Замечательный русский поэт Лев Иванович Ошанин родился (17) 30 мая 1912 года. Лев Иванович — один из самых популярных поэтов советского времени. Его песня о войне «Дороги» приобрела поистине народную любовь, огромную известность также получили песни «Солнечный круг», «Красная гвоздика», «Течет Волга», «А у нас во дворе…», «Бирюсинка», «Песня о тревожной молодости» и многие другие. Лев Ошанин написал несколько стихотворных повестей и выпустил более 70 сборников своих стихотворений. Умер поэт 31 декабря 1996 года. В родном городе Ошанина — Рыбинске установлен памятник поэту.

Вячеслав Киктенко

Лев

(отрывок из книги воспоминаний о Литературном институте)

...и вот пришло наконец время сказать о самом главном для меня, для моих товарищей по поэтическому семинару, о Льве Ивановиче Ошанине. Вообще, два Больших Льва были в Литинституте наших времен: Лев Иванович Ошанин и Лев Адольфович Озеров. Два прекрасных старика, два поэта, что уж теперь скрывать, недолюбливавших друг друга. Но, два корифея, они вынуждены были время от времени возглавлять поэтические мероприятия с участием студентов Литинститута. И вот однажды в Большом зале ЦДЛ был вечер студентов, который на паритетных правах возглавляли два Больших Льва. Они сидели по разным концам большого стола на сцене и время от времени выкликали студентов, удостоенных чести выступить перед довольно внушительной аудиторией. Я выступал от лица нашего семинара с несколькими моими товарищами, от семинара Озерова выступали его студенты. Прочитав стихи, я спустился в зал и нашел одно свободное место (а зал, надо сказать, был переполнен!), между Кедровым и Джимбиновым. Только я сел, как Лев Озеров разразился эпиграммой:

У пьедестала, как живые,
Сидят два льва сторожевые.

Зал расхохотался, а Джимбинов ехидно прокомментировал  эпиграмму, обращаясь  к своему коллеге Кедрову: «Что самое замечательное в эпиграмме, так это определение как живые».

Показалось остроумным.

Но почему я вспомнил об этом? А наверное, вот почему: много лет после окончания института мы дружили со Львом Ивановичем Ошаниным, дружили на равных, уже не как студент и преподаватель, а просто по­человечески. Если он приезжал в Алма­Ату, где я тогда жил, обязательно звонил мне, и я водил его по горам, по друзьям, по всем достопримечательностям города. Если я приезжал в Москву, то обязательно звонил Льву, и мы пекли традиционную картошку на решетке в духовке: то в квартире на Кутузовском, то на даче в Мичуринце, и ели ее под знаменитую ошанинскую водку, добротно настоянную на перепонках грецких орехов…

Да ведь и с Озеровым я поддерживал отношения, хотя и более сдержанные, можно сказать, «академические». Озерова я знал меньше, знал в основном как великого книголюба и хранителя драгоценных архивов Пастернака, Ахматовой, Боброва и многих других, и могу засвидетельствовать:  был он вполне живым человеком, увлекавшимся, таинственным…

А вот со Львом Ошаниным сама собой завязалась простая человеческая дружба, где абсолютно не ощущалась громадная разница в возрасте. Вот что поразительно! Подтвердить это могут многие мои друзья, из числа еще живых конечно.

Я сознательно не делю здесь людей на живущих и усопших. Все они для меня живы, пока я сам жив, а тем более жив Литинститут. Просто перед разговором о нашем знаменитом семинаре хочется назвать хотя бы некоторых моих сокурсников, уже сделавших для русской литературы немало, да они сделают еще больше, я в этом уверен.

Курс наш был, по признанию многих преподавателей, одним из самых сильных. Судите сами: Юрий Доброскокин, Владимир Назаренко, Владислав Артемов, Ирина Полянская, Юрий Коротков, Наталья Соломко, Юрий Андрианов, Сергей Ионин, Мулиат Емиж, Сергей Махотин, Валентин Акудович, Надежда Балакирева, Махти Джуртубаев, Анатолий Егоров, Ирина Сидорова, Амир Аминев, Елена Трубилова, Ольга Солоухина, Надежда Брюквина… и это лишь те имена, кто ярко проявился в прозе и поэзии, в литературной жизни вообще. А сколько полузабытых или вовсе незнаемых имен! Великолепные ребята­переводчики из Бурятии и Монголии учились на нашем курсе. Не грех напомнить, что одним из умнейших ребят был Энх Бояр, он быстрее всех освоил свободный русский язык и плавал в нем как рыба в море, соображая намного быстрее исконно русских, он лучше всех играл в настольный теннис, он в конце концов стал не только блестящим переводчиком, но и президентом Монголии. А это что­то значит? Или ничего не значит для литературы? Не знаю, но сметлив и схватчив он был необыкновенно уже в свои двадцать с небольшим лет.

Это курс, наш курс из пятидесяти человек. А наш знаменитый ошанинский семинар! Назову лишь некоторых (а и всего­то нас было 12 человек): Надежда Балакирева, Мулиат Емиж, Ирина Сидорова, Владимир Назаренко, Владислав Артемов… Сергей Ионин и Юрий Коротков тоже из нашего семинара. Это ныне известные русские прозаики.

Ошанинские семинары вообще отличались тем, что из них выходили частенько не только поэты, но и прозаики, начинавшие как поэты. Назову лишь два имени — Василий Белов, Анатолий Приставкин. Они ведь начинали как поэты. Но Ошанин имел, видимо, некий тайный взгляд на талантливых людей. Он брал их к себе в семинар, но потом, по прошествии некоторого времени, умел подсказать человеку, что стихи не совсем та область, где можно проявиться в полной мере. И люди переходили на прозу и порой достигали там высот немалых. Можно приводить примеры еще и еще, но зачем? И приведенных, на мой взгляд, вполне достаточно…

Боже мой, как стращали меня доброжелатели­интеллигенты 70­х, узнав, что я поступил в семинар Ошанина!  «Слава, ты понимаешь, куда тебя занесло? Ты понимаешь, что Ошанин — это большая красная акула? Ты уж не болтай там лишнего!..»

Я не то чтобы струхнул, но вначале с настороженностью относился к нашим семинарам. И что получилось? А получилось то, что мои друзья­интеллигенты, дававшие мне чуть ли не под залог «запрещенные» книжки поэтов начала ХХ века, оказались в глубокой провинциальной луже. Впервые свободно и во весь голос именно от Ошанина я услышал стихи Пастернака — он читал их наизусть, взахлеб, безоглядно — не то чтобы запрещенные стихи, но не очень­то поощрявшиеся тогдашней властью.

Уже позднее, после института, он рассказал мне историю о том, как его, дворянина, вечно находившегося под угрозой репрессий, во время войны в одну из командировок в тыл, в Москву, ожидал неслыханный сюрприз. Любимый им с юности поэт Пастернак безо всякой просьбы написал рекомендацию поэту Ошанину для вступления в Союз писателей СССР…

…и внезапно искра пробежала
В пальцах наших встретившихся рук…

Ну с чего бы это Пастернаку писать рекомендацию Ошанину? А вот не с того ли, не с этих ли огненных строк, которые и доныне поются, и поются все чаще и чаще?..

А уж вовсе запрещенного Гумилева я впервые услыхал тоже от Ошанина. И он не скрывал, что это не только один из любимейших его поэтов, но и прямой учитель по творчеству, по балладной линии русской поэзии. Уж Гумилева Ошанин мог читать наизусть бесконечно. Он и первую в СССР огромную подборку Гумилева, не без моей подачи, снабдил своим предисловием в 1986 году в журнале «Простор», где я тогда работал главным редактором. Не уверен, что без его предисловия подборка (практически книжка, целый печатный лист) проскочила бы в журнале…

Но я о семинаре, о знаменитом ошанинском семинаре, об атмосфере его.

Ошанин не давил, не требовал «нужных» стихотворений (а меня стращали провинциальные друзья, стращали тем, что я скоро могу превратиться в песнопевца черт знает чего!), более того, он с ходу отмел стихи тех наивных провинциалов, которые, желая «угодить» шефу и власти, подобные вирши уже сочинили. От «рабочего» поэта Ионина он оставил лишь две замечательные строчки: «Песней работаю, работу пою». А все остальное послал куда подальше. И огорченный Сергей Ионин, не знавший, как ему быть, жить, вдруг записал прозу. Да такую прозу, что за первый свой сборник рассказов получил престижную премию, не помню уже какую. Возник язык выпуклый, ядреный и вместе с тем совершенно естественный, русский.

То же и с Юрой Коротковым. Стишки были ничего, но у него хватило ума и таланта перейти на прозу, и он выдал такое!

Похоже, что ничего пронзительнее и лиричнее той, первой повести он так и не написал, хотя стал знаменитым сценаристом, писателем. Впрочем, более позднюю повесть «Абрек», которую я опубликовал в журнале «Простор»,  я до сих пор высоко ценю и жалею, что по ней так и не поставлен фильм.

Но главное, что сумел сказать нам Ошанин, это совершенно «отвязные» слова о том, что поэтов он не делает (будто бы мы и впрямь думали, что в Литинституте делают поэтов) и ему наплевать, о чем мы напишем и даже как напишем. Время разберет, сказал он, не все сразу видно. Но, ребята, говорите своим голосом. Понимаете? Только своим. А если его нет — ищите. Я, чем смогу, помогу. Но вы сами пробивайтесь к себе, а уж что через вас пройдет к людям, какой смысл и содержание вы донесете людям — тут я вам не судья. Мое дело помочь вам найти себя, свой голос, свой тон, свою интонацию. И еще — не щадите друг друга, говорите правду, ребята!

И мы говорили ее, жестокую, неприглядную, режущую без ножа правду. Говорили друг другу в лицо, любя друг друга и не желая оскорбить неправдой или снисхождением друг друга.

Вот такую атмосферу сумел создать Лев Иванович Ошанин на своем семинаре… на нашем семинаре! Не знаю, как обстояло дело после нас, на других семинарах, но мы порою просто изничтожали друг друга. И что всего интереснее, никто и никогда не поссорился и не обиделся на другого.

Вообще­то страшноватые с виду слова из Писания: «Возлюби врага своего», — на наших семинарах стали нестрашными. Вот чего сумел добиться Лев Иванович Ошанин. А и впрямь — «друг» порой не в состоянии сделать того, что сделает «враг»: «враг» роет туннель с обратной стороны, дает, так сказать, «встречный план», обнажает невидимые тебе самому и «другу» твоему стороны твоего бытия…
 

Сергей Ионин

«Русский лес»

Мне не очень понятно, как я прошел творческий конкурс в Литературный институт, на семинар Льва Ошанина. Но, как сказали сведущие люди из приемной комиссии, все решило то, что в анкете значилась профессия — токарь, а Лев Иванович в молодости тоже работал токарем, и еще строчка была у меня в стихах, которая почему­то очень нравилась шефу: «Песню работаю, работу пою…» По своей поэтической глухоте я и до сих пор не понимаю — что он в этой строчке нашел?

Со стихами у меня не сложилось. Шеф сказал: «Ты запел рано, но не слышишь, о чем поешь». Это верно. Музыкальность в стихах была, а ни строя, ни смысла, ни чего­то еще, что и есть суть поэзии, не было. Это как с музыкальным слухом — «медведь на ухо наступил».

Уже в конце второго курса стало понятно — надо уходить, или просто уволят из института. И кто­то Льву Ивановичу сказал, что я пишу рассказы…

Это было… Черт! До сих пор слеза наворачивается.

Шеф пригласил меня с рассказами домой.

Собирался я как на прием в Клименту Ефремовичу. Побрился, намазал «физиогномию» одеколоном «Русский лес» и поехал.

Вот как ни стараюсь, так и не вспомню кабинет шефа на Кутузовском. По­моему, ни разу в нем и не был. Сидели на кухне.

Лев Иванович (как показало время, у него это было в обычае) выставил еды, водки. Стал читать рассказы. И вдруг этак встрепенулся:

— Чем это пахнет?

Я понюхал, говорю:

— Да ничем…  Вроде бы.

— Нет, пахнет, как в парикмахерской… — Он еще раз втянул воздух. — Ты чем прижигаешься?

— Одеколон «Русский лес», — говорю, — за три писят в кассу.

— Никогда не пользуйся, — строго сказал шеф.

— А чем же, Лев Иванович?

— Коньяком. Во­первых, пахнет хорошо, во­вторых, кожу укрепляет, в нем же дубильные вещества.

Вот так, на кухне, за рюмкой, и решилась моя судьба. Шеф прочитал первый рассказ «Если любишь». Рассказ — такое мямлянье, но концовка ударная: «Если человек любит, жить ему счастливо». Тут Лев Иванович заулыбался. Я напрягся, думаю — видать, ничего рассказ­то.  Потом второй, потом третий… 

И тут… Тут он этак приобнял меня (все, кто знал Л.И., помнят, как он это умел), искоса посмотрел через свои толстенные окуляры и сказал:

— Сережка, я тебя люблю…

Мне стало понятно, что я принят. Куда? Не знал. Но я почувствовал себя своим среди своих. 

И еще. Шеф сказал: «Ты можешь перейти в семинар прозы». Но я отказался, попросил оставить в нашем, поэтическом — ошанинском семинаре. По­моему, так мне показалось, шеф был тронут. Думаю, он был несколько самолюбив и не терпел измены…

Эх, дороги…

Это было давно, так давно, что листки записной книжки пожелтели.

Сержанта духи утащили. Переговоры были трудными. Отдали сержанта за семь трупов ихних — духовских — бойцов, которых надо, по мусульманскому обычаю, хоронить как можно быстрее.

На обочине дороги на пакистанскую Кветту положили нашего сержанта, завернутого в старый ковер. Сказали, парню предлагали принять мусульманство, но он, шурави, русский комсомолец, отказался.

Видимо, поэтому передали еле теплого, ножами били. Он пожил на свободе минут пятнадцать и умер на руках бойцов.

Вечером с комбатом мы приговаривали литровую бутылку «Смирнофф» пакистанского розлива. И Николай запел «Эх, дороги…».

Говорю:

— Коля, а ты знаешь, кто автор слов этой песни? 

Отвечает:

— Не знаю… — И поет, терзая стакан: — Мой дружок в бурьяне…

Грустно мне стало, вышел на воздух, на берег дохлой афганской речки. Звезды южные, как в анекдоте, «так и понатыканы». Тишина. Лишь в ночи заунывный переклик караульных ребят­узбеков:

— Левий, левий…

— Я!

— Как дилля?

— Нор-маль-но!

— Правий, правий…

— Я!

— Как дилля?..

И так далее.

Снял автомат с плеча, передернул затвор и дал очередь трассерами в эту поганую ночь, в эти приклеенные к кандагарскому небу звезды.

Эх, дороги...

Даг-даг­даг… — бьет автомат.

Пыль да туман...

Даг-даг­даг...

Холода, тревоги...

Даг-даг­даг…

Да степной бурьян...

Даг-даг­даг… — все, рожок пустой. Летят в небо трассеры веером. Красивые, разноцветные (уметь надо рожок набивать) и страшные, потому что пьяные.

Выстрел грянет,
Ворон кружит.
Мой дружок в бурьяне
Неживой лежит… — а это для души: чтоб душа не скурвилась, душе нужно и поплакать.

С постов ударили по зеленке пулеметы.

Бух-бух­бух, — загрохотали сапоги солдат. Забыл я, что при стрельбе очередями все поднимаются по тревоге.

Прибежал Николай:

— Ты что, обалдел?

— Обалдел.

— Отбой тревоге! Всем спать!

Мы «докуриваем» остатки пакистанской литры.

— Коль, а песню «Эх, дороги…» написал Лев Ошанин.

— Это который «желтоглазую ночь»?

— Точно.

— Вот черт! А откуда знаешь?

— Учился у него в Литературном институте.

— Не может быть.

— Может. Почему же…

— Ты знал такого великого человека? — удивляется Николай. — Да я в Москве когда бывал, даже по улицам ходил с гордостью: здесь Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, все великие… и я.

— Достоевский больше в Питере… У него в дневниках, Коль, есть статья о русском солдате, с которого турки кожу ремнями нарезали, чтобы только принял мусульманство.

— Мой дружок в бурьяне… — пел Николай, будто предчувствовал, что будет…

Духи зажгут «наливник», он бросится спасать контуженого водителя, «наливник» взорвется и их обоих окатит горящим керосином.

— Эх, дороги…