Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рассказы студентов Литературного института

Литературная мастерская

 

Екатерина Груцкая

Родилась в 1982 году в городе Балтийске Калининградской области. Училась в Санкт-Петер­бургском горном институте.
Ранее не публиковалась.
Живет в Москве.


Белка и стрелка

Сильный морской город уже проснулся. На флагштоках кораблей трепетали в утреннем бризе флаги, матросы драили и без того чистые палубы. Дети шли в школу, рабочие на остановке брали штурмом автобус. Морщинистые бабушки выносили на улицу обшарпанные, но крепкие деревянные стулья и занимали наблюдательные посты. Отдыхающие завтракали в столовых и собирались на пляж, а продавцы сувениров из ракушек и можжевельника уже готовили для них свои сети. Все шло как обычно. Но что-то было не так. Улицы подметены дворниками особо тщательно, красные галстуки пионеров утром поглажены, и даже забулдыга дядя Вася, казалось отродясь не носивший ничего, кроме спортивных штанов с растянутыми коленями да грязной майки, и тот сегодня поверх обычного своего наряда надел светлый пиджак. Тоже, впрочем, грязный.

Слух появился как бы из ниоткуда, легким ветерком, колыхнувшим листья каштанов недалеко от гавани, где стояли на причале серые военные корабли. Но уже через несколько часов он разнесся по городу, превратившись в восьмибалльный шторм. Он сметал инженеров с рабочих мест и гнал в кафетерий, где они возбужденно обсуждали грядущий приезд Гагарина. Женщины после рабочего дня постарались успеть зайти в галантерею за новой помадой и духами. Дяде Васе уже вечером по случаю всеобщего приподнятого настроения сосед дал зеленую трешку, которой хватило на отличный портвейн.

Утром в городе стало известно: к одиннадцати часам Гагарина привезут на Графскую пристань, как называли ее все севастопольцы, непримиримо игнорируя официальное название — пристань III Интернационала. Уже с десяти народу на площади перед главной пристанью города было заметно больше, чем обычно, а без четверти одиннадцать площадь превратилась в волнующееся людское море. Севастопольцы всматривались в знакомую гладь бухты в надежде как можно раньше увидеть космонавта.

 

После хорошего завтрака и бодрящего утреннего купания возле желтых стен двухэтажного особняка конца прошлого века собралась компания отдыхающих, выглядевших довольно строго для жаркого дня на морском курорте. Мужчины надели пиджаки, женщины не забыли накрасить ресницы и губы — все указывало на то, что эта группа собирается провести сентябрьский денек не лежа на неудобной гальке побережья, а гуляя по городу. Гагарин и Титов вот уже вторую неделю отдыхали в правительственном санатории «Тессели», что находится в поселке Форос на берегу Черного моря, чуть южнее Севастополя, и вот сегодня катером отправились в Севастополь. Кроме Юрия с женой Валентиной и второго космонавта СССР Германа Титова, здесь отдыхали врачи, инженеры и ученые, причастные к подготовке космических полетов. Негласно главным в группе был генерал Николай Петрович Каманин, руководитель центра подготовки космонавтов, прилетевший на отдых с женой, Марией Михайловной. Последние месяцы на плечах генерала лежал контроль за подготовкой ко всем запускам космических ракет, а после полета Гагарина большинство дипломатических визитов первого космонавта не обходилось без присутствия Николая Петровича. На катере Каманин рассказывал женщинам, какие места они посетят в Севастополе. Острый глаз генерала при этом автоматически искал Гагарина. Обнаружив невысокую фигуру космонавта, стоявшего у борта, Каманин успокоился.

Гагарин смотрел на отходящую от борта линию на воде, которая начиналась прозрачным водяным холмиком, а заканчивалась бурлящими белыми барашками далеко позади катера. Как катер разрезает воду, так, наверное, и ракета прорывается через плотный воздух, оставляя за собой барашки в тысячу раз мощнее. Гагарин видел это в записях, но съемки обычно производились издалека, и как пузырится огненно-дымовая смесь вблизи, трудно было понять. Почему-то именно здесь, в Крыму, часто приходили мысли о полете. То ли влияло южное черное небо с яркими звездами, которое они рассматривали вечерами, то ли отдых сам по себе освободил голову от волнений выматывающих политических поездок за границу, где Гагарин только и делал, что прославлял советскую науку да рассказывал всем о космосе. Он так много говорил об этом, что уже сам стал забывать, каков космос на самом деле.

Сейчас он пытался вспомнить черную бездну с яркими точками звезд за стеклом иллюминатора. Никогда раньше он не видел такого пустого черного цвета: всматриваешься в эту тьму, и она кажется глубокой, а звезды внутри этой черноты — яркие осколки света. Совсем не так, как сземли, намного контрастнее. И постоянно где-то внутри присутствует страх, чуть отступает, когда увлечешься невиданными картинами за иллюминатором или необходимой работой — записать в бортовой журнал, проверить показатели приборов, и возобновляется, когда вибрации увеличиваются или — самый страшный миг при сходе с орбиты, обратно на Землю. Остается только ждать, тонко ощущая телом космический корабль, как собственный организм. Сильный толчок — произошло разделение, слышен свист ветра, и повышается температура в кабине — обшивка корабля накалилась и горит, растут перегрузки, приборы в глазах расплываются... Уже даже не до страха, еще одно усилие воли, не сдаваться. В ожидании катапультирования минуты тянутся неимоверно долго... И вот наконец перегрузки уменьшаются, становится легче. Потом толчок, и через еще одно долгое мгновение, когда непонятно, что происходит, уже вокруг не темная кабина, а бескрайний свет, и видно наконец землю-матушку.

— Смотри, сколько на берегу народу собралось, — хлопнул его по плечу Каманин.

— Ага, — чуть рассеянно ответил Юрий. вернулся из космоса и добавил привычным шутливым тоном: — Граждане! Белка и Стрелка уже летят к вам!

В ответ улыбнулся только Титов.

 

Недавно появившийся из-за мыса катер, сильно взволновавший толпу на пристани, ровно к назначенному сроку подошел к причалу.

Молодые матросы в белоснежных рубахах с синими воротниками ловко намотали швартовые канаты на вмурованные в пристань кнехты. На каменные плиты пристани сошли первые космонавты страны. Военный оркестр заиграл мелодию песни «Заправлены в планшеты космические карты», за полгода ставшей для страны чуть ли не новым гимном. Следом за космонавтами с катера сходили никому не известные мужчины и женщины, но то, что они прибыли вместе с Гагариным и Титовым, в глазах севастопольцев сразу делало и их почетными гостями города. Пока космонавты поднимались по ступеням Графской пристани, люди вокруг аплодировали, не жалея ладоней, и восторженно улыбались знакомым по газетным фотографиям героям. Гагарин открыто и ярко улыбался им. За прошедшие после полета полгода, когда он вдруг стал знаменитым, а его поездки — официальными, Гагарин привык к радостно встречающим его людям, и чувство смущения от как будто незаслуженной народной любви — такое острое вначале — отошло куда-то на второй план.

А люди вокруг все улыбались и хлопали, приветствуя покорителей космоса. В толпе в разных местах было слышно, как рядом кто-то поет слова песни. Несмело начавшись в разных местах, песня окрепла, и под аккомпанемент оркестра последние слова припева донеслись до слуха космонавтов, прозвучав мощным многоголосьем:

 

На пыльных тропинках
Далеких планет
Останутся наши следы.

 

Потом были рукопожатия с руководителями горкома партии и горис­полкома и торжественные приветственные речи, из которых выяснилось, что Юрий пять месяцев назад, 13 апреля, стал почетным гражданином Севастополя и теперь его встречают с особым радушием. После встречи на пристани гостей на двух машинах и автобусе повезли осматривать достопримечательности.

Пока все выходили из машин и собирались на площадке перед осле­пительно-белым круглым зданием панорамы обороны Севастополя, Гагарин отошел к фонтану, намочил руку, вытер лоб. Тут же его окружили люди, протягивающие листы бумаги с карандашами. Он успел дать несколько автографов, когда подошел Николай Петрович и коротко сказал:

— Все, надо идти.

Гагарин обрадовался: раздавать автографы ему никогда не нравилось. Заметив, как Каманин взглянул на его пиджак, висящий на руке, беспрекословно его надел.

Внутри здания панорамы было светло и прохладно. Стены поднимались высоко, пытаясь вместить громадную картину, опоясывающую помещение по периметру. Венчала строение куполовидная крыша с кольцом стеклянных окон, которые пропускали сюда дневной свет.

— Ничего себе! — вернув запрокинутую голову в нормальное положение, с улыбкой сказал Юра, чтобы слышал только стоящий рядом Герман.

— ...высота картины четырнадцать метров, а ее длина сто пятнадцать метров, — монотонно, как объявление следующей станции в метро, сказала экскурсоводша.

— Ничего себе! — оборачиваясь вокруг, якобы осматривая длину, снова сказал Гагарин Титову.

Оба весело улыбались. Встретившись глазами со строгим взглядом Каманина, Юра попытался перестать улыбаться, взял Валю за локоть и подошел поближе к картине. В этом месте панорамы были изображены ограждения, устроенные из плетеных корзин, наполненных землей, в специальных нишах этой баррикады стояли пушки. Вдали, за пушечным редутом, на усеянных солдатами холмах дымились места ударов. На переднем плане царил хаос настоящей войны: разбитая грязь, поломанные редуты, валяющиеся ведра, доски, мешки с песком, но пирамидки пушечных ядер хранили черты порядка и банники для чистки пушек лежали рядом с каждым орудием. Юра смотрел на изображенных защитников Севастополя и думал: «Вот они — настоящие герои: полководец, бегущий со своим отрядом на врага, женщины, принесшие воды раненым. Их имена никто никогда не узнает, но все вместе они выстояли тяжелую осаду». И вспомнилось военное детство, когда они с семьей, выселенные из собственного дома, жили в землянке и как с мальчишками рассыпали по дороге гвозди и битое стекло, чтобы насолить немцам, как он забивал мусором выхлопные трубы немецких машин — вот когда он был настоящим героем. Это были никому не видные подвиги. И никто не просил автографов. А его полет в космос хоть и тяжелое испытание, но совершен не только им. Ученые и инженеры построили ракету и космический корабль, просчитали траекторию полета, научили управлять кораблем. А он теперь ездит в разные страны и пожинает урожай славы. Если слушать всех, кто восхищается его подвигом, и принимать их слова всерьез, то это слишком большая награда за опасность и страх полета. А если постоянно помнить, что его полет является венцом долгого труда всех ученых и инженеров, сделавших возможным полет в космос, то постепенно теряешь ощущение себя и чувствуешь себя целой страной.

После экскурсии довольно утомленную, но не показывавшую вида группу подвели к толстенному талмуду, открытому на чистой странице, и с интонациями учительницы на школьном утреннике экскурсоводша сказала:

— А теперь, дорогие гости, если у вас есть впечатления, которыми вы бы хотели поделиться с музеем, то милости просим оставить отзыв в нашей книге.

Гагарин привык, что в таких случаях ему нельзя не делиться своими впечатлениями. И, склонившись над книгой, написал: «С большим удовольствием осмотрели панораму обороны Севастополя». Чуть задумался и добавил: «Очень хороший памятник героической истории нашего народа. Гагарин. 21.09.61 года».

На выходе из здания панорамы космонавтов ждал нестерпимо яркий полдень. Валя шепнула Юре:

— Так есть хочется.

Он прижал ее к себе и рассмеялся, они сели в машину к Каманиным.

— Николай Петрович, когда у нас обед по программе? — спросил Юрий.

— Тебе бы только... обед, никакой тяги к культуре! — добродушно ответил Каманин. — Сейчас поедем на крейсер «Михаил Кутузов», там и пообедаем.

 

Гагарина сразу поразил размер крейсера — от носа до кормы было двести десять метров. Он тут же мысленно накрыл корабль только что осмотренной гигантской панорамой, но ее хватило только на половину крейсера. Тогда он в мыслях обмотал крейсер вокруг здания панорамы, получилось почти два витка. Резкий, мощный и короткий звон пронзил поднявшихся по трапу гостей судна. Видя, как гости вздрогнули, адмирал Касатонов, встречавший их на корабле, объяснил:

— Корабельный колокол. Каждые полчаса один удар. В полдень бьют рынду — три удара.

Во время не очень продолжительной экскурсии по крейсеру приходилось высоко поднимать колени при проходе между разными помещениями корабля — почти все двери представляли собой овальные отверстия с полуметровым порогом. Внутри боевой рубки обстановка оказалась схожей с космическим кораблем: множество проводов по стенам, везде приборы, датчики, рычаги, кнопки, вся площадь рубки была использована для военных целей, но все же там было просторнее, чем в кабине космического корабля. Герман с Юрой понимающе переглянулись. В конце пути, пролегающего по узким коридорам и отвесным лестницам, гости «Михаила Кутузова» оказались наконец в кают-компании, где уже был сервирован обед. Угощались наваристой ухой, которую дежурный матрос наливал из фарфоровой супницы, макаронами по-флотски, пили массанд­ровские вина и коктебельский коньяк.

Душевно попрощавшись с моряками, космонавты и их сопровождающие дружной гурьбой пошли к машинам. Больше всего народу село в автобус. В машине обсудили крейсер, помолчали.

— А в Москве, наверное, сейчас уже пахнет осенью, — сказала Мария Михайловна.

Несколько вздохов были ей ответом.

— Николай Петрович, куда сейчас? — спросил Юрий.

— Деревья едем сажать, — сердито ответил Каманин, на что Гагарин засмеялся. — Не смейся, я ведь серьезно, — уже вполне добродушно заметил генерал.

— Да уж. До строительства дома руки еще точно не скоро дойдут, и с сыном пока не очень получилось, хоть одно полезное дело в своей жизни сделаю, — наигранно устало сказал Гагарин.

Валя нахмурилась, жена Каманина улыбнулась, а сам Каманин проворчал:

— В артисты тебе, Юрий, надо было, а не в космонавты!

Когда подъезжали к Малахову кургану, внимание Вали привлек мужчина лет пятидесяти в нечистых спортивных штанах и майке, поверх которой был надет светлый пиджак. Он неестественно прямо сидел на каменном парапете и как-то отрешенно смотрел вперед себя, не видя никого. Такой же пустой взгляд Валя однажды видела у коллеги, у которой месяц назад погиб муж.

 

Дядя Вася сидел на парапете и вспоминал сослуживцев с линкора, погибших в одночасье в паре сотен метров от берега. Одна и та же навязчивая картина постоянно всплывала у него в голове: на соседнем корабле, прибывшем спасать линкор, стоит небольшая группа людей в черных шинелях. Ночью их с трудом можно было разглядеть, лишь несколько фонарей на палубе тускло освещали их лица и блестящие погоны, к одному адмиралу постоянно подходили разные офицеры, что-то говорили, он им коротко отвечал, они удалялись. Фигура и лицо адмирала выражали досаду и какую-то усталость. Василий Петров со своим помощником, стоя на палубе раненого линкора, взволнованно следили за увеличивающимся креном корабля. Подошедшие буксиры, получив приказ буксировать корабль на мелкое место, медленно потащили за собой линкор. Василий смотрел на адмирала с соседнего корабля, фигура которого теперь яснее была видна в предрассветных сумерках. Адмирал с досадой высморкался за борт, зажав пальцем одну ноздрю, вслед за всеми отошел от борта и скрылся в глубине корабля. Крен увеличился, на палубе началась паника, люди прыгали в воду, забирались в спасательные шлюпки соседних кораблей. Василий с помощником прыгнули в воду с огромной высоты и что было сил поплыли прочь от корабля. От линкора отходила спасательная шлюпка, набитая до отказа, она почти зачерпывала бортами воду.

— Подождите! — крикнул Петров. — Дайте руку, я не залезу, просто дайте руку!

Ему с кормы протянули руку, и он, взявшись за нее, стараясь не тянуть на себя, немного расслабил тело. Протянул свободную руку догнавшему их помощнику, и так шлюпка с живой цепью в воде пошла к своему кораб­лю. Через пару минут «Новороссийск» стал опрокидываться на противоположный от Петрова борт, днищем закрывая ему, как ладонью, вид на сыпавшихся с палубы и тонущих людей.

Поднявшаяся подводная часть корабля, плотно облепленная ракушками и водорослями, стояла теперь в глазах у дяди Васи. И постоянно сморкался адмирал. И, вспомнив, как мешала мокрая одежда, дядя Вася снял пиджак. Надо было пойти и продолжить выпивку. Но как? На какие шиши? И вдруг рядом с ним раздался знакомый голос:

— Василий! Ты? Братцы, мы с ним вместе воевали!..

 

На Малаховом кургане была разбита новая каштановая аллея. Космонавтам дали саженцы молодых каштанов и показали, куда лучше посадить деревья. Воткнув лопату в землю, Юра вспомнил, как давно не делал этого, а ведь в детстве постоянно копали — то сажали с братом картошку, то перекапывали огород на зиму. Такое особое чувство, когда врежешь лопату в землю до краев, а поднять целиком не можешь, тяжела. И приходится вытаскивать ее потихоньку вверх, каждый раз пробуя — а сейчас можно вытащить? Здесь, конечно, совсем не то: и он благодаря ежедневной зарядке стал сильнее, и земля тут была рыхлая.

Разгоряченные земляными работами, все улыбались газетчикам. Когда возвращались к машинам, чтобы поехать осматривать диораму, Гагарин шепнул жене:

— Давай в автобусе поедем? Там веселее. Поют чего-то...

— Да ты что, перед Петром Николаевичем неудобно, — так же шепотом ответила Валя.

— Да давай, он, может, только рад будет, — быстро проговорил Юра.

— Юр, не надо, пожалуйста.

После осмотра диорамы собрались ехать обратно в Форос. В машине Гагарина не оказалось, цепкий глаз Каманина заметил его улыбающееся лицо в автобусе. Кортеж тронулся, но в машине, где ехали теперь Каманин с женой и Валя, повисло неловкое молчание.

Ребята в автобусе веселились. Они передавали друг другу бутылку коньяка, по очереди сползали с сидений вниз, чтобы их не было видно в окна, пили и снова садились. Бутылка быстро опустела, а вполне трезвые головы космонавтов требовали продолжения веселья. Водитель автобуса, коренной севастополец, с упоением рассказывал о Золотой долине, по которой они сейчас ехали, и вскользь коснулся якобы хорошего здесь ресторана. Ребята, краем уха слушавшие рассказ, важное слово все-таки уловили и попросили остановить возле этого чудесного места.

Из автобуса во главе с Гагариным вышла небольшая группа людей и направилась в ресторан. Каманин, остановив машину, тоже вышел и последовал за ними. Все вошли в зал, где несколько столов были заняты уже не очень трезвыми компаниями. Роберт Ахмеров, охранник Титова, подошел к стойке и, видя вошедшего Каманина, заказал для всех по рюмке коньяка, сделав официантке знак, мол, еще бутылку с собой, только попозже. Умеющая понять и не такие знаки, женщина с ярко накрашенными веками принялась выполнять заказ. К столику, за которым расположились космонавты, она подошла, успев дополнить свой макияж густой помадой цвета свежей моркови. Все быстро выпили и встали из-за стола. Компания, неожиданно появившись, так же быстро удалилась, а еще никто из посетителей не решился подойти к Гагарину за автографом. Ахмеров намеренно выходил последним. Спускаясь по лестнице, Каманин сказал Гагарину:

— Тебя Валя просит подойти.

И они вместе направились к машине.

— Ну чего тебе? — довольно резко спросил Юрий.

— Поехали вместе, садись в машину, — так же неприятно сказала Валя.

— А я не хочу, пойдем со мной в автобус! — Гагарин открыл Вале дверь.

— Нет.

Гагарин со злостью захлопнул дверь. Задумался на мгновение и, сказав Каманину: «Пиджак забыл!» — побежал обратно в ресторан.

На выходе из зала Ахмеров рассказывал что-то официантке, та зачарованно слушала и кивала. Пролетев мимо, Гагарин подбежал к столику, где только что сидел с ребятами, наклонился за пиджаком. За соседним столом сидящий к Гагарину спиной посетитель, широко разводя руки, громко разглагольствовал:

— Герои!.. Сунули в ракету — и полетели. Белка и Стрелка — вот они кто!

По изменившимся лицам друзей, ошарашенно смотрящих куда-то за его плечо, смелый рассказчик, уже предчувствуя неладное, неловко обернулся и, не успев ничего увидеть, получил сильный удар в челюсть; его отбросило, и он больно ударился ребрами о край стола.

Гагарин сам не ожидал, что ударит, кулак сильно болел. Внутри разливалось чувство нахлынувшей свободы — как будто каждый мускул в теле освобождался от долго сдерживающих пут. Он чувствовал, что этим ударом наконец отомстил всем тем сволочам, кто, косясь на него, тихо говорил своим что-то подобное, а он втайне чувствовал, что они правы, что не такой уж он и выдающийся, что здоровых людей, способных выдержать тренировки и выполнить несложные действия в полете, еще миллион, что ему просто повезло первым полететь в космос и повезло — вернуться.

Но сейчас он понял, что, как бы там ни было, полет в космос — это его заслуга. Он одновременно вспомнил тысячи мелочей: свои сомнения, мечты, как читал газеты о запусках ракет, как отдал заявление на прием в состав космонавтов, как проходили тренировки, как не рассказывал никому, даже Вале, подробностей, именующихся одинаково — «военная тайна», а за этой тайной иногда плотно пряталась смерть, как вынес перегрузки полета, как выступал перед многотысячной толпой на Красной площади, — все эти события образами и чувствами ожили в нем, и ему стало легко — он почувствовал свою цельность, и больше не хотелось никому ничего доказывать.

К месту несостоявшейся драки подбежал Ахмеров, посмотрел на пострадавшего и увидел обычного алкаша в спортивных штанах и пиджаке, надетом поверх майки. Ахмеров удивился, как его вообще в ресторан пустили, и глянул на собутыльников: вполне приличные люди, военные...

Гагарин, не глядя ни на кого, пошел прочь из ресторана. У выхода столкнулся нос к носу с Каманиным:

— Николай Петрович, разрешите попозже в санаторий вернуться. Хочу по городу еще погулять, собраться с мыслями.

— У тебя что, есть с чем собираться? — незлобиво спросил Каманин.

— Хочется побыть одному.

— Нет уж, все-таки с Ахмеровым. Я за тебя отвечаю. Перед Валюшей только потом извинись.

— Конечно. Сегодня же вечером извинюсь, а пока скажите ей, пожалуйста, что все хорошо и я попозже приеду.

— Ладно, давай, гуляка. Ахмеров, составишь ему компанию?

— Есть составить компанию! — подхватил Ахмеров. — не волнуйтесь, Николай Петрович.

— Эх!.. — выдохнул Каманин и пошел к машине.

Гагарин с Ахмеровым поймали попутку и вернулись в Севастополь.

— Просто хочу на набережной посидеть, — сказал Гагарин.

Они приехали на Капитанскую улицу, водитель заверил, что народу здесь не бывает много, но сам не удержался, попросил автограф:

— Для сына. Два месяца назад родился, Юрой назвали. Вырастет, расскажу, как встречался с его тезкой.

Вышли из машины. Здесь и впрямь было немноголюдно.

— А то приехали, осмотрели все достопримечательности, а что это за город, так и не почувствовали. Считай, не видели ничего, — остановившись на краю набережной, сказал Гагарин.

— Зато видели красивых девушек... — с тоской в голосе сказал Ахмеров, усаживаясь на теплые бетонные плиты пристани.

Гагарин с улыбкой посмотрел на него:

— Это ты, что ли, об официантке? Из «Золотой долины»?

— Что ли! — с деланой обидой проговорил Ахмеров и сам рассмеялся.

— Благо от красивой девушки с пустыми руками не ушел. — Ахмеров полез во внутренний карман и достал бутылку коньяка, которая и явилась поводом для знакомства с официанткой Любой.

— Ну ты даешь! — восхитился Гагарин.

— Знай наших! — похвастался Роберт.

Выпили.

— Ну, расскажи, что там произошло у вас.

— Он сказал, что мы Белка и Стрелка... А я сам не ожидал, как вмазал ему. И знаешь, так хорошо, не задержался, не подумал, а сразу ррраз! Всегда раньше промедлишь, а потом, даже если хочется ударить, все равно умом понимаешь: не надо. А тут очень быстро: он обидел — я врезал. И как бы сразу квиты.

— Да, понимаю. Помнится, родители в детстве тоже говорят постоянно: не надо драться, если обзывается, это не от большого ума, а ты стоишь со своим большим умом и тебе вдвое обидно, что этот глупый назвал тебя дураком, а ты умный и не можешь ему достойно ответить.

— И знаешь, я еще понял, эти люди ничего не знают о полете. Не знают — каково это. Газеты сделали меня перед ними героем.

— Понятное дело, — поддержал Ахмеров.

— А ведь для нас это обычная работа. Он, может, тоже герой. На войне был или детали на заводе каждый день вырезает, а из этих деталей сделают потом хороший комбайн, который соберет урожай хлеба и народ будет сыт. Только об этом он не думает, хочет поднять себя в глазах друзей, но по-другому. С одной стороны, хорошо, что я ему врезал, а с другой...

Они сидели в центре незнакомого города, на теплых плитах набережной, над еле волнующейся водой летали чайки, из приморского кафе доносилась мелодия «Севастопольского вальса», было приятно запивать все это глотками вкусного, обжигающего коньяка. Гагарин больше не хотел ничего объяснять Ахмерову, просто на душе было хорошо оттого, что кто-то рядом.

— Мам, мам, смотри, чайка! — закричала неподалеку девочка лет пяти.

— Если чайка села в воду... — ласково сказала ее мама.

— Жди хорошую погоду! — закончила девочка и весело засмеялась.

 

Анна Лапикова

Родилась в 1986 году в Северодвинске.
Работает в издательском доме «AxelSpringerRussia».
Живет в Москве.


Одно желание для золотой рыбки

— Вот вы, Иван Иванович, русский?

— А какой же? А ты, Михайло, скажешь, немец? — хихикнул камергер ее величества императрицы Елизаветы Петровны и неподобающе, но с удовольствием так икнул.

— Натюрлих! — заявил профессор химии Петербургской академии наук, уморительно подражая излюбленному обороту речи своей жены, немки по происхождению, и гулкие раскаты смеха вырвались из могучей его груди.

Отсмеявшись и утерев рукавом холщовой рубахи пьяную слезу, академик пошел на попятную.

— Я не немец, а помор! — сказал важно и испытующе глянул на друга.

— Ха! Помор! Не слышал... Ик!

— Как же, милостивый государь? — удивился Михаил Васильевич и, по обыкновению натуры своей, вступился за правду. — Поморы — те, что по морю Белому живут и на Мурмане промышляют! «По-мо-рю», отчего и «поморы». Морского ходу знают и по Ледовитому океану ходят.

— И что с того? Ну, ходят... — как-то сник Иван Иванович, зевнул, икнул и подпер тяжелую голову кулаком.

— А то, что на самодельных судах, на кочах то есть, они за треской, за полтосиной да за зверем морским до самого Груманта доходят.

— Началось! — закатил глаза Иван Иванович.

— И хоть тяжко дышится им, да вольно. Оттого во мне сила природная, и по духу я не крестьянин, не крепостной...

— Помор, стало быть?! — воскликнул Шувалов в попытке прервать поток умозаключений молодого академика.

Тот быстро-быстро закивал головой:

— Потомвс... потомсв... тьфу, слово-то какое... мудреное.

А потомственный дворянин снова хихикнул, взгляд его полегчал, и темень хмельных глаз заискрилась лукавством. Будучи по натуре мягким и добродушным, Шувалов все же не мог удержаться от удовольствия в очередной раз сыграть на горячности академика.

— А докажи, Михайло, докажи! — хлопнул пустой рюмкой по столу. — Покажи, чему у поморов обучился, и наливай!

Михаил Васильевич схватился ручищей своей за штоф, зазвенел об рюмки, заморгал, призадумался.

— Может быть, коч смастерить?

— Зачем?! За здоровье матушки-государыни-императрицы Елисаветы Петровны — будем!

Михайло не закусывал, а Иван Иванович подвинул тарелку с сёмужкой, подхватил кусочек двузубой вилкой и аккуратно в рот положил.

— Ты мне лучше вот рыбы напромышляй! — и указал на ближайшее к себе блюдо.

— Да завтра же всех карасей из пруда Петра Ивановича выловлю! — вскинулся профессор. — А если выполню и повеселю ваше превосходительство, порадуйте и меня, исходатайствуйте разрешение на недавнюю нашу задумку, потому как она только благо России принести может!

— Полно, полно, Михайло Васильевич, спор шутлив, а ставка высока...

— Так ведь и цель высока! — провозгласил Ломоносов и уронил голову на грудь.

— Хорош! — восхитился камергер, с трудом поднялся из-за стола и, шатаясь, последовал в опочивальню.

 

Двоюродному брату Ивана Ивановича — графу Петру Шувалову в сорок шестом году императрица Елизавета подарила Парголовскую мызу под Петербургом. С тех пор прошло семь лет, и вязкая, заболоченная земля превратилась в ухоженный парк с чисто выметенными песчаными дорожками, фигурной формы озерами и прудами, а в центре ее бойко вымахал каменный дворец.

В малой кухне этого дворца приподнял с дубового стола чугунную голову свою Михаил Васильевич Ломоносов. Осмотрелся, увидал кухарку, кочергой из печи золу выгребавшую, и просипел:

— Глашка, плесни с ковша.

Напился, губы отер и обрел обычную свою громогласность:

— Баня топлена? Мыться желаю!

— Вы, Михайло Василич, как мужиком народились, так мужиком и преставитесь, — обиженно вымолвила кухарка.

— Не серчай, не гневайся, изящная, утонченная моя Глафира, — хрипло засмеялся Ломоносов и попытался ущипнуть необхватных размеров талию молодой прислужницы.

— Коли б ваша была, так и хватались бы, — ловко изворотилась кухарка, невольно зардевшись, как спелое яблочко. — Неужто баре так говорят? Они всё «прошу» да «благодарю» выражаться изволят, а вы... душа темная!

— Душа темная, да ум светлый! Баре твои так изволят выражаться, — не без гордости сообщил ученый и вдруг, словно вспомнив о чем, встрепенулся. — Глашка, наготовь-ка мне хлеба, каши, червей.

— Червей-то почто?

А Ломоносов уже выходил из кухни, бормоча:

— Червей я сам накопаю, и опарыша нужно...

Раным-ранешенько, пока свежий утренний воздух не успел еще смешаться с теплом скупого августовского солнца, Михаил Васильевич сошел с крыльца шуваловского дворца с удочками наперевес. Он направился прямиком в парк, к одному из прудов, который, как указали крепостные, был чисто карасевым. Ломоносов шагал размашисто, торопливо, чувствуя острое желание выиграть спор. И все же, подойдя к водоему и сбросив с плеча котомку с приманками, он чуть постоял, помешкал, потом вымолвил невольно: «Господи, благослови!» — и только тогда приступил к делу.

 

Часам к одиннадцати Михаила Васильевича разморило, и в полудреме ему начала мерещиться какая-то таблица, где все известные науке химические элементы располагались стройными рядами и столбцами, но тут к нему тихонько подкрался Иван Иванович и, хлопнув по плечу, поинтересовался:

— Клюет?

Михаил Васильевич вздрогнул, очнувшись, привстал, присел, снова привстал. Шувалов рассмеялся:

— Спит, собака! Признаться, я удивлен твоим нерадением.

— Разомлел на солнышке, ваше превосходительство. С рассвета сижу. Сейчас чудное мне привиделось.

— Что же?

Ломоносов наморщил лоб, потер пальцами переносицу:

— Пустое! Вылетело из головы.

Он медленно выпрямился, разминая затекшие члены, и рукой указал на довольно внушительную горку карасей, уложенных под сосновую сень, на листы лопуха. А рядом с нею чего только не было насыпано: черви, хлебные катыши, маслянистые комья каши, белесые опарыши, мотыль, овсяное зерно. И сам улов, и уйма приманок так поразили Ивана Ивановича, что рыболов счел нужным объясниться:

— Я, как удочки поставил, сразу жмыха растолченного к поплавкам для прикормки бросил. Не клевало с полчаса, потом на перловку и тесто брать начал. Даром что вода здесь как роса, ила на дне мало, и мотыля или червя он только по праздникам отведывает, а не взял! Страсть какая рыба капризная.

Тут говорящий резко развернулся и бросился к снастям. Иван Иванович с легким волнением заглянул в водяное око пруда: срединный поплавок, покачнувшись, накренился набок. Шувалов замер, Ломоносов тоже. Он подсек в тот момент, когда поплавок полностью завалился, затем бережно подвел его ближе и ловким, уверенным движением выдернул весьма крупный, фунта на три, экземпляр. Михаил Васильевич присоединил его к остальным:

— Шесть штук осталось.

Иван Иванович недоверчиво взглянул на друга-ученого.

— Число верное, ваше превосходительство. За прудами графские егеря нарочно наблюдают, поскольку карасей этих Петр Иванович так любит, что за ушами трещит. Но только чтоб жаренных в сметане с луком и чешуи не снимать!

— Это кто тебе рассказал?

— Изящная кухарка его сиятельства... Глашка... Болтливая девка, слава богу!

— Михайло, да ты повеса! Изящную кухарочку приметил, а мне не показал, — развеселился Иван Иванович. — Быть по сему, — решил камергер и кивком указал на горку трепещущих созданий. — За ними пришлю. До конца дня из этого пруда шесть карасей выловишь — ставка сыграла.

Но едва только Шувалов ушел, клев совсем прекратился и время шло впустую. Приуныв, подперев подбородок кулаком и втайне надеясь на силу мысли, помор пристально смотрел на поплавок, когда услышал предупредительное покашливание за спиной. Ломоносов обернулся и уперся взглядом в беззастенчивые мальчишеские глаза. Чумазый подросток лет двенадцати с белыми и тонкими, как хохолки одуванчика, волосами был прислан, по всей видимости, Глафирой — забрать пойманных карасей.

— Чего тебе? — не слишком доброжелательно отозвался взрослый.

— Вижу, не клюет у вас, барин, — нагло заметил парень. — Чего на крюк сажаете?

— Да что и все, — вздохнул рыболов.

— Хочете, научу вас, на что карась тутошний берет? — поинтересовался мальчик.

— А хочете, я тебя научу говорить правильно? — не удержавшись, съязвил Михаил Васильевич.

— Хочу, — без промедления ответил тот. — Тем паче задумал я азбуке, чтению учиться. Старшие говорят, вы в Петербурге ученый большой.

— Эвон как! — опешил Ломоносов. — Зачем же тебе азбука?

— У дьяконова сынка Феофана, Фофана по-нашему, книга есть с картинками, — бесхитростно отвечал мальчик. — Корабли на них с плавниками рыбьими заместо парусов, доспехи на воинах чешуйчатые, на шлемах рога как у жука. А барышни препотешные: лица набелены, брови насурьмлены, глаза махонькие, будто семечки. И все в халатах.

Последнее предложение он произнес с возмущением. Михаил Васильевич усмехнулся.

— Поизнай, об чем там написано, — продолжал парень. — Дьякон не скажет. Он Псалтыри из рук не выпускает, только розгами стращает да приговаривает: «Побойся Бога, побойся Бога».

— Как зовут тебя? — спросил ученый.

— Алешей кличут.

— Я Михайло Васильевич, — представился Ломоносов. — Вот что, Алеша, заключим договор: ты разъяснишь мне, как перехитрить карася, я помогу тебе с азбукой. Справедливо?

— Добро! — согласился мальчик. — Караси на запахи падучи, у них нюх как у собаки. Я ноне к конюшне приставлен, а прежде у повара красномордого кушать-подавати служил на подмоге. Один раз, когда меня за карасями послали, я тихомолком булку со стола стащил, с ванилью которая (до чего скусна булка-то!), на крюк насадил маленько, и такой клев был, — парень закатил глаза, — чуть с руками не отодрали!

У Ломоносова нашелся мятный пряник. Половину он отдал мальчику, а из другой половины стал катать шарики и на них приманивать карася. Когда поймался первый, Алеша сказал:

— Ну вот, что я говорил! Все, барин, некогда мне тут с вами прохлаждаться. — Он собрал всех пойманных карасей и ушел, бросив на прощание: — Уж не забудь про азбуку-то мне!

 

В четвертом часу пополудни, когда Глафира в накрахмаленном переднике вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», — в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:

— Что же жрет эта тварь!..

Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.

— Руки прочь! — завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.

— Ты что? — испуганно спросил Михаил Васильевич.

Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:

— Дура баба.

— Это приправы господина Кушав-вати, — заикаясь, оправдывалась кухарка. — Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога простите!

Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.

— Полно, — примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. — Полно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.

Присевши напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:

— Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем, и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!

— Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? — удивилась Глашка.

— Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.

— Ой ли? — вздрогнула кухарка.

Рыболов-неудачник уныло кивнул.

— А вы его бреднем! — вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.

— Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, — возразил академик, а потом доверительно попросил: — Выдай мне немного тех пряностей!

 

Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.

— Время не медлит, Михайло.

— Еще не вечер, ваше превосходительство, — упрямо возразил рыболов.

— Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, — и сам горю желанием поучаствовать! — издалека начал Шувалов.

Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:

— Освободите место!

— Уймись ты, бешеный мужик!

Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:

— Я рядом посижу, понаблюдаю.

— Если вы так собирались поступить, — смиренно отвечал тогда академик, — прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.

— Забыл, Михайло.

— За все благодеяния Господь Бог вас наградит, — твердо произнес Ломоносов.

— А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться от пения Твоих похвал».

— Дразните? — улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. — Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!

— Потому и ценю тебя превыше остальных, — отметил Иван Иванович и напомнил: — Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.

— Тем более извольте место освободить! — сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.

И едва он закинул снасть, не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова в мгновение ока откликнулась на поклевку. После подсечки удильщик стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.

Карась сорвался легко.

Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.

Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.

— Вот как бесславно... — вдруг заговорил Ломоносов.

— Оставь! — прервал его Шувалов. — Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо если поморы — упорные, пытливые, сильные люди, с умом ясным и твердым, то ты — их сын, и сын достойный. Что касается награды за победу в споре, ее непременно следует получить.

— Кажется, вы свою награду покамест не придумали, — заметил академик.

— Ты прав и того ради выбирайся из пруда.

Михаил Васильевич сделал шаг и резко остановился.

— Постойте-ка, — наморщил он лоб. — Мне что-то мешает.

Очутившись на суше, рыболов снял левый ботфорт, перевернул его и испытал величайшее изумление: из голенища вместе с водой и илом выскочила, словно по волшебству, золотая рыбка!

— Так не бывает, — прошептал Иван Иванович, переводя недоумевающий взгляд с карася на Ломоносова и обратно.

— Я все-таки поймал его! — выкрикнул упрямый помор и весь аж засветился.

 

Крепостнымиграфа Шувалова во время строительства имения один из холмов был досыпан до такой высоты, что в дальнейшем оправдывал свое возвышенное название, ибо именовался Парнас. С вершины его, с каменной скамьи, на которой расположились Михаил Васильевич и Иван Иванович, открывался взорам молодой Санкт-Петербург. На западе в растопленное масло залива погружался горячий, румяный блин солнца, слева из темных сеней леса веяло холодком, настоянным на медовых липах и кислом болотном сене.

— Не могу решить, чем любоваться, — улыбнулся Ломоносов.

— Я поистине не перестаю удивляться тому, как ты поймал последнего карася, — не находил себе места Иван Иванович.

— Спросите лучше, на что он поначалу взял, ваше превосходительство, — намекнул академик.

— Черви, хлебный мякиш etcetera — любой мальчик знает, на что их ловить.

— Любой мальчик знает, на что их ловить, а один знает, на что они клюют, — заговорщически подмигнул Ломоносов собеседнику.

— Я знал, что дело это нечистое! — заявил Шувалов и потребовал разъяснений.

Михаил Васильевич без лишних уговоров рассказал про Алешу и про то, как последнего карася ловил на ваниль, смешанную с хлебным мякишем.

— На ваниль?! — воскликнул Шувалов.

Академик кивнул и нарочито рассмеялся.

— Не верю!

— Я тоже этому не верю, помимо того, я не верю, что последнего карася скорее в сапог, нежели на крючок поймал, — сказал Михаил Васильевич. — Однако это произошло.

— Какая чудная история, — протянул камергер.

— Вернее, «чудесная», — поправил его Ломоносов и пошел ва-банк: — Сколь много законов естественных, которых природа держится, мы по незнанию страшимся и называем чудесами. Сколь усердно надлежит исследовать натуру, чтобы тайны ее великие разуму открылись.

— Ага, — тяжко вздохнул Шувалов. — Уже и о награде рассуждаешь.

— Вы только вообразите, ваше превосходительство, — Московский университет! В нем станут постигать науки такие юноши, как Алеша...

— Такие, как ты, — перебил Иван Иванович, но академик не заметил этого:

— ...ревностные, смелые, отрада и честь отечества. Исходатайствуйте перед императрицей российскому народу. Этим благим делом вы щедро и достойно продолжите начинания Петра Великого!

— Ох, Михайло Васильевич, умеешь ты уговорить! Ну, коль уж поймал последнего карася...

 

Марина Кулакова

В 2008 году окончила РГСУ (Российский государственный социальный университет), в 2009 году поступила в Литературный институт имени А.М. Горького.
Работала копирайтером, внештатным корреспондентом районных газет. Печаталась в «Литературной газете», «Студенческом меридиане», «History», «Справочнике классного руководителя» и др.
Работает в Литературном институте имени А.М. Горького.


По-единок

Иван Андреевич всю дорогу, пока трясся в двуколке, катившейся из Петербурга в Коломну, был погружен в мрачные мысли. С одной стороны, его визит был необходим, с другой — очень не хотелось участвовать в навязанном ему поединке.

Однако после отставки у князя Голицына драматург располагал свободным временем, которое можно было потратить на такую ерунду, как пустячный спор с азартным Михаилом Евгеньевичем за игрой в карты и, как следствие, поездку в подмосковную губернию Коломну. Пари могло бы и не состояться, не обмолвись один из игроков, что великий Карамзин, дескать, тоже участвовал в этом коломенском состязании, да не справился с соперником. Правда, в газетах об этом не писали, и, возможно, информация была недостоверной, но у Ивана Андреевича, извечного оппонента «карамзинистов», тут же загорелись глаза...

Мимо проплывали, точнее, проползали скромные деревушки. Несколько встреченных собак с чувством облаяли путешественников, на что кучер произнес такую заковыристую фразу, что Иван Андреевич полез в саквояж за письменными принадлежностями. Все может пригодиться. Несколько лет назад он закончил шуто-трагедию «Подщипа», где в речи персонажа — князя Слюняя использовал манеры своего стародавнего знакомого. Получилось более чем потешно, но с тех пор знакомый обиделся и предпочел перейти в категорию незнакомых.

Около полудня двуколка въехала в городок, покружила вокруг деревянных построек и наконец остановилась возле каменного грязно-серого дома, находящегося поблизости от Соборной площади. Вдалеке виднелись переливающиеся на солнце купола Успенского собора, по узким улочкам праздно прогуливались местные жители.

Иван Андреевич с трудом выбрался из транспортного средства и огляделся. В этот летний день он чувствовал себя как рыба, вынутая из водоема. Писатель, несмотря на свои неполные сорок лет, уже был довольно полным и начал страдать одышкой.

— Ну, приехали, что ли? Это гостиница? — Иван Андреевич ткнул пухлым пальцем в не очень презентабельное здание, представшее перед путешественниками.

Кучер равнодушно пожал плечами, мол, «а вы, сударь, что хотели-то увидеть в провинции, дворец-с?»

— О, Иван Андреевич! Приветствуем, приветствуем! Добро пожаловать! — Два седоволосых господина, будто появившись из воздуха, торопливо подбежали к гостю. Одетые в старомодные камзолы, они представляли бы собой обычных провинциальных старичков, если бы не их трости, украшенные золотыми набалдашниками.

— Михаил Евгеньевич, Николай Прокопьевич, взаимно! Однако ж куда вы изволите проводить меня? Неужто в эту величественную постройку? — гость иронично поднес ладонь к глазам, всматриваясь в здание, которое словно скукожилось от стыда под взглядом столичного привереды.

— Ох, Иван Андреевич, простите великодушно. Вы даже представить не можете, как там внутри чисто и удобно. Все приготовлено специально для того, чтобы вы отдыхали и набирались сил до вечера, — слегка подобострастно пропищал старичок, именуемый Николаем Прокопьевичем.

— Должен заметить, вам, дорогой друг, придется потратиться немного, а уж если вы выиграете спор... — деловито начал второй.

— Не «если», дорогой Михаил Евгеньевич, а «когда»! — поправил писатель, вручая саквояж подбежавшему мальчишке.

В гостинице, оставшись один, он, скинув пыльный сюртук, подошел к окну, распахнул ставни и принялся рассматривать пейзаж. Коломна по праву славилась живописной природой, красавицей рекой Окой, церквями, башнями и прочими достопримечательностями. С трудом отлепив взгляд от пейзажа, Иван Андреевич со вздохом подавил в себе желание спуститься вниз и перекусить расстегаями. До назначенного срока оставалось еще часа четыре, но рисковать было нельзя. Он неторопливо принялся распаковывать вещи, как вдруг над самой головой просвистел камень и, ударившись о стену, замер на полу. Драматург вздрогнул от неожиданности и, шагнув к окну, осторожно выглянул. Во дворе никого не было. Опасаясь, что бросок все же может повториться, он отошел в сторону и задумчиво уставился на метательный снаряд.

Внезапно в дверь постучали. Постоялец на всякий случай поднял загадочный камень и буркнул:

— Ну, войдите.

На пороге появилась немолодая горничная:

— Простите, что беспокою вас. Вам просили передать вот эту записку. — женщина протянула немного грязный, сложенный вдвое кусок бумаги.

— От кого? — сурово спросил тот, принимая послание.

— Не могу знать. Какой-то мальчишка сказал, что от некоего дяденьки для Ивана Андреевича Крылова, принимающего участие в нашем ежегодном коломенском турнире... Больше ничего не знаю.

— И кто кинул камень в мое окно, вы тоже не знаете? — ехидно сказал Иван Андреевич, показывая булыжник.

— О боже! — всплеснула руками горничная. — Это, должно быть, мальчишки дворовые хулиганят.

— Примите меры. Совсем вы тут, в ваших провинциях, распоясались! — сердито процедил собеседник, хмурясь.

— До вечера мы все уладим! Прошу извинить за причиненные неудобства!

— Ничего себе неудобства! Это не неудобства, это просто безобразие! А вдруг это покушение на меня? А если меня тут у вас закидают камнями? — разошелся гость и угрожающе направился к своей собеседнице. — Поселите меня в другом номере!

— Да, конечно, конечно... Сегодня же мы переселим... Не волнуйтесь... — лепетала горничная, медленно отступая в коридор. Нащупав ногой ступеньку, женщина резко развернулась и побежала по лестнице.

Драматург с треском захлопнул за ней дверь и наконец развернул бумажку. На ней корявыми буквами было написано следующее:

«Ежели вы, господин Крылов, еще не передумали участвовать в соревновании, то настоятельно рекомендуем передумать. Или коли вы изволите все же явиться, то еще более настоятельно просим вас проиграть. Поверьте, это в ваших же интересах. В противном случае вы пожалеете. В?Коломне еще много камней. Подумайте. Доброжелатели».

Прочитав, Иван Андреевич презрительно хмыкнул. Затем, на всякий случай прикрыв ставни, достал письменные принадлежности, обмакнул перо в чернильницу и на другой стороне бумажки уверенной рукой начеркал ответ. Писатель не чурался крепких выражений, и на сей раз ему пригодилась фраза, сказанная по дороге кучером. Разумеется, в письме она была слегка литературно обработана.

Спустившись, Иван Андреевич отдал послание горничной на тот случай, если кто-то придет за ответом, и потребовал себе две порции расстегаев за счет заведения. Но, поразмыслив, отменил заказ и поднялся обратно в комнату. Едва постоялец прилег на кровать, как в дверь снова постучали.

— Кто? Что? — прорычал драматург, поднявшись с несвойственной ему быстротой. — Не гостиница, а проходной двор!

Дверь, оказавшаяся незапертой, тихонечко приоткрылась, и в комнату робко вошла миловидная девушка. Гостья остановилась и принялась теребить светлый локон, выбившийся из-под чепчика.

— Кого вам угодно, сударыня? Что привело вас ко мне? Может, у вас найдется для меня записка или, на худой конец, камень? — преувеличенно почтительным тоном сказал Иван Андреевич, раздосадованный, что посетительницу невежливо просто выставить за дверь.

— Записка? У меня нет записки... И камней... Извините, что беспокою вас, но я не могла не прийти. Когда я узнала, что вы, такой великий писатель, посетили наш уездный городок, я не сдержалась и пришла, чтобы выразить вам свое почтение и восхищение!

— Что ж, милое дитя, вы достигли своей цели. Я весьма польщен. — Иван Андреевич с любопытством взирал на девушку.

— Но, может... Быть может, вы примете в знак почтения от меня и моей семьи скромный подарок? Я напекла пирожков и хотела бы угостить вас ими...

— Извините, барышня, но я, как ни странно, еще не проголодался. Так что простите, мне хотелось бы отдохнуть.

— Но могу ли я оставить вам угощение на тот случай, если вы передумаете? — предприняла последнюю попытку девушка.

— Нет, нет и нет. Идите лучше нищих накормите. Заодно сделаете доброе дело.

Выпроводив незваную гостью, страдалец наконец принял горизонтальное положение и попытался расслабиться. Однако заснуть так и не удалось: то и дело мерещились подозрительные звуки.

Спустя несколько часов, ровно в назначенное время, Михаил Евгеньевич повел гостя на площадь, находящуюся возле кремлевской стены, кое-где полуразрушенной, но все еще не потерявшей своего былого великолепия.

Тем временем на месте будущего турнира уже собралась кучка людей, с любопытством поглядывающая на приготовления. Под вечерними лучами солнца несколько мужчин быстро сооружали что-то вроде сцены. По бокам стояло несколько глубоких кресел, а чуть поодаль расположился небольшой стол, а также стул, вздыхающий под тяжестью сидящего на нем журналиста.

Один из участников конкурса уже был на месте: лохматый Фока, главный желудок и гордость Коломны, неспешно прогуливался по площади и выжидающе смотрел по сторонам. Вот уже четыре года он был непобедимым и непревзойденным едоком. Слава о нем и его аппетите докатилась аж до обеих столиц. Год назад Коломну посетил сам Карамзин и пожелал соревноваться с Фокой. Но куда уж этому малоежке тягаться с ним!

Идея создания этого замечательного турнира принадлежала старику Демьяну Демьянову. Его подопечный Фока отличался настолько неумеренным аппетитом, что мог за раз съесть столько, сколько один человек за неделю. Старик решил сыграть на этом и не прогадал. Турниры по поеданию прижились и проводились ежегодно в один и тот же день — шестнадцатого июля. В сей день местные власти готовили невероятное количество еды и выбирали двоих участников, которые должны были кушать до тех пор, пока кто-то из них не скажет или не пробулькает: «Сдаюсь!» За победу полагались ценный приз, а также хвалебная статья в городской газете. На соревнующихся делали ставки, и вот уже четыре года выигрывали поклонники Фоки. После мероприятия остатки неиспользованной провизии раздавались всем желающим.

Антон Спиридонович, бессменный ведущий конкурса, бегал туда-сюда, созывая прохожих. Из высокопоставленных лиц на мероприятии обещал быть лишь заместитель губернатора, так как сам губернатор сказался больным. Однако недавно Антон Спиридонович получил записку, что и тот заболел «чем-то неожиданным и весьма опасным, по симптомам схожим с болезнью губернатора, ибо обедали они всегда за одним столом...».

Простой народ подтягивался, а вскоре подошел и сам Иван Андреевич. Он не очень любил пешие прогулки, но эта позволила ему еще добавить голода.

Фока с явным презрением поглядел на соперника. Его не испугал даже заметно выпирающий живот.

«Ну уж... Видали мы таких оппонентов...» — подумал он, а вслух лишь громко задышал, далеко выпростав из своей пасти язык.

Не шибко многочисленная публика замерла. Коломенский журналист, лениво обмахивавшийся бумажками, отнюдь не спал, а жадно взирал на аппетитные приготовления.

Вскоре перед дуэлянтами поставили по огромной порции ухи. Собака и человек одновременно потянули носами воздух.

— На счет «три»: раз, два-с, три-с... — скомандовал Антон Спиридонович.

Иван Андреевич ел жадно, в отличие от собаки, пытавшейся поначалу сохранить приличия цивилизованного животного XIX века. Но, глядя на не церемонившегося противника, пес позволил себе отдаться инстинкту. Он первым доел свою порцию и удовлетворенно облизался. Уха была хороша! Наваристая, жирная, с янтарной пленочкой и щедро сдобренная свежей зеленью. Одним словом, и для человека-то деликатес, а уж для собаки тем более. На второе подали жареные грудки, на третье — любимые Иваном Андреевичем расстегаи, на четвертое — говяжьи отбивные, а затем блины с вишневым вареньем и сметаной. Соперники теперь ели не спеша, тщательно прожевывали пищу и делали небольшие паузы, чтобы перевести дух.

Публика то расходилась, то возвращалась, ведь, чтобы смотреть в течение нескольких часов на уничтожение вкусностей, надо иметь поистине железные нервы. У многих текли слюнки,и, не сдержавшись, они покупали у лавочников, неспроста расположившихся неподалеку, какую-нибудь снедь. Журналист сонно что-то скреб пером в бумажках, с раздражением отгоняя мух.

 Время шло, а соперники, подбадриваемые редкими возгласами из толпы, упорно продолжали состязаться. Наконец, бросив взгляд на очередное лакомство, собака закатила глаза и чуть было не завалилась на бок. Теперь она напоминала лохматый воздушный шарик с малюсенькими и, казалось, лишними лапками. Иван Андреевич тоже испытывал некоторый дискомфорт: ему пришлось расстегнуть пуговицу на сюртуке. Что и говорить, червячка он точно заморил и на последующие угощения поглядывал уже без особой радости и жадности. И все же с пирожками справились оба соперника, хотя дворняга раздувалась все больше и больше. Затем на помост внесли тарелки со сладостями. Мутными глазами пес посмотрел на последнее угощение и попытался пролаять «сдаюсь!», но вместо этого смог лишь издать глухой стон и лишился чувств.

— Победил господин Крылов! — прокричал Антон Спиридонович.

Публика горячо рукоплескала.

— Приз Ивану Андреевичу! Золотого слона! — торжественно приказал ведущий, и молодая дама в нескромно ярком платье принесла на фарфоровом подносе небольшого золотого слоника.

Михаил Евгеньевич победоносно махал руками в воздухе, тогда как недавно подошедший Николай Прокопьевич со вздохом теребил в кармане сюртука скомканную бумажку... Увы, его ухищрения не помогли: ни камень, ни записка, ни оставленные лазутчицей пирожки. Вот как теперь предстать перед губернатором? Как оправдаться? Отчитает ведь...

Ввиду того что Иван Андреевич временно не мог встать с места, приз поднесли непосредственно ему под нос. Победитель с трудом поднял руку, чтобы принять подарок, и со злорадством поглядел на поверженного соперника.

Вдруг из толпы вынырнул седобородый старичок с тарелкой ухи в руках.

— Подождите! Еще не все! Не все! — закричал он, ковыляя к лежащей в сытом обмороке собаке. — Сейчас мой Фока еще скушает... Сейчас он встанет. Мы еще не проиграли!

Пес, услышав голос хозяина, открыл глаза и с ужасом уставился на приближающуюся к нему уху. В его голове пронеслась мысль, в переводе на человеческий язык означающая: «Караул!» Кое-как сгруппировавшись, Фока медленно попятился.

— Ну, куда же ты, Фокушка? На, ухи поешь... Всего одну тарелочку... Ну, пожалуйста, — отчаянно молил старик, пытаясь догнать питомца.

Но тот, пользуясь еще меньшей скоростью хозяина, «взял себя в лапы» и что было сил, бороздя пузом мостовую, пополз в глубь развеселившейся толпы.

Люди расступались перед забавной парочкой и даже не пытались помочь несчастному Демьяну, все еще не выпускавшему из рук тарелку.

— Господа, — произнес Иван Андреевич и взмахнул рукой. Толпа постаралась затихнуть. — Господа! Послушайте экспромт: «Скорей без памяти домой и с той поры к Демьяну ни ногой».

— Точно! Добила пса Демьянова уха, — поддакнул кто-то из зрителей.

Иван Андреевич погладил набитый живот и загадочно улыбнулся...

 

Максим Чупров

Родился в 1988 году в Сыктывкаре. После школы поступил в Сыктывкарский лесной институт, на факультет менеджмента, но на третьем курсе осознал, что ошибся, и отправил документы в Литературный институт имени А.М. Горького.
Публиковался в журналах «Искатель» и «Полдень, XXI век». Активный участник регионального литературного объединения «Лито» при союзе писателей Республики Коми.


Один день Александра Исаевича

Он проснулся с болью в левом боку. Кололо так, что стискивал зубы, удерживая крик. Он знал — если покричит, станет легче, но почему-то крик казался ему малодушием. Боли начались месяц назад, поначалу он не придал им значения — ну покалывает, ну и что, пройдет, заживет — и лишь на прошлой неделе пошел к врачу. Его отправили в Алма-Ату на обследование, и вот сегодня должны прийти ответы.

В это время года в Казахстане было жарко, но он никогда не ходил по дому босиком. Сохранилась лагерная привычка дорожить здоровьем. Засунув ноги в теплые тапки, он отправился в темную комнатушку, что служила ему и ванной, и туалетом, и умыл вспотевшее лицо. Из зеркала на него глядел человек средних лет, но взгляд делал этого человека старше, мудрее своего возраста. И еще: этот человек отчаянно хотел жить.

И словно говоря, что ничего у него с этим не получится, ужасная жгучая боль согнула его пополам. Ноги подкосились, он схватился за раковину, устоял, но новый приступ, во сто крат сильнее предыдущего, повалил его на пол.

Так он и лежал, стискивая зубы, прося бога только об одном: прекратить эти адские муки. Любым способом.

Он не помнил, сколько пробыл в ванне. видимо, не очень долго, потому что солнце почти не изменило своего положения. По-прежнему было утро. Стакан воды придал ему сил, и он решил, что не имеет повода не идти в школу на работу.

Занятия прошли как обычно, за исключением того, что подростки словно почувствовали в нем какие-то изменения и вели себя тихо. Он боялся, что на его лице отражены все душевные и телесные муки, которые доставляла эта боль. Он держался нарочито бодро и от этого казался себе клоуном с идиотской улыбкой, за которой скрывается ужас.

Прежде чем он понял, что оттягивает визит в медпункт, прошел час. Он бродил по сельским улицам, заходил в магазины, разговаривал со знакомыми. Опасения, что приступ повторится, отошли на второй план. Теперь он и вправду чувствовал себя бодро. Хотя стоило только подумать о пропахшем лекарствами кабинете, и утренние события представлялись в совершенно ином свете. Они были чем-то вроде начала конца. Очевидно, что он старался не думать.

Он вышел из магазина хозтоваров, куда заскочил якобы посмотреть на эмалированные ведра и тазы, и двинулся по главной улице в сторону медпункта.

Собаку он увидел случайно. Нагнулся, чтобы завязать шнурок, и взгляд его скользнул вниз, в сточную канаву, где и лежала полумертвая дворняга. Грудь медленно поднималась и опускалась, из ноздрей со свистом вырывался воздух. Когда он спрыгнул, пес лениво открыл глаза и приподнял голову, которую, впрочем, тут же уронил обратно.

— Бедный. — Собственный голос звучал для него из другой галактики. Он положил ладонь дворняге на голову, та вздрогнула, напряглась, но стоило ему произнести: «Тише, тише, все хорошо», — сразу успокоилась.

У собаки была ранена лапа. Рана уже затянулась, но крови вытекло много.

— Бедный, — повторил он и просунул руку под живот дворняги, дворняга еле слышно заскулила.

Он услышал звук мотора — кто-то ехал по дороге. Выскочив из кювета, он увидел мужика на тарантасе, это был отец одного из его учеников. Решив, что ничего лучше придумать уже не удастся, попросту не хватит времени, он вышел на середину дороги и замахал руками.

Тарантас остановился, мужик спросил, в чем дело. Он объяснил.

Вдвоем они вытащили собаку из кювета, — она все время слабо поскуливала, — и положили в кузов.

У него не было даже и мысли везти дворнягу в медпункт: его бы оттуда выгнали пинками и посоветовали бы не заниматься ерундой — для людей лекарств не хватает, а он тут со своей псиной! Поэтому он повез собаку к себе домой.

Мужика, который в дороге разузнал все об учебе своего сына, он поблагодарил. Собака теперь лежала на кухне на полу, и он с ужасом понимал, что не знает, что надо делать...

Дворняга дышала тяжело, поэтому он рассудил за благо напоить ее. Это возымело мгновенный эффект. Собака принялась жадно лакать воду, и в ее глазах тут же появился блеск... блеск жизни.

Направляясь к раковине, чтобы снова наполнить миску, он прошел мимо зеркала и увидел на своем лице улыбку. Он не осознавал, что улыбается. Он кому-то помог, вполне вероятно, что спас жизнь, и улыбка была просто отражением того душевного подъема, что он испытывал. Раз так, то он готов хоть каждый день спасать кому-то жизнь.

Когда он вернулся к собаке, она пыталась подняться на ноги. Раненой была левая передняя лапа: когда какая-то часть веса попадала на нее, собака скулила. Даже не просто скулила — выла. Столько боли было в этом вое, что у него сжималось сердце.

Он поставил на пол миску с водой и вновь направился на кухню, на сей раз за едой. В холодильнике у самого шаром покати, но кое-что найти все же удалось. Остатки вчерашнего супа, например. Он перелил его в старую кастрюльку, наломал туда сухарей, которые всегда хранил в мешочке в дальнем углу кухонного шкафа, — еще один отголосок лагерной жизни.

Стоя на трех лапах, пес жадно съел похлебку.

«Он слишком доверчив, — подумалось ему. — Ему отчаянно необходимо кому-то доверять. Я не знаю, как он поранил лапу, но не исключено, что какой-нибудь мальчишка сыграл с ним злую шутку. Сперва подманил ласковыми словами, а затем...»

Впрочем, думать ему об этом не хотелось. Мир жесток, и, если задумываться над каждой происходящей в нем жестокостью, можно сойти с ума.

Он совсем забыл о болях, поэтому новый приступ стал для него неожиданностью. Теперь возникающая в боку боль эхом разлеталась по всему телу.

Он упал на колени, схватившись за бок, и сдавленный стон сорвался-таки с губ. Сквозь пелену боли он услышал клацанье когтей, а через секунду что-то влажное и теплое коснулось щеки. Он поднял голову, на него смотрели до жути преданные глаза, все было в этих глазах — любовь, верность, готовность расстаться с жизнью ради него. Он вымученно улыбнулся. Пес снова лизнул его в щеку.

Медпункт, подумал он. Надо идти в медпункт за результатами... Господи, неужели он надеется получить отрицательные?!

Он заглядывал себе в душу и находил ответ: да, конечно же надеется. Кем бы он был, если бы не надеялся?

— Спасибо, дружок, — прошептал он и кое-как поднялся на ноги. Боль вроде бы прошла, слабые волны, постепенно затихая, расходились по телу.

Дворняга будто по команде села; преданные глаза не отрывались от него ни на секунду. Лапку приходилось держать на весу. Видимо, она все же была еще очень слаба, потому что не смогла долго сидеть и легла обратно на пол, тяжело дыша. Он сел на корточки и почесал ей брюхо.

В том же кухонном шкафу нашлись старые бинты, и он перевязал собаке лапу, предварительно смазав йодом. Когда он коснулся лапы куском ваты, промоченным йодом, собака вздрогнула, но больше не подавала признаков тревоги.

В медпункте, подумал он, надо будет купить аспирина. И какой-нибудь антибиотик, если получится. И неплохо бы расспросить врача, что следует делать при ранении. Ветеринара в поселке, к сожалению, не было.

— Побудешь тут без меня, ладно? — сказал он, почесывая собаке за ухом.

Собака не отвечала. Конечно же побудет.

Он оставил ей воды и сухарей и выбежал на улицу. Он с радостью осознал, что идет в медпункт не за результатами, а чтобы разузнать о лечении дворняги, его нового друга. Разумеется, мысли о результатах не покидали его ни на минуту, но спасение больной дворняги отодвинуло их на второй план. И он был благодарен судьбе за развязавшийся шнурок.

Он добрался до медпункта за пятнадцать минут, тогда как если бы шел за одними лишь результатами, то потратил бы на дорогу не меньше получаса. Врач приветливо ему улыбнулся. Недобрый знак. И даже протянул руку. Он неловко ее пожал. Врач попросил подождать и удалился в кабинет. Он сел на металлическую скамейку и стал ждать.

Он ждал десять минут. То, что произошло потом, он запомнил не очень хорошо. Врач пригласил его к себе, усадил на жесткий стул, было видно, что врач нервничает. Еще бы, не каждый день сообщаешь человеку, что он умирает. Врач говорил долго и по большей части бессвязно. Из его речи он вычленил такие слова, как «злокачественная», «лучевая терапия», «полгода, может быть, год» и «Ташкент».

— Ташкент? — спросил он, подняв голову.

— Да, — кивнул врач, — там хорошая... хороший санаторий.

Санаторий, подумал он.

— Понятно.

Повисло неловкое молчание. Он молчал, потому что разговор казался сейчас какой-то дикостью. Врач, видимо, высказался и ожидал ответа. Прошло полминуты, и врач спросил:

— Вы в порядке?

Он посмотрел на врача и ничего не сказал.

— Мы можем отправить вас через три дня, — сказал врач.

— Хорошо, — ответил он.

Дворняга встречала его у порога. Она сидела, еле-еле виляя хвостом и держа лапку приподнятой. Прижала уши к голове, когда он протянул руку, чтобы погладить ее. Он все-таки не забыл об аспирине и антибиотиках; расспрашивать врача, правда, ни о чем не стал. По дороге он купил консервов и теперь вывалил в кастрюльку содержимое двух банок и добавил аспирина.

Пес жадно все съел.

— Умница, — сказал он и стал думать.

Сколько он пробудет в Ташкенте, неизвестно. Неизвестно также, вернется ли оттуда. В поселке он знал только одного человека, которому мог доверить собаку, — это старик Ионов с Речной улицы. Завтра он сходит к нему и договорится насчет собаки... кстати, пора бы дать ей имя.

Беляк, решил он, его будут звать беляк, из-за маленького белого пятнышка на шее.

Он лег на кровать, в боку покалывало, Беляк уселся рядом. Он потрепал его за загривок:

— Лежать, лежать.

Беляк послушно лег, а он, свесив с кровати руку, продолжал гладить его загривок.

«Я излечусь, — поклялся он. — Если и не ради себя, то хотя бы ради него».

Беляку стало скучно лежать на полу, и он полез на кровать, поскуливая всякий раз, когда опирался на больную лапу.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0