняка смогла б ей помочь. Ира, напялив громадные черепашьи очки, вслух торжественно прочитала: «I miss for your pussy»[1]. На миг в кабинете воцарилась кладбищенская тишина, потом грянул вежливо-хамский хохот.

Вдоль по улице, кажется это проспект имени газеты «Красноярский рабочий», движется старый трамвай, из тех, что купили у чехов еще в семидесятые годы. В трамвае у окошка, прижавшись носом к стеклу, сидит Ира, взгляд у нее строгий, смотрит она скептически. Но это не взрослая Ира, а маленькая девчонка, косицы оттопырены в стороны, ситцевое платье, хотя за окном зима. В соседнее окно глядит Игорек, и он тоже ребенок, задорный мальчишка в матроске, в руке у него шевелится, верещит птенец. Игорь его осторожно поглаживает. В другое окно таращится Толик Идиятулин, крепкие руки, но глаза наивные, детские. Где-то в районе сердца майка его порвана, по капле сочится кровь. Дальше еще какие-то люди, знакомые, но имена их так давно улетучились из памяти, что вспомнить уже нельзя. Трамвай скрипит, покрякивает, поворачивает на Предмостную площадь, потом на улицу Матросова, дальше опять поворот. И места уже новые, незнакомые. Склады, пустыри, брошенные заводы. Редко где дымок вьется, а прохожих здесь в принципе не бывает. «Ну и задворки», — беспокойно отмечает Сафронов, в голове уже строя план, как выбираться отсюда. Пассажиры сидят помалкивают, смотрят в окна. И тут замечает Сафронов, что рельсов впереди нет, да и позади тоже, рельсы давно закончились, и как движется этот трамвай, и что его тянет — понять невозможно.

«Приснится ж такое», — вздохнул Сафронов, утром спускаясь от Иры. Во дворе его должно уже ждать такси.

— Эй, мужик, закурить не найдется? — выйдя из подъезда, услышал он позади себя голос.

Сафронов не спеша повернулся. Ни в коем случае нельзя выказывать страх, помнил он еще с детства. Позади него из-за угла дома выходили четверо парней уголовного вида.

— Ну как, — повторил один из них, — есть сигарета?

— Не курю, — спокойно ответил Сафронов.

— Ты не местный, что ли? — вступил в разговор другой парень, похлопав Сафронова по руке. — Местные в таких польтах не ходят. Дай померить.

Сафронов не двинулся: пальто жалко не было, но вслед за пальто наступила б очередь бумажника, телефона, сумки, фотоаппарата, флешек и т.д.

— Может, лучше я вам пару соток на пиво подкину? — неуверенно предложил Сафронов. — Зачем вам мое пальто?

— Мужик дело говорит, Степа, — прохрипел один из парней, — нас по этому пальту сразу вычислят. Ну его на хрен, давай пару соток возьмем.

— Нет уж, я богатого клиента сразу чую. А пальто и загнать можно. Дай померить, я тебе говорю, да пошустрее, мерзнем же.

Сафронов прикинул: одному ему с четырьмя точно не справиться, кричать — неудобно, звать Иру — еще хуже. Попробовать побежать?.. И такси, как назло, все не едет. Тут он услышал за спиной подъезжающий автомобиль, развернулся и не глядя рванул к машине.

— Эй, дядя, куда? — завопили гоп-стопщики, но почему-то в погоню не бросились.

«Что это с ними?» — на бегу подумал Сафронов. Из машины вылезли трое, у одного из них был автомат.

— Журналист? — спросил у подбегающего Сафронова по виду главный.

«Еще не лучше. А этим-то что от меня надо?» Но было не до выяснений.

— Журналист, — подтвердил Сафронов и заскочил в открытую для него дверцу.

Внедорожник — а это был вновь внедорожник — тронулся.

На этот раз Сафронов оказался на заднем сиденье, рядом с автоматчиком.

— Ну как тэбэ наш город? — Разговор повел предводитель с переднего сиденья рядом с шофером.

— Да ничего, город красивый, — вежливо ответил журналист.

— Как это «ничэго, красивый»? Ты что говоришь мнэ, брат?! — вскричал предводитель. — Это... Я тэбэ так скажу... Васхытытелный город, чудэсный город, вассе...

Предводитель приспустил стекло, сплюнул.

— Можно спросить? — обратился к вожаку журналист.

— Спрашивай.

— Куда вы меня везете?

— Ха, как куда вэзом, никуда не вэзом, город наш показать замэчателный и поговорить заодно.

— О чем поговорить, уважаемый?

— Ишь какой быстрый, а? Торопится, ты смотри. — Вожак хлопнул в плечо водителя. — Журналист же — любопытный.

Водитель кивнул.

— Харашо, раз город наш смотреть не хочэшь, приступим к дэлу. Ты журналист, да?

Сафронов кивнул.

— Статьи всякие пишэшь, Фэйсбук, Твыттер, да?

— Бывает, — о чем пойдет речь, Сафронов пока не догадывался.

— А зачэм же ты, скажи мнэ, журналист, хороших людэй обыжаешь, а?

У Сафронова запестрило в памяти: о ком он писал в последнее время, кто мог на него обидеться?

— Нэ понимаешь?

Сафронов недоуменно пожал плечами.

— Кто одного хорошэго чэловека у себя в... Твыттере, — вожак брезгливо проговорил это слово, — нэхорошими словами назвал?

— Прошу прощения, — возразил Сафронов, — но я не веду Твиттер. Фэйсбук только.

— Я же тебя сэйчас спросил: Фэйсбук, Твыттер, ты сказал — да.

— Я подумал, ты имеешь в виду в принципе социальные сети, — здесь перейти на «ты» Сафронов не постеснялся.

Вожак очевидно выругался на неизвестном Сафронову языке, достал телефон, втянул живот, набрал номер, подсобрался в ожидании ответа. Лицо вожака показалось Сафронову смутно знакомым.

— Аллэ, — закричал предводитель в трубку, — это Саит. — Далее снова зазвучала незнакомая речь.

Сафронов прислушивался, но, кроме имени Рамзан, ничего, конечно, не понял.

— Как твоя фамылия? — обратился к Сафронову предводитель.

Сафронов назвался.

— Сафронов! — закричал в трубку вожак.

Трубка в ответ зарычала, загрохотала, потом отключилась. Вожак побледнел.

— Ошыблысь мы, — обратился он к водителю. — Сэмэнова нам надо искать. — Потом повернулся к Сафронову. — Извини, брат, обознались мы, русскые фамылии сложные очень, ты, я думаю, хорошый человек, в Твыттер не пишешь. Гдэ тэбя высадить?

— Да, — сказал, усмехнувшись, Сафронов, — я не пишу в Твиттер, я хороший.

— А знаэшь, что? — Вожака осенило. — У нас же шыкарный рэсторан в заповэднике есть, вэчером мы тебя приглашаем. Будет мирно, обэщаю. Сэйчас только с Сэмэновым разбэремся. Дай мне свой номэр, я вэчером тебя набэру.

Сафронова выпустили на ближайшем перекрестке. Журналист огляделся. Молодой район, новый мост, построенный на месте двоюродного брата Эйфелевой башни; за домами отроги Саян. Четыре века назад здесь был форпост отряда Андрея Дубенского, основателя города. Отражал набеги киргизов. Кто они были, покорители здешних мест для московского царства? Конкистадоры? Оккупанты по нынешним временам?

Сафронов решил пройтись по мосту, посмотреть на реку; серая ледяная вода завораживала. Волны накатывались друг на дружку, как слои слюды. Мертвая, выжатая вода. ГЭС выше по течению все убивала. Глядишь, шевельнется скоро знаменитая трещина в основании электростанции — и исчезнет навеки огромный город, как до этого исчезли под волнами Красноярского моря Даурское, Краснотуранск, Сарагаш.

Навстречу Сафронову по мосту быстрым шагом двигался человек. Поначалу журналист не обратил на него никакого внимания, но потом что-то заинтриговало Сафронова, человек кого-то неуловимо напоминал. Сафронов инстинктивно прибавил шагу, человек также ускорился. Примерно на середине моста они встретились. Человек бросил взгляд на Сафронова, Сафронов ответил взглядом. Не задержавшись и на мгновение, они разошлись. Внутри у Сафронова похолодело. Человек походил на него как брат-близнец, которого у Сафронова никогда не было. Как это может быть? Кто это? Сафронов не спешил обернуться: страшно. Может, это кто-то зеркало нес в руках и журналист увидел в нем свое отражение? Чушь какая-то. Но человек проходил, и он был не просто похож на Сафронова, это бы сам Сафронов. Задержав дыхание, журналист обернулся.

— Прапрадед Матвея Николаевича Сафронова переехал в Красноярск из-под Чернигова в конце девятнадцатого века, организовал здесь торговлю: пушнина, золото, товары из Европы, временами кондитерские изделия. В Красноярске семье Сафроновых принадлежали несколько зданий в центре города, во время революции и Гражданской войны здания уничтожены. В руинах одного из зданий рабочими в тридцатые годы обнаружен клад: золотые монеты, дорогие украшения. Клад передан советскому государству. Большинство членов семьи Сафроновых расстреляно советской властью в тридцатые годы. Сам Матвей Николаевич Сафронов учился...

— Не надо, не надо, Александр Витальевич, — прервал губернатора Пупо, — дальше мы знаем: учился, женился, уехал. Наш он, в общем. Ведет себя только как не наш. Темнит что-то, отмалчивается. Зачем он вообще здесь появился?

Губернатор откинулся в кресле, попытался зевнуть — не получилось. Александр Витальевич пожал плечами, закрыл ноутбук.

— Сам не понимаю, Александр Петрович. Странно все как-то. Ведь не первый он приезжает, но с ним первым все ненормально. Бывали у нас журналисты, писали интервью, снимали, фотографировали, потом выходили сюжеты... А этот...

— А этот почти ничего не спрашивает, во встречах, похоже, не заинтересован, камеры у него нет, даже фотографий не делает... Что ему надо? И чем нам это может грозить?

— Вот именно — чем? Вот главный вопрос! Под кого он копает и что он копает? Очевидно, что это «черное небо», будь оно неладно, просто предлог...

— Да, и еще более важно — на кого он работает. Кто его подослал.

Губернатор вздохнул. Ответов не было.

— А ведь он может, — продолжил Пупо, — забраться в такие дебри... Нырнуть в такие глубины... Такие дела поднять...

— Что полетим мы все кубарем к чертовой матери, — закончил за него губернатор.

— И наше пресловутое «черное небо» покажется просто конфетным фантиком в сравнении с... — Губернатор вздохнул. — В общем, что мы решаем... Вечером выйдут на связь наши основные краевые... бенефициары. — Губернатор выразительно посмотрел на Пупо. — Андрей Игоревич позвонит прямиком со своей яхты... Олег Владимирович обещался... В общем, сообща подумаем, что тут можно поделать. И я потом вам, Александр Анатольевич, сообщу о наших выводах, а вы уж, как в старые добрые времена, закроете вопрос, ладно?

Пупо моргнул утвердительно.

Двойник Сафронова спустился с моста и быстрым шагом направился к центру правого берега. Он мерз, дорогое пальто тепло совсем не держало. Вдоль дороги километрами тянулись заборы, перемежавшиеся свалками. Изредка попадались старые, обветшавшие жилые дома. Людей почти не было, а редкие встречные напоминали больше оживших обитателей морга, чем реальных живых людей. Сафронов Второй ускорил шаг.

Ира возилась с посудой на кухне: кран шипел, свистел и капризничал. Ира раздражалась, нервничала, дергала ручку крана; на пол брызгами попадала вода.

— Эх, нет мужика в доме, — сердилась Ира.

В дверь постучали. Из-за того же отсутствующего «мужика» звонок не работал.

— Кого там еще черт несет! — пробормотала хозяйка и пошла открывать.

За дверью стоял Сафронов.

— А, это ты, заходи скорее, у меня кавардак там на кухне. Я думала, ты уехал...

Сафронов Второй молча прошел в комнату, уселся на кровать, где когда-то в мучениях умирал Колька, оглядел книжные полки. Видимо-невидимо книг, почти все новые, потрачено целое состояние.

— Чай, кофе? — раздался голос Ирины.

Сафронов Второй не ответил. Пошарив за пазухой, он извлек наружу пистолет с уже привинченной шишкой глушителя, положил его на кровать.

— Чего молчишь? — вошла в комнату Ира. Увидев пистолет, она обомлела от удивления.

— Зачем это? — хрипло спросила она.

Сафронов Второй взял в руку оружие, встал с кровати, небрежно махнул стволом Ире:

— Садись.

Ира послушно уселась. Сафронов направил ей в лоб пистолет, выстрелил. Крупное тело Иры, казалось, не сразу уразумело, что земные дни его завершились: еще минуту оно сидело на кровати не двигаясь. Потом удивленно повалилось на бок, рот Ирины раскрылся. Сафронов взял тело Ирины за ноги и, немного приподняв, целиком пристроил его на кровати, аккурат там, где совсем недавно умирал ее супруг Колька. Оглядевшись, убийца подошел к книжному шкафу, пробежал глазами по названиям, вытянул за корешок книжку, раскрыл. Прочитав несколько строчек, сунул книжку в карман. На кухне вовсю плескала вода.

Выйдя из подъезда, двойник Сафронова за спиной услышал:

— Ха, мужик, опять ты? Ты чё, камикадзе, что ли?

Четверо парней приближались к Сафронову, вид их не предвещал ничего доброго.

— На этот раз тебя не спасут твои дружки с Северного Кавказа. — Ребята злорадствовали.

Сафронов Второй вытащил пистолет, компания не успела и испугаться. Сафронов стрелял по коленям, стрелял метко, уверенно. Через мгновение все четверо, воя от боли, корчились на земле. Сафронов Второй развернулся, направился к автобусной остановке.

— Сука гребаная! — неслось ему вслед. — Увидишь еще, что с тобой будет!

Сафронов остановился, подумал секунду, развернулся, подошел к распластанной на земле компании и, не обращая внимания на вопли: «Мужик, ты чё, мы пошутили, прости нас», — хладнокровно добил каждого выстрелом в голову и тут же рванул к остановке что было сил.

Приближался его автобус.

В центре города в китайском ресторане Сафронов ожидал пекинскую утку. Официантки азиатской внешности сновали по залу, одаривая посетителей лучезарными улыбками.

— Еще минутка, и заказ ваш готов, — пропела официантка над ухом Сафронова. Голос чистый, русский свободный.

— Сама из Хакасии? — спросил Сафронов.

— Не из Китая же, — улыбнулась официантка, — китайцы у нас только овощи выращивают, вы же знаете. Землю всю отравили.

Сафронов кивнул. К его столику приближался солидный мужчина с папкой под мышкой.

— Матвей Николаевич? — осведомился мужчина. — Геннадий Прокопьевич. Я вам звонил.

Мужчина грузно уселся на стул, он нервничал.

— Слышал, вы и с губернатором встречались, с Александром Витальевичем, и с другими... важными людьми.

Сафронов помалкивал, рассматривая вновь пришедшего.

— А что же со мной встретиться у вас в планах не было? — Мужчина пытливо заглядывал в глаза Сафронову.

— Как вам сказать, Геннадий Прокопьевич... — Сафронов действительно не знал, что ответить.

— Так и скажите, уж будьте добры.

— Как видите, я встречаюсь с вами... Но это, в общем, необязательно. Мне в общих чертах понятно, что у вас происходит.

— Что же вам понятно, Матвей Николаевич? Вы о «черном небе» конкретно расследуете или еще о чем?

— И о «черном небе», и о нечерном небе... Обо всем понемногу.

— Мы же с вами земляки, Матвей Николаевич, — начал мужчина, — а вы от нас таитесь, не досказываете чего-то... Нехорошо это...

— От кого это «от вас»? — настороженно спросил Сафронов.

— От нас, от горожан, от сибиряков-красноярцев... Вот мне, например, вы можете по секрету сказать... Мое предприятие под прицелом? Оно тоже является предметом расследования?

— Ваше? Да тут все в общем-то под прицелом... Наверное, и ваше тоже... Вы утку пекинскую будете?

Мужчина отрицательно помотал головой.

— Ясно, — сказал он с удрученным видом, — не жаждете вы, в общем, сотрудничать...

— Почему же не жажду, — промямлил Сафронов, разговор начал его утомлять, — просто не вижу, уж извините, никаких у нас общих целей и интересов.

— Я понял вас, Матвей Николаевич, — промолвил мужчина, поднимаясь, — извините, что побеспокоил.

Сафронов кивнул:

— Не страшно.

Мужчина направился к выходу, не удостаивая взглядом снующих перед ним официанток. На крыльце извлек телефон, поискал в адресной книге, нажал вызов.

— В общем, так, Александр Витальевич, — проговорил мужчина, прикрывая лицо рукой, — человек это нехороший, я бы не рисковал. Живые люди всегда риск.

— Спасибо, Геннадий Прокопьевич, вашего мнения как раз не хватало, все прочие высказались тоже в подобном духе, — ответили на другом конце линии.

— Я рад, Александр Витальевич, что мы снова единодушны. Значит?..

— Значит, будем решать.

— Всего доброго, Александр Витальевич.

— Всего доброго, Геннадий Прокопьевич.

Геннадий Прокопьевич направился через дорогу к своей машине, черный внедорожник с густой тонировкой, уселся за руль. На заднем сиденье сбоку на секунду мелькнуло лицо двойника Сафронова. Раздался выстрел, Геннадий Прокопьевич откинулся на сиденье, из виска на воротник стекла аккуратная струйка крови.

Сафронов благополучно разобрался с пекинской уткой, жестом подозвал официантку. Улыбчивая хакасочка подбежала в то же мгновение.

— Вкусно было, — похвалил Сафронов еду, — кто у вас повар?

— О, повар лучший в городе...

— Все так говорят, — усмехнулся журналист.

— Нет, правда, у него куча призов, регалии какие-то замудренные...

— Кто он?

— Местный, кулинарный техникум здесь закончил.

— Чего ж не уезжает, раз такой талант?

Официантка пожала плечами:

— А зачем уезжать?

— Присядь на минуточку, — пригласил Сафронов.

— Нельзя нам, менеджер заругает.

— Присядь, я с менеджером поговорю.

Девушка опасливо оглянулась.

— На секундочку только.

— Так чего ж повар не уезжает? — повторил Сафронов вопрос.

— А зачем уезжать? — недоуменно ответила официантка. — Разве здесь плохо?

— А что, хорошо?

— Конечно, хорошо. Тут есть работа, город большой, красивый, люди хорошие, добрые, климат приятный... Многие мечтают в нашем городе жить, а мы вот живем. У меня подружка из Питера приезжала в гости два года назад... Так что вы думаете? Ей так здесь понравилось, что спустя год она сюда переехала. С нами сейчас работает. — Девушка пробежалась глазами по залу. — Вон она. Таня! — позвала улыбчивая хакасочка. На ее зов обернулась стройная, приятная брюнетка в очках, разбиравшаяся с заказом через четыре столика. — А отец у нее — профессор в университете, между прочим, — добавила девушка.

Сафронов помахал петербуржке рукой, та улыбнулась.

— Дела, — задумчиво протянул журналист.

— Побегу я, — поднялась хакасочка, — работать надо.

— Конечно. Спасибо.

Сафронов взял счет, положил сверху крупную купюру на чай и вышел из зала.

На улице подморозило, сгущался вечер.

— Город добрых людей, — хмыкнул Сафронов, — ну-ну...

По периметру крепости-дворца Пупо зажглось освещение. Флегматичный охранник увидел припарковавшийся в десяти метрах от ворот темный автомобиль, но не придал ему значения: кто может тронуть хозяина на его территории, в его городе? Человек с надвинутым на глаза капюшоном быстро, но без суетливости подошел к будке охраны, охранник поднялся ему навстречу, но не успел и слова произнести, как был уложен выстрелом из пистолета. Человек в капюшоне пробрался в будку, открыл ворота, вернулся к автомобилю, завел его и въехал на территорию. Огромный парк напоминал сказочный лес, огни дворца Пупо поблескивали за стволами деревьев, словно иллюминация дворца чудовища, спрятавшего аленький цветочек. Но никакого цветочка не было, Сафронов Второй это знал прекрасно. Затормозив у крыльца, Сафронов увидел несущихся к нему с разных сторон охранников, на ходу достающих оружие. Но Сафронов опередил их всех: несколькими выстрелами охрана была ликвидирована. Сафронов поморщился: слишком шумно все было сделано. Сафронов Второй вбежал на крыльцо, уверенно прошел внутрь здания. Взглядом остановил убегавшую в страхе горничную:

— Где?

Девушка пугливо кивнула вниз и в сторону:

— В спортзале.

Сафронов бесшумно спустился по лестнице, за тонкой перегородкой слышался лязг железа, мальчики набирали силу. Сафронов Второй вошел в зал, пять-шесть человек занимались на тренажерах. Самого Пупо не было. Водитель Хозяина, лежа под штангой, заметив в руках Сафронова пистолет, попытался привлечь внимание парней к вновь прибывшему, но они приняли Двойника за новобранца и, едва на него глянув, продолжили свои упражнения. Сафронов Второй аккуратно расстрелял всю компанию, а водителю, так и не успевшему вылезти из-под тренажера, пуля вырвала челюсть; под тяжелой штангой, рухнувшей ему на грудь, он испустил горький последний вздох. Сафронов осторожно осмотрел зал, с другой стороны коридора слышался плеск — очевидно, там была душевая. Сафронов медленно приоткрыл дверь, в помещении стоял пар, кто-то принимал душ. С пистолетом наизготовку Сафронов шагнул прямиком в парное облако — и тут же получил оглушительный удар по голове. Из-за двери вышел Пупо, держа в руках металлическую биту. Сафронов, покачавшись немного, рухнул, пистолет откатился в сторону. Пупо подобрал оружие, с любопытством его осмотрел, но, услышав за спиной тихий стон, развернулся, глаза его вспыхнули безжалостным пламенем. Он приставил пистолет к голове Сафронова, нажал на спусковой крючок. Череп Сафронова, выплеснув красную массу, как разбитая банка томатов, дернулся и застыл. Пупо брезгливо пихнул его босой ногой и только тут заметил, что сам он совершенно голый. Накинув халат и выключив в душевой воду, Хозяин поднялся наверх, подозвал прятавшуюся за шторами горничную.

— Уберите там все, — кивнул он.

Девушка рванула выполнять приказание. Хозяин взял со столика телефон, набрал.

— Александр Витальевич? Проблема решена... Нет, сам пришел... Довольно неожиданно. Половина моих людей полегла. Разобрались, да. Не первый год, да. Ха-ха, спасибо. Обращайтесь.

3

Сафронов шел по проспекту Мира к острову Татышева. В густом свете затейливо изогнутых фонарей город казался загадочным и манящим. Под ногами поскрипывал свежий снежок, из проезжавших машин лилась разнообразная музыка. Какие-то песни Сафронов слышал впервые, другим начинал неосознанно подпевать, однако машины быстро терялись в глубинах вечера, и Сафронов перестал следить за автомобильным репертуаром. Здание купца Гадалова, уже многие годы спрятанное под лесами, так и стоит, занавешенное зелеными обветшалыми тряпками. Пытаясь скрыть хищения, владельцы организовали на верхних этажах пожар, и с той поры здание не восстановлено. В каждом втором доме в центре города офис какого-нибудь министерства, оставшиеся строения распределены между банками. А на горе, рядом с часовней, вырос новый район, старый же по известной методе, чтоб не сносить и не расселять, также сожгли, несколько человек сгорели заживо. Сафронов старался не смотреть в ту сторону. Двадцатипятиэтажная высотка перед самым островом затянута отражающими листами, а внутри пустота, здание не достроено.

«Столько гнилья подо всем этим лоском, столько беды под этим выдуманным уютом», — думал, топая на остров, Сафронов, но, несмотря на очевидную горечь его наблюдений, настроение его улучшалось, вечерний холод бодрил, снежок радовал глаз. Люди шли на остров семьями, парами и поодиночке, остров Татышев — известное место отдыха. Сафронов с удовольствием влился в толпу, почувствовать себя частью чего-то большего — вот что ему сейчас хотелось.

В центре острова таежники достраивали сруб из гигантских стволов кедров, лидер их церкви много месяцев уже под арестом, паства его препятствовала строительству завода в тайге, за что верующие и поплатились, утратив своего вожака. Но сруб надо достроить, и мужики в полутьме копошатся с деталями, пристраивают изгородь, взвизгивая во мраке бензопилой.

«Хорошие, достойные, серьезные люди, — размышляет сосредоточенно журналист. — И ведь почти все такие. Почему же так мало доброго получается в результате?»

Свернув на темную тропку, Сафронов поискал уединенное место. Из-за куста на него вынырнул человек.

— Деньги есть? — неожиданно прямолинейно поинтересовался он.

«Странно, — подумал Сафронов, — обычно сначала покурить спрашивают».

— А чего время тянуть, — как будто услышав его рассуждение, сказал незнакомец, — монеты меня интересуют, а курить я бросил.

— Сколько надо-то? — спросил журналист.

— Вообще, хотелось бы забрать все, но ты, похоже, не трус, да вроде и не жадный... Рублей пятьсот хватит.

Сафронов достал пятисотку, протянул незнакомцу.

— А чего ты тут, на острове? — спросил Сафронов. — Место ж вроде не самое ходовое.

— Какое досталось, — усмехнулся незнакомец. — Когда город делили, мне выпал остров Татышев. Но я не жалуюсь, есть места и похуже. Здесь хотя бы лохопоток большой, а те, кому выпали пустыри да стройки, — вот у них жизнь врагу не пожелаешь. Сиди сутками жди забудыгу какого-нибудь или идиота, который решил путь срезать.

— Да, тяжело, наверное, так работать.

— Еще как, — вздохнул человек, убирая пятисотку за пазуху.

— А давно ты так пашешь? — снова спросил Сафронов.

— Да как первый раз с зоны откинулся, так и начал по темным углам промышлять. Где попрошу, где отниму. На хлеб с маслом хватает.

— А сидел-то за что?..

— Да ерунда... По молодости несколько фильмов скачал через торрент, кто-то из друзей стукнул. Так первая трешка и нарисовалась.

— Грустно, — вздохнул Сафронов.

— И не говори, — поддакнул ему незнакомец.

— Может, тебе еще пятисотку подкинуть? — предложил журналист.

Человек горделиво выпрямился.

— Обижаешь, мужик. Уговор есть уговор. Да я ж и не попрошайка какой... Даже если я прошу денег, это не значит, что я их выпрашиваю. — Но, подумав, добавил: — А впрочем, ладно, давай.

Сафронов сунул ему еще бумажку и, вспомнив, зачем свернул с главной аллеи, пошел дальше по тропке выискивать неприметный угол.

Сруб, кажется, был закончен. Мужики складывали инструмент в кузов небольшого корейского грузовичка. Сафронов наблюдал за их сборами.

— Как у вас там? — неожиданно для самого себя спросил Сафронов ближайшего к нему работягу.

Тот обернулся, глянул внимательно:

— Нормально.

— А вот учителя вашего забрали... Как вы после этого?

Плотник подумал.

— Не в учителях дело, — проговорил он, взвешивая слова, — а в... жизни. Жизнь — важнее всего. Этому нас учил наш пастырь. Жить, любить жизнь, любить и уважать все живое: деревья, людей, зверье... В жизни этой каждый сам себе праведник и учитель... Ты-то откуда сам?

— Я местный, — не задумываясь, ответил Сафронов.

— Местный? Хорошо. Про старцев Сафрона и Саяна слышал? В наших краях они жили...

Сафронов вздрогнул. Совпадение показалось ему дурным знаком.

Жили два старца в тайге, Сафрон и Саян. Оба жили безгрешной жизнью, но если Сафрон никогда и не совершал греха, то Саян в пору своей юности совершил ужасный проступок, и никакие последующие благие дела не могли стереть последствия его злодеяния. Из-за этого поступка, он знал, никогда не попадет он на небо, каким бы праведным он ни был. А Сафрону же путь на небо, казалось, был обеспечен. Но однажды, измученный непроходящей виной и бесцельными сожалениями, Саян попросил Сафрона убить его, ибо только такой же поступок по отношению к нему самому мог искупить его собственный. К удивлению Саяна, Сафрон, не задумываясь, согласился.

— Но почему ты так легко соглашаешься меня убить? — недоумевал Саян. — Или ты действительно совершенно свят и нищ духом и не понимаешь последствий своего деяния? Или ты так свят, как вообще человек быть не может, и готов пожертвовать раем ради меня? Ты же понимаешь, мой брат Сафрон, что, после того как ты меня убьешь, вход на небеса тебе будет заказан?

— Понимаю, — невозмутимо ответил Сафрон.

— Почему же тогда ты это делаешь?

— А я не хочу на небо. Возможно, за мою праведную жизнь мне местечко на небе предуготовлено. Это значит, что я воссяду одесную Бога и ликовать буду вместе с Ним и с ангелами и так далее. И никогда больше не вернусь на землю, в эту обитель скорбей, к этой смертной жизни. Но я люблю эту смертную жизнь и хочу снова сюда вернуться, замаливать чужие грехи и свои, искать и находить чистоту, любовь, веру, самоотверженность. Жизнь полна чудес, и я еще не все чудеса видел, понял, познал. А сидеть одесную Бога... у меня еще будет время.

Корейский грузовичок завелся, мужики залезли в кабину, кто-то спрятался в кузове за инструментом. Собеседник Сафронова последним заскочил в грузовик.

— Ну и, — крикнул ему вслед Сафронов, — убил он его?

— Убил, конечно, — в ответ прокричал мужик, — пудовой дубиной забил до смерти.

— Хорошо, — кивнул журналист и махнул рукой вслед уезжающему автомобилю.

В центре острова дорога раздваивалась: левая половина, более оживленная, устремлялась к Октябрьскому мосту, где наверняка уже готовили новогоднюю елку, устанавливали ледяные скульптуры; Сафронов, поеживаясь от холода, свернул направо. Здесь встречались разве только редкие бегуны да собачники: ни детишки, ни мамочки с колясками, ни любопытствующие старушки сюда не забредали. Свернув с дорожки, журналист пошел по мерзлой земле к ссутулившимся ранеточным деревьям, высаженным рядами. Из-под одного из деревьев он, слепо пошарив впотьмах, извлек холщовый мешок. Поискав в мешке, Сафронов щелкнул, покрутил чем-то. Внутри мешка зажглись огоньки, послышался шорох, скрип, будто щенячье повизгивание: Сафронов настраивал рацию.

Пугливые прохожие старались не глядеть в сторону копошащегося под деревом человека: мало ли что, вдруг там закапывают покойника или прячут запрещенное?

Вскоре сигнал был пойман. Сафронов надел наушники, которые также оказались в мешке, прислушался. Сквозь помехи раздался радостный голос:

— Привет, Матвей. Как все проходит? — осведомился голос.

Сафронов по привычке кивнул, лишь спустя пару мгновений сообразив, что он не на видеосвязи.

— Нормально, все в штатном режиме.

— Молодец, — похвалил голос, — мы на тебя надеемся. Пора эту человеческую клоаку ликвидировать.

Сафронов хотел было ответить «Есть ликвидировать», но воздержался.

— Хотя, пожалуй, с ликвидацией это я поспешил, — добавил голос, — эдак начнешь плохих людей ликвидировать, никого и не останется. А кто-то же должен страну поднимать, а, Владимир Владимирович? Слышишь, Матвей, Владимир Владимирович здесь, рядом со мной, передает привет.

— И ему ответный. Как его здоровье-веселие? — поинтересовался журналист.

— Ничего, ничего, неплохо, твоими молитвами, — ответил голос, — переживает вот за тебя, чтоб верен ты был миссии нашей и о стране помнил. И о ликвидации говорит неустанно, выступает за то, чтоб родину нашу очистить, да и всем нам очиститься.

— А вы что же?

— А я ему возражаю, вот почти как тебе, что после таких операций вообще никого в живых не останется, поскольку так или иначе все виноваты, ну и еще, помнишь, как в Господних книгах написано, коли есть хоть один праведник, пощажу Я города эти... А мир ведь только и держится что на тридцати шести праведниках, о которых и не знает никто, и узнать невозможно. Так скажи мне, Матвей, — уже менее приподнятым тоном добавил голос, — есть там праведники, в городе, или нет?

— Так их узнать невозможно, сами ж сказали, — усмехнулся Сафронов.

— То не я, а святые книги глаголют. Я ж считаю, что праведника всегда видно. Может быть, не всем, но видно.

— Не знаю, — поразмыслив, ответил журналист, — с одной стороны, как бы и нет тут плохих людей, все хорошие. Губернатор хороший, и ребята в бизнесе замечательные, отзывчивые, понимающие, и подруга Ира моя хорошая, и на работе у нее люди, женщины, мужики... Все неплохие, в общем, всех понять можно, можно и полюбить. И я люблю их даже, ведь родня они мне, на одной земле вместе выросли... Но вот праведники ли они?

— Вопрос именно в этом. Все мы неплохи, да. А если и делаем что-то неправильное, некрасивое, то почти всегда не корысти ради и не ради себя самих, а для детей, жен, родителей, друзей, начальства или обязанности у нас такие — пакости делать... Но праведников нет среди нас.

— Кто же может определить эту праведность? Господь один, если Он есть.

— Думаю, ты можешь, — возразил голос, — затем ты в Красноярск и отправлен.

— Откуда же я-то могу?

— Можешь, можешь, не отпирайся, — настаивал голос, — вот и Владимир Владимирович так считает. Есть в тебе что-то... проницательное, пронизывающее. И не запятнан ты ничем, не замаран. Интересов у тебя своих нет. Ходишь по свету как дурачок какой-то, извини уж сравнение, в блокнотик или в телефон пописываешь, вот и весь интерес твой. А незаинтересованность, братец, она же, считай, непредвзятость, к святости совсем близко подходит. Слушай, а может, ты, Матвей, у нас святой и есть? Может, на тебе одном наша Русь только и держится, а?

— Засмущали вы меня вконец, правда, — буркнул Матвей, — в святые не гожусь, это точно. Да и не стремлюсь к святости. Может, как годов подсоберу к семидесяти — семидесяти пяти... Простите, у меня вторая линия.

— Хорошо, Матвей, рад был слышать. — Голос, скрипя, отключился.

Сафронов пошурудил кнопками, прислушался.

— What is the matter, mister Matvey? Why do not you call for us so long?

— Everything is OK, I have been busy.

— Do you have a some news for us?

— No, I am sorry, till now I do not know anything interesting. I am working here, I am looking out, and when I will gain any results I will call you[2].

Уголком глаза Сафронов заметил у края ранеточной рощи подозрительное движение. Шевельнув кнопками, он прервал связь, свернул мешок, пихнул его под самые корни дерева. К нему двигались какие-то странные существа, по всей видимости вооруженные: в руках они держали подобия полицейских дубинок. Обернувшись к тропинке, журналист обнаружил, что окружен: с той стороны на него надвигалась еще более многочисленная группа точно таких же существ. Из полутьмы, в которой находился Сафронов, тяжело было разглядеть ведомственную принадлежность нападавших. «Сопротивление бесполезно», — подумал Сафронов и даже не стал приподниматься с земли. Существа приблизились, и только метрах в полутора журналист рассмотрел конусовидные шлемы, странные ласты на ногах, скафандры, покрытые колючими вертящимися крючками. Одно из существ направило на журналиста подобие полицейской дубинки, и Сафронов почувствовал, что он испаряется, буквально превращается в пар, вытекает из своего пальто, брюк, рубашки, не чувствуя холода, поднимается ввысь, над деревьями, островом, городом. Мимо него, помаргивая огнями, летит полусонный «Ту», под ногами его великая и смешная Россия трясется от продувного ветра, мается от жары, захлебывается алкоголем, стоит в одиночном пикете, затевает бессмысленную войну, спорит с несуществующими противниками, голодает, поет, матерится, плачет, болеет и умирает, умирает и воскресает, огорчается бесконечным своим поражениям и придумывает внушительные победы, горланит гимны, пляшет вприсядку, идет на правеж, косит под дурака, завывает, как вьюга, ревет, как метель, стонет, как одержимая...

— Что из всего этого тебе не нравится? — снова раздался голос, но уже не из радиостанции, а как бы из ниоткуда, грозный, зловещий, страшный.

— Мне все нравится, все мной любимо, — быстро ответил затрепетавший Сафронов, сообразив, что медлить здесь неуместно.

— Почему же так мало переживаешь ты за свою страну? — грохотал невидимка.

— Разве мало? — засомневался Сафронов. — Да, наверное, мало.

— Не сомневайся — мало. Почти совсем не переживаешь. — Голос гремел, словно в Судный день. В Судный день журналиста Сафронова.

— Ты знаешь, какие большие испытания ждут вашу землю в ближайшее время? — продолжал голос.

— Мою страну? — робко спросил Сафронов.

— Не только твою страну — всю землю. И твоей стране в тех передрягах сильно достанется.

— Что же делать тогда? — испугался Сафронов.

— Переживать за страну, болеть за нее, исправлять ошибки и свои, и чужие, избавляться от злобы, зависти, порчи, похоти, жадности, от гордыни, себялюбия, властолюбия, женолюбия, укреплять страну свою, как только возможно, ибо только крепкая страна и крепкий народ переживут грядущие трудности и выйдут из них обновленными и здоровыми.

— Как же мне укреплять-то страну нашу, ведь она такая большая, и людей в ней так много, а я такой маленький и совсем одинок, мало сил у меня, нет помощников, и сам я никому не помощник.

— Делай что можешь и увидишь, что не одинок ты, появится в нужное время и подмога тебе, и начальство, и оружие необходимое, и дальние горизонты.

— Да откуда ты знаешь все это, — вскричал Сафронов, — и кто ты вообще такой?..

— Доктор Шаповалов, приемное отделение, вы уже час у нас тут разлеживаетесь, все не можете в себя прийти. Раньше такое бывало?

Сафронов приоткрыл глаз. Щеки горели — видимо, хлопаньем по щекам его приводили в чувство. Немолодой и, похоже, слегка выпивший доктор с полуулыбкой наблюдал за пробуждением журналиста.

— Ну как, осознаете реальность?

— Не совсем, — хрипло отозвался Сафронов, — где я? Как я здесь оказался?

— Городская больница скорой медицинской помощи. На острове вас нашли, без сознания. Прохожие вызвали скорую, спасибо им, не часто у нас народ на помощь приходит. Если б не вызвали, замерзли б вы насмерть. А сейчас — ничего, целехоньки. Что это с вами могло быть, есть версии? — Доктор верещал бодро, без сочувствия и без любопытства.

Сафронов пожал плечами:

— Первый раз со мной так. Не знаю, что и предположить.

— Хорошо, — деловито продолжил врач, — в принципе, если вы сейчас чувствуете себя неплохо, госпитализировать мы вас не будем. Сами понимаете, свободных коек практически нет, так что без особой надобности мы людей не кладем в больницу. Но компьютерную томографию сделаем. Погуляйте тут пока или полежите, понаблюдайте за самочувствием: если будут какие-то недомогания, я вас тогда все-таки оформлю к нам на недельку.

Сафронов моргнул, попытался сесть. Голова вроде на месте, тело слушается, болей особых нет. Сафронов привстал.

— Доктор, я выйду тогда, осмотрюсь.

— Конечно, конечно, вместе и выйдем. Погуляйте по этажам, через полчаса за вами зайдет сестричка.

В коридорах висел полумрак, свет исходил только от лампы на столе дежурного. Вдоль стен кто на койках, а кто и на полу, на матрасах, лежали больные. В каком отделении оказался Сафронов, он не понял, но пахло гноем, прокисшими щами. У сестринской кучей свалены черные от крови бинты. Стены обшарпаны, выщерблены. Санитарки бегают взад-вперед, не обращая на журналиста внимания.

Сафронов потоптался в коридоре, заглянул в одну палату, в другую: все битком, люди лежат друг на друге, кто-то стонет, а кто-то притих, видимо умер. Сафронов дернул дверь в конце коридора, лестница вела вниз.

— Не ходите туда, — крикнула ему санитарка, — все равно не пройдете.

— А что там? — спросил журналист.

— Подземный переход в другие корпуса больницы. Но он сейчас затоплен, где-то прорвало трубу, три недели не могут прорыв обнаружить. Мы специальную надувную лодку купили, чтоб по этим переходам кататься. Только весла у нее нет, весло у дежурного врача надо спрашивать.

— Вы лучше выше на этаж поднимитесь, — словоохотливо добавила санитарка, — там у нас все образцово: и ремонт, и душ, и туалеты, и биде, и в коридоре никто не лежит.

— А здесь чего же?

— И здесь сделают, к весне точно. Не все же сразу. Главврач у нас знаете какой замечательный. Ничего для больницы не жалеет. Особенно как сын его двух девочек насмерть на пешеходном переходе сбил, так он теперь стал просто паинькой. И о больнице заботится, и о персонале, и о больных... Оборудование новое заказывает, ремонт вот...

— А сын его что же?

— А что сын, ничего, работает.

— Не наказали его за аварию?

— Вы что ж, на каком свете живете? Кто ж сына главного врача накажет... Нет, не наказали. Да девчушки те сами виноваты, переход не переход, но по сторонам все равно смотреть надо, мало ли что...

На верхний этаж Сафронов не стал подниматься, прикорнул у стенки на стульчике; через полчаса, как и обещал доктор, за ним зашла медсестричка, а еще через час его отпустили восвояси. Сафронов вернулся в изученный уже коридор, выходить поздней ночью на улицу не хотелось.

— Можно, я у вас тут на стульчике покемарю до утра? — попросил он девушку за столом дежурного. — Понимаете, я в командировке, а на ночь глядя...

Девушка махнула рукой:

— Конечно, кемарьте.

Журналист уселся у стены на знакомый стул, подальше от коек с больными. По коридору дул сквознячок, Сафронова пробирало холодом. Немного наискосок от него висели часы, и, глядя на стрелки, журналист начал впадать в полудрему. Постанывали больные, в одной из палат, кажется, произошло нечто непредвиденное: забегали сестры, появился заспанный, недовольный доктор. Носилки с накрытым телом отвезли к лифту, потом все смолкло. Сафронов приготовился погрузиться в сон, но из-за знакомой двери, где, по словам санитарки, находились затопленные переходы между корпусами, послышалось странное шевеление. Дверь бесшумно открылась, и вереница тусклых фигур потекла по коридору мимо Сафронова: полосатые выцветшие халаты, желтая кожа, мутный, невидящий взор, торчащие наружу собачьи клыки. Страшная зловонная нежить. Журналист вжался в стул, плотно смежив глаза, притворился спящим. Кто-то из процессии призраков приблизил морду к Сафронову, чутко его обнюхал.

— В этом нет крови, — сипло молвила мертвая тварь, — он никуда не годится. Айда в морг, ребята, в тамошних людях еще есть жизнь.

И люди-зомби затолкались у лифта, слепо тыча в кнопку вызова, часть из них устремилась к лестнице...

Утром Сафронов подошел к разрешившей ночевку миленькой медсестричке.

— Спасибо вам за приют, — улыбаясь, проговорил журналист.

— Как спалось, не очень, наверное? Тревожно у нас, нехорошо спится. Сегодня я сама ни разу заснуть не могла, — пожаловалась сестричка.

— Я тоже не спал почти, все какие-то движения, шевеления в коридоре... — Он многозначительно глянул на девушку.

— Да? — недоуменно спросила она. — Я не заметила. Мы вчера гастарбайтеров наняли, чтоб быстро больницу убрать. Слышали, наверное, министр сегодня приезжает. Он не к нам, конечно, все по поводу «черного неба», но кто знает, вдруг и у нас объявится, министр все-таки, никто ему здесь не указ.

«Видимо, Света все же состряпала какой-то доклад по результатам своей поездки. И доклад, похоже, смотрел и главный. А то за каким лешим министру сюда приезжать?» — уже выйдя из лечебного учреждения, соображал Сафронов. Задорно резвилось солнышко, играя искрами в свежем снегу. Существенно подморозило.

Город заметно оживился: готовились к приезду министра. Перекрыли Копыловский проспект, по обочинам выставили охрану на протяжении всей трассы от аэропорта. Автобусы пустили окольным путем, троллейбусники получили нежданный выходной день. Небольшие магазины прикрыли, цветочные павильоны спешно вывезли в неизвестном направлении, и на их месте красовались неглубокие, сантиметров в тридцать, прямоугольные воронки в асфальте. Несколько заброшенных зданий по пути кортежа министра затянули тканью с нарисованными окошками, уголок кладбища и несколько частных домов закрыли высоким забором; стаю собак, облюбовавшую перекресток Копыловского проспекта с улицей Луначарского и задиравшую каждого встречного лаем, а то и быстрым укусом, ликвидировали за пятнадцать минут, расстреляв в нарушение городского закона, запрещающего убивать животных, и под недовольное ворчание местных жителей.

«Примерно в эту минуту с ясного, чистого неба, из самых что ни на есть заоблачных высей спускается чиновничий самолет, скоро шасси коснутся ровного, ухоженного асфальта, побежит самолет по посадочной полосе, тормозя. Выйдет на трап теплый, уютный министр, сядет в подогнанную тут же машину, такую же теплую и уютную, как он сам, и поедет, как по ковровой дорожке, по трассе, глядя на идеальный город — без долгостроев, выбоин и собак... Пить поедет, — спустя паузу добавил про себя журналист, — они же друзья с губернатором, обязательно выпьют за встречу. А я... Копыловский проспект пересечь не могу».

На журналистское удостоверение полицейский не реагировал, доводам не внимал.

— Ты как нерусский, честное слово! — наконец лопнуло терпение полицейского. — Сказано тебе — официальный визит. Пока кортеж не проедет, улицу пересечь нельзя.

Пришлось журналисту обходным путем добираться до кафешки, где он намеревался позавтракать.

За завтраком журналист снова вспомнил Светлану, ее пышное, холеное тело, испещренное татуировками в интимных местах с именами ее любовников. Имени Сафронова среди них не было, Света оставляла на теле память лишь о любовниках высокого статуса.

— А ты кто? — насмешливо говорила она Сафронову. — Журналистик... Обслуга... Разве можно хвалиться связью с тобой?

— Но тебе со мной хорошо? — по-детски наивно интересовался Матвей.

— Мальчик, — снисходительно хлопала его по обнаженному пенису Света, — хорошо или не хорошо, это совсем неважно...

— Что же важно?

Света пробежала пальцами по татуировкам:

— В наше время — только вот это.

— Но это же... грустно?

— Господи, — изумилась Света, — ты что, романтик? В любовь веришь? Ха-ха-ха...

Смех ее в гостиничном номере, почти без мебели, прозвучал как звучная оплеуха. Сафронов обиженно отвернулся от женщины.

— Да не обижайся ты, — засмеялась Света, — это же правда! Только вот они, — она потрясла своим аппетитным телом, и вместе с ним затряслись и татуировки, — что-то значат, только вот они — люди. А мы — рабы, ты раб. Они наши хозяева, а мы, как рабы, их обслуживаем, и, как рабы, поверь мне, обслуживаем не так уж шикарно, как им бы хотелось. Ко мне у них, конечно, меньше претензий, — она снова загоготала, — а к таким, как ты, много. Но других рабов у них пока нет, и они это понимают и не особо выпендриваются. И пока других нет, и пока не особо выпендриваются, все у нас хорошо. Но не факт, что это продлится долго.

— Carpe diem[3], — задумчиво молвил Сафронов.

— Вот именно! — утвердила Света. — Мы так живем, но поверь мне, и они так живут.

— Да, мы все сейчас ловим мгновения жизни, как пойманная рыба ловит ртом воздух, ловит и ловит, но не может вздохнуть.

— Вас по телевизору показывают, — прервала воспоминания Сафронова девушка за стойкой. — Вас или кого-то очень похожего.

Сафронов поднялся, подошел к девушке. Внутри барной стойки вещал маленький телевизор, который девушка, чтоб журналисту было виднее, вытащила наружу и повернула экраном к Сафронову. Новости показывали сюжет о побоище в доме Пупо, мелькал губернатор, показали и изуродованное лицо нападавшего, которое, несмотря на смертельные раны, по-прежнему было лицом Сафронова.

Сафронов невольно вздрогнул.

— Наверное, это все же не вы, — пошутила девушка, — ведь тот человек мертв, а вы здесь и вроде бы живы. И иначе кто мне заплатит за завтрак?

— Вроде бы жив, — машинально повторил за ней журналист, — заплачу.

— А ведь какой храбрый этот ваш двойник, — заметила девушка, — напал на дом самого... — Она многозначительно глянула на Сафронова. — Ведь там у него целая гвардия, все вооружены, все отборные ребята, бывшие военные, спецназ и прочие.

— А вы откуда знаете? — зачем-то спросил Сафронов.

— Мой парень работает у Хозяина водителем, я все про них знаю. — Девушка замолкла, вглядываясь в экран. — А вот же он, посмотрите! — На экране мелькнуло почти до неузнаваемости изувеченное лицо сафроновского знакомца. — Да точно, это он, мой парень. Похоже, — заметила она философски, — у меня больше нет парня.

— Похоже, что нет, — подтвердил Сафронов, тоже вглядываясь в экран.

— А вас как зовут? — игриво обратилась к журналисту барменша.

Сафронов посмотрел на нее отсутствующе, девушка закусила губу, переключила канал и вернула телевизор на место.

— Сколько с меня? — спросил журналист, отсчитал названную сумму, добавив необходимое поощрение, и покинул кафе.

«Что-то не так с этой девушкой, — отходя от заведения, думал о барменше Сафронов. — Что-то не то с глазами... Или с руками... Сложно определить. И этот телевизор... Кто сейчас держит в кафе маленькие телевизоры, когда можно поставить гигантскую плазму? Странно все это, необъяснимо».

4

Путь его лежал в 32-ю школу, в которой он проучился десять лет; по традиции, им самим заведенной, он старался посетить школу в каждый свой приезд в родной город. Нет, особой любви к школе у него не было, скорее наоборот, было — с годами, впрочем, утихавшее — раздражение от общей бессмысленности и бесцельности тех школьных лет, от доводившей до бешенства глупости и непонятливости преподавателей, от напыщенного официоза, лживого пафоса... Возможно, он и не стремился полностью избавиться от этого раздражения, именно оно во многом и заставляло Сафронова до сих пор с искренностью реагировать на события жизни, давало ему самому внутреннюю уверенность в том, что он еще жив. А визиты в школу и существовали для того, чтобы это раздражение заново пробуждать и напитывать.

Типовое здание, крупные окна, внутренний двор. Мало что изменилось. Разбитое стекло кабинета директора. Кажется, его перестали вставлять — настолько часто и регулярно его разбивают. Сафронов, в школе не самый отважный мальчик, так и не решился разбить окно в директорском кабинете во время учебы. Но после окончания школы он как-то вечером подобрался к самому окну и не камнем, а кулаком, рискуя поранить и лицо, и руку, расколошматил ни в чем не повинное стеклышко.

«Завершил гештальт», — со спокойным сердцем тогда подумал Сафронов. Но, по-видимому, школьная история для Сафронова не закончилась, иначе чего бы он наведывался сюда?

Охранник на входе даже не посмотрел в его сторону. В пыльных коридорах — шум, гам, грохот. Истошные взвизги в спортзале, у раздевалок — толкотня малышни, легкая потасовка девчонок с мальчишками. В углу, в закуточке, где прежде был кабинет музыки, все серьезнее: двое старшеклассников мутузят кого-то распластанного на полу, в стороне валяются очки с треснутыми стеклами. Сафронов, не любитель вмешиваться в чужие конфликты, все же решил прийти на помощь упавшему; возможно, разбитые очки напомнили ему его собственные школьные столкновения.

— Эй, парни, вы чего творите? — гавкнул на них Сафронов, сам удивившись громкости своего голоса.

Удивленные школьники прекратили избиение, уже больше походившее на убийство.

— А ты кто такой? — спросил у Сафронова один из ребят. — И чего ты в наши дела лезешь?

— Слышь, Ахмат, — вполголоса проговорил второй, адресуясь к товарищу, — он не из нашей школы, точно.

— И вид какой-то... Ментовский.

— Ты мент, что ли? — снова задал вопрос первый.

— Допустим, — хмуро сказал Сафронов.

— Ладно, Ахмат, пойдем, потом с этим упырем закончим. — И второй мальчик лягнул приходящую в себя жертву.

Когда школьники удалились, смеясь и сплевывая, Сафронов попытался приподнять избитого, но тот лишь застонал: на ногах устоять он не мог.

— Кажется, они мне ногу сломали, — сплевывая кровь, пробормотал несчастный.

— За что они тебя? — сочувственно спросил журналист.

Тот попробовал глянуть на своего спасителя то ли надменно, то ли насмешливо, но из-за синяков под глазами у него это явно не получилось.

— После того как я одному из них двойку влепил по математике, так и началось. Сначала просто травили, оскорбляли, издевались, на уроке плевали в лицо, сейчас вот и до избиений дошло. К концу года они убьют меня, это точно. Ахмат мне прямо сказал.

— Так ты учитель?! — поразился Сафронов

— А кто же, по-вашему, вахтер? Конечно, учитель.

Ухватившись за Сафронова, учитель снова попытался подняться, но опять безуспешно.

— Оттащите меня к тем стульям, будьте добры, — попросил учитель.

Журналист, взяв под мышки избитого, волоком отбуксировал его к стульям. Кое-как учитель уселся, вытер рукавом с лица кровь и пот, глянул на Сафронова.

— А вы к нам какими судьбами? — подозрительно спросил пострадавший.

— Учился я здесь, иногда захожу по старой памяти, хотя и никого уже здесь не знаю.

— Постойте, постойте! — вскричал математик. — Мне знакомо ваше лицо. Вы у нас на доске знаменитых выпускников висите.

Матвей обомлел. Учитель, сам того не ведая, задел его тайную рану. Действительно, в школе имелся стенд с портретами известных выпускников, но портрета Сафронова там отродясь не было, что в глубине души очень расстраивало журналиста, хотя сам себе он отказывался признаваться в этом. Не могло отсутствие столь убогого, дешевого, копеечного признания огорчать его, мудрого, нетщеславного, нечестолюбивого журналиста Сафронова. Но огорчало, и огорчало нешуточно, и Сафронов, негодуя на свои жалкие слабости, презирал за это себя. Но что такое сказал учитель? Неужели и он, известный журналист, наконец сподобился попасть на заветную доску?

— Да, да, — уверенно подтвердил учитель, — вы там есть, совсем недавно повесили, чуть ли не сегодня. Сходите посмотрите там, в рекреации...

Журналист оставил учителя, прошел в рекреацию, где бегали и веселились первоклашки.

Стенд висел где всегда, все те же лица: спортсмены, чиновники, чиновники, чиновники. А с самого края свежая фотография — портрет Сафронова в черной рамке. Журналист, приблизившись, прочел мелкий шрифт: «Полковник Матвей Сафронов, участник боевых действий в горячих точках, погиб при выполнении правительственного задания». Дата смерти — вчерашний день. На полочке под стендом у портрета погибшего — четыре розы. Оглянувшись, Сафронов вытянул один цветок и, спрятав его под пальто, вышел из школы. Учитель математики, поднявшись со стула, как ни в чем не бывало подошел к охраннику.

— Узнал?

Охранник кивнул.

— А как же вчерашние новости, убийства и все такое? — спросил учитель.

— Правительственное задание, — многозначительно пояснил охранник, — понимаешь? Сверхсекретность. Для всех он теперь покойник.

Учитель кивнул, задумчиво глядя вслед удаляющемуся Сафронову.

«Странные вещи происходят вокруг, — думал, двигаясь быстрым шагом в сторону речки Качи, Сафронов. — Портрет на стенде, двойник, убийства во дворце Пупо... Череда необъяснимых обстоятельств и совпадений... Сны, видения, больница... Или все это было явью?»

Речка Кача, завернутая в свеженькую чугунно-плиточную набережную, уже начала подмерзать. Утки жались по берегам, под мостом крутилась собачья стая. В голове у Сафронова путались мысли, впечатления последних дней прикреплялись друг к дружке, образуя зловещий ком.

«Нужно с кем-то поговорить», — прорвалась из внутреннего сумбура по виду здравая мысль. Сафронов огляделся. Поблизости, через два дома, раньше жила Александра, хорошая знакомая, добрый, отзывчивый человек и вместе с этим психолог по образованию, с обширной практикой.

«Здесь ли она еще?» — засомневался Сафронов. Он слышал о серьезных проблемах у Александры: на фоне семейных трудностей у нее стало проявляться психическое расстройство, раз в год несколько месяцев она вынужденно проводила в специализированном лечебном учреждении, что, впрочем, не влияло на ее практику: консультации она великолепно вела и оттуда — по видеосвязи. Журналист решил попробовать заглянуть к ней домой.

Дверь открыла сама Александра. То, что она оказалась дома, говорило о том, что у Александры период спокойствия. Выглядела психолог неплохо: волосы немного всклокочены, поношенный халат на голое тело, на правой ноге рваный тапок, левая нога босая. В углах квартиры Сафронов заметил кучи мусора.

Александра перехватила взгляд журналиста.

— Лень выносить, — диковато усмехнувшись, пояснила она. — Вот для чего нужны дети.

— Выносить мусор? — засмеялся Сафронов, шагнул в квартиру, они обнялись. — Привет.

— Привет. — Александра поцеловала его в щеку. — Да, дети для домашней работы, без них как без рук.

— А твои где сейчас? — вспомнил Сафронов о сыновьях Александры.

— Отняли их у меня. В детдоме... кажется.

Сафронов прошел на кухню, плюхнулся в кресло-качалку: Александра использовала его для клиентов при психологических консультациях. Женщина уселась напротив на табуретку.

— Что у тебя, — деловито осведомилась она, — проблемы?

— Сейчас расскажу. Можно чаю?

Александра включила чайник и выжидательно уставилась на Сафронова.

Сафронов примолк: «Что же ей рассказать-то? Свои выдумки, бредни?»

— Не знаешь, с чего начать? — решила помочь Александра. — Давай я пока расскажу. Пыталась я тут с детьми своими встретиться, ездила в детский дом, машину заказывала, детдом этот у черта на рогах — далеко очень. Неважно. Скучаю по детям я, давно их не видела. Думала, может, договорюсь, чтобы хоть на выходные их ко мне отпускали. Не тут-то было. Детдом этот охраняется, как правительственная резиденция: стены высотой метра четыре, сигнализация, камеры. Я звонила, стучала, кричала, пока не вышел человек с автоматом. Я ему объясняю: дети тут у меня, сыновья, Владик и Владик. — Один сын-то, что ли? — спрашивает автоматчик. — Нет, отвечаю, не один, двое. Просто зовут одинаково. Первенца отец захотел так назвать, Александр Витальевич...

— Костик? — поправил Сафронов.

Александра глянула на него вопросительно.

— Костик, муж твой бывший, ты была за Костиком замужем, — пояснил Сафронов.

— Ничего подобного, — ледяным тоном ответила Александра, — не знаю я никакого Костика. Александр Витальевич — отец моих двоих сыновей. Первенца он захотел назвать Владиком, а второго сына уж я так назвала по собственной инициативе, уж больно имя красивое.

— Ну и?

— Не пустили меня, в общем, — продолжила Александра, — ни через решеточку, ни позвонить — никак. У них свидания раз в месяц, представляешь? Или даже реже. Такое серьезное закрытое учебное заведение. Типа Оксфорда. Это Александр Витальевич их туда пристроил. Туда ведь кого ни попадя не возьмут. Он и договорился. Если бы еще видеться с матерью разрешали. Но нет, не разрешают. Я, конечно, и скучаю, и горюю немного, но понимаю, что Александр Витальевич им добра желает, лучшего будущего...

— Это какой Александр Витальевич? — вдруг дошло до Сафронова. — Губернатор?

— А кто же еще? — удивилась Александра. — Ты знаешь других Александров Витальевичей?

Сафронов помотал головой.

— Пойду я, — поднялся он с кресла-качалки, — вспомнил, дела у меня.

— А чай как же? Поговорить ты хотел?

— Потом, в другой раз, сегодня я не готов, похоже.

На прощание в коридоре они обнялись. Сафронов еще раз бегло окинул взглядом захламленное жилище. Вдруг мусорная куча в углу зашевелилась. Чумазое девчачье личико показалось из-за груды бумаг, тряпья и коробок.

— Тетя Саша, — пролепетал ребенок, — а кушать когда будем?

— Ох, я и забыла совсем, — всплеснула руками Александра. — Это Тонька, у нее психические проблемы, не очень серьезные, но все же. Вот родители и попросили меня ею заняться. Сейчас, малышка, яйцо пожарю, — ободряюще обратилась она к девчушке.

Тонька удовлетворенно закурлыкала и снова исчезла в глубине кучи.

— А чего она там сидит? — спросил Сафронов.

— Играет, — ответила Александра. — Дети, — добавила она философски и пошла зажигать плиту.

Несмотря на то что поговорить о своем состоянии с Александрой Сафронову не удалось, он почувствовал облегчение. Появившиеся было смутные страхи отступили, на душе прояснилось. Но разговора хотелось, может быть, не столько о себе самом, сколько вообще о ситуации, о том, что действительно происходит и что не происходит действительно. Но вспомнить кого-то здравого, опытного, разумного не удавалось. Может, покопаться среди ученых? С психикой и психологией у них вряд ли лучше, чем у остальных смертных, но с реальной картиной мира наверняка не так плохо. Сафронов пошерстил в уме старых приятелей из мира науки. Виталик Анусов работает в Теннесси, Антоша Овчаренко уехал в Канаду, Володька Шалавов, как и Виталик, где-то в США, Горбатов, Ефимов, Вова Катанаев возглавляют лаборатории в Западной Европе. Лишь Егор Задереев не уехал на Запад, подвизался на кафедре морских беспозвоночных в Токийском университете. Попробовать доехать до Академгородка, хоть подышать свежим воздухом, прояснить мысли, а там, может, кто-то и вспомнится?

Лес Академгородка, как ни странно, еще целехонький, хотя власти на него покушались с советских времен — уж очень велик был соблазн вместо кривоватых березок и будто по линейке посаженных хлипких сосенок устроить жилой район. Однако еще во времена Советов люди противились, выходили на митинги, рисовали плакаты с возмущенными лозунгами. «Удивителен наш народец, — размышлял журналист. — Когда невинных людей отправляли в кутузки, в психушки, в зоны, на химию — хоть бы кто возмутился. А за березоньки нате, пожалуйста, вышли все как один. Что у них у всех в головах творится? Людей никогда не жалко, или люди виноваты всегда просто потому, что они люди?»

«Димов, конечно, Димов, — вспыхнула в голове родная фамилия, — старый друг, заведующий лабораторией. Мозг в два с половиной раза функциональнее, чем мозг обычного человека. Не уехал на Запад только потому, что мама не разрешила. А так бы тоже где-нибудь в Силиконовой долине зарабатывал миллионы».

Покосившийся, потертый павильон физики, на окошке у двери вырвана с корнем металлическая решетка. Слышна музыка, что-то из классики рок-н-ролла... На звонок дверь открыла девица в очках. «Аспирантка, наверное», — подумал Сафронов.

— Димов на месте? — спросил журналист.

— Аркадий Тимофеевич? Конечно, проходите.

Последний раз Сафронов посещал павильон лет двадцать назад. Как тогда, так и сейчас в коридоре стоял чей-то разобранный велосипед, лампочки на потолке не горели, помещение завалено ящиками, коробками, инструментами различного назначения. Музыка доносилась из дальней комнаты, там шло какое-то празднование. Сафронов осторожно заглянул внутрь, аспирантка, его опередив, вошла первой:

— Аркадий Тимофеевич, вас спрашивают!

Сквозь прокуренный воздух комнаты журналист сперва и не разглядел Димова. На возглас аспирантки из кресла поднялся огромный полуголый человек в маске медведя. Пошатываясь, человек направился к журналисту.

— Матвей, какими судьбами?

Друзья горячо обнялись.

— Ты, как всегда, к столу! Присаживайся!

Сафронов, еле выбравшись из крепких таежных объятий товарища, огляделся, пожал руки тем, кого сумел распознать в табачно-каннабисном тумане, присел на краешек видавшей виды кушетки.

— Чего празднуете? — осведомился Сафронов.

— Жизнь! — смеясь, прогремел на весь павильон его друг. — Жизнь празднуем, брат! Гоним уныние прочь! Радость пития и курения восхваляем!

— Финансирование нам урезали, — кто-то проговорил из тумана.

— Ничего страшного! — прервал Димов. — В одном месте урезали, в другом добавили. Жить будем, пить будем, девочек любить будем.

Димов схватил приведшую Сафронова аспирантку за локоть, притянул к себе, повалился вместе с ней в кресло.

— Часто вы так... веселитесь? — спросил Сафронов.

— Почти каждый день, — ответил монотонный, никому не принадлежащий голос из тьмы. — Сегодня вот девочек хотя бы вызвали. Профессионалок. Одна, правда, почему-то приехала... Это из-за денег, денег только на одну девчонку хватило.

— Где же девчонка? — пошарил глазами Сафронов.

— Вон с Аркашей в кресле резвится. Аркашка специально на нее очки напялил для маскировки, чтоб походила на умную. Узнают, что к нам тут девочки ездят, влепят выговор или вообще закроют проект на фиг. А лаборатории-то пятьдесят лет скоро, столько научных открытий, жалко такое место терять... Куда еще прийти можно вечером...

Димов, вдоволь пощипав мнимую аспирантку, передал ее кому-то в глубине комнаты, сам же вернулся к Сафронову, держа в руке стакан с водкой.

— Выпей, брат, за встречу! Каким ветром тебя к нам надуло?

Сафронов отхлебнул чуть-чуть из стакана, сильно хмелеть не хотелось.

— Соскучился. Давно же не виделись. Да и поговорить думал. Мутно мне что-то, в голове все запутано. Но тебе, похоже, не до разговоров сейчас.

— Почему нет? — загромыхал Димов. Он потянул Сафронова за собой в совсем уже темную комнату.

— Света здесь нет, извини. Что-то с проводкой. Электрики второй год добраться до нас не могут.

Ощупью они отыскали кресла, уселись.

— Ну что там стряслось у тебя? — доброжелательно-равнодушно полюбопытствовал Димов.

И Сафронов, начав с невнятного бормотания, через пару минут войдя во вкус, откровенно поведал старому другу о своих сумбурных и странных днях пребывания в родном городе, о снах и видениях, о двойнике, о портрете в школе, об убийствах, о встречах с Пупо и губернатором тоже не забыл помянуть.

Димов помолчал минуту в раздумье.

— Я тебе вот что скажу, — разродился он, — мы летом в Гренобль ездили на испытание андронного коллайдера. Неделю безвылазно у коллайдера этого торчали. Даже город не видели. И ты знаешь, у меня с тех пор так стоит... Просто нет мочи совладать со стояком этим. Буквально с нашим секретарем в научном центре разговариваю, с Клавдией Сергеевной, старушка семьдесят два года, а у меня штаны оттопыриваются. Это не говоря уже о девицах, которых мы вызываем. Мы и вызывать-то их начали после коллайдера, а до этого ни-ни, только наука.

Димов помолчал еще полминуты.

— Что же о твоем положении... Не знаю, что и сказать. Странно все как-то, хотя мир полон странностей. И мир вообще, и наш мир науки, и твой мир. Есть в том, что ты рассказал, как мне кажется, привкус опасности, близость смерти. От кого, почему — не понимаю. Но я могу тебя спрятать на время, пока ты здесь работаешь, и советую тебе не отказываться от моего предложения. Так оно всем спокойнее будет: и тебе, и мне. Прямо за нашим павильоном есть небольшое помещение, с виду сарай, но внутри оборудовано как неплохая квартирка, институт соорудил для иностранных гостей, но сейчас там пусто. Живи сколько хочешь, главное, перед отъездом не забудь ключ вернуть.

Друзья вышли на улицу, но Димов тут же вернулся в павильон, через минуту вышел с бутылкой виски. Они хлебнули из горлышка, крякнули, вытерли рты.

Темнело. Чаща кустарников вокруг павильона в полумраке обрела зловещие очертания. Поблизости забрехали собаки.

— Пойдем? — еще раз приложившись к бутылке, спросил Димов.

— Конечно.

Обогнув здание, Димов раздвинул кустарник, за которым оказалась выщербленная бетонная лестница, ведущая в подземный мрак.

— Что это? — вздрогнул Сафронов.

— Идем туда, куда я тебе объяснил, — мрачно ответил Димов.

— Ты же сказал, сразу за зданием.

— Это и есть сразу, только через тоннель.

— Тоннель? — удивился Сафронов.

Димов начал спускаться, осторожно держась за стену. Журналист опасливо двинул за ним. Заскрипел ржавый замок, стальная дверь нехотя отворилась.

— Идем, — полушепотом позвал Димов, — со мной не страшно.

За дверью оказалась череда лестниц и поворотов, приведшая друзей в лабиринт бетонных проходов, тускло освещенных редкими фонарями. С потолка покапывала вода.

— Что это? — озираясь, спросил Сафронов.

— Что ты как маленький? Здесь же научный центр, физика, химия, биология, секретные разработки. Ты что, забыл, в каком мы живем городе? На каждом углу секреты, каждая урна пронумерована и отмечена в ФСБ. Помнишь, когда у нас появились первые иностранцы? В конце восьмидесятых греческий вокально-инструментальный ансамбль. Ты, наверное, не знаешь, какой тогда шухер был в КГБ... А здесь научный центр. Институты связаны между собой подземным тоннелем, который выход имеет и в Железногорск, к ядерному могильнику. Тут указатели везде есть...

Димов включил фонарик в телефоне, посветил на стены. Там и вправду красовались стрелочки с указанием направлений.

— Вот этот проход ведет к Железногорску, там, где в Енисее саркофаги с ядерным мусором догнивают... Скоро рассыпятся, и ау...

Димов подмигнул журналисту и снова приложился к бутылке.

— Ты чего, думаешь, я не уехал? Мама запретила? Мама меня умоляла подписать контракт с немцами, они предлагали. И наши все там...

— А ты чего ж отказался?

— А смысл? Посмотри на эти тоннели, на этот мрак, глубину... Пермское вымирание видов знаешь? Когда жизнь на Земле исчезла практически. Откуда гибель пришла в мир?

— Откуда? — Сафронов с трудом припоминал эту историю.

— Активность сибирских вулканов затмила солнце, и жизнь умерла. Смерть пришла из Сибири...

— И?

— А сейчас, посмотри, могильник, разваливающаяся гидроэлектростанция, заброшенные предприятия... Если в один прекрасный день все это рванет, — а это рванет, — представляешь, что это будет? Хана всему, и не только здесь, у нас, вообще всему. Они там в Штатах, в Германии думают, что нашли себе тихое, укромное, сытое, безопасное место, где можно жить, исследовать мир спокойно и весело, растить детишек. И не понимают, насколько глобален мир, в смысле насколько един, хотя они глобализм и придумали. Ведь если нам здесь плохо, то и им там тоже вскорости будет плохо, потому что эти тоннели ведут и к ним, именно по этим ходам долетит до них железногорская радиация. Поэтому и не уехал я, друже, не хочу себя иллюзией тешить. Лучше я здесь останусь, сторожем при драконе, пусть первый его удар на меня падет.

Они шли по тоннелям, беседуя, звук шагов глуховато отражался от стен, возникало ощущение, что их не двое, а как минимум небольшое подразделение. Мрак клоками висел в проходах, разделяемый мутным, еле живым освещением. Вдалеке Сафронов расслышал дружный организованный топот. Это эхо их собственных шагов или кто-то движется им навстречу с тем же удвоенным, учетверенным звучанием?

— Что это? — вслушиваясь, спросил журналист.

— А, — крутанул раздраженно головой Димов, — китайцы, вечно здесь тренируются.

По соседнему тоннелю в четком военном ритме пронесся отряд китайских солдат в полном вооружении.

— Что они тут забыли?

— Не знаю я, не приставай. Договор у нас с ними какой-то, что ли... В общем, давно уже все тут к Китаю относится, они и нам, между прочим, зарплаты платят...

Димов остановился.

— Пришли. Вот ключ, поднимайся по лестнице, сразу у выхода увидишь серую развалюху, тебе туда. На внешний вид не смотри, внутри все не так плохо. Я же к ребятам вернусь, заскучали уже, наверное.

Сафронов взял ключ, ступил на лестницу.

— До завтра? — вопросительно попрощался он с Димовым.

— Конечно, до завтра. Выспишься — приходи в павильон.

Они обнялись напоследок, и журналист поспешил наверх.

Перед выходом из тоннеля сидел китаец. Пожилой, загадочно-самодовольный. На дверном засове за его спиной горел бумажный фонарь. Рядом с китайцем лежала доска, испещренная полосками, на доске матово блестели белые и черные камешки.

Сафронов потоптался в нерешительности, но китаец и не думал разрешать его сомнения.

«Как его обойти? Как к нему обратиться? Что он вообще здесь делает?» — суетливо толклись мысли в сафроновской голове. Наконец он решился.

— Вы позволите? Мне нужно пройти, — попросил он китайца по-русски, подозревая, что тот не поймет ни слова.

— А ты уверен, что тебе туда нужно? — улыбаясь, ответил китаец на русском же языке без малейшей неправильности.

Сафронов задумался.

— В общем, вы правы, я ведь даже не знаю, что там меня ожидает, — ответил Сафронов. — Мне сказали, что там меня ждет ночлег, там будет тепло и уютно, и меня направил туда мой хороший друг. Но так ли все это, определенно я сказать не могу. Однако у меня нет выбора, впереди ночь, и я тут в тоннеле с ключами. Почему бы не проверить, что ждет меня впереди?

Китаец посмотрел на него с любопытством.

— Вечно вы, некитайцы, торопитесь, — усмехнулся он. — И тратите много времени на пустые слова. Хотя мир, когда говорит, совсем слова не использует. Но как он говорит... Заслушаешься... Видел ли ты когда-нибудь китайскую книгу? — неожиданно спросил старик.

Сафронов отрицательно помотал головой.

— Посмотри. — Китаец вытащил из недр своих одеяний прекрасно изданный фолиант. — Открой, не бойся. В хорошей китайской книге нет множества слов, там всего один иероглиф. Как в той, что ты держишь сейчас в руках. И мы читаем этот иероглиф неделями, месяцами, годами; в одном иероглифе заключены все ваши «Войны и миры», «Евгении Онегины» и «Братья Карамазовы», вместе взятые. Ту книгу, что сейчас у тебя, я читаю всю жизнь...

Сафронов открыл дорогой переплет: вслед за выходными данными издательства, библиотечными кодами и знаками авторской принадлежности, очевидно, шел текст самого произведения, который и в самом деле состоял из одного-единственного иероглифа, повторяющегося на многих страницах.

— Что это за книга? — спросил Сафронов.

— Наш великий роман, — ответил мудрец, — мы читаем его утром, днем, вечером, а некоторые даже ночью. Но, конечно, не в рабочее время.

— Как же он называется?

— Каждый прочитывает его по-своему. В этом и прелесть наших романов. В них нет ничего однозначного. И каждый читатель — соавтор.

— Как же он называется для тебя?

— В последние годы чаще всего я называю его «Путь на Север». Но, возможно, это прочтение уже исчерпано. А как бы ты прочитал название этой книги?

Сафронов пожал плечами.

— Я не знаю китайского.

— Вот это и удивительно, — подхватил китаец. — Почему же я знаю русский и почему мне интересно с тобой разговаривать, а ты все думаешь, как бы тебе пройти дальше? Странные вы, некитайцы, ей-богу... Как насчет партии в го?

Китаец широким жестом пригласил Сафронова за доску с камешками — го. Несколько лет назад Сафронов пытался освоиться в этой древней восточной игре, но безуспешно, а потом и доску пришлось продать — в доме для нее не нашлось места.

— К сожалению, я и в го не игрок. Я пас, — ответил Сафронов.

— Пас? — переспросил китаец. — Это же карточное что-то? Где надо брать взятки, терять то, что имеешь, биться до тех пор, пока ни у кого ничего не останется? Как и в любой вашей игре: потери, разрушение, уничтожение. В го же никто никого не уничтожает, но развивает себя шаг за шагом. И кто лучше развился, тот и выиграл в итоге. А вы, некитайцы... Все у вас суета, гонка, агрессия... Так ты уверен, что хочешь туда пройти?

Журналист моргнул утвердительно. Гоист будто нехотя сдвинулся, и Сафронов приник к двери. Дверь оказалась заперта, и в той связке, что дал ему Димов, подходящего ключа не было.

— Но тут закрыто, — обернулся Сафронов к китайцу.

— А как ты думаешь, почему я здесь обустроился? — насмешливо фыркнул китаец. — Твой друг или обманул тебя, или сам не знал, что нет здесь прохода. Поэтому можешь располагаться, времени у нас — вечность, успеем и в го поиграть, и поговорить.

— Спасибо, — отозвался, отступая от двери, Сафронов, — я попробую разведать выходы по соседству. Если ничего не найду, то мы вернемся к нашей беседе, о’кей?

— О’кей так о’кей. — Китаец покачал головой и полностью ушел в созерцание камешков.

Вернувшись в тоннель, Сафронов увидел Димова. Тот лежал у стены, полузакрыв глаза. Пустая бутылка валялась рядом.

— Там закрыто, — приблизившись к другу, молвил Сафронов.

В ответ, не открывая глаз, Димов застонал. Только сейчас журналист заметил, что физик прикрывает рукой рану в боку: меж пальцев густо стекала кровь. Сафронов присел рядом. Рана тяжелая — сразу определил он.

— Да, закрыто там, это они снаружи закрыли, — прошептал Димов, — наверх не ходи, наши полегли все. — Он застонал снова. — На вот, возьми, — свободной рукой пошарил Димов и откуда-то из-за спины извлек пистолет.

— Но я не умею с ним обращаться, — возразил Сафронов.

— Хоть попугаешь кого-нибудь, — сквозь боль, стиснув зубы, бормотал Димов. — Беги вон в тот тоннель, минут двадцать ходу — и выходи на поверхность. Выход не перепутаешь, он... особенный. Скорее давай!

— А как же ты?

— Со мной все будет прекрасно, — попытался улыбнуться Димов, — спасай самого себя.

Журналист секунду помедлил, взял пистолет и, не оглядываясь, двинулся быстрым шагом в темноту указанного Димовым тоннеля.

Поначалу безлюдный, спустя десять минут ходьбы тоннель стал оживать. В полумраке возникали то тут, то там полуобнаженные соблазнительные девицы с потрепанными, старыми лицами. Хрипловатыми голосами девицы предлагали себя за небольшую цену, некоторые из них, похоже, принимали Сафронова за иностранца — обращались к нему по-английски. «Что за чертовщина, — бранился, ускоряя шаг, журналист, — я что, уже вышел за пределы родного города?»

— Не волнуйся, сынок, — словно прочитав его мысли, усмехнулась одна из жриц любви, пожилая седовласая дылда с тлеющей сигаретой, — мы попали в программу по развитию туризма, теперь в нашей профессии английский язык обязателен.

В одном из боковых тоннелей завыли собаки, послышался женский визг. Дылда ретировалась во тьму. Вслед за проститутками явились книготорговцы. От ярких разноцветных изданий ломились столы, продавцы подбегали к Сафронову, тянули его за рукав, ожесточенно предлагая новинки. «Купите хоть что-нибудь, — молили они, — как-то надо нам выживать». Уговорам особенно настырного продавца Сафронов малодушно поддался, позволив утянуть себя к книжной горке. Пухлые, красочные тома, незнакомые имена и фамилии. Журналист раскрыл наугад несколько книг. Среди этого претенциозного хлама можно провести жизнь, так и не найдя ничего стоящего.

Продавец заклинал его совершить хоть символическую покупку. Сафронов выбрал брелок с видом реки Енисея.

— Выбрав этот товар, — бодро отрапортовал продавец, — вы попали под акцию три товара по цене одного со скидкой двадцать четыре процента в кредит на шестнадцать месяцев.

Сафронов плюнул, швырнул брелок на прилавок, ускользнул от объятий решительного продавца и помчался с удвоенной скоростью по тоннелю. Спустя несколько минут впереди забрезжил свет, необычно яркий для подземелья. Показалась лестница, покрытая ковровой дорожкой. Обочь на постаментах красовались бетонные львы. Журналист без раздумий рванул по лестнице, в тоннеле ему изрядно поднадоело.

На этот раз проход был свободен, и Сафронов, легко распахнув дверь, влетел в показавшееся знакомым помещение. Аккуратные бра, панели из дорогой древесины, покой, комфорт и расслабленность. Журналист поневоле замедлил шаг. За поворотом послышались голоса. Уже отдышавшись, журналист хладнокровно вынырнул прямо посреди шумно-деловитой компании. Александр Витальевич давал пресс-конференцию. Работали камеры, светили прожектора, журналисты записывали.

— Напомню, друзья, — вещал губернатор, — отвечаю только на заранее согласованные вопросы. Задавая иные, вы очень рискуете.

— Знаем, знаем, — ворчал хор журналистов, — первый раз, что ли... Продолжайте, пожалуйста.

— Итак, друзья, — нараспев загудел губернатор, — «черное небо» явление в нашем городе не новое, появилось оно не вчера. Просто сейчас вы стали более развитыми и передовыми и можете купить себе счетчик и... пудрить... и предъявлять нам претензии. Но под претензиями вашими практически нет оснований. Наша экология не следствие чьих-то ошибок, просчетов, а следствие общего развития нашей цивилизации. Поднимите руки, у кого есть автомобили! Можете не поднимать, я знаю — есть у всех. А часто и у каждого члена семьи имеется по машине. Сначала вы покупаете автомобили, и правильно делаете, ведь без своего транспортного средства сегодня не обойтись, катаетесь на них, а потом как ни в чем не бывало спрашиваете у нас, у власти, почему в городе такой загазованный воздух. Так ответьте себе сами на этот вопрос... — Губернатор засмеялся.

Хор журналистов заулыбался в ответ.

— Вы говорите — уголь, — продолжил, несколько раздражаясь, Александр Витальевич, — уголь здесь ни при чем. Я спросил у своего сына, который, как всем известно, очень недорого продает уголь нашим котельным. И он мне ответил, что никакого вреда от нашего угля не было, нет и быть не может. И к слову, скоро на законодательном уровне будет закреплен запрет на сомнение в полезности наших углей. Так что здесь прошу не заниматься демагогией и провокациями...

Тут Александр Витальевич заметил Сафронова. Ко всему приученная чиновничья мимика все же дала сбой: губернатор еле заметно вздрогнул, но тут же пришел в себя.

— А вот и наш долгожданный журналист, — перекинулся на Сафронова губернатор, — который профессионально, подробно подтвердит все мной сказанное.

Пресса обратила свои микрофоны к Сафронову, который, на миг растерявшись, вскинул руки — пригладить растрепавшиеся во время подземных скитаний волосы. Толпа ахнула, увидев в руках у Сафронова пистолет, о котором журналист начисто позабыл. Губернатор, заметив оружие, побледнел и попятился.

— Это не я, — отчаянно заверещал он, — мне приказали. Из центра. Сами знаете. Я не при делах ведь. Я всегда не при делах. Сын у меня, внуки. И зачем ты вообще приехал, кто тебя звал? Чужой ты здесь, ты не нужен. Не надо было тебе приезжать.

Сафронов отбросил пистолет в сторону, притянул к себе ближайший микрофон.

— В одном из домов, — хрипло проговорил Сафронов, — который вы сожгли, когда готовили место под новый микрорайон у часовни, жила моя мама. Я приехал просто отдать ей дань памяти. До вашего черного воздуха и до всех ваших махинаций мне нет никакого дела.

— Почему такой известный журналист, как вы, оставили маму в ветхом строении и не переселили ее куда-нибудь? Не кажется ли вам, что в ее гибели виноваты вы сами? — прозвучал заезженный журналистский голос.

Сафронов плюнул и стал пробираться к выходу.

На крыльце администрации Сафронов вдохнул полной грудью: слащаво-вылизанные коридоры, суетливый блеск пресс-конференции, губернаторские метания казались продолжением того подземного мрака, в котором Сафронов провел почти весь день.

«Надо отчаливать, — подумал Сафронов, — пока цел».

В кармане зазвонил позабытый уже телефон, журналист принял вызов.

— Ты гдэ пропадал, дарагой? — прозвучал легко узнаваемый голос. — Мы же дагаварилис, в рэсторан идем, мы тэбя угощаем. Столбы-шмалбы, красота, природа, вино, ты гдэ сэйчас?

— Мы же на вчера договаривались, — вспомнил Сафронов.

— Извини, брат, вчера нэ получилось, сэгодня зато получается. Говори, гдэ находишься, мы тебя забэрем.

— У администрации я, на крыльце стою, — машинально ответил журналист и спешно добавил: — Но я не могу сегодня, уезжать мне пора, хватит.

Однако в трубке его не слушали.

За окном внедорожника проносился ночной сонный город, быстро промелькнул яркий, хорошо освещенный центр, могучий каменный мост через Енисей, потянулись серые однотипные кварталы правого берега; вскоре потянулись бараки.

«Живет же здесь кто-то, — рассеянно думал Сафронов, — скрипучие полы, туалет во дворе, ледяной ветер с реки зимой, засыпанные по пояс улицы...»

С переднего сиденья, как и позавчера, без умолку трещал вожак этой странной, неуловимой группы.

— Прокатимся щас, красоты посмотрим, рэсторан там у нас, кухня-шмухня, эй, слышишь, дарагой, повара сам привез с родины, готовит, слушай, пальчики нэ оближешь — съешь пальчики, чэстное слово...

«А я ведь даже не знаю, как его зовут», — думал Сафронов, посматривая в окошко, за которым уже вздымались приенисейские кручи, — заповедник был близко.

— Саит меня зовут, — ответил вожак, поскольку Сафронов все же решил познакомиться. — Ты мне, дарагой, лучше вот что скажи: у тебя есть враги в нашем городе? Та насолил, напэрчил кому-то?

— Почему ты так думаешь, Саит?

— За нами четыре джипа с самого города едут. Только нэ оглядывайся.

С тех пор как заповедник поменял статус и стал национальным парком, в окрестную тайгу пришла цивилизация. Узенькая семикилометровая тропка к Столбам, сиенитовым скалам, главной достопримечательности региона, превратилась в широкое, роскошное авеню с плиточными тротуарами, с ресторанами, с круглосуточными кафе, с шумом, музыкой, аниматорами, давно распугавшими окрестных лис, волков и медведей. В начале улицы находился гигантский паркинг, дальше по тротуару светились фигурки исторических персонажей, ставших символами этого прежде революционного места (во время революции 1905 года здесь тайно собирались революционеры). Три мушкетера — Вейнбаум, Перенсон и Боград в красочных костюмах, подсвеченных разноцветными фонариками, встречали гостей у самого подножия бывшей лесной тропы. Чуть поодаль светилась фигурка и местного Д’Артаньяна — революционерки Ады Лебедевой, коварно расстрелянной белогвардейцами в 1918 году.

— Знаешь, кто эти люди? — не унимался в своем патриотическом разглагольствовании Саит.

Сафронов подтверждающе хмыкнул.

— А ты знаешь, к примэру, что Боград, — он указал на одного из пылающих маскарадным светом игрушечных мушкетеров, — закончил унивэрситет в Швэйцарии, а эти, — Саит ткнул рукой в Вейнбаума с Перенсоном, — в Санкт-Пэтэрбурге учились? В тэ годы!.. Когда еще абразование было абразованием. И чэго им надо было еще, а? Скажи мне, журналист, ты же умный!

— Справедливости, наверное, хотели, — неуверенно ответил Сафронов. — Чтобы все могли в Швейцарии да Санкт-Петербурге учиться.

Саит сплюнул:

— И где она, их справэдливость?

Сафронов пожал плечами.

Едва вся компания ступила на тротуар, сзади послышалось мягкое торможение: прибыли преследовавшие машину с Сафроновым джипы.

— Эй, Саит! — послышался грубый окрик. Сафронов моментально узнал голос Пупо.

Саит, недовольно нахмурившись, обернулся. Мгновенно исчезли шутливость, расслабленность. Даже профиль Саита изменился: челюсть выдвинулась вперед, переносица окаменела, брови сошлись. И тут только Сафронов узнал кумира своего детства, олимпийского чемпиона Саита Бувайсарова. На секунду у журналиста сперло дыхание. Сам Саит... Он будет с ним ужинать. Двадцать лет назад Матвей отдал бы руку на отсечение за такую возможность. Узнав Пупо, Саит немного смягчился, но напряжение и готовность к атаке ощущались во всей его упругой фигуре.

— Дарагой, — Саит подошел поздороваться, — рад тэбе! Какими судьбами? Отдохнуть, на природу?

— Некогда отдыхать, Саит, — мрачно ответил Пупо. За его спиной выстроилась добрая дюжина бойцов в камуфляже. — Дело тут у меня, срочное дело, — продолжил Пупо. — Не одолжишь нам вот этого человечка? — Пупо указал на Сафронова. — Важные люди срочно хотят с ним встретиться.

— Сэйчас, срэди ночи? — Саит рассмеялся. — А до завтра что же, нэльзя подождать?

— Нельзя, Саит, вопрос очень серьезный. Он, — Пупо понизил голос, — должник наш, поквитаться мы с ним хотим.

— Зачэм же ночью квитаться? — еще громче рассмеялся Саит. — Мы ужинать сэйчас будэм. И ты к нам присоединяйся. А завтра и поквитаетесь.

— Не можем мы ужинать, пойми ты, пока проблема не решена. Сам губернатор... заинтересован. И не только он.

Бувайсаров перестал смеяться. Посерьезнел.

— Слушай, дарагой, зачэм настаиваешь? Ты же знаешь наши законы? Этот чэловек — мой гость, и пока он мой гость — с ним ничэго не случится. Вот завтра он весь твой, завтра приходи.

Пупо злобно глянул на Сафронова, на Саита, скомандовал:

— По машинам, — и, не прощаясь, погрузился со всей командой в автомобили.

— Они спрячутся за горой, слово горца, я их знаю, — шепотом прогудел в ухо Сафронову Саит.

«Ах, — продолжал изумляться Сафронов, — двадцать лет назад я бы отрезал свое ухо только потому, что в него говорил Бувайсаров, и прикрепил бы его на стену в рамочке».

— Ну и кашу ты заварил, — шевелил губами Саит, — но ничэго, выбэремся, я запасную дорогу знаю, спэциально для таких случаев. Валить тэбе надо отсюда, это бэз вариантов. Так что обедать долго не будем, но и отменять обед будэт нэ по-людски. Барашэк ждет. — Саид рассмеялся. — А потом сразу бегом до аэропорта. Харашо?

— Я не могу до аэропорта. Мне еще в одно место надо заехать.

Саит внимательно посмотрел на журналиста, оценивая серьезность его намерений.

— Харашо, заедэм, я тебя подвезу. А потом сразу в аэропорт.

Кресты, памятники, памятники, кресты...

Предрассветная зимняя дымка беспощадно оголяет гигантский материк мертвых — кладбище Бадалык, самое большое обиталище мертвых в Евразии.

— Жаль, о цветах не подумал, — с легкой досадой буркнул Сафронов.

Он шел, внимательно всматриваясь в надгробные надписи. В полутьме имена, фамилии, годы жизни сливались в сплошные полоски.

— Где-то здесь, совсем рядом, — бормотал Сафронов, ища лишь одному ему понятные ориентиры.

Шагах в пятидесяти от Сафронова брел замерзающий автоматчик, Саит остался в машине. Наконец журналист приметил нужное захоронение, приблизился, оперся об ограду. Взгляд его ввинчивался в серый, холодный камень надгробия, будто пытался проникнуть в тайну рождения, тайну смерти. Камень безответно сутулился в еще не рассеявшейся у самой земли мгле. Постояв пять минут, Сафронов двинул обратно.

— Пора, — зачем-то сказал он Саиту, усаживаясь в машину.

Бувайсаров давно отпустил водителя, сам сел за руль. Кинув одобрительный взгляд на журналиста, Саит похлопал его по плечу:

— Молодэц. Горжус. Мама — это святое. — И завел двигатель.

К посадке они не успевали, но Бувайсаров позвонил директору аэропорта и попросил открыть ему проезд и задержать трап. Пассажиры уже были в салоне авиалайнера, когда подкатил журналист.

— Спасибо тебе, — пробурчал Саиту Сафронов.

— Нэ за что. — Саит усмехнулся. — Поедэшь в слэдующий раз — позвони. Тут в городе тебя не очэнь-то любят.

Матвей устремился к трапу, сверху из самолета истошно сигнализировала стюардесса:

— Скорее, пассажир, скорее, одного вас и ждем.

«И снова лестница», — мелькнуло в голове у Сафронова. Сафронов шагнул на трап.

Навстречу ему неожиданно выскочил пассажир, тяжело загрохотал вниз. Сафронов поднял голову. «Двойник!» — чуть не вскрикнул он, но сдержался. Проходя мимо, Сафронов Второй улыбнулся. Матвей заспешил в самолет, но тут послышалось сзади:

— Эй, коллега!

Двойник, усмехаясь, протянул ему книгу.

— Я тут брал почитать. Интересно. Если не читал, прочти. А коль уж прочел — передай другому.

«Печальный детектив», разглядел Матвей на обложке.

— А вы, гражданин, — завопила Двойнику стюардесса, — куда направляетесь? Вы не летите?

— Я остаюсь, — сказал Сафронов Второй и направился к выходу в город.

 

[1] I miss for your pussy — Я скучаю по твоей киске (англ.).

[2] — В чем дело, господин Матвей? Почему вы так долго не зовете нас?

  — Все в порядке, я был занят.

  — У вас есть для нас какие-нибудь новости?

  — Нет, извините, до сих пор я не знаю ничего интересного. Я работаю здесь, я присматриваюсь, и, когда получу какие-либо результаты, я позвоню вам (англ.).

[3] Carpe diem — лови момент (лат.).





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0