* * *
Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи,
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропастью во ржи.

За окном заснеженная местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность
Так по-новому грызет меня.

Выхожу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки ни глазели.

Я сижу и пальцем безымянным
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов заснуть.

Буду я лежать один под пледом,
но продолжу я соображать.
Лист последний, как объятый бредом,
Станет все отчаянней дрожать.

Он сорвется, вскрикнув напоследок,
Чтоб со мною рядом не висеть.
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.


* * *
Кончилась пора жары и дыма,
Триста лет подобной не случалось,
И теперь уже неоспоримо —
Лето нам великое досталось.

Задыхаясь в выжженной квартире,
Замерев при кондиционере,
Жили мы как в уходящем мире,
Но в каком-то все же и преддверье.

Я, как все, был потен, зол и мрачен,
Но при этом взял и бросил пить я.
Трудно всем и каждому, что значит —
Я участник крупного событья.

Но сломалась все-таки погода,
Развалила Вавилон жарищи,
Собирала дурь свою полгода,
Ветер воет, ливень так и рыщет.

Мир опять прохладен, не угарен,
Вывих мира очевидно вправлен.
Снова я ни с кем не солидарен,
Самому себе я предоставлен.


Знакомому китаисту

Что ты ищешь на своем Тибете?
Расскажи, развей тоску мою.
Что за чушь имеешь на примете?
Разве нет такой в родном краю?

К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух...
Но, допустим, вышел ты на берег,
За которым сразу — чистый дух.

Совершив предписанные пассы,
Рухнув лбом среди гундосых лам,
Ты под ивами высокогорной Лхасы
Отряхнешь с души ненужный хлам.

Но встает вопрос про разных, многих,
Кто житейских не осилит пут,
Про похмельных или про безногих:
Как им добрести в обитель будд?

Бог не должен жить в районе Кушки
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.


* * *
У пруда компании гуляющих,
Под каштанами, под кленами и липами,
Пара уток, вразнобой ныряющих,
Очевидно, покалякать с рыбами.

Пара лебедей, они под ивами
Гнутыми покачивают шеями,
Выглядят немного несчастливыми,
Тихими, застенчивыми феями.

Гуси на виду и тоже парою.
Гогоча, сойдясь, опять расходятся,
И за их многосерийной сварою
Наблюдают все, ну все, как водится.


* * *
Облака плывут довольно плавно,
Как и принято, растет трава...
Все же в мире что-то неисправно,
Где-то отошло едва-едва.

Дождь идет, как он обычно ходит,
Время точно по часам течет,
Кто ж сомненья эти производит?
Для чего нам этот новый черт?

Знаю точно: если дверь открою,
Нету там убийцы с топором.
И слова я как обычно строю,
Шариковым действуя пером.

Начертал я на бумажной тверди,
Поделиться можно только с ней:
«Бытие не есть дорога к смерти»,
Но от этого еще страшней.


* * *
Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.

Но, изведено подспудным рвением,
Взяв у матери рубли наличные
И себя считая, видно, гением,
Укатило на пути столичные.

Понаписано в Москве да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.

И с годами все сильнее кажется —
Все не так: и сердце, и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.

Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.

И в слепом поселке, и в Измайлове
Жизнь пройдет, и есть такое мнение:
Домик Мастера и банька Свидригайлова —
Вот в какое едем мы имение.


* * *
Сдвиньте гусеницы дивизий
И штыки поднимите полков,
Все просторы пронзительных высей
Скройте тучами штурмовиков.

И составьте составы с ипритом
У закрытых шенгенских дверей,
Объявите: к вам будут с визитом
Двести Кузькиных матерей.

И когда, грозным оком сверкая,
Встанем мы во всю мрачную стать,
Запад снова, трясясь, но вникая,
Станет русские книги читать.


* * *
Струя слепого холодка
Пересекает мрак веранды,
Вползла в сознание строка
Трансцендентальной контрабанды.

Сквозь крону яблони сплошной,
Что рядом с вишней беспросветной,
Нам посылает мир иной
Какой-то образ безбилетный.

Бредет прерывистый фонарь,
Как будто побираясь в звездах:
Аэропорт свой инвентарь
Всю ночь зашвыривает в воздух.

Река распалась вдалеке
На ряд сверкающих излучин,
И в этой ломаной строке
Скрип от хароновых уключин.

Стоит напрасный тарарам
Вдали скользящей электрички,
То композитор наш Арам
С клинками пляшет по привычке.

Пуста, как пристань, голова,
Пусть и в лирической короне.
И непрерывно шлет слова
Мне транспортер потусторонний.


* * *
Уже почувствовали мы
Неповторимый этот почерк,
Весна из ледяной тюрьмы
Взрывается напором почек.

И кажется, еще чуть-чуть,
И все в зеленой канет пене,
Но холодом сдавило грудь
Апреля, и без изменений

Застыл наш бездыханный сад,
Мир замер, как курок на взводе,
И кажется, шепни: «Назад», —
И все назад пойдет в природе.

Мир умирает, а не спит,
Лишь у соседа на балконе
«Машина времени» скрипит
В раздолбанном магнитофоне.


* * *
Любите прозу, рифмоплеты,
Не устремляйтесь слепо ввысь.
Те запредельные полеты
На что, убогим, вам дались!

Ну, наглотаетесь вы влаги
Отравной горних облаков,
Метафор яркие ватаги —
Они ведь не для простаков.

Вернетесь жалки, боязливы
Вы из зияющих высот,
Ведь те заоблачные нивы
И мед золотоносных сот —

Он не про вас, а про особых,
Про тех, кто истинный пиит,
А вы бродите в скромных робах,
Любите истинный свой вид.

Горшок со щами и краюха —
Другого не хоти рожна,
Под боком Машка иль Раюха,
Вы с нею вместе — сатана.

Реалистичная картина:
Нет славы? но и нет долгов!
И вся домашняя скотина
Глядит на вас как на богов.


* * *
В саду такая, брат, истома,
И воздух тих, и воздух чист.
шагнешь ты босиком из дома —
И все, теперь ты руссоист.

А там в тени кувшинчик с квасом,
Такой бы пил да пил и пил.
Хлебнешь и крякнешь нежным басом,
И вот уж ты и русофил.


* * *
Оборонительный мороз
Стоит в Москве, как будто фрицы,
Свершая новый дранг нах ост,
Пришли в окрестности столицы.

Родимый холод, словно щит,
Нас защищает от напасти,
От напряжения трещит,
Но не ломается на части.

Обломок масла воробьи
Долбят свирепо на балконе,
В тройные строятся строи,
По жести топчутся, как кони.

Гремит их суетливый хор
Среди насквозь промерзшей рани,
Рычат: «Анкор!», еще: «Анкор!»
Речь не о масле, но о брани.

Готовы ринутся в бои.
Иль победят, иль будут сбиты!
Вот странно, только воробьи
В такое утро боевиты.


* * *
В густом подлеске между соснами
Стоит, жуя, огромный гость,
Рогами мощными, несносными
Поводит. Неужели лось!

«Сокольники» обжиты белками,
Чертовки скачут меж стволов —
собаками, все больше мелкими...
Таких увенчанных голов


Здесь не видали. В возбуждении
Два медленно бродивших пса
Несутся в сторону видения
И надрывают голоса.

«Охотясь», лают, по обычаю,
Кружат, пока не надоест,
Но лось не станет их добычею,
Уйдет тогда, когда поест.

Собаки возвратились грустные:
Какой-то глупый этот зверь
И ветки все грызет невкусные,
И нам плевать, где он теперь.


* * *
Дом стоит, течет себе вода,
Я сижу и на реку гляжу,
Я не отвлекаюсь никогда,
Даже рыбы глупой не ужу.

Так сижу уже немало дней,
Про себя смеюсь я: ничего,
Нет на свете ничего ровней
Ровного настроя моего.

Проплывают мимо корабли,
Происходит сплав и ледоход,
Я один на краешке земли
И сижу уже который год.

Проплывают деньги и тряпье,
Проплывают ненависть и грусть,
Проплывает время, ё-моё,
Только я, конечно же, дождусь.

Проплывают жены и мужи,
Проплыла тюрьма, плывет сума,
Все мне тихо шепчут: «Сторожи,
Ведь уйти — это сойти с ума».

Вот плывет народ, а следом знать,
Легитимно проплывает власть,
Этих знаю, этих не узнать,
Этому плыть в лом,
                           а этим всласть.

Этот, признаю, плывет с умом,
А вон тот ну просто как дурак,
Кто-то притворяется сомом
Иль безрыбья ищет, словно рак.
Проплывает, ну конечно, Ной,
С ним плывут все те, кто с ним плывет.
С неземной тоскою водяной
Мне кричит: «За мною, идиот!»

Лишь туман плывет теперь,
                                      он бел,
Словно думает его дебил,
Думал, а додумать не успел,
Кто-то взял дебила утопил.

Вот и труп врага — ну, наконец.
Ты плыви, родной, счастливый путь!
Только это вовсе не конец,
Я тут посижу еще чуть-чуть.


* * *
Пусть солнце село, но окрестности
Еще не полностью во тьме,
Я, первый циник этой местности,
Сижу один. В своем уме.

Но начинается волнение,
Сначала только лишь в мозгу,
Как будто гений уравнение
Решил, хихикнув, на бегу.

Снуют невидимые ангелы,
Предчувствия проникли в сад.
Вот-вот и предсказанья Вангины
Вдруг разом все заголосят.

В стоячем сердце кто-то роется,
Под ложечкою так сосет,
Что я уверен — мне откроется,
Меня куда-то вознесет!

Я вскакиваю шаткой башнею,
С комками воздуха в руках,
И прибежавшие домашние
Молчат на разных языках.


Сельское кладбище

Все травой поросло,
А кое-где и лопух.
Рядом легли, как назло,
Двое — глухой и лабух.

Несколько есть парней
Из городской братвы
средь сосновых корней
И под ковром травы.

Летчик, танкист, алкаш...
Рыскаю, словно рысь,
Кладбище — ералаш,
Могилы как разбрелись!

Или сбились в толпу,
Опять заблудился я.
Пот бороздит по лбу...
Ну вот и мама моя.

Плутал и нашел, стою,
И так все пятнадцать лет,
И снова осознаю:
Ее тут в помине нет!

Нет Нины вон той и Ильи,
Раисы, Ивана, Льва,
Не для Петра соловьи,
Не для Фомы дерева.

Поросший сосной бугор
Прекрасен со всех сторон,
Тела в нем всего лишь корм
Для беззаботных крон.

Души, конечно, есть,
Но все же где-то не здесь.

Но было: порыв грозы
Застал меня на холме.
Сначала мертвая зыбь,
А после — орган во тьме.

Вроде как охмелев,
Запели из темных нор
Таксист, и братва, и Лев,
И это был сильный хор.

Рыдали все дерева,
И тонко мне грыз висок,
Слышный едва-едва,
Мамочкин голосок.