Бумажная твердь
Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор двух сборников стихотворений и более двадцати книг прозы. Лауреат премий Правительства Москвы, им. Ивана Бунина, им. Андрея Платонова, а также журнала «Москва» за повесть «Кассандр», опубликованную в № 9 за 2007 год. Член Союза писателей России. Живет в Москве.
* * *
Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи,
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропастью во ржи.
За окном заснеженная местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность
Так по-новому грызет меня.
Выхожу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки ни глазели.
Я сижу и пальцем безымянным
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов заснуть.
Буду я лежать один под пледом,
но продолжу я соображать.
Лист последний, как объятый бредом,
Станет все отчаянней дрожать.
Он сорвется, вскрикнув напоследок,
Чтоб со мною рядом не висеть.
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.
* * *
Кончилась пора жары и дыма,
Триста лет подобной не случалось,
И теперь уже неоспоримо —
Лето нам великое досталось.
Задыхаясь в выжженной квартире,
Замерев при кондиционере,
Жили мы как в уходящем мире,
Но в каком-то все же и преддверье.
Я, как все, был потен, зол и мрачен,
Но при этом взял и бросил пить я.
Трудно всем и каждому, что значит —
Я участник крупного событья.
Но сломалась все-таки погода,
Развалила Вавилон жарищи,
Собирала дурь свою полгода,
Ветер воет, ливень так и рыщет.
Мир опять прохладен, не угарен,
Вывих мира очевидно вправлен.
Снова я ни с кем не солидарен,
Самому себе я предоставлен.
Знакомому китаисту
Что ты ищешь на своем Тибете?
Расскажи, развей тоску мою.
Что за чушь имеешь на примете?
Разве нет такой в родном краю?
К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух...
Но, допустим, вышел ты на берег,
За которым сразу — чистый дух.
Совершив предписанные пассы,
Рухнув лбом среди гундосых лам,
Ты под ивами высокогорной Лхасы
Отряхнешь с души ненужный хлам.
Но встает вопрос про разных, многих,
Кто житейских не осилит пут,
Про похмельных или про безногих:
Как им добрести в обитель будд?
Бог не должен жить в районе Кушки
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.
* * *
У пруда компании гуляющих,
Под каштанами, под кленами и липами,
Пара уток, вразнобой ныряющих,
Очевидно, покалякать с рыбами.
Пара лебедей, они под ивами
Гнутыми покачивают шеями,
Выглядят немного несчастливыми,
Тихими, застенчивыми феями.
Гуси на виду и тоже парою.
Гогоча, сойдясь, опять расходятся,
И за их многосерийной сварою
Наблюдают все, ну все, как водится.
* * *
Облака плывут довольно плавно,
Как и принято, растет трава...
Все же в мире что-то неисправно,
Где-то отошло едва-едва.
Дождь идет, как он обычно ходит,
Время точно по часам течет,
Кто ж сомненья эти производит?
Для чего нам этот новый черт?
Знаю точно: если дверь открою,
Нету там убийцы с топором.
И слова я как обычно строю,
Шариковым действуя пером.
Начертал я на бумажной тверди,
Поделиться можно только с ней:
«Бытие не есть дорога к смерти»,
Но от этого еще страшней.
* * *
Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.
Но, изведено подспудным рвением,
Взяв у матери рубли наличные
И себя считая, видно, гением,
Укатило на пути столичные.
Понаписано в Москве да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.
И с годами все сильнее кажется —
Все не так: и сердце, и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.
Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.
И в слепом поселке, и в Измайлове
Жизнь пройдет, и есть такое мнение:
Домик Мастера и банька Свидригайлова —
Вот в какое едем мы имение.
* * *
Сдвиньте гусеницы дивизий
И штыки поднимите полков,
Все просторы пронзительных высей
Скройте тучами штурмовиков.
И составьте составы с ипритом
У закрытых шенгенских дверей,
Объявите: к вам будут с визитом
Двести Кузькиных матерей.
И когда, грозным оком сверкая,
Встанем мы во всю мрачную стать,
Запад снова, трясясь, но вникая,
Станет русские книги читать.
* * *
Струя слепого холодка
Пересекает мрак веранды,
Вползла в сознание строка
Трансцендентальной контрабанды.
Сквозь крону яблони сплошной,
Что рядом с вишней беспросветной,
Нам посылает мир иной
Какой-то образ безбилетный.
Бредет прерывистый фонарь,
Как будто побираясь в звездах:
Аэропорт свой инвентарь
Всю ночь зашвыривает в воздух.
Река распалась вдалеке
На ряд сверкающих излучин,
И в этой ломаной строке
Скрип от хароновых уключин.
Стоит напрасный тарарам
Вдали скользящей электрички,
То композитор наш Арам
С клинками пляшет по привычке.
Пуста, как пристань, голова,
Пусть и в лирической короне.
И непрерывно шлет слова
Мне транспортер потусторонний.
* * *
Уже почувствовали мы
Неповторимый этот почерк,
Весна из ледяной тюрьмы
Взрывается напором почек.
И кажется, еще чуть-чуть,
И все в зеленой канет пене,
Но холодом сдавило грудь
Апреля, и без изменений
Застыл наш бездыханный сад,
Мир замер, как курок на взводе,
И кажется, шепни: «Назад», —
И все назад пойдет в природе.
Мир умирает, а не спит,
Лишь у соседа на балконе
«Машина времени» скрипит
В раздолбанном магнитофоне.
* * *
Любите прозу, рифмоплеты,
Не устремляйтесь слепо ввысь.
Те запредельные полеты
На что, убогим, вам дались!
Ну, наглотаетесь вы влаги
Отравной горних облаков,
Метафор яркие ватаги —
Они ведь не для простаков.
Вернетесь жалки, боязливы
Вы из зияющих высот,
Ведь те заоблачные нивы
И мед золотоносных сот —
Он не про вас, а про особых,
Про тех, кто истинный пиит,
А вы бродите в скромных робах,
Любите истинный свой вид.
Горшок со щами и краюха —
Другого не хоти рожна,
Под боком Машка иль Раюха,
Вы с нею вместе — сатана.
Реалистичная картина:
Нет славы? но и нет долгов!
И вся домашняя скотина
Глядит на вас как на богов.
* * *
В саду такая, брат, истома,
И воздух тих, и воздух чист.
шагнешь ты босиком из дома —
И все, теперь ты руссоист.
А там в тени кувшинчик с квасом,
Такой бы пил да пил и пил.
Хлебнешь и крякнешь нежным басом,
И вот уж ты и русофил.
* * *
Оборонительный мороз
Стоит в Москве, как будто фрицы,
Свершая новый дранг нах ост,
Пришли в окрестности столицы.
Родимый холод, словно щит,
Нас защищает от напасти,
От напряжения трещит,
Но не ломается на части.
Обломок масла воробьи
Долбят свирепо на балконе,
В тройные строятся строи,
По жести топчутся, как кони.
Гремит их суетливый хор
Среди насквозь промерзшей рани,
Рычат: «Анкор!», еще: «Анкор!»
Речь не о масле, но о брани.
Готовы ринутся в бои.
Иль победят, иль будут сбиты!
Вот странно, только воробьи
В такое утро боевиты.
* * *
В густом подлеске между соснами
Стоит, жуя, огромный гость,
Рогами мощными, несносными
Поводит. Неужели лось!
«Сокольники» обжиты белками,
Чертовки скачут меж стволов —
собаками, все больше мелкими...
Таких увенчанных голов
Здесь не видали. В возбуждении
Два медленно бродивших пса
Несутся в сторону видения
И надрывают голоса.
«Охотясь», лают, по обычаю,
Кружат, пока не надоест,
Но лось не станет их добычею,
Уйдет тогда, когда поест.
Собаки возвратились грустные:
Какой-то глупый этот зверь
И ветки все грызет невкусные,
И нам плевать, где он теперь.
* * *
Дом стоит, течет себе вода,
Я сижу и на реку гляжу,
Я не отвлекаюсь никогда,
Даже рыбы глупой не ужу.
Так сижу уже немало дней,
Про себя смеюсь я: ничего,
Нет на свете ничего ровней
Ровного настроя моего.
Проплывают мимо корабли,
Происходит сплав и ледоход,
Я один на краешке земли
И сижу уже который год.
Проплывают деньги и тряпье,
Проплывают ненависть и грусть,
Проплывает время, ё-моё,
Только я, конечно же, дождусь.
Проплывают жены и мужи,
Проплыла тюрьма, плывет сума,
Все мне тихо шепчут: «Сторожи,
Ведь уйти — это сойти с ума».
Вот плывет народ, а следом знать,
Легитимно проплывает власть,
Этих знаю, этих не узнать,
Этому плыть в лом,
а этим всласть.
Этот, признаю, плывет с умом,
А вон тот ну просто как дурак,
Кто-то притворяется сомом
Иль безрыбья ищет, словно рак.
Проплывает, ну конечно, Ной,
С ним плывут все те, кто с ним плывет.
С неземной тоскою водяной
Мне кричит: «За мною, идиот!»
Лишь туман плывет теперь,
он бел,
Словно думает его дебил,
Думал, а додумать не успел,
Кто-то взял дебила утопил.
Вот и труп врага — ну, наконец.
Ты плыви, родной, счастливый путь!
Только это вовсе не конец,
Я тут посижу еще чуть-чуть.
* * *
Пусть солнце село, но окрестности
Еще не полностью во тьме,
Я, первый циник этой местности,
Сижу один. В своем уме.
Но начинается волнение,
Сначала только лишь в мозгу,
Как будто гений уравнение
Решил, хихикнув, на бегу.
Снуют невидимые ангелы,
Предчувствия проникли в сад.
Вот-вот и предсказанья Вангины
Вдруг разом все заголосят.
В стоячем сердце кто-то роется,
Под ложечкою так сосет,
Что я уверен — мне откроется,
Меня куда-то вознесет!
Я вскакиваю шаткой башнею,
С комками воздуха в руках,
И прибежавшие домашние
Молчат на разных языках.
Сельское кладбище
Все травой поросло,
А кое-где и лопух.
Рядом легли, как назло,
Двое — глухой и лабух.
Несколько есть парней
Из городской братвы
средь сосновых корней
И под ковром травы.
Летчик, танкист, алкаш...
Рыскаю, словно рысь,
Кладбище — ералаш,
Могилы как разбрелись!
Или сбились в толпу,
Опять заблудился я.
Пот бороздит по лбу...
Ну вот и мама моя.
Плутал и нашел, стою,
И так все пятнадцать лет,
И снова осознаю:
Ее тут в помине нет!
Нет Нины вон той и Ильи,
Раисы, Ивана, Льва,
Не для Петра соловьи,
Не для Фомы дерева.
Поросший сосной бугор
Прекрасен со всех сторон,
Тела в нем всего лишь корм
Для беззаботных крон.
Души, конечно, есть,
Но все же где-то не здесь.
Но было: порыв грозы
Застал меня на холме.
Сначала мертвая зыбь,
А после — орган во тьме.
Вроде как охмелев,
Запели из темных нор
Таксист, и братва, и Лев,
И это был сильный хор.
Рыдали все дерева,
И тонко мне грыз висок,
Слышный едва-едва,
Мамочкин голосок.
Комментарии
Книгоноша
