Конкурировать с ними год от года становилось все труднее. Съезжались на заработки в курортные зоны не только с Украины, но даже с самых дальних уголков России. Каких только пейзажей не было в продаже. Рисовали маслом, углем, гуашью, карандашом, тушью — кто во что горазд. Портреты, карикатуры, дружеские шаржи... Все что душеньке угодно.

Людмила работала цветными мелками. Цену не заламывала, как некоторые. Этим и выживала в конкуренции. Большим успехом пользовались молодые пришлые живописцы. Они умели развлекать девушек милыми разговорами. Заводили любовные интриги. Словом, совмещали приятное с полезным. Людмила же всегда рисовала молча. И еще был один минус, который здорово мешал работе: она много курила. В одной руке держала сигарету, другой делала неспешные мазки. Сейчас себя тоже изображала с сигаретой. Бросала быстрый взгляд в зеркало и с каким-то ожесточением делала чирки по картону. То, что она видела в зеркале, не вызывало у нее больших восторгов. С картонной рамки насмешливо смотрело на нее круглое веснушчатое лицо с дерзким взглядом зеленовато-крапленых глаз. Прежде чем рисовать волосы, задумалась. Рыжеватые, ломкие, они были у нее небрежно забраны в пучок на затылке. Сплюнула в сторону кусочек папиросной бумаги, что попался на язык. Надо хоть заколку снять да распустить по плечам. А то совсем на пугало похожа! С детства этот цыплячий пух на голове цвета лежалой соломы. Хотя... последнее дело себя хулить. Любить себя надо таким, каким ты сотворен на этот свет. Эка важность — волосы. В конце концов, какие захочет, такие и нарисует! Своя рука владыка.

Шла первая половина ноября. Людмила очень любила эту пору, когда наконец спадала сумасшедшая жара, редела толчея обнаженных тел, пышущих потом, жаром, праздной леностью.

Погожих дней в ноябре выпадало не так уж много. Купальный сезон закончился. Остывшее море дышало прохладой. А потому она с собой всегда брала шерстяной плед, в середине которого была прорезана дырка. Людмила ловко просовывала в нее голову и оказывалась в теплом саване. Она очень располнела за десять лет второго брака. Мужчинам-художникам сидячий образ жизни почему-то не грозил лишним весом, а вот женщинам... Издали, наверное, похожа на копну сена. Ну и пусть! Прошли те времена, когда ее волновало состояние собственной внешности. Нет, она не была еще древней старухой. Недавно стукнуло сорок пять. В народе говорят: сорок пять — баба ягодка опять. Мол, дети выращены, пора для себя пожить. Вот и «чепурятся», маскируя морщины под толстым слоем крема да краски. И невдомек им, что вся краса у человека в глазах. А поняла это Людмила, как ни странно, только где-то год назад...

В такую же вот ноябрьскую пору к ней подошла женщина и, стоя за спиной Людмилы, долго наблюдала за ее работой. Людмила рисовала портрет дочери, Виктории. Ту хлебом не корми, дай попозировать. Очень уж нравится людское внимание к собственной персоне. Малая, да ранняя. На парней давно уж глазки косит. Да и что говорить, умеет преподнести себя. Это у нее от отца. Виктория и внешне очень походила на Аркадия. Гордый, самоуверенный взгляд, густые черные волосы, хорошо очерченные губы, разлетистые брови. Все капельки подобрала. Где он теперь?

Знакомые поговаривали, что уехал со второй семьей на свою «историческую родину», то бишь в Израиль. Врач. Такие люди там в почете. Разошлись они с мужем, когда дочери было всего семь лет.

Два лидера — им никак было не ужиться в одной берлоге. Каждый гнул свое. Она, казачка, не давала спуску ему ни в чем. И он ушел, оставив ей трехкомнатную квартиру в этом небольшом курортном городке. Раньше бы она в сердцах сказала: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Раньше — да, но не теперь. Она очень изменилась за последний год. Поняла в этой жизни то, чего не могла постичь за все свои сорок четыре. А все началось с таких странных глаз одной женщины, портрет которой ей захотелось нарисовать. Случилось это где-то год назад.

Людмила никогда не реагировала на окружающую ее толпу. Всегда за спиной собирался какой-то люд. Но вдруг почувствовала позади себя теплый бриз. Невольно обернулась. Худенькая, скромно одетая женщина, что стояла недалеко от нее, внешне больше походила на молодую девушку. Но во взгляде больших серых глаз сквозила такая мудрость, будто прожила она на этом свете не один век. Глаза ее не отражали внешний мир, а словно впитывали его в себя. Людмиле во что бы то ни стало захотелось их нарисовать. Она долго упрашивала незнакомку согласиться позировать ей. Обещала подарить портрет. Но от подарка женщина отказалась.

— Я выкуплю, если получится, — загадочно улыбнулась она.

И тут стали происходить странные вещи. У Людмилы ничего не получалось! Глаза женщины излучали свет, а с портрета смотрели какие-то пустые дыры. Как наваждение какое! Кто она?

— Вы приезжая?

— Да, из Петербурга.

— Давно здесь?

— Нет, прилетела два дня назад.

— Чего же вы так, к самому концу сезона?

— Мне это время больше нравится. Народу меньше.

— Но ведь купаться уже нельзя...

— Да мне в общем-то не очень это и нужно.

— А нам, местным, и в жару не до купания. Летний день год кормит. А вот зимой здесь все-таки скука зеленая...

— Зима — время раздумий. Зимой нужно больше читать...

— Что читать? Детективы? Надоели!

— Сейчас, слава богу, много и другой интересной литературы. Не обязательно художественной...

— Как вас зовут?

— Вера.

— Красивое имя. У вас есть семья?

— Да.

— А почему ж вы здесь одна?

— Человеку иногда нужно побыть одному.

— Вот уж правда! Поэзию любите?

— Очень.

— Хотите свои стихи прочту?

— Наизусть помните?

— У меня их не много.

Отложила мелки в сторону. Сделала глубокую затяжку и, глядя куда-то в сумеречное небо, тихо зашептала:

Судьбы веленьем

Мне в руки дан

Сосуд хрустальный был.

Увы! Упал бокал!

Напиток сладостный я выпить не успела —

Рукой дрожащею его держать не смела...

Мне чашу грубую взамен ему предложат,

Но сердце выпить горечь ту не сможет!

О! Если б время вспять

И дали б снова

Сосуд тот хрупкий...

Я удержать готова!

— Хорошие стихи. Искренние. С глубокой символикой. Вы даже сами еще до конца не осознаете их глубину. Они бы хорошо легли на музыку.

Слово за слово — завязался разговор. Впервые за последнее время Людмила вдруг почувствовала интерес к другому человеку.

На мужчин давно взглядов не бросала. Никаких симпатий с их стороны не предвкушала. По делу какому — поговорит, да только безо всяких сексуальных флюидов... Бабье вообще на дух не терпела. Разных повидала на своем веку. Крашеных, стриженых, полуголых... Одна шелуха, без содержания. А живому интересу зацепиться не за что. И как бы в подтверждение своих мыслей оглянулась по сторонам. Взять вон хоть ту молодую блондинку...

Ноги от самой шеи растут. Не идет — пишет! Ноги как на подиуме переставляет. А в глазах пустота и тоска собачья.

Выпустила дым в сторону. Хотя… что ей-то до них!

Снова вспомнились странные глаза той женщины. Нарисовать их, как ни билась, так и не смогла. Зато свои сейчас удавались на славу.

Вокруг собралась толпа любопытных. С интересом разглядывали ее автопортрет. Заходили сбоку, заглядывали в лицо, смотрели в зеркало, потом на картон... Сравнивали, высказывали свое мнение.

Одни одобрительно кивали, другие пожимали плечами, третьи, скривив губы, отходили в сторону. А у нее в голове вдруг пронеслось: тройное изображение! Зеркало, картонный портрет и ее собственная персона. Три стороны пирамиды, что сходятся в одну точку в своей верхней части... Тройное изображение одной сути — в этом что-то есть! Господи! Куда это ее опять понесло? В какие философские дебри? Дался ей этот триптих! А?началось все со складня. Он достался Людмиле от бабушки. Верующих в доме не было, и складень после ее похорон бросили в коробку с игрушками. В ту пору Людмиле было всего семь лет. Но в памяти живо сохранился тот интерес, с которым она рассматривала эту странную для нее вещицу. На затертых от времени выпуклостях чеканки изображения святых образов были настолько размыты, что с трудом угадывались женские очертания. Но не святые образа интересовали ее в ту пору. До смерти хотелось знать, почему все три створки складываются только внутрь. Ее так и подмывало вывернуть их наизнанку. Но сколько раз она ни пыталась это сделать, из этого ничего не выходило. Створки упрямо захлопывались только в одну сторону. Хитрый механизм латунных петель не поддавался ни перочинному ножу, ни гвоздю, ни камню, словно какая магическая сила упрямо противостояла ее праздному любопытству.

Во второй раз медный складень привлек ее внимание в старших классах, когда ей вдруг почему-то захотелось восстановить на бумаге этот триптих. Она долго искала в альбомах изображения Богоматери, которые бы соответствовали тем, что были на складне.

Хотелось четко увидеть глаза...

Тряхнула головой. Откуда эта одержимость? Чиркнула зажигалкой. Прикурила. Затянулась. Эффектно выдохнула дым уголком рта. Из головы никак не выходила дочь. С каждым годом все труднее и труднее с ней ладить. Напористая, своенравная. Еще и восемнадцати нет, а уж давно оформилась. Вся при всем. Ни с какого боку не ущипнешь. Кто только ее обуздает? Что ни скажешь — она все поперек. Лишний раз уж и рот боишься открыть. И?не дай бог еще Минас рядом. Так глазами засверкает да так голову вскинет — только вздохнешь да уйдешь от греха подальше. Какая сила из нее прет? И за что ей, Людмиле, такое наказание? Когда в больнице сказали, что родилась девочка, она аж прослезилась от счастья: слава богу, дочка к матери ближе. Ан нет! Не вышло. Не того поля ягода.

Взглянула на аллею, откуда должен был появиться Минас.

Пустынно. Что-то сегодня запаздывает. Обычно в это время в конце аллеи была видна его ссутуленная фигура. Последнее время сутулиться стал все больше, словно носить свое бренное тело по белу свету ему было отчего-то невмоготу. Шел неторопливо, поджав голову в плечи и засунув руки глубоко в карманы шорт.

Подходил молча. Скручивал картон, убирал мелки, складывал мольберт. Все делал машинально, как выполняет свое задание хорошо натренированная собака. Угрюмый, худенький, большеглазый, внешне Минас больше годился ей в сыновья, хоть младше был всего лет на десять. Сколько колкостей на этот счет приняла от знакомых. Больше всего доставала соседка, что жила под ними, на первом этаже. Звали ее Фаиной Кирилловной.

Одинокая, врач, на пенсии... Уставится всегда на них из окна с таким видом, хоть пропади. Будто только что и делает — так их караулит. Как-то по первости, столкнувшись с ними в подъезде, язвительно спросила: «Что, Людочка, племянник с Армении приехал? Все Виктории повеселее будет!» Чтоб ей... А впрочем, это ее проблемы. В книжках, какие высылала ей Вера из Петербурга, как-то вычитала: «Возлюбить врага своего?— самый верный способ победить его». Всю зиму перед сном посылала соседке свою любовь в помощь. И ведь подумать только — отстала! Исчезла из ее жизни — и все! Будто жила теперь в каком-то другом измерении. Даже Минас это заметил...

И снова мысли вернулись к мужу. Эх, Минас, Минас! Куда исчезли та радость, тот огонь в его глазах, который так зажигал ее когда-то? Ходит за ней как тень. А во взгляде столько тоски, что видеть это ей невмочь. Другие мужики в курортной-то зоне на отдыхающих красоток так зенками и стреляют, а этот... Будто ему не тридцать пять, а все девяносто. И никуда не денешься. Один на белом свете остался. Вся родня погибла во время землетрясения. Ни родины, ни жилья, ни работы... А она с детства усвоила святую истину: мы в ответе за тех, кого приручаем. На жизнь зарабатывала в основном халтурами. Иначе и не назовешь. Устала от портретов. И вся в них погрязла. Ни на что другое сил не хватало. А раньше нравилось рисовать море. В любую погоду. И природу: ручейки, ущелья, водопады, горы... А?как любила путешествовать! На любом виде транспорта. Лишь бы мелькали перед глазами сменяющие один другого пейзажи. Была б ее воля — нацепила бы торбу с самым необходимым за спину и — вперед! Только где там! Две пудовые гири на ногах: дочь и Минас. Фу ты, черт! Откуда такое поганое настроение? И тут вдруг осенило. Со вчерашнего дня. Вика примеривала сшитое к восемнадцатилетию платье. Вертелась перед зеркалом и так и сяк. Волосы то распустит, то в хвост закрутит, то начешет, то в косичку заплетет... И глаза уж подведены. Залюбовалась. Своя, но красивая, чертовка! Ничего не скажешь. Перевела взгляд на Минаса. Ему-то нравится? И вдруг, словно кто под дых дал. Стало нечем дышать. Он смотрел на Викторию так, как лет десять назад на нее! Ой, как хорошо знала она этот его взгляд!

Не в силах справиться с собой, ушла в кухню. Но дело в руках не спорилось. Растерянно уставилась в окно. Лишь бы не заметили, лишь бы не догадались, что случилось. Но им было не до нее. Из гостиной раздавался счастливый смех дочери. Смеялся и Минас!

С Людмилой он давно уж не шутил, а тут... Ничего не хотелось слышать больше.

— Я к соседке. Кушайте без меня, — как можно беспечнее крикнула она в дверной проем и выскользнула из дома.

С Ириной, что жила напротив, с ней на одной лестничной площадке, Людмила была в добрых отношениях давно, еще при первом муже. Не то чтобы та была ее подругой, но перекинуться словом с кем-то хочется. К?тому же Ирина тоже курила, что весьма устраивало Людмилу. Дочь не выносила табачного дыма, и Людмила отводила душу в своем пристрастии у соседки. Та была старше ее лет на пять. Довольно неглупая женщина. Жила одиноко, работала редактором местной газеты. И хоть была в курсе всех городских новостей, сплетничать не любила. За это, пожалуй, Людмила ценила ее больше всего. Ирина была из тех, с кем приятно молчать. Но даже к Ирине идти сейчас ей не хотелось. Медленно побрела к морю. Оно выплевывало на берег тину, пустые ракушки.

Набрала в горсть цветных камушков. Вот странно... Любовно облизанные солеными волнами, днем на солнце блестят такими редкостными полутонами, что от них не оторвать глаз.

А как обсохнут, сразу тускнеют и превращаются в обыкновенную, ничем не приглядную серую гальку, какой усыпан берег. Закинула камушки подальше в глубину. Соленая вода очищает. Сняла шлепанцы, опустила ноги в воду. Теперь надо остановить мысли. Ни о прошлом, ни о будущем... Ни о чем! Как учила Вера. И весь ненужный мысленный сор словно ветром развеет. Вот так!.. Хорошо... И вдруг услышала собственный голос: «Зачем тебе было нужно соблазнять этого мальчишку?! Чувствовала, что не твое! Да и порочный круг: “Сперли у тебя — стяни у соседа” — кому-то разорвать суждено. Прими достойно то, что заслужила. И не ропщи на судьбу!»

Последнее время этот внутренний голос звучал в ней все чаще и отчетливее. Она уже привыкла к нему и в спор, как раньше, не вступала. А?просто внимательно слушала все эти спокойные рассуждения. «Вспомни тот момент. Армения. Знойное лето. Ты только что развелась с мужем. Тебе было больно, не спорю. А тут внимание этого юноши. Конечно же льстило. Но вправе ли ты была распоряжаться его судьбой?»

Людмила вздохнула. Воспоминания той поры так явно отдавали зноем южного лета, что даже стало трудно дышать.

Сразу после развода с мужем она действительно решила поехать на машине к тетке, в Армению, да пожить у нее с дочкой месяц-другой. Та жила одна и давно приглашала Людмилу к себе. Дом Минаса был по соседству. Как ни выйдет, бывало, во двор, из зарослей виноградника, что обвивал невысокий забор, его черные, горящие глаза. Мазанка тетки не отличалась справностью. Вдовья участь нелегкая. У Минаса жилье было в двух уровнях. Семья большая. Четыре парня, три девчонки. Соберутся за столом вечером — такой галдеж стоит, хоть и не видно никого из-за лозы. Однако голоса Минаса среди них никогда слышно не было.

Впервые столкнулась она с ним у родника. Смерила насмешливым взглядом: дескать, что опешил? Да еще, уходя, обернулась и подмигнула. У него даже рот приоткрылся от ее дерзости. Шумная, веселая, самоуверенная, она, как удав, притягивала его к себе. Чувствовала это и вся расцветала от какой-то внутренней силы. Потом он перестал прятаться. Когда она шла с мольбертом в горы, он молча следовал за ней и мог часами сидеть в стороне, наблюдая за движениями ее рук. Маленькая Вика устраивала ему сцены ревности. Что только не вытворяла! И водой из резиновой груши обрызгает, и щипнет, и горячих камней за шиворот насыплет. Он, довольный, только улыбался. А?то еще посадит ее себе на плечи, хоть она и тогда была девочкой довольно крупной для своего возраста. А Людмилу раздувала гордость. И мы не лыком шиты! Захочу — мой будет! И плевать на всех и на все. Пусть завидуют: вон какого молодого подцепила! Кто-то украл ее мужа. Почему она должна оставаться одна? Конечно, он не сделает первого шага к сближению, будет вот так «пасти» ее на расстоянии. Ну что ж, надо использовать преимущества возраста. Чего-чего, а уж на это хитрости у нее хватит! Возьмет и приручит!

Тетка, глядя на них, только головой качала. «Угомонись, девка! Вскружишь парню голову, а дальше что?» Потом и его родители всполошились. Почуяли неладное. Сначала тетке пеняли, потом мать Минаса сама прибежала к ней «на разборки». Корила, стыдила, упрекала, упрашивала, плакала... «Парню жизнь сломаешь. Старше ты его, не пара вы. У тебя уж ребенок большой. А?он еще и девок не видел». Только ей-то что до этого? В раж вошла. Учить ее еще будут! А в голове созрел отчаянный план. Взять и выкрасть!

Добром родственники его ей все равно не отдадут. А что он здесь видит? Работа, хозяйство, горы да подколки старших братьев. Во вкус вольной жизни войдет — век ее благодарить будет.

Собрала чемоданы, заправила машину. Он проститься подошел. В?спортивках, в домашних шлепанцах.

— Садись! — усмехнулась она. — Довезу до края деревни.

А у самой от отчаянных мыслей аж дыхание зашлось. Чуть не заикаться стала. Он сел. Она — газу. Вот уж и деревни не видно.

Выехали на шоссе. Он ей:

— Останови. Далеко возвращаться будет...

— А зачем тебе возвращаться? Со мной поедешь. У меня квартира трехкомнатная. Да и не в деревне, в курортной зоне живу.

— Ты с ума сошла?!

— Нет! Просто так решила! Раз ты не знаешь, что тебе в этой жизни нужно, знаю я! И все!

— Родители в розыск подадут!

— Не маленький. Доедем до места — телеграмму отправим. Подуются да смирятся! Не единственный сын, трое с ними в деревне живут.

Заметила, как он растерялся. Все оглядывался назад, будто ждал погони. Она знай на газ давит. Дочка тоже притихла. Нутром почуяла всю щекотливость ситуации. Тоже назад на дорогу глазенки таращит. А она закусила удила. Начни в этот момент в нее стрелять — все равно не остановилась бы! Такая вот. На заправке сердце дрогнуло: сбежит. Так взгляд на машине и держала. Но он сидел не шевелясь, с закрытыми глазами. Спал, не спал?.. Кто знает! Отсидел в одной позе, пока не подъехали к дому.

Принес чемоданы в квартиру, оперся спиной о дверь и обхватил голову руками. А ночью, заласканный ею с головы до пят, вдруг заплакал как ребенок. Что тут скажешь?

— Поживи. Не сможешь — уедешь. Не в гареме. Насильно держать не стану.

Через неделю он устроился на работу в бюро по ремонту квартир. Потянулись часы, дни, годы унылой, обыденной жизни.

И назад уже пути не было, потому как во время землетрясения стерло с лица земли всю его деревню. И снова, убитый горем, он рыдал, сидя на полу и по-мальчишески обхватив худые колени руками. Вместо одного ребенка в доме у нее теперь стало двое.

Крутиться приходилось как белке в колесе. Так и норовила ухватить любую работу, как лошадь, которая при вспашке огорода оголодало хватает первую сочную зелень на меже, изо всех сил натягивая поводья то вправо, то влево.

Последнее время с Минасом почти ни о чем не разговаривали. Так, обыденные реплики по хозяйству. И раньше-то не очень многословным был, с годами и вовсе ушел в себя. И опять засосало под ложечкой. А ведь вчера с Викторией смеялся как! Господи! Куда деться от греховных мыслей? Вера бы сказала: «Прочь их гони туда, откуда пришли!» Сказать легко!..

Минаса так и не было видно. Снова взглянула на часы и стала по-тихоньку собираться. Поставила сумку на двухколесную тележку и покатила ее по пустынной аллее. А перед глазами медленно всплывали нарисованные когда-то ею лица. Они выстроились в шеренгу, словно пришли проститься. Слева стояли те, что были нарисованы давно. Справа — ее последние работы.

Лица на портретах слева и справа очень отличались друг от друга. Да это и неудивительно. Последнее время стала видеть в людях не их внешнюю оболочку, а скрытую под внешним лоском внутреннюю суть. Странное дело. Ей казалось, что она стала рисовать лучше, однако заказчики все чаще отказывались покупать «сии творения». Людмила уносила не выкупленные портреты домой, складывала в кладовую. И почему-то закрывала дверь на ключ, словно это была не кладовая, а камера для особо опасных преступников.

С этими мыслями подошла к дому. Тревожно взглянула на окна. Они злорадно поблескивали своими темными стеклами. Не любила она таких вот темных окон, как терпеть не могла на лице зеркальных очков. Поди узнай, что там за ними!

Перед крыльцом замедлила шаг. Знала, какая картина предстанет перед глазами. Вот знала — и все! Но на душе было удивительно спокойно. Вздохнула. Открыла входную дверь и стала тяжело подниматься по лестнице. Нарочно громко грохотала тележкой. Пусть бы соседка выскочила, подала свой скрипучий голос. Сейчас бы это было очень кстати. Только тихо кругом, будто вымерли все. Долго стояла у двери. Рука так сама и тянулась к звонку. Нет! Хватит жить иллюзией. Повернула ключ.

В квартире было тихо. Взгляд упал на обувь. Босоножки Виктории, как всегда, разбросаны в разные стороны. В детстве она по этому поводу шутила: одна ворует, другая караулит. Между ними кожаные полуботинки Минаса. Стоят подчеркнуто ровно и послушно. Заглянула в дверной проем гостиной. И отшатнулась.

Виктория и Минас стояли посреди комнаты, держась за руки и прижавшись лбами друг к другу. Даже не услышали, как хлопнула закрывшаяся за ней дверь. Как-то разом запершило в горле.

Она закашлялась и прошла на кухню.

— Ужинали?

Молчание. Она сказала или только подумала?

— Кушать будете? — снова как ни в чем не бывало произнесла она. — Вика, нарви огурцов в салат с балкона. — Говорила и сама диву давалась на свое спокойствие. Раньше бы, окажись она в такой ситуации, разнесла бы всех и вся в пух и прах. Выдрала бы за волосы Викторию. Расхлестала бы в кровь физиономию Минаса.

Весь дом дрожал бы от ее яростной брани. С содроганием вспомнились баталии с мужем, когда наконец поняла, что ночных дежурств так часто не бывает. Все та же соседка, Фаина Кирилловна, «открыла ей глаза на реальность». Жутко вспомнить, что было. Хрупкая пассия муженька в своем белоснежном халате испуганно металась от нее по ординаторской. А с Людмилой происходило что-то немыслимое. Вдруг ощутила вокруг себя какой-то вакуум. И из груди вырвался ошалелый рев раненой зверицы. Один прыжок — и уж перед самым лицом полные дикого ужаса глаза молодой соперницы. И этот ужас затмил разум. Остановилась, увидев пятна крови на безупречной белизне медицинских одежд. Опрометью ринулась прочь. К морю! С разбегу нырнула с головой в набежавшую волну. Кто бы только знал, как ей хотелось утонуть! Но море презрительно выплюнуло на песчаный берег ее обессилевшее тело.

То было раньше. А сейчас она спокойно разогревает котлеты, режет лук в салат. Дочь и Минас не поднимают глаз от своих тарелок. Нужно опять что-то говорить.

— Насчет работы, Вика, что-нибудь удалось узнать?

— В детском саду место нянечки есть. Как ты думаешь? — и даже не посмела прибавить свое обычное «мам».

— А что тут думать? Устраиваться надо.

— Зарплату-то обещают, Минас?

— Через неделю за июнь аванс давать будут...

Господи! Как изменился его голос. Какой натянутый и чужой.

— Это хорошо. А у меня новости не очень. Нет заказов — и хоть ты что. — Залпом выпила компот. — Дойду до Ирины, — опять слукавила она. А сама — прямиком к морю! Оно шумно дышало ей в лицо, обдавая солеными брызгами.

— Что скажешь, дружище? — прошептала Людмила в промозглую синеву сумерек.

У-у-ф! — выдохнуло море.

Вот то-то и оно. Что тут еще скажешь? Ни-че-го!

Ты — большое. А мир еще больше. На земле столько красивых мест, что всех их нарисовать не хватит жизни. И мир не без добрых людей. А?ей собраться — только подпоясаться. Краски да кисти, пара сменного белья, куртка да спортивки. Что еще и надо? Когда-то в юности мечтала путешествовать по белу свету. Да все привязывалась душой: к мужу, к дочери, к квартире, портретам, Минасу... И тащила этот воз в гору, внатяг, без передышки... Хватит! Господи! Дай мне сил!..

Какое-то время стояла в оцепенении. И вдруг почувствовала, что душа наполняется тихой радостью. Губы сами так и расплылись в счастливой улыбке. Так странно и так непонятно! А может, она сходит с ума?! Да нет. И вздохнула полной грудью. Как хорошо! Словно вырвалась из каких-то вековых пут. Или скинула с ног пудовые гири! Подняла глаза к небу. Вот подмигнула одна звезда. Вот замерцала другая... Разволновалось море. Все жило. Все двигалось. Все чувствовало и дышало. Смешались в ликующей пляске стихий ветер, слезы, соленые брызги, стук сердца и грохот прибоя! И слился с безмолвной музыкой неба отчаянный шепот: «Прощай!»

Домой вернулась далеко за полночь. До рассвета курила в кухне. Потом достала с антресолей рюкзак. Уложила в него вещи. Взяла чистый лист бумаги, на минуту задумалась. Потом торопливо написала: «Меня не ищите. Уезжаю. Любви вам и добра». Подписываться не стала. Нарисовала черной пастой карикатуру своего профиля. Усмехнулась. В кладовке с грохотом посыпались со стеллажей чужие портреты, словно хотели ринуться за ней.

Хорошо, что дверь на ключ закрыта!

Окинула взглядом гостиную. Дверь в комнату Виктории была крепко захлопнута. Из их спальни доносился легкий скрип — Минас ворочался на постели.

Взглянула в окно. На улице светало. Проявлялись силуэты заспанных домов. Бледный свет упрямо растворял темноту.

Взглянула на подоконник, где сиротливо лежал распахнутый складень. «Ангел мой, пойдем со мной. Ты — вперед, я — за тобой», — почему-то пришла на память излюбленная теткина поговорка.

Вот пробежал по подоконнику первый солнечный луч. Три пары глаз Богоматери, что участливо смотрели на нее со створок складня, вдруг засветились и... ожили. Людмила вся так и подалась к реликвии. Но только протянула руку, чтобы прикоснуться к чуду, как темный кипарис, что рос под окном, тут же скрыл под своей тенью прорвавшуюся было тайну.

Людмила вздохнула, осторожно свернула складень и спрятала его в карман куртки. Потом вскинула рюкзак за плечи, перекрестилась и решительно вышла из душной квартиры.