Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Сказки про Фиту

Первая сказка про Фиту


        Завелся Фита самопроизвольно в подполье полицейского правления. Сложены были в подполье старые исполненные дела, и слышит Ульян Петрович, околоточный, — все кто-то скребется, постукивает. Открыл Ульян Петрович: пыль — не прочихаешься, и выходит серенький, в пыли, Фита. Пола — преимущественно мужского, красная сургучная печать за нумером на веревочке болтается. Младенец, а вида — почтенного, лысенький и с брюшком, чисто надворный советник, и лицо — не лицо, а так — фита, одним словом.
        Очень Фита понравился околоточному Ульяну Петровичу: усыновил его околоточный и тут же в уголку, в канцелярии, поселил — и произрастал Фита в уголку. Понатаскал ему из подполья старых рапортов, отношений за нумером, в рамочках в уголку своем развесил, свечку зажег — и молится, степенно, только печать эта болтается.
        Раз Ульян Петрович приходит, а Фита, глядь — к чернильнице припал и сосет.
        — Эй, Фитька, ты чего же это, стервец, делаешь?
        — А чернила, — говорит, — пью. Тоже чего-нибудь мне надо.
        — Ну ладно уж, пей. Чернила-то казенные.
        Так и питался Фита чернилами.
        И до того дошло — смешно даже сказать: посусолит перо во рту — и пишет, изо рта у Фиты — чернила самые настоящие, как во всем полицейском правлении. И все это Фита разные рапорты, отношения, предписания строчит и в уголку у себя развешивает.
        — Ну, Фита, — околоточный говорит, отец-то названый, — быть тебе, Фита, губернатором.
        А год был тяжелый — ну какой там, этот самый: и холера, и голод.
        Прикатил Фита в губернию на курьерских, жителей собрал немедля — ну разносить:
        — Эт-то что у вас такое? Холера, голод? Й-я вас! Чего смотрели, чего делали?
        Жители очесываются:
        — Да-к мы что ж, мы ничего. Доктора — холерку подлечили маленько. Опять же к скопским бы за хлебом спосылать...
        — Я вам — доктора! Я вам — скопских!
        Посусолил Фита перо:
        «Предписание № 666. Сего числа, вступив надлежаще в управление, голод в губернии мною строжайше отменяется. Сим строжайше предписывается жителям немедля быть сытыми. Фита».
        «Предписание № 667. Сего числа предписано мною незамедлительное прекращение холеры. Ввиду вышеизложенного сим увольняются сии, кои самовольно именуют себя докторами. Незаконно объявляющие себя больными холерой подлежат законному телесному наказанию. Фита».
        Прочитали предписание в церквах, расклеили по всем заборам. Жители отслужили благодарственный молебен и в тот же день воздвигли Фите монумент на базарной площади. И степенный, лысенький, с брюшком — похаживал Фита без шляпы кругом собственного монумента.
        Прошел день и другой. На третий... глядь — холерный заявился в самую Фитину канцелярию: стоит там и корчится — ведь вот не понимает народ своей пользы. Велел ему Фита всыпать законное телесное наказание. А холерный вышел — и противоправительственно помер.
        И пошли, пошли мереть — с холеры и голоду, и уж городовых не хватало для усмирения преступников.
        Почесались жители и миром решили: докторов вернуть и за скопским хлебом послать. А Фиту из канцелярии вытащили и учить стали, по-мужицки: народ необразованный, темный.
        И рассказывают: кончился Фита так же не по-настоящему, как и начался: не кричал, и ничего, а только все меньше и меньше, и таял, как надувной американский черт. И осталось только чернильное пятно да эта самая сургучная печать за нумером.
        Так Фита кончился. Но до конца еще умудрился столько дивных делов натворить, что одним духом и не сказать всех.
1917

Вторая сказка про Фиту


        Указом Фита отменил холеру. Жители водили хороводы и благоденствовали. А Фита дважды в день ходил в народ, беседуя с извозчиками и одновременно любуясь монументом.
        — А что, братцы, кому монумент-то, знаете?
        — Как, барин, не знать: господину исполняющему Фите.
        — Ну то-то вот. Не надо ли вам чего? Все могу, мне недолго.
        А была извозчичья биржа около самого собора. Поглядел извозчик на монумент, на собор поглядел — да и говорит Фите:
        — Да вот толковали мы намедни: уж больно нам округ собора ездить несподручно. Кабы да через площадь прямая-то дорога...
        А был Фита умом быстр, как пуля. Сейчас это в канцелярию за стол — и готово:
        «Имеющийся градский собор неизвестного происхождения сим предписываю истребить немедля. На месте вышеупомянутого собора учредить прямоезжую дорогу для г.г. легковых извозчиков. Во избежание предрассудков исполнение вышеизложенного поручить сарацинам. Подписал Фита».
        Утром жители так и обомлели: собор-то наш, батюшки! В сарацинах весь — сверху донизу: и на всех пяти главах, и на кресте верхом, и по стенам, как мухи. Да черные, да голые — только веревочкой препоясаны, и кто зубом, кто шилом, кто дрючком, кто тараном — только пыль дымит.
        И уж синих глав нету, и на синем — звезд серебряных, и красный древний кирпич кровью проступил на белогрудых стенах.
        Жители от слез не прохлебнутся:
        — Батюшка, Фита, благодетель ты наш, помилуй! Да уж мы лучше кругалем будем ездить, только собор-то наш, господи!
        А Фита гоголем ходит — степенный, с брюшком, на сарацин поглядывает: орудуют — глядеть любо. Остановился Фита перед жителями — руки в карманы:
        — Чудаки вы, жители. Ведь я — для народа. Улучшение путей сообщения для легковых извозчиков — насущная потребность, а собор ваш — что? Так, финтифлюшка.
        Тут вспомнили жители: не больно давно приходил по собор Мамай татарский, от Мамая откупились — авось, мол, и от Фиты откупимся. В складчину послали Фите ясак: трех девиц красивейших да чернил четверть.
        Разгасился Фита, затопал на жителей:
        — Пошли вон сейчас! Туда же — Ма-ма-ай! Мамай ваш — мамля, а у меня сказано — и аминь.
        И сарацинам помахал ручкой: гони, братцы, вовсю, уж стадо домой идет.
        Село солнце — от собора остался только щебень. Своеручно пролинеил Фита мелом по линеечке прямоезжую дорогу. Всю ночь сарацины орудовали — и к утру пролегла через базарную площадь дорога — прямая, поглядеть любо.
        В начале и в конце дороги воздвигли столбы, изукрашенные в будошный черно-желтый цвет, и на столбах надписание:
        «Такого-то года и числа неизвестного происхождения собор истреблен исполняющим обязанности Фитой. Им же воздвигнута сия дорога с сокращением пути легковых извозчиков на 50 саженей».
        Базарная площадь была наконец приведена в культурный вид.
1917

Третья сказка про Фиту


        Жители вели себя отменно хорошо — и в пять часов пополудни Фита объявил волю, а будошников упразднил навсегда. С пяти часов пополудни у полицейского правления, и на всех перекрестках, и у будок — везде стояли вольные.
        Жители осенили себя крестным знамением:
        — Мать пресвятая, дожили-таки. Глянь-ка: в чуйке стоит! Заместо будошника — в чуйке, а?
        И ведь главное что: вольные в чуйках свое дело знали — чисто будошниками родились. В участок тащили, в участке — и в хрюкалку, и под микитки — ну все как надобно. Жители от радости навзрыд плакали:
        — Слава тебе господи! Довелось: не кто-нибудь, свои бьют — вольные. Стой, братцы, армяк скину: вам этак по спине будет сподручней. Вали, братцы! Та-ак... Слава тебе господи!
        Друг перед дружкой наперебой жители ломились посидеть в остроге: до того хорошо стало в остроге — просто слов нету. И обыщут тебе, и на замочек запрут, и в глазок заглянут — все свои же, вольные: слава тебе господи...
        Однако вскорости местов не хватать стало, и пускали в острог жителей только какие попочтеннее. А прочие у входа ночь напролет дежурили и билеты в острог перекупали у барышников.
        Уж это какой же порядок! И предписал Фита:
        «Воров и душегубов предписываю выгнать из острога с позором на все четыре стороны».
        Воров и душегубов выгнали на все четыре стороны, и желавшие жители помаленьку в остроге разместились.
        Стало пусто на улицах — одни вольные в чуйках; как-то оно не того. И опубликовал Фита новый указ:
        «Сим строжайше предписывается жителям неуклонная свобода песнопений и шествий в национальных костюмах».
        Известно, в новинку — оно трудно. И для облегчения неизвестные люди вручили каждому жителю под расписку текст примерного песнопения. Но жители все-таки стеснялись и прятались по мурьям: темный народ!
        Пустил Фита по мурьям вольных в чуйках — вольные убеждали жителей не стесняться, потому нынче — воля, убеждали в загривок и под сусало и наконец убедили.
        Вечером — как Пасха... Да что там Пасха! Повсюду пели специально приглашенные соловьи. Повзводно, в ногу шли жители в национальных костюмах и около каждого взвода вольные с пушкой. Единогласно и ликующе жители пели соответственно тексту примерного песнопения:

        Славься, славься, наш добрый царь.
       Богом нам данный Фита-государь.

        А временно исполняющий обязанности Фита раскланивался с балкона.
        Ввиду небывалого успеха жители тут же, у балкона Фиты, под руководством вольных в единогласном восторге постановили — ввести ежедневную повзводную свободу песнопений от часу до двух.
        В эту ночь Фита первый раз спал спокойно: жители явственно и быстро просвещались.
1917


Последняя сказка про Фиту


        А был тоже в городе премудрый аптекарь: человека сделал, да не как мы, грешные, а в стеклянной банке сделал, уж ему ли чего не знать?
        И велел Фита аптекаря предоставить.
        — Скажи ты мне на милость: и чегой-то мои жители во внеслужебное время скушные ходят?
        Глянул в окошко премудрый аптекарь: какие дома с коньками, какие с петушками; какие жители в штанах, какие в юбках.
        — Очень просто, — Фите говорит. — Разве это порядок? Надо, чтоб все одинаковое. Вообще.
        Так — так так. Жителей — повзводно да за город всех, на выгон. И в пустом городе пустили огонь с четырех концов — дотла выело, только плешь черная да монумент Фите посередке.
        Всю ночь пилы пилили, молота стучали. К утру — готово: барак, вроде холерного, длинный, в семь верст и три четверти, и по бокам — закуточки с номерками. И каждому жителю — бляху медную с номерком и с иголочки — серого сукна униформу.
        Как это выстроились все в коридоре — всяк перед своей закуточкой, бляхи на поясах — что жар-птицы, одинаковые все — новые гривеннички. До того хорошо, что уж на что Фита — крепкий, а в носу защекотало, и сказать — ничего не сказал: рукой махнул и в свою закуточку, № 1. Слава тебе господи: все — теперь и помереть можно...
        Утром, чем свет, еще и звонок не звонил (по звонку вставали) — а уж в № 1 в дверь стучат:
        — Депутаты там к вашей милости, по неотложному делу.
        Вышел Фита: четверо в униформе, почтенные такие жители, лысые, пожилые. В пояс Фите.
        — Да вы от кого депутаты?
        И загалдели почтенные — все четверо разом:
        — Это что ж такое... Никак невозможно... Это нешто порядок... От лысых мы, стало быть. Это, стало быть, аптекарь кучерявый ходит, а которые под польку, мы — лысые? Не-ет, никак невозможно...
        Подумал Фита, подумал: по кучерявому всех не поодинаковить, делать нечего — надо по лысым равнять. И сарацинам рукой махнул. Налетели-набежали с четырех сторон: всех — наголо, и мужеской пол, и женский, все как колено. А аптекарь премудрый — чудной стал, облизанный, как кот из-под дождичка.
        Еще и стричь всех не кончили — опять Фиту требуют, опять депутаты. Вышел Фита смурый: какого еще рожна?
        А депутаты:
        — Гы-ы! — один в кулак. — Гы-ы! — другой. Мокроносые.
        — От кого? — буркнул Фита.
        — А мы этта... Гы-ы! К вашей милости мы, от дураков. Гы-ы! Жалаем, знычть, чтоб, знычть... всем, то есть, знычть... равномерно...
        Туча тучей вернулся Фита в № 1. За аптекарем.
        — Слыхал, брат?
        — Слыхал... — Голосок у аптекаря робкий, голова в ситцевом платочке: от холоду, непривычно стриженому-то.
        — Ну как же нам теперь?
        — Да как-как... Теперь уж чего же. Назад нельзя.
        Перед вечерней молитвой прочли приказ жителям: быть всем петыми дураками равномерно — с завтрашнего дня.
        Ахнули жители, а что будешь делать: супротив начальства разве пойдешь? Книжки умные наспех последний раз сели читать, до самого до вечернего звонка все читали. Со звонком — спать полегли, а утром все встали: петые. Веселье — беда. Локтями друг дружку подталкивают: «Гы-ы! Гы-ы!» Только и разговору: сейчас вольные в чуйках корыта с кашей прикатят: каша яшневая.
        Прогулялся Фита по коридору — семь верст и три четверти, — видит: веселые. Ну, отлегло: теперь-то уж все. Премудрого аптекаря в уголку обнял:
        — Ну, брат, за совет спасибо. Век не забуду.
        А аптекарь Фите:
        — Гы-ы!
        А ведь — выходит дело — один остался: одному за всех думать.
        И только это Фита заперся в № 1 — думать, как опять в дверь. И уж не стучат, а прямо ломятся, лезут, гамят несудом:
        — Э-э, брат, нет, не проведешь! Мы хоть и петые, а тоже, знычть, понимаем! Ты, брат, тоже дурей. А то ишь ты... Не-ет, брат!
        Лег Фита на кроватку, заплакал. А делать нечего.
        — Уж бог с вами, ладно. Дайте сроку до завтрева.
        Весь день Фита промежду петых толкался и все дурел помаленьку. И к утру — готов, ходит — и: гы-ы!
        И зажили счастливо. Нету на свете счастливее петых.
1919(?)
       





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0