* * *
Под вечер гром ударил с высоты...
Уехать бы, но кончились билеты.
В седьмом часу не разглядеть версты
на самой темной стороне планеты.

В полях намокла рыжая трава,
там все живое спряталось по норам,
и на дороге два глубоких рва
покрыло небо тусклым мельхиором.

Кто впереди во мраке, отзовись!
Но сумерки молчат и смотрят пьяно
и, спотыкаясь, проливают вниз
остатки Мирового океана.

С рыбацких лодок сняты паруса,
окончен день, закрыта переправа.
Осенний дождь, последняя гроза —
кому-нибудь и этого немало.


* * *
В этом городе — карантин и простуда,
как петля вокруг — ветры и холода.
Поздно вечером ты приходишь откуда?
Утром затемно убегаешь куда?
Ночь глядит в окно, будто ждет приговора,
и опять рассвет не спешит расцветать,
день похож на ночь, как ворона и ворон,
потому что всем и на все наплевать.

В этом городе не бывает апреля,
ни в одной стране ты его не найдешь.
Если б дождь пошел, сразу б стало теплее,
но не верится, что на свете есть дождь.
Ни беда, ни зло не пройдут стороною,
заметет следы, похоронит зима:
бесконечный снег кружит над головою,
и по праздникам люди сходят с ума.

В этом городе водка вместо лекарства,
два автобуса и пустой магазин.
Никогда уже наше пленное братство
не докатится до глубоких седин!
Не глядит в окно и не ждет приговора,
ни в одной стране ты его не найдешь,
потому что мы как ворона и ворон
и, наверное, любим солнце и дождь.


* * *
Они помножены на ноль,
какую маску ни надень,
их прячет бронзовый король —
вчерашний день.

Подобен кругу путь времен,
языческий солнцеворот,
не переставить их имен
наоборот.

Они бессмертны, как яйцо:
зима и лето, зной и лед,
весны плаксивое лицо,
осенний мед.

Истерлись краски, нет вождя,
не хочет пить мятежный дух
настой из снега и дождя,
слепней и мух.

Нет хуже слова «навсегда»,
оно как в градуснике ртуть.
Соврать, хотя бы иногда?
Нельзя ничуть.

Наври мне, что зима прошла
и май над городом висит,
что день последнего гроша
нам не грозит!

Тяжелый камень за спиной
и сталь, направленную в лоб,
уже без нас, в стране другой,
положат в гроб.

А мы свое не проживем.
Но жизнь и незачем беречь.
Из водоема в водоем
не перетечь.


* * *
Остается представить среди ледяного покоя,
что с равнин истощенных на свой доступный Парнас
птицы певчие, ангелы леса, небесной рекою
улетели-уплыли вдруг все от безрадостных нас.

В те минуты, когда еще части тревожных видений
в неокрепшем рассудке мелькали обрывками сна,
над землею ее постояльцев последние тени
осветила заря, разбросала и прочь унесла.

Как понравится вам неожиданный окрик вороний,
лягушачьего хора рулады, былая вражда
океана и суши? Настойчивый стук в подоконник...
Как понравится вам монотонная тема дождя?


* * *
Дележ настал. Осенняя теплынь
встречает нас картошкой с огурцами —
проносит между нашими столами
вино из дынь.

Когда закатный свой тяжелый ковш
опустит солнце и совсем уронит
и каждого жнеца уже накормит,
о чем споешь?

«А за рекой чужая сторона;
едва горит костер за облаками;
холодный серп над ними и над нами
и степь черна...»


* * *
Меридианы взорваны, и алтари Отечества,
пули расправы огненной ждут вас, Ваше Величество…

Нам ли грустить и ссориться, рушиться под нагрузками,
прятать наган за поясом свой екатеринбургский?

Храмы с Его иконами, имя и сердце каждое
высветят время оное, в горле как кость застрявшее.


* * *
Налей мне браги, светлая моя,
тебе меня не нянчить,
пока со мной мышиная семья
под боком скачет.
Пока еще без устали и сна,
вся в кольцах свадеб ранних,
имбирная колышется луна
в моем стакане.

Мне весело глядеть на твой испуг:
мол, не хватил бы лишку;
и совестно, мой беспокойный друг,
что я не слышу,
что угодил под стол и табурет
мой безнадежный разум
и больше никакого смысла нет
в моих рассказах.

Но если есть мерцание кругом,
которое я вижу,
и то луна, то месяц за окном
крадутся мышью,
а за другим окном как полынья
блестит на дне колодца —
налей мне браги, светлая моя.
Да не прольется.


* * *
Николаю Рубцову

Над замерзшей рекою удивительный город.
Столько выпало снега — до цепочек дверных.
Снег скрипит под ногами, ветер дует за ворот,
кружит напропалую среди улиц пустых.

Здесь забытая пристань, занесенная снегом,
и паром обветшалый, будто Ноев ковчег…
В постаревшем до срока тихом городе этом
я по-прежнему добрый, неплохой человек.

Мне в знакомые двери все трудней достучаться —
в заколоченных окнах не увидеть огня.
Я запомню живыми тех, кого не дождаться,
если ветер утихнет и отпустит меня.

Упаду и ударюсь о земной перекресток,
но сначала увижу сквозь года и пургу
самодельную лодку из неструганых досок,
самодельную лодку на другом берегу.


* * *
Зима и я,
кому еще не спится.
Законы, порождающие тьму.
Заходит солнце, солнце за гору садится.
Здесь зоркий взгляд его до будущей денницы
уже не нужен больше никому.

Над окнами,
под цинковою крышей,
с карнизов на высоких этажах
закатное тепло с подкладкой рыжей,
как птица, поднимается все выше,
взлетев и когти цепкие разжав.

Ничто меня —
а я совсем не хрупок —
так не тревожит, как ушедший день:
наброшенный на плечи полушубок,
табачный дым от двух последних трубок,
в сугробах фиолетовых сирень.

Среди недель,
наскучивших и едких,
в колючих ноговицах января,
и ты, и я — мы падаем, как ветки,
нас утром будит чей-то выстрел меткий,
и в окнах прибавляется заря.


* * *
Не было прежде такого рассвета.
Над разгорающимся небосводом
в выдохе первом ветра холодном,
в крыльях, захлопавших справа и слева.
Из оболочки туманной, землистой
двинулись в рост освещенные сосны,
быстрой мигая жемчужною искрой,
каждая на наконечнике остром!

Мой табурет, ты скрипишь бесподобно,
ловко туман оживил твою песню!
Серый глашатай метнулся по лесу
прочь от упрямых лучей небосвода
к руслу реки. Не желаете кофе?
Чайник у нас старомодный, но марши
все наизусть заучил он — сноровки
не занимать ему, к радости нашей.


* * *
Нас было — сотня имен, их было — тысяча тысяч,
стена сплошного огня, слепого зла океан.
Когда прикажут стрелять, хотелось бы не услышать
ни голос сердца в груди, ни пульса сдавленных ран.

Когда ты спросишь меня, о чем спросить не решалась,
когда заглянет луна в наш покосившийся дом...
Мы поседели не в срок, до срока самая малость,
и странно, что до сих пор мы еще верим и ждем.

Не осуждай никого, кто сдал в архив это дело,
мне каждый хлеба кусок — в ладонях Божья роса.
Вдруг станет душно вокруг, как пуля в мертвое тело,
не дожидаясь весны, ударит третья гроза.