Звенело тяжелое сердце

 

 

Август

 

Прянул в тучах багровый сполох,

Застонала земля в ночи,

Кличут зорю в далеких селах

Запыленные трубачи.

 

Свистнул ветер стрелой пернатой

С астраханских солончаков, —

Звон подков да в траве примятой

Пламя кованых арчаков.

 

Там промчались степные кони,

Брызнул вдребезги млечный мост,

Дымно-сизым степям в ладони

Льются белые стаи звезд.

 

И бесшумное их паденье —

Боя дальний переполох:

Быль и будущее. Виденье.

Послесловие и пролог.

 

 

* * *

Санная дорога до Чернавска

Вьется, вьется снежная пыльца;

Свист саней от самого Ельца,

Ветер — у лица. И — даль. И пляска

Тонкого поддужного кольца...

 

А в снегах — без края, без конца —

Древняя, дремучая побаска,

Все звенит, все бредит детской лаской,

Лепетом младенца-бубенца;

Да зари вечерней опояска

Где-то там, у отчего крыльца.

Дальнозоркой памятью увижу

За сто верст отсюда на закат

Низкую соломенную крышу,

Вровень с ней — сугробы, а повыше —

Дым над черепичною трубою:

Башенкой белесо-голубою

В небо он уходит, языкат...

 

У отца на это свой загад:

Дым высокий — будет день хороший,

Утро ляжет легкою порошей...

Он коня выводит на раскат,

К проруби на речке, к водопою.

Ловит воду, заступив в ушат,

Конь стоялый бархатной губою.

………………………………............................

Ночь. Зеленый месяц на прогалках

Стекол, в рамах, тяжелей свинца,

Теплая, дремотная ленца,

Отсвет лампы на дубовых балках.

А селом — гармоника с Донца,

Песни, песни — ничего не жалко!

Кони — в лентах, сани — в бубенцах.

Девушки в пуховых полушалках —

Встреться, и не вспомнишь об иных!

Только звездный свет в глазах у них,

Только губы — запах пьяных вишен...

И навеки станет сердцу слышен

Легкий бег кошевок расписных.

 

Родина! В подробностях простых

Для меня открылась ты однажды,

И тебе я внял кровинкой каждой

И навек запомнил, словно стих.

 

 

Я должен вернуться...

 

Мы первого сна не успели еще досмотреть,

И в свадебном кубке измученных губ не мочили,

Когда покачнулся наш дом, как рудничная клеть,

И молнии врезались в камень, и нас разлучили.

 

И понял я вечность в ту ночь, когда мертвый сосед,

Лицо запрокинувший в звездное небо России,

Молчаньем своим указал мне твой призрачный след

От взорванных звонниц и стен новгородской Софии.

 

Ты весны любила, а я не сберег их, прости!

Каленая вьюга нас встретила сразу за дверью,

Цветами железными выстланы наши пути,

Но я еще крепче в живую любовь твою верю!

 

Как в лунные ночи черемух настой серебрист,

Как реки степные на плесах ленивы и плавны!

И вновь на земле золотых соловьев пересвист,

И топот похода, и юная грусть Ярославны.

 

И ты ей сейчас по тревожному сердцу сестра,

Ведь нам только грезились тайные милые дали,

В купальскую ночь мы не жгли колдовского костра,

Над светлой рекой на заветных венках не гадали,

 

И столько на свете цветет заповедных долин,

И столько у зорь красоты, не увиденной нами,

Что снова и снова, со смертью один на один,

Я, трижды убитый, тянусь к ее горлу руками.

 

Я должен услышать последний клокочущий всхлип

И вольное небо увидеть далече-далече

И в бархатных мальвах, и в белом кипении лип

Твой облик единственный, взгляд твой,

                                                                 летящий навстречу.

 

 

* * *

Я за то тебе благодарен,

Что живешь ты в моей судьбе,

За пустяк, что тобой подарен,

За тоску мою по тебе;

 

Что не купленною любовью —

Самым чистым огнем мечты

У солдатского изголовья

Крепче смерти стояла ты!

 

 

Ненависть

 

Простор, запеленатый в дикую стужу,

В пушных облаках до бровей,

Прожжет и разграбит веселую душу

Одной пустотою своей.

 

Ползучих березок безлистые кроны,

Как спутанные провода,

Тут отроду даже паршивой вороны

Никто не видал никогда.

 

Весной, когда солнце, во тьме обессилев,

Проглянет холодным зрачком,

Трава не пробьется на тихой могиле

Под звездным армейским значком.

 

И милая сердцу ее не отыщет,

А тундра о ней промолчит,

Лишь ветер стрелою лопарской просвищет

Да град по камням простучит.

 

Но тысяча яростных дней миновала,

С тех пор как мы здесь залегли,

Горючая ненависть нас согревала

К обидчикам милой земли.

 

Мы вынесли все, что другим не приснится,

До судороги на лице

Лягушечью куртку проклятого фрица

Ловя на короткий прицел.

 

Когда каменело солдатское тело,

Ко льду примерзая пластом,

И только тяжелое сердце звенело

В стремленьи святом и простом:

 

Убей! — за тоску по веселому солнцу,

За свой побелевший висок,

Вгони под орлиную каску тирольца

Свинца боевого кусок!

 

Припомни, как утром над городом тихим

Парят облака голубей,

Как пчелы гудят по лиловой гречихе,

И вытерпи все, и убей!

 

Не будет, не будет германцу пощады,

Земле не томиться в плену!

Шатает волна орудийного чада

Полярных ночей тишину.

 

И вновь в белокипенных шелковых робах

Встаем мы у края земли

На лыжнях и тропах, в окопах, в сугробах,

В смертельной метельной пыли!

 

 

В лапландских снегах

 

Сон, никогда не снившийся, — все тот же,

Ползет, скрипит, в небытие скользя:

В потемках воют «виллисы» и «доджи»,

Идти нельзя. И отдохнуть нельзя.

 

До горла снежный коридор напихан

Колоннами солдат полуживых,

И теплого бурана облепиха

До позвонков уже пронзила их;

Уже в кисель раскисли полушубки,

И стали стопудовыми пимы,

И грузных ног разбухшие обрубки

Передвигать уже не в силах мы.

 

Седьмые сутки длится эта мука.

У лошадей иссякла сила вся,

Они в сугробы падают без звука,

А мы идем. Ползем. Лежать нельзя!

 

Когда мороз ударил на рассвете,

И нестерпимо вызвездило высь,

И призраком неотвратимой смерти

В медвежьих далях сполохи зажглись,

И злые слезы на ресницах наших

Гремели, как бубенчики, вися, —

То понял каждый из еще шагавших,

Что жить нельзя. Но умереть нельзя!

 

И, по-лошажьи ноздри раздувая,

Замерзшими губами матерясь,

Почти без звука часть передовая

До немцев в штыковую добралась.

 

Мгновенными укусами, по-волчьи,

Вгрызалась в ребра злая сталь штыков.

И, даже повалив, душили молча

Руками ледяными пруссаков.

 

Капут героям Нарвика и «Крита»,

Вовек оттуда не вернуться им!..

Как густо сопка трупами покрыта...

Но мы о них не думаем. Мы спим.

 

 

Волховская застольная

 

Редко, друзья, нам встречаться приходится,

Но уж когда довелось,

Вспомним, что было, и выпьем, как водится,

Как на Руси повелось!

 

Выпьем за тех, кто неделями долгими

В мерзлых лежал блиндажах,

Бился на Ладоге, дрался на Волхове,

Не отступал ни на шаг.

 

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу!

 

Будут навеки в преданьях прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявина,

Наши полки подо Мгой.

 

Пусть вместе с нами семья ленинградская

Рядом сидит у стола.

Вспомним, как русская сила солдатская

Немца на Тихвин гнала!

 

Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —

Братство друзей боевых,

Выпьем за мужество павших героями,

Выпьем за встречу живых!

 

 

* * *

Утешителям не поверишь,

А молиться ты не умеешь;

Горе горем до дна измеришь.

Не заплачешь — окаменеешь.

 

Злее старости, горше дыма,

Горячее пустынь горячих

Ночь и две проклубятся мимо

Глаз распахнутых и незрячих.

 

Все — как прежде: стена стеною,

Лампа лампою, как бывало...

Здесь ты радовалась со мною,

Молодела и горевала.

 

А отныне все по-иному:

День дотлеет, и год промчится,

Постоялец прибьется к дому,

Да хозяин не постучится.

 

 

Полмига

 

Нет,

Не до седин, не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы

Полмига, полшага прожить;

 

Прижаться к земле

И в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

 

Мне б только вот эту гранату,

Злорадно поставив на взвод,

Всадить ее, врезать, как надо,

В четырежды проклятый дзот,

 

Чтоб стало в нем пусто и тихо,

Чтоб пылью осел он в траву!..

Прожить бы мне эти полмига,

А там я сто лет проживу!

 

 

В Киркенесе

 

Был дом. Была с наивной верой

Подкова врезана в порог.

Но пал на камни пепел серый,

А дом бегущий немец сжег.

 

Рыбачья грубая бахила

Валяется... Хозяев нет.

А может, это их могила —

Из щебня холмик без примет?

 

Лишь у рябины обгорелой,

Над вечной, медленной водой

Сидит один котенок белый...

Не белый, может, а седой?

 

На стуже не задремлешь, нежась.

Но он не дрогнул, как ни звал, —

А может, все-таки, норвежец,

По-русски он не понимал?

 

Или безумье приковало

Его к скале? Он все забыл.

И только помнит, что, бывало,

Хозяин с моря приходил.

 

 

Атака

 

Погоди, дай припомнить... Стой!

Мы кричали «ура!»... Потом

Я свалился в окоп пустой

С развороченным животом.

 

Крови красные петушки

Выбегали навстречу дню.

Сине-розовые кишки

Выползали на пятерню.

 

И с плеча на плечо башка

Перекидывалась, трясясь,

Как у бонзы или божка,

Занесенного в эту грязь.

 

Где-то плачущий крик «ура!»,

Но сошел и отхлынул бой.

Здравствуй, матерь-земля, пора!

Возвращаюсь к тебе тобой.

 

Ты кровавого праха горсть

От груди своей не отринь,

Не как странник и не как гость

Шел я в громе твоих пустынь.

 

Я хозяином шел на смерть,

Сам приученный убивать,

Для того чтобы жить и сметь,

Чтобы лучшить и открывать.

 

Над рассветной твоей рекой

Встанет завтра цветком огня

Мальчик бронзовый, вот такой,

Как задумала ты меня.

 

И за то, что последним днем

Не умели мы дорожить,

Воскреси меня завтра в нем,

Я его научу, как жить!

 

 

Современники

(Отрывок из поэмы)

 

Степные вихри —

Вольница стрибожья,

И всхрапы полудикого коня,

И вольные дороги Запорожья

Поныне кличут и томят меня,

То c горестью,

То c гордостью родня, —

Пути Тараса и пути Андрия,

Просторные рассветы Киммерии,

C дамасскою насечкою броня...

Смоленск,

Еще грозящий из огня;

Хвостатых пик сверкающие гряды

И Платова летучие отряды,

Скрывающиеся за гранью дня, —

Я с ними жил. И мне легенд не надо.

 

Мне и поныне —

Потный запах седел,

Костра полуистлевшего дымок,

Все чудится: плывет от сизых ветел,

Где эскадронный путь в крови намок,

Где брат упал, где я упасть бы мог.

Там и поныне вдовы. И поныне

Песчаными дорогами Волыни,

От Киева на Львов,

Меж большаков,

В седой и горькой, как война, полыни

Впечатан след буденновских полков,

Полет клинков,

Пожаров полыханье —

Судьба моя, а не воспоминанье.

 

Мы путались

В ночах темноволосых,

Считали звезды в тиховейных плесах

И слушали на зорях лебедей;

И всею тяжкой верностью мужскою,

Всей яростью атаки, всей тоскою

Мы вспоминали милых —

Без затей:

Давясь впотьмах слезою воровскою,

Целуя в злые ноздри лошадей.

Товарищи,

Изодранные в лоскут

В днепровских плавнях,

На дуге Орловской,

Затянутые илом Сиваша, —

Они ведь тоже звездам удивлялись,

В грязи кровавой под огнем валялись,

Ползли к траншеям прусским не дыша;

Они ведь тоже обнимали милых

И умирали на рассветах стылых

В развалинах чужого блиндажа...

Я с ними был.

Я тоже бил в упор.

A раны не закрылись до сих пор.

 

Но прежнею порой,

На зорях прежних

Опять цветут в Чернигове черешни,

Хмельные ночи прежних не темней,

Литые ливни падают на Ливны,

И капли, словно рубленые гривны,

В косматых гривах боевых коней.

И я — еще дружинник Святослава,

Ходивший в Кафу, бравший Братиславу,

Под Сталинградом умерший стократ

И вставший вновь под солнцем нашей славы, —

Ревнитель мира, гвардии солдат, —

Благословляю и сады, и травы,

Леса и степи... Я привалу рад.