Поэзия Александра Хабарова — явление замечательное, весьма своевольное, не приглаженное, ироничное, не­управляемое. В ней много русской неприкаянности, какой-то разбойной удали и чисто деревенского хитрованства, а то нет-нет да и проглянет сума­сшедшим хмельно-бунтовским веселым черным оком не то Емельян Пугачев, не то Стенька Разин, — и все это вместе с абсолютной убежденностью в мистическое учреждение России как страны вечной, последней удерживающей мир от распада и тлена, в неизбывность ее народа и православной веры...

Недавно вышедшую книгу Александра Хабарова «Жесть и золото» открывает стихотворение, дающее ключ ко всему сборнику:

Свято место

Свято место пусто не бывает.
По ночам там ветер завывает,
В полдень — ночь кемарит в уголке.
Или забредет какой прохожий,
На простого ангела похожий,
С посохом ореховым в руке.

Снимет он треух пятирублевый,
Огласит молитвою суровой
До камней разграбленный алтарь,
И придут лисица да волчица,
Чтобы той молитве научиться...
— Здравствуй, — он им скажет, —
Божья тварь...

Солнце глянет в черные отверстья,
Голуби, как добрые известья,
Разлетятся в дальние края.
Грянет с неба благовест усталый,
И заплачет ангел запоздалый...
— Здравствуй, — скажет, — Родина моя...
 

Стихи Александра Хабарова являют редкий случай сочетания высоты поэтического идеала с отсутствием пафоса (во избежание малейшей фальши), отличаются доступностью и лаконичностью изложения поэтической мысли «невысокими» словами, мастерски используемым просторечием, создающим узнаваемые образы. Его стихи пропитаны повседневностью, ее персонажами с их колоритным жаргоном, настроениями, тем, что можно увидеть и услышать на каждом шагу. Сам поэт — один из сонма «сирых, нищих и убогих» современной России. Поэтому столь достоверно лирическое состояние героя в его стихах. Вот его Родина:

Снег рушится. Трещит под ним земля.
Кто небогат, тому уж не до шуток,
Когда сияют в морду соболя
Медлительных валютных
                                        проституток.<...>
А на вокзале кашляет народ,
Несущий Бога в потайном кармане
Меж крошек и отсутствия банкнот,
Профуканных в дорожном ресторане.
Куда несет он Господа Христа
На крестике из потемневшей жести?
В какие отдаленные места
Сошлют его за драку в ближнем месте?

Не все ль равно? Снег рушится стеной,
Всем холодно, мир рушится лавиной,
Тут косточки трещат... Грозят войной,
Запугивают выбитой витриной...
 

Или вот:

Множество

Вас множество, и я такой же снег,
Мне не дано скорбеть и в бубны
                                              бряцать,
Когда в асфальт закатанный узбек
Не выйдет на работу в СМУ-15...
Пускай его оплачет Фатима...
Ему не стать пособником комфорта,
В котором через год сойдет с ума
Мне по крови родная, в общем,
                                                морда...

Век восковой не хуже золотых,
Серебряных, и каменных, и медных.
Я рьяно ставил свечи для святых —
И дом поджег, чтоб не стыдиться
                                              бедных...
Все повторилось, как веселый сон:
Бежит за шарабаном Коломбина,
Синеет Айседора, лжет клаксон,
И мирозданье кружится, как глина,
Та, из которой сделали нас всех,
Похожих друг на друга — и врагами,
Нас множество, но мы тверды, как
                                                       снег,
К кресту земли прибитый сапогами...
 

Обратим внимание на последние строки. Эта сложная, комбинированная метафора (мы — множество — снег, к кресту земли прибитый сапогами) — характерный для поэта прием, замечательный моментальным переходом плана реального в символический, образный, и сразу же происходящим обратным переключением. Но главное здесь — сам символический план.

Как человек верующий, поэт находится в кругу представлений о мире, относящихся к православной этике. Таково постоянное отождествление себя со снегом, землей, грязью под ногами, глиной, из которой сотворен человек, или противопоставление мира горнего, Божьего, его правды с ложью мира земного, постоянное сопоставление оценок лирического героя со взглядом ангелов на «человечьи» дела. В его сознании одновременно сосуществуют два плана восприятия мира, своеобразное «двойное видение». Отсюда мгновенные переходы от сиюминутной реальности к миру вышнему, вечному, божественному при посредстве образов, которые позволяют такие смысловые сближения. Отсюда оценка человеческого бытия в двух планах, особая контрастность, понятийная четкость, чеканность стиха, масштабность видения самых разных явлений и диапазон обобщений. Заметим, не всякий православный поэт пользуется своим двойным мировосприятием как приемом, причем демонстративно...

Заплутал

Путь мой прост, да на картах запутан
                                                      маршрут...
Подзови-ка мне, братец, ночное такси,
Отпусти меня к Господу, цепкий уют,
Проводи меня, ангел, по светлой
                                                      Руси...
 

Вот...

Вот Родина моя — в полночном храме,
В горячем хлебе и в воде проточной.
Вот вся она — пейзаж в оконной раме,
Сырой сугроб на улице Восточной.
Вот жизнь моя — то крик, то лепет
                                                      детский,
Шаг за порог под благовест
                                                стеклянный,
Да три вокзала — Курский, Павелецкий
И безымянный...
 

(Примеры есть в каждом стихотворении, в разной степени выраженности, приводить еще нет возможности.)

Такое видение позволяет придать земному страданию высокий смысл (так жизнь на земле — уже наказание, крест) и оправдать его, помня о муках Христа (так, любой бродяга, нищий, бездомный — уже почти святой), причудливо сплетая обыденную и сниженную лексику, воспеть и возвеличить идеал. Стоит отметить, само это представление у Хабарова отлично от общепринятого. Дело в том, что его муза — плоть от плоти не избалованного «изящным» народа. Это не символ, к примеру, не образ Прекрасной Дамы Серебряного века. Красота, на которой он воспитан — и жизнью, и церковью, — вовсе не понятие из области искусства, но красота духовная — красота подвига, жертвы — во имя общего блага. И это именно то, что недоступно пониманию многих, и не только в России.

Его идеал лежит прежде всего в области духа, и его герой — гигант духа в первую очередь. Это праведник, отстаивающий свою веру, свое понимание жизни и мира. А стало быть, последний романтик, настоящий герой. Не важно, что героями в этом мире могут быть — вернее, могут позволить себе быть этими героями — разве что маргиналы, те, кому нечего больше терять, — нищий, поэт, юродивый... Те, кто всегда убеждал православных в присутствии Творца «здесь и сейчас» совершенно непостижимым образом. Человек верующий — человек вечный, и в этом и сила России, и, может быть, горькая правда, оттого, что так мало истинно верующих...

Хабаров создает образ поэта — по­движника, воина Христа, удел которого — стоическое служение Истине словом, исполнение роли последнего «удерживающего», «стража мирового порядка», это подчеркивается и скрытыми цитатами из Библии.

Страж

В мире, где люди мертвы, а камни —
                                                          как дети,
Что мне делать, как быть, что пить
                                                   на рассвете?
Как достучаться до сердца врага?
                     Дотянуться до горла друга?
Прячет следы человека эта звериная
                                                            вьюга.

Я отдираю подошвы от липкого снега.
Как мне петь в дороге? Ведь я
                                       задыхаюсь от бега.
Как узнать, что было? Что будет —
                                     забыть без остатка?
Буду шагать ночами как страж
                                       мирового порядка.

Белым-бела непогода, и стужа ступает
                                                             следом.
Мне бы поспать немного под этим
                                   серебряным пледом.
Мне бы очнуться в мире, где небо —
                                            листва черешен,
Где, если шепнуть: я плачу, то
                                           крикнут в ответ:
                                                         утешим!..

Мне бы очнуться в море, где даже
                                      дельфины — люди,
В море, где Боже удит, и ловится —
                                                     без орудий.
Мне бы остаться в мере, исполненной
                                                без остатка, —
Я ведь шагаю ночью, я страж мирового
                                                           порядка.

Может, и мне зачтется все, что
                                            казалось тяжко:
Черная эта краюшка да белая эта
                                                         рубашка,
Небо в тяжелых звездах, зыбкое
                                                    бездорожье.
Я ведь иду без жалоб, знаю, что все
                                              здесь — Божье.

Я ведь из самых верных, пусть и не
                                               скорых шагом,
Я ведь всегда на страже — с хлебом,
                                           вином и флагом,
Мне ведь шагать по снегу, под
                                 хвойными куполами,
Был я оправдан словом, а ведь
                                       мечтал — делами...
 

Понимание поэтического идеала как христианского служения Истине задает планку, расширяет диапазон видения и постижения мира, обеспечивает необходимую глубину суждения о мире в неискаженном свете. Отображение реалий жизни в современной России с ее социальными контрастами  не является самоцелью, хотя и имеет черты «энциклопедичности». Наблюдаемые поэтом явления — лишь материал, повод, отправная точка для более широких обобщений, для разворачивающихся во времени и пространстве метафор, обеспечивающих собственно поэтическое пространство стиха и его выход в свободный диалог с предшественниками (в пределах поэтического мира других поэтов), от Г.Р. Державина с его «Я царь — я раб, Я червь — я Бог» до более близких по времени, в частности — А.Блока, поэтике которого довольно близка поэтика А.Хабарова. (О близости к поэтике Есенина говорить не будем, она очевидна.) И именно такой диалог делает поэзию особенно ценным культурным феноменом, а поэт включается в традицию, в пространство самой русской культуры.

Помните: «Черный вечер. / Белый снег. / Ветер, ветер! / На ногах не стоит человек. / Ветер, ветер — / На всем Божьем свете!»? Аллюзии к этим строкам вы найдете едва ли не в каждом стихотворении А.Хабарова, как и отголоски образов матросов, Катьки, убитой офицером... Есть несколько стихотворений от лица «белого офицера» (см. письма Январцева Сугробову). Вот из тех же «Двенадцати»:

...Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Иисус Христос.
 

В таком контексте стихи Александра Хабарова воспринимаются как ироничное продолжение диалога с великим поэтом о судьбе России, ее историческом пути — как живой аргумент в споре с позиции современника, знающего развязку трагедии 1917 года.

Как свидетель новейшей истории, А.Хабаров констатирует, что искомый в период революции социальный идеал — царство справедливости для всех на земле — социалистический рай — похоронен окончательно через 70 лет мучительного, кровавого строительства самим пролетариатом вместе с социумом «пролетарского интернационализма». Он оказался совсем не тем искомым идеалом. Без Бога — рай оказался не состоятелен.

Часовые державы уснули,
Потому-то она умерла
И тяжелые братские пули
В черном теле своем обрела...

Положили на светлые очи
Неотмытые чьи-то рубли,
И зарыл ее пьяный рабочий
В десять соток бесплодной земли...
 

Ирония истории, продолжает свои размышления поэт, заключается еще и в том, что Россию вернули ко времени «столыпинских» реформ, столь любезных нашим демократам. Этакий сценарный копирайт... Россию отправили в своеобразный «круиз», что интересно, — по железной дороге (и как тут не вспомнить Блока, Есенина, Радищева...). Однако в поэтике Хабарова она ассоциируется прежде всего с железнодорожной пересылкой по этапу после «безбожного суда» (см. «Этап»). И вот «рванули чужие кони»:

...кто-то вслед помахал рукой
И отправился ставить свечи
За нечаемый наш покой.

Ни разъездов... Сплошная тряска.
Запеваем на стук и стык,
В каждом слове — слеза да сказка,
В каждом стыке — осьмой тупик...

И несемся меж звездной сыпи,
В черном дыме и в скрипе лет.
Это что ж за вагон?
— «Столыпин»! —
Пьяный стрелочник крикнет вслед...
                                               «Круиз»
 

И вот уже почти сто лет нас трясет на этих стыках. А что нашли — «осьмой тупик»? Пресловутую свободу? Да вот она — «пьяная, в подземном переходе / у прохожих требует огня, / клянчит на стакан у инородца, / ползает в ногах у пришлеца, — / хочется бежать куда придется / от ее бесстыжего лица...»

Вот она бредет, бродяжка вроде,
Вот и я, как тень, бреду за ней —
Я ведь клялся в верности свободе,
Кто меня, свободного, верней?!
 

Чему же мы принесли себя в жертву — и тогда, в 17-м, и теперь? Эту ли свободу мы искали? И вообще, чего мы все маемся, взыскуем-бунтуем? «Умом Россию не понять»... Вот оно, гениальное тютчевское: «В Россию можно только верить». Так и у Хабарова Россия не географическое понятие, и даже не символическое восприятие ее как бескрайнего, заснеженного, безмолвного пространства... Это отнюдь не внешнее, но внутреннее ощущение Родины как сокровенного мира, это скорее — состояние души, чистой и наивной, жаждущей тепла, света, любви, справедливости, милосердия — всего того, что является христианскими ценностями. Воистину — Царствие Божие внутри нас! Вот та истинная Россия, которую инстинктивно ищет каждый русский вовне и внутри себя. Без Бога, без веры — нет, кажется, и России. Тут все начала и концы нашего смятения. Где Бог — там нет смерти, в нем все начала и концы. Вот где искать нужно, чтобы не попасть в очередной тупик.

Именно с этим убеждением связаны все прочие темы и мотивы лирики А.Хабарова, а также и то, что гражданское и лирическое начала в его стихах неразрывно переплетены, слиянны одно в другом. Это очень цельное, по-христиански стоическое мироощущение: коль есть ощущение правды–истины–любви–Родины в душе — его не может не быть в этом реальном мире вообще. Отсюда постоянная тема поиска этой мечты-правды, настоящей Родины, настоящей страны.

Моя страна

Стране железной нужен князь,
А деревянной — царь.
А той, где скука, хрип и грязь,
Сгодится и фонарь.

Сегодня светит он живым,
А завтра — темен, туп.
Качнет, раздвинув сизый дым,
Обледенелый труп.

Я там и дня прожить не смог,
А умереть — забыл.
Страну, которой нужен Бог,
Я больше всех любил.
 

Следует отметить, что свободное переключение с плана реальности на символический, божественный уровень открывает новые возможности выразительности и обретения высокого смысла. Так, в стихотворении «Рубашечка» предмет одежды оборачивается телом страны и «ангельской ризой», что приросла к душе поэта.

Рубашечка

Привет, страна моя льняная,
Моя рубашечка-страна,
В тебе родился я, родная,
И обносил тебя сполна.

Давно бы мне сменить одежку,
Совлечь особенную стать —
Да не найду никак застежку,
А через голову — не снять.

Да что там! Как-то раз бандюги:
«Сымай, — кричат, — а то под нож!»
А я сказал им, гадам: «Други!
Ее и пулей не возьмешь».

Она проста и невесома,
Она, как ноша, тяжела,
Она из льда, из чернозема,
На ней кресты да купола...

Тут не до модного каприза,
Не до размера и числа...
Ведь это — ангельская риза,
А к человеку приросла...
 

Прекрасное владение техникой стиха, богатые возможности различных ритмов и рифмовки используются поэтом всегда к месту и по делу. Так, программное стихотворение «Державный марш» демонстрирует виртуозное владение дольником. Заметим, не всякий, кто сбивает размер для передачи неподдельности чувства, прибегает к дольнику, а лишь иногда делает ритмические сломы. Это один из самых экспрессивных приемов стихотворцев, к которому прибегали и Блок, и Есенин. Тема поиска и обретения настоящей державы, взыскуемого Китеж-града представляется символическим блужданием товарищей после попойки, что отчасти оправдывает космизм метафор, категоричность заявлений и перепады настроения:

Державный марш

                                               Ю.Зафесову

Не падай, не плачь, товарищ! Я знаю: твой бизнес угрюм и нищ.
Много ли, друг мой, наваришь с братских кладбищ?
Твои землекопы, Ваня, не просыхают сто лет.
Вот ты идешь и плачешь, а плакать-то — времени нет. <...>

Я доведу тебя, Ваня, до самого Китежа-града,
Туда, где граничит с бессмертьем страна снегопада,
Мы ведь в фуфайках, Ваня, а те, кто носит пальто, —
Это снаружи — люди, а чуть полоснешь — не то, не то...

Духу в них вроде бы много, да мало им, вишь, ветчины и колбаски —
Да я об этом царям в лицо говорил без опаски!
Но, впрочем, если не выжить без колбасы —
Пусть жрут меня, Ваня, эти оглохшие псы.

Звезды все так же чисты, и светел наш русский воздух —
Но мало им, Ваня, калорий в этих, казалось бы, звездах.
И если им худо, гадам, этих калорий без —
Пусть, Ваня, меня, как соляру, РАО ЕЭС.

Руку с ножом заложу, словно вождь, за фуфайку,
Слышал ли ты, Ванюша, про место Неурожайку?
Я-то как раз оттуда, и если правда моя —
Пусть меня режут, Ваня, пока не зарезал я.

Помнишь, пропала Расея, когда началась с раскола?
Тело — объект для опыта, если кровь — пепси-кола...
Застит глаза Европа, а уши — отрежет Чечня.
Если не прав я, Ваня, то помолись за меня.

В этой стране (не ослышался, Ваня!) места, как и в раю.
Хватит на всех, кто положит душу взамен свою.
Если же нет ее, Ваня, души, которая дым, —
Лучше б мы умерли, Ваня, ты —старым, а я — молодым.

Эта страна набегает и рушится, словно волна
Красного, Ваня, кагора, цимлянского, Ваня, вина...
Родина — это цунами, смывающее Кунашир.
Ваня, Москва за нами! А мы, к сожаленью, за мир...

Эта страна не для слабых, она для атлетов и для калек.
Кто мы с тобою, Ваня? Ты ангел, а я человек.
Где твой авианосец? Где мой тяжелый костыль?
Мы не дойдем до дома, пока не выметем пыль...

...А эта страна, словно вьюга, сама метет ледяною метлою,
Тут не тряхнешь мошною, не повертишься юркой юлою;
Ветер стихает, а вьюга сильней и сильней —
Сил-то нам хватит, Ваня, а хватит ли дней?

Где мы? Фонарь едва ли осветит эту страну снегов,
Родину радио, родину Божью, родину Божьих врагов;
Это берег, Ваня. Здесь не поймать такси.
Что там во тьме ледовитой? Неужто дошли до Руси?

Теперь не остынем в снегах, не погибнем от кистеня.
Главное, Ваня, покрепче держись за меня,
Потому что земля меня держит, а я за нее держусь,
За иву, за решку чугунную, за скользкую эту Русь,

За проволоку колючую, за книгу, за тонкую бечеву,
За все, что нам чудится вечером, а утром всхлипывает наяву,
За сосны, что ждут нас, как сестры, в снегах отдаленных мест,
За стены кремлевские, за пряники тульские, за медный наш крест...

Тяжела ты для ангелов, пьяная наша дорога,
А человеку свойственно в спутники требовать Бога.
Он пьяных нас держит крепко, а трезвых — сшибает влет,
Бьемся, Ваня, как рыбы, об этот искусственный лед.

Падаем, Ваня, в сугробы до самого-самого марта,
Сколько уж нас там, Ваня? Не меньше, чем у Бонапарта.
Спим под снегами белыми, зимородок и снегирь,
Не выдает нас Родина, не отпускает Сибирь.

Лепим, Ваня, как психи, ей-богу, в беспамятстве пьяных веков
Баб своих ледяных, тающих деток и мертвых снеговиков,
Вьюга наша подруга, да матушка нам — полынья...
Зябко нам, Ваня. Тяжко нам, Ваня. Да вон уж деревня моя...

Видишь окошко с узорами? Видишь дымок из кирпичной трубы?
Видно, не зря расшибали о лед мы свои толоконные лбы.
Вот она, наша держава — деревня у самого края земли,
Вот она, наша деревня — держава, и мы до нее дошли.
 

На ум приходят «Пилигримы» Бродского (с похожей рифмовкой и, как видим, не случайно — это прямая отсылка):

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.<...>
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
 

И в отличие от пилигримов Бродского, наши странники дошли до искомой деревни-державы, и вера им как раз в этом помогла. Интересно, что это именно деревня — держава. В стихо­творении «Русь моя» поэт создает образ Руси-нищенки, которой «ангелом велено выйти из города»... Кажется, лирический герой полемизирует именно с теми, «кто носит пальто»: «духу в них вроде бы много», «а чуть полоснешь — не то, не то...».

Еще на ум приходят стихи В.Вы­соцкого, колоритные персонажи которого, подвыпив, тоже любят порассуждать о политике и резать «правду-матку». Однако у Высоцкого их образы сильно снижены, а их рассуждения невозможно воспринимать всерьез. Они и написаны скорее для достижения комического эффекта. Это демонстрация никчемности претензий много возомнивших о себе под градусом личностей в обез­личивающем социалистическом раю, о котором грезил В.Маяковский в «Левом марше»: «Кто там шагает правой? /Левой! / Левой! / Левой!»

Это и есть, кажется, точка столкновения различных мировоззрений. У Маяковского главенствует пафос отрицания старого мира и создания нового, безбожного, с равными возможностями для каждого, а у Хабарова «строители» коммунизма — это «Божьи враги». Для него Родина не объект для опытов, она не может рассматриваться как некое условное, предназначенное для сомнительных социальных экспериментов пространство (как происходит и сегодня). Поэтому рассуждения о настоящем, о новых экспериментах над Россией вызывают у его персонажей острое неприятие и иронию. Современная эпоха, увы, вторична, снижена, пародийна и вполне достойна своих «героев».

Замечательно, что в их восприятии Родина — явление метафизическое, сродни завораживающей своей мощью стихии, ищущей полного, настоящего выражения. И без присутствия сравнимого с ней по мощи духа с этой стихией не совладать. «Эта страна не для слабых, она для атлетов и для калек». «Родина — это цунами, смывающее Кунашир», она «набегает и рушится, словно волна»...

И вот, спотыкаясь и блуждая в ночи, что подчеркивается разболтанным дольником (в противовес блоковскому хорею и выдержанному амфибрахию Маяковского), наши герои заняты поиском не просто дороги, но новой идентификации, обретением нового смысла истории России — «родины Божьей». В этой стране «места, как и в раю, / Хватит на всех, кто положит душу взамен свою. / Если же нет ее, Ваня, души, которая дым, — / Лучше б мы умерли, Ваня, ты — старым, а я — молодым». Банальный сюжет обрастает контекстами, наполняется содержанием и завершается искренним убеждением в том, что настоящая держава может быть выстрадана только при наличии глубокой веры в Промысл Божий о России...

Восхищает емкость, афористичность стиха А.Хабарова, которая достигается фирменным приемом — очень часто явление неожиданно оборачивается полной своей противоположностью, стих тяготеет к исчерпанию смысла в одной строке, поиску дна, обратной стороны смыслового погружения, которое достигается, видимо, только с открытием своей противоположности:

И останусь в миру, как в храме,
Где молитва — сплошь немота.
Подкрепляя дела словами,
Я уже не умру никогда.
                        «Слово бойца»
 

Точные образные сближения, игра смыслами позволяет выразить сложные представления — отождествление себя с землей, утрату собственной идентификации — и тем не менее сохранение своей цельности:

Земля моя! Как черную змею —
Люблю тебя, чтоб ты под сапожищем...
Да я и сам давно лежу во тьме,
Окутанный безбрежными снегами,
Как вещь в себе, как частное в уме,
Как черная земля под сапогами...
                                   «Земля моя»
 

Замечания, сравнения, противопоставления, возникающие в неожиданном контексте, позволяют создать запоминающиеся образы, яркое настрое­ние-переживание. Они не могут оставить читателя равнодушным.

Велика ты, Россия, да негде присесть.
Всюду холодно, голодно, голо.
Вместо имени шлейф, вместо
                                           лирики — жесть,
И трава не растет для футбола.
                                               «Чудесный мир»
 

Велика роль иронии в его стихах, которая чаще всего проявляется по отношению к тем, кто поверил в предстоящую гибель России.

Я такой же, как все, подводник,
Книжник, бражник и фаталист.<...>

Я иду по стезям Гольфстрима,
Я невидим — поди сыщи;
Не надейся, что свистнет мимо
Тяжкий камень моей пращи.

Жду сигнала, судьбы, приказа
Из наземных и высших сфер —
Я умру со второго раза,
Как подводник и офицер.
                                   «Подводник»
 

Два ножа

За четверть зелена винца
Купил я нож у молодца.

Спасал от голода семью —
К ноябрьским заколол свинью.

А у соседа лучше нож...
Таким и Родину спасешь.
 

Стихи А.Хабарова, такие цельные в плане смыслового и технического совершенства, являют собой удивительный пример служения свету Истины и Божьей правды, Царству Вечному, вечной России пред лицом смерти, распада и разложения. В этом истинный пафос его поэзии, долга человека, поэта и гражданина — зажечь свечу, искать, звать на свет из темноты, из небытия — один из сквозных образов... (Помните, у Чехова человека с молоточком?)

Родина

Вопию Тебе, Господи: воля Твоя,
А моя — лишь свобода...
Что мне Родина, бедная эта швея
Високосного года,
Эта нищенка в черных лохмотьях ночей
И в заплатках столетий...
Я и сам-то таков: и не свой, и ничей,
Но и, к счастью, не третий.
Там, где реки сольются, кружа, в
                                                         родники,
И безвременье в силе,
Я пройду, не заметив дрожащей руки
Этой нищей России...
Что мне эта скупая на фрукты земля,
Мерзлота и разруха...
Не подам ей, клянусь, ни зерна, ни
                                                              рубля,
Ни из области духа..
...А она-то, она-то вцепилась в меня!
Душу рвет в половинки,
Эта Родина, дальняя эта родня,
Из уральской глубинки;
Эта сводная полуслепая сестра,
Попрошайка и зэчка,
Ей планида была — помереть у костра,
А она, словно свечка,
Тихо тает пред образом Судного дня,
Средь калек и убогих,
Эта Родина, дальняя эта родня...
И за что она только так любит меня,
Выбирая из многих?
 

Это своего рода настоящая, полноценная молитва «своими словами» — самое действенное оружие в понимании христианина, покаянное предстояние пред Богом человека обыкновенного, обуреваемого страстями и соблазнами, в поисках правды и чистоты, и, собственно, самой возможности жить, молитва не только за себя — это как раз в последнюю очередь, но за всех нас, слабых, разуверившихся, предавших, а то и продавших...

Утро

Я встану затемно, и мне Господь подаст
Всего, что я просить уже не в силах.
Он сам, Господь, от всех щедрот 
                                                                  горазд
Убогих оделять, больных и сирых.
А я не сирый, даже не больной,
Ну, чуть убог... Иное — исправимо.
Чего просить мне? Крыльев за спиной?
Тепла побольше да поменьше дыма?

Земную твердь снегами замело,
Следов не счесть, да к небу нету хода...
Весь мир осел узором на стекло,
И вместо смерти — вечная свобода.
Чего уж тут выпрашивать, молить
В безвременье, где даже век — минута.
Я помолчу, мне незачем юлить
Перед лицом Творца и Абсолюта.

Мне незачем пенять на вся и всех,
Шарахаться шагов и резких свистов,
Я всех людей простил за глупый смех,
Я даже раз просил за коммунистов.
Но за себя? Нет прихоти чудней —
Выпрашивать, теряясь в общем гаме,
Того-сего... успехов, денег, дней,
Огня не замечая под ногами...