Все называли ее тетей Аней, хотя ей было всего двадцать пять. Вероятно, так получилось оттого, что она повсюду появлялась с дочкой. А если добавить полное отсутствие гламура во внешнем облике, то и получится тетя.

— А муж?

— Объелся груш, — обычно отвечала она. И это было совсем рядом с правдой, потому что едок он был стремительный.

— Вкусно, но я, видно, перебрал, — жаловался он, гладил живот и, мирно хрюкнув, засыпал. В дни короткого жениховства эта неприятная особенность, к сожалению, выявлена не была.

Мать Ани, Варвара Аркадьевна, всю жизнь работавшая в библиотеке, витала в заоблачном мире и лишь иногда спускалась на землю, чтобы дать некоторые советы своей взрослеющей дочери.

— Бедность не порок, — учила она. — И еще запомни: с милым рай и в шалаше. Даже Ленин провел счастливое время в этом замечательном жилище.

— С Крупской? — усомнилась дочь.

— Думаю, вождь имел право на личную жизнь, — увильнула от прямого ответа Варвара Аркадьевна.

Образ скромного шалаша, обдуваемого теплыми ветрами снаружи и освещаемого в темные осенние ночи огарком свечи, так глубоко проник в сердце Ани, что она не испытала никакого отторжения, когда вошла в пустую, ободранную комнату мужа в семейном общежитии.

— Гляньте, наш пентюх бабу приволок, — удивился дежурный Ефимыч.

— Как вы смеете называть Петра Васильевича такой глупой кличкой! Запомните, я не баба, а законная жена, — возмутилась Аня. — И вообще — от пентюха и слышу.

— Ох ты, ах ты, мамзель обиделась, — не хотел сдаваться мужик.

На шум из комнат высыпал народ. Кто-то тянул руку знакомиться:

— Эй, как вас там?

— Мамзель, — подсказывал Ефимыч.

Кто-то предлагал немедленно отметить. Аня смотрела на мужа полными слез глазами и не узнавала его: он, пентюх, важничал и был счастлив оказаться героем дня. Со временем Аня поняла, что говорить с мужем не о чем, потому что он не имел внутреннего содержания. Признав ошибкой опрометчивое замужество, она залилась слезами, но было поздно: в кроватке, прошитой мочой предыдущего обладателя недвижимости, сучила ногами ее голодная дочь.

* * *

— Ну и что теперь делать? — спросила Аня Варвару Аркадьевну.

— С волками жить — по-волчьи выть.

— Мне выть уже надоело.

— Тогда — стерпится — слюбится.

Ни того ни другого не произошло, и Аня устроила революцию: развелась с пентюхом и поступила в институт.

Сначала она пыталась совладать с потоком информации, обдумывая и сортируя прочитанное и услышанное, но потом все закружилось, авторы книг и их герои одинаково любили, страдали, смотрели в ночное небо, томились духом и завершали земной цикл, уступая место следующему поколению. Аня барахталась в людских эмоциях, научилась обнаруживать красоту в окружающем, удивлялась и восторгалась. Одним словом, ей нравилось, что она человек.

Варвара Аркадьевна была рада разводить дискуссии с дочерью.

— Как трепетно Тургенев относился к Виардо! Какие испытывал страдания! — восклицала она.

— Ну, втюхался наш классик, и ни с места. Лучше скажи, как тебе Копенкин у Платонова? Он воспылал любовью к мертвой Розе Люксембург. Это покрепче будет. Сколько любовной энергии вокруг! Хорошо, что я отдала свой кусочек в мировую копилку и теперь свободна.

— Не зарекайся.

* * *

Каждое лето Аня отдавала ребенка бабушке, а сама подрабатывала дежурством в туристическом лагере, который прятался от цивилизации в жиденьком лесу. Речка, протекающая неподалеку, была из тех, в которой можно купаться, но удовольствия не получишь. Кругом песок и торчащие из-под него колючки. Такой местностью мог заинтересоваться разве только верблюд. Однако там, где деревья подходили близко к воде, росла травка, и в полдень появлялись кружевные тени. Тогда туристы приходили под зеленый шатер, смотрели в далекие пространства и говорили:

— Как красиво!

Обычно Аня бывала рада покинуть раскисший от летнего зноя город и отправиться на дежурство вечерним катером. Туристов было много, и всем не терпелось в короткий срок закрутить роман. Старт начинался на дискотеке, а финиш в кустах, неподалеку от лагеря. Куда ни ткнись, то о пятку споткнешься, то лунным серпом в ночи сверкнет голый зад. Потому Аня сидела смирно в дежурке и читала.

В дверь постучали. В комнату вошел молодой человек с внешностью голливудской звезды, но не из тех, от кого смердит диким мустангом. Этот был явно нацелен на женщину: вкрадчивые движения, томный взгляд, сомкнутые губы, неожиданно выстреливающие ослепительные улыбки.

— Вы меня помните, Анна? — тихо спросил он.

— Не помню и не знаю.

— Меня зовут Эдик.

Он так подробно объяснял, как они познакомились и какие умные вещи Аня говорила, что она, напрягшись, будто бы и вспомнила какую-то неясную ситуацию и закивала. Ей не хотелось показаться женщиной со слабой памятью. Разговор сводился к тому, что знакомство можно было бы продолжить.

“Непонятный визит”, — решила про себя Аня.

Эдик стал появляться в лагере в Анино дежурство. Однажды принес цветы, другой раз шоколадку. Аня гляделась в зеркало, выискивая любую изюминку, фишку, куражинку, за которую мог бы зацепиться странный ухажер. Ничего. Усталость, помятость и красные от чтения глаза. И наконец однажды все определилось.

— Я студент физкультурного института, баскетболист. О нас говорят обидные вещи: мол, плечи — во, а голова, — он показал кукиш, — хилая, потому что пустая. Вот я и хочу заключить с тобой взаимовыгодное соглашение, бартер. Я слышал, в Японии так делают. Перекачай свой интеллект в мою голову. У меня нет времени самому ее заполнить. Нужно читать, размышлять. Короче — перескажи мне все интересное, что знаешь, заставь учить чего-нибудь наизусть. У меня хорошая память. Взамен проси чего хочешь, — он усмехнулся, — вплоть до секса. Разве я плох собой? Посмотри, — и он расстегнул рубашку.

Аня начала волноваться, потому что парень ей нравился.

— Ты стриптизер? Или Нарцисс?

— Это еще кто? Видишь, не знаю. Например, я знакомлюсь с хорошей девушкой легко, потому что красив и хорошо одет, но о чем говорить? А телка мне не нужна. Ну так как, по рукам?

Аня, как это часто бывает у женщин, говорила “нет, нет”, имея в виду “да, да”.

— А чего хочешь ты?

— То, чего хочу я, для бартера не годится, — вздохнула Аня.

— Ну?

— Душевного тепла.

Эдик немного задумался.

— Не вижу ничего мудреного. Скажи, что это такое, и получишь в лучшем виде.

Разговор был долгий. Наконец сошлись на том, что попробовать можно. Эдик тут же прибил вешалку в коридоре и почистил старую кастрюлю.

— Дай мне ключи от квартиры, я буду делать тебе сюрпризы. Не бойся, я не вор, да и красть у тебя, кроме книг, нечего.

В обмен на вешалку и кастрюлю Аня расплатилась Гумилевым:

...Юный маг в пурпуровом хитоне

Говорил нездешние слова,

Перед ней, царицей беззаконий,

Рассыпал рубины волшебства.

— Красиво?

— Легко запоминается.

— А как тебе проза? “Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и три дня. Воздух был настолько пропитан влагой, что рыбы могли бы проникнуть в дом через открытую дверь, проплыть по комнатам и выплыть из окон”.

— Что за фантастика?

— Это образ. У Маркеса они бывают такими чудесными, что иногда содержание становится второстепенным. Этот — из “Ста лет одиночества”, моего любимого романа. Давай я тебе его перескажу.

Эдик поморщился, но немного погодя Аня увидела, как он улыбается.

— Зацепило?

— Просто чувствую, как в голову входит. За этого твоего Маркеса можно и сексом расплатиться, — засмеялся он. — Ты как? — Он подошел к зеркалу, встал в позу боксера и надул мускулы. Но вдруг заметил прыщик на лбу. — Это что такое? Где у вас тут аптека?

* * *

Как-то, придя с дежурства, Аня увидела на столе пакет с косметикой. Это был сюрприз. Она привыкла быть тетей и мало заботилась о внешности. Вечером явился Эдик.

— Сядь спиной к зеркалу. Я из тебя конфетку сделаю. Ты должна выглядеть женщиной. А пока — кто там сегодня у тебя по плану? Давай Толстого. В школе я “Войну и мир” не читал. Ты мне быстренько расскажи, кто с кем воевал.

Аня закрыла глаза. Запахло кремом. Проворные пальцы закружили по лбу, по щекам, вспорхнули и опустились на шею — и она забыла, кто с кем воевал, а когда пришла в себя, увидела рядом лежащего юношу во всей его красе. Он улыбался:

— Ну так как по поводу военного конфликта? Начинай.

Ане необходимо было остаться одной и прийти в себя, но Эдика потянуло на разговоры.

— Ты знаешь, сколько девиц в институте за мной бегают, а ты — раз, и в дамки. Радуйся.

Аня мельком глянула на красавца. Конечно, это не пентюх с его вечно встревоженным животом. Если прикрыть срамное место листиком, сломать по локоть руки и слегка подбелить торс, получится копия греческого юноши с Олимпа.

— Любуешься? — поймал он Анин взгляд. — Ну, теперь скажи, способен я на душевное тепло?

Ей не хотелось вступать в разговоры.

— Давай до завтра, а?

Эдик нехотя оделся и ушел, слегка обиженный.

* * *

Аня не составляла планы на свои, как их называл Эдик, лекции. Все шло по настроению. Она вдруг вспомнила, что когда-то собирала сравнения и интересные эпитеты о луне: “Луна, как бледная царевна”, “Луна плывет, как круглый щит давно убитого героя”, “Луна за окном висела, большая, как озеро”, “Скользкая, отполированная луна безо всякого трения неслась промеж облаков”...

Ей захотелось подвинуть Эдика ближе к творчеству.

— Теперь ты попробуй.

Он долго думал, наморщив лоб, потом фыркнул:

— Да зачем мне надрываться, тратить попусту дорогое время? Перекачала — и шагай дальше.

И Аня качала. С Лоркой получилась осечка.

— Что с тобой? Половину стихов не выучил.

— Загулял маленько с бабами, — засмеялся он.

Ох, будто с вершины в пропасть. Она отвернулась к стене и уставилась в нехитрые завитушки на поблекших обоях.

Любо мне от глаз твоих зеленых

Ос веселых отгонять, —

прошептал искуситель и получил за Ахматову все прощающий поцелуй.

— Давно хочу спросить: ты сама занималась писательством?

— Пыталась. Понесла рассказ одному мэтру. Он пошуршал листами и сказал, что я всего лишь зафиксировала поток мыслей. Разве это плохо? Ведь поток, а не ручеек, не вяло текущая река. А вдруг мысли интересные? Согласен?

Эдик не смог рассудить, он улыбался веселому сну.

— Не готов еще студент к литературным дискуссиям.

Для разнообразия Аня переключилась на живопись. Повела Эдика в музей, к знакомому художнику. Из всего увиденного ему понравилась жена хозяина студии, угощавшая гостей чаем.

Прошло пол-лета. Аня похорошела — то ли от присутствия в ее жизни красивого мужчины, то ли от внимания к себе. Ее теперь называли Анечкой. Она всегда была в форме: прическа, макияж, а по утрам изнурительная гимнастика. За этим Эдик строго следил. По натуре он был из кошачьей породы — сам по себе. Если он кутил с друзьями в ресторане, то расплачивался за прогул: прихватит со стола бутылку шампанского, горсть конфет или выщипнет из букета именинника несколько гербер и несет дары Ане.

— Это компенсация.

Однажды поздней ночью раздался звонок в дверь. На лестничной площадке стояло кожаное кресло синего цвета, а на нем по-барски развалился Эдик.

— Наше вам почтеньице, сударыня Анна Ивановна, — начал он языком Островского. — Сей выигранный мною на спор и унесенный из ресторана предмет отныне будет украшать ваше жилище.

— Каким образом ты свистнул кресло из ресторана? Ты пьян?

— Нисколько. Я с другом поспорил, что вынесу кресло на глазах у всех. Так и было. А в трамвае я ехал, сидя в нем. Здорово, правда?

— Завтра же отнеси обратно!

— Что с возу упало, то фиг найдешь.

Когда в голове у Эдика пустоты несколько заполнились, Аня испугалась: что будет с ней, когда договор окончится? Она хотела бы, как хитрая Пенелопа, распускать ночью то, что связала днем, но стирать память она не умела, и лекции шли своим чередом. И только мысль о том, что литература безбрежна, успокаивала Аню. И все-таки...

* * *

Старенький катер тарахтел всем своим железным телом и медленно полз с одного берега к другому. Речка была неширокой, но для ветхого суденышка, уставшего за день, путь казался бесконечным. Аня опустила руку за борт, пальцы разрезали плотный слой холодной воды. “Скоро осень, за окнами август”, — пел нежный баритон. Кто-то включил транзистор на всю громкость, и песня медленно расползалась над рекой. На небе происходило движение: темные облака, еще не тяжелые и не грозные, затягивали горизонт.

В тот вечер Аня замещала сменщицу. На пятачке возле танцплощадки маялся пьяный диджей. Он потерял ключ от своей будки и требований туристов немедленно начать дискотеку удовлетворить не мог. Ему дали пару пенделей и разбрелись в темноту. Где-то за лагерем взвился костер.

“Непорядок. Погода меняется”, — подумала Аня и поспешила на огонь.

Еще не видя сидящих вокруг костра туристов, она услышала знакомый голос:

Юный маг в пурпуровом хитоне

Говорил нездешние слова...

Она рухнула на колени и на четвереньках, раздвигая сухую траву, стала пробираться ближе. Вокруг костра сидели четыре девушки разной красоты. Эдик слово в слово повторял что помнил, а помнил он все:

Луна плывет, как круглый щит

Давно убитого героя.

Он поднял руки к небу. Там, освободившись от наплывающих туч, действительно появилось огромное светило.

— Какой вы романтик! В наше время все пьющие, даже неприятно бывает! — воскликнула сидящая рядом с Эдиком девушка.

— А какой ваш любимый прозаик?

— Маркес, испанский писатель: “Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев... пропитан влагой... рыбы... выплыть из окна”... это образ, у Маркеса они бывают такими...

Поднявшийся ветер доносил отрывки речи в исполнении робота с маленькой головой и широкими плечами.

Блондинка напротив задумчиво разглядывала Эдика.

— Вы, наверно, и сами пишете?

— Пытался. Я понес рассказ одному мэтру. Он пошуршал листами и... и сказал, что здорово. Хватит, хватит, дождь закапал. По палаткам!

— А костер?

Но Эдик уже скрылся с блондинкой во тьме, чуть не споткнувшись в кустах о стоящую на четвереньках Аню. Она припустила за парочкой. Пульс решетил палатку и мешал слушать, что там происходило. Если бы ревнивцы всего мира могли проявить свои бушующие страсти одновременно, сошла бы планета Земля со своей проторенной колеи. Аня достала коробку спичек и устроила над собой экзекуцию: жгла руку, корчась и мыча, до тех пор, пока физическая боль не пересилила душевную.

* * *

После дождя утреннее солнце спешило просушить траву, деревья, грязную дорогу. Небесный купол светился синью, а воздух был легким. Катерок уже звал пассажиров начать новый день. Аня оставила в кабинете начальника заявление об уходе и успела запрыгнуть на отчаливающее суденышко. Вчерашняя обида сморщилась и свернулась клубочком недалеко от сердца. Дома она приняла душ и легла спать, укрывшись зимним одеялом. Эдик пришел вечером.

— Давай считать договор оконченным, — сказал он, положил на стол ключи и, повернувшись к зеркалу, послал себе воздушный поцелуй.