Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Духовный мир Л.И.Бородина

Духовный мир Л.И. Бородина

Леонид Иванович Бородин (1938–2011) — замечательный русский писатель и замечательная личность. Вот его биография уж точно просится в серию «Жизнь замечательных людей». Он сам пишет о себе, что, покинув в юности милицейскую школу, остался солдатом на всю жизнь. При этом был болен особой социальной чувствительностью: «Проблема СТРАНЫ оказалась для нас первичнее и важнее всего личного». При этом Запада как места жительства для него не существовало. И начисто отсутствовала идея карьеры. Была только тяга к правде, к истине. Страстно перелопатил гору книг, пока этот в прошлом убежденный комсомолец не наткнулся на русскую философию рубежа веков (XIX–XX), на Православие и Святую Русь. А начинал с Гегеля, который учил: идея подлинной свободы пришла в мир через христианство, согласно которому «индивидуум как таковой имеет бесконечную ценность, поскольку он является предметом и целью любви Бога».

Вступив в 1965 году в подпольную антикоммунистическую организацию ВСХСОН, вместе с другом своим Владимиром Ивойловым ощутил себя смертником, человеком, сознательно согласившимся отдать жизнь за Родину, за ее освобождение от богоборческой диктатуры. Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов выступал за христианизацию политики, экономики и культуры, то есть за те ценности, которые и сегодня официально не признаны. Ведь у нас с августа 1991 года «отменена» идеология.

Бородин — русский националист в лучшем смысле этого слова, так, как это понимал И.А. Ильин. Но словесно Леонид Иванович отстраняется от этого «титула». Оно и естественно. Ведь сейчас многие непонятно почему стали именовать себя русскими националистами — например, Константин Крылов, размышляющий о желательности отсоединения от России Дагестана, Татарстана и Якутии. Лиха беда начало. Так скукожимся и до жизненного пространства времен Ивана Третьего. Но христианский национализм Бородина обнаруживается неоднократно. Вот его стихи: «Я слишком русский, чтобы просто кормиться благами земли». Бородин — державник и русофил. Мы видим его бережное, любовное отношение к русскому языку и к литературно-художест­венному творчеству русской словесности, непременно ориентированной на светлое и доброе. Он возмущен русофобией воинствующих либералов и категорически утверждает, что и «Память», и Русское национальное единство (РНЕ) — это адекватная реакция на откровенно публичное русоедство «образованцев». Радио «Свобода», например, не устает вещать об исторической несостоятельности России в политическом и культурном отношении. «Именем прав человека, — пишет Бородин, — разбомбили человеков в Белграде и Багдаде». «И Российское государство никак не может возродиться без покушения на права человеков, не желающих этого возрождения». Но и мировая закулиса ему отплатила. Сначала широко и повсеместно его печатали как диссидента и узника ГУЛАГа, а узнав после поездки в Америку, что он русский патриот, мгновенно забыли.

Леонид Иванович справедливо оценил органы КГБ как соучастника случившейся катастрофы, роль Андропова, приблизившего к себе будущих прорабов перестройки Бовина, Арбатова, Бурлацкого и других, и, увы, роль российского парламента, проголосовавшего за расчленение страны, а до того заключившего преступные договоры на государственном уровне с Латвией и даже с Бурятией. Коммунистическое полицейское ведомство защищало, по сути, не государство, а идеологию. Коммунистический режим свалила своя же партийная номенклатура, а инакомыслящие борцы к этому перевороту не имеют никакого отношения. Ведь именно Андропов вытащил из ставропольской глубинки антикоммуниста Горбачева и продвинул его до уровня своего преемника.

Русское наследство, в том числе наследство государствоустроительное, хранится в генетическом коде народа. И «эффект присутствия в переболтанном обществе упрямого “русизма” переоценить невозможно, поскольку он и есть собственно фундамент будущего государственного устроения». Криминальный взрыв в России после 1991 года объясняется тем, что народ в массе своей уже не имел ни веры в Бога, ни веры в социализм. «Никогда в истории человечества никакой народ в течение одного поколения не лишался национальной религии, а с ней и морального кодекса».

Оппозиционное состояние сознания, считает Бородин, чревато искажением, повреждением души. Для него Овод, карбонарий XIX века, — это крыса. «Всякая идеологическая установка, хотя бы самым краешком близкая к революционной, в своем итоговом итоге противоестественна человеческому бытию, потому что рожден человек для созидания жизни и продолжения его посредством любви» — таково кредо Бородина.

«Русский человек еще век назад почувствовал опошление культурного пространства, идущее с крайнего Запада, наступающее на Запад серединный, на Европу...» И далее: «Что-то особое, неевропейское, почти инопланетное вызрело в недрах теперь уже исключительно американской цивилизации, и опошление сперва внутреннего культурного пространства, а затем агрессия пошлости». Тонкий знаток музыки, писатель-традиционалист возмущен современным псевдомузыкальным террором. Даже не героин, а афроамериканские ритмы прежде всего готовят все прочее человечество к подчинению иному духу. Понятно какому.

Убежденный государственник, Бородин прямо говорит, что сопротивление государственной регенерации — и цель, и смысл, и даже нравственная потребность так называемых «неприкасаемых» — клана СМИ. Он предвидит неизбежность восстановления государства Российского, причем придется вытаскивать идею государственности уже не за плечи, а за волосы, что довольно больно. Но... «Без боли государства не возникают, без боли не распадаются и тем более не воскресают». «Или мы, русские, растворимся в “новом мировом порядке”, либо с воплем воскреснем как народ, как нация, как государство».

Чрезвычайно важно, на мой взгляд, его следующее признание о себе: «в дейст­вительности был полон любовью к человекам, что, может, одной любовью и жил, а вражду и отталкивание только изображал...»

Таковы вкратце взгляды продолжателя традиций великой русской литературы и русского духа. Поборника высшей правды.

Владимир ОСИПОВ


 

«Потерянное поколение»?..

Перечитал недавно повесть Леонида Ивановича «Расставание», название которой уже предполагает вопрос: с кем, с чем предстоит прощание? С кем — по предчувствию понятно: с Тосей, с любовью, которую долго, едва ли не всю жизнь, искала душа Геннадия, от его имени повествование и ведется, — с любовью не только женской, а и просто человеческой, верной, надежной до конца. Прочитывается и дальше, глубже — прощание с надеждой на иную, душевно и духовно куда более содержательную жизнь, чем московская суета сует, «тараканьи бега» мнимой успешности, соперничества, зыбкого приятельства, запутанных и непрочных связей: «Кругом неподлинное бытие: слова с двойным дном, идеи в масках, все деяния двусмысленны... Мы все халтурщики, вся наша жизнь — халтура...»

Это время начала безвременья, смуты, самый канун восьмидесятых годов, когда уже, по-шукшински, «народ к разврату готов» был — в первую очередь столичный. Тогда же, кстати, в литературном движении стала оформляться «проза сорокалетних», как она была заявлена ее критиком-идеологом Владимиром Бондаренко, — так до конца и не оформившаяся и к закату восьмидесятых, считай, распавшаяся, разбрелась по совершенно разным, подчас противоположным в идейном плане «толстым» литературным журналам, направлениям мысли вообще. В ней временно сосуществовали Владимир Гусев и Александр Проханов, Руслан Киреев и Анатолий Афанасьев, Анатолий Курчаткин и Вячеслав Шугаев, Анатолий Ким и Владимир Маканин, Владимир Личутин и Владимир Орлов, примыкал к ней и я, тридцатилетний тогда, как и Володя Бондаренко. У многих из них была некая литературная мода на «амбивалентность» своих героев-персонажей, двойственность и противоречивость их характеров, а с ней и неопределенность стремлений и самого смысла жизни, нецельность их натур. Западноевропейские «экзистенции» в условиях «детанта»-разрядки размывали, растаскивали мировоззрения советской интеллигенции, расщепляли и усложняли сознание ее, не обогащая по-настоящему, не «окормляя» желанной истиной, но выбивая подчас почву из-под ног, соблазняя ложной, ставшей диссидентским фетишем свободой от сложившихся «догматов» общества и государства, и все поползло, поплыло. Их только начни ломать, догматы...

Леонид Бородин не имел к этому «тренду» части «сорокалетних» никакого отношения, досиживая свой второй срок; но зато более-менее общим оказался новейший и отнюдь не геройский тип «героя нашего времени», увиденный им и прочувствованный еще в 60–70-х — причем с противоположных, можно сказать, мировоззренческих позиций прочувствованный и понятый, отталкиваясь идейно от этого вездесущего уже в мегаполисных тусовках типа. Его можно отнести и к «шестидесятникам»; но скорее это некая промежуточная форма, способная в себе «творить небывалую субстанцию духа — гордость уничижения» с умеренной, на самооправдание направленной фрондой: «Равнодушие и лирический пессимизм были опознавательными знаками нашей касты...»

Геннадию вроде бы не откажешь в искренности перед самим собой, в русском самобичевании даже, и в нулевой, начальной главе мы видим высший взлет души и духа его, любви к Тосе, к жизни самой — когда в нем просыпается настоящий, «должный» человек, и он сам это понимает, есть в нем все-таки понятие должного, душа у него — христианка. Но въевшаяся во все поры псевдоинтеллигентская рефлексия уже понемногу начинает в нем свою разрушительную работу, и читатель со все возрастающей тревогой следит, как она все больше вытесняет, замещает собою то чистое и яркое чувство, которое было послано ему Провидением для Дела жизни, для духовного вызволения из «неподлинного бытия». У него, вернувшегося в привычную засасывающую суету Москвы для решения пресловутого «квартирного вопроса», начинают проскакивать привычные «мыслеформы» вроде «я уже гомо эсперантус», «я не приложу руки, да здравствуют неделающие» — и наконец посыл, что, мол, «самый истинный тип любви» — на расстоянии...

Декларируемая им то и дело воля быть самим собой, не зависимым в принятии решений ни от кого, как-то незаметно для него самого, неявно «сползает» в прежнюю колею-парадигму существования: остаться таким, каким был, не ломать себя, не выстраивать волевым выбором — зачем? Тем паче что и причина есть: беременность его прежней подруги Ирины. И мучается он выбором, надо сказать, не так уж долго, и впору подумать, что предметом его переживаний служит не столько даже душевная дилемма — Тося-Анастасия или Ирина? — сколько сама ситуация, в какую попал: «...и некуда сделать шага, чтобы он не оказался решающим»... Это тоскливое «не», эта внутренняя боязнь «решающего» характеризует Геннадия больше, может, чем все его самокритичное краснобайство. А все начинается с потери веры в себя, веры себе. Порыв любви не то чтобы прошел, но... И что в остатке? Да, христианскую обязанность по отношению к Ирине и отцовскую к их будущему ребенку он берет на себя, это даже делает ему честь, пусть и относительную; но идет-то он, можно сказать, по линии наименьшего сопротивления среды и судьбы, по течению, волей-неволей путем предательства всей любви, всех надежд на новое, подлинное бытие, исполненное смысла и света свыше, в православном постижении мира, в осознании себя не мизерной частью столичных равнодушных толп, но детьми Божьими: «Есть Тося... она — сама жизнь». И эта жизнь бездарно упущена, предана.

Нет Тоси, и все возвращается на круги своя, завершается дикой, в полном смысле расхристанной не пляской даже, а беснованием, «последней степенью рассвобождения» — которая хуже любых оков. Мало чего доброго сулит, как кажется, и семейная жизнь Геннадия с Ириной — этих неуравновешенных, амбивалентных и довольно эгоистических натур, где каждый с гордынкой и неутоленным своенравием. Под ней, фигурально выражаясь, заложена мина брошенной, преданной, но незабытой любви к Тосе у Геннадия и неизбежной ревности у Ирины, и рано или поздно она сдается, сработает...

И расставание ли это с несбывшейся любовью двоих, с возможной полнотой и радостью не только душевного, но и духовного бытия? Или не сбывшаяся до конца, прерванная малодушием героя встреча? Он не смог пойти на куда более трудный вариант их, троих, а с ребенком и четверых, общей судьбы, не смог расстаться с прежней, с «ветхой» жизнью своей; но, думается, и хорошо, что не решился, потому что не очень-то верится и в долгое благополучие его семейной жизни с Тосей, да еще в Москве той, в прежней мутной среде. Ненадежен, переменчив, даже капризен — и все это в силу изначальной, несмотря на отдельные порывы, теплохладности своей...

И вопрос возникает — не сказать чтобы неожиданный: что это, своего рода «потерянное поколение»?

Да, герой очень далек от персонажей Ремарка и Хемингуэя, но причина массового появления этого типа людей во многом схожа: это социальное следствие войны, бессмысленной для низов, как Первая мировая, или проигранной. А в предперестроечные годы в стране если и не угадывалось впрямую, то чувствовалось, что мы уже проигрываем Западу в чем-то весьма существенном, значимом, не учтенном партийными идеологами и затурканной, под «всепобеждающее учение» выстроенной во фрунт социологией, социопсихологией тоже. Результатом промахов в социальной инженерии явилось квазипоколение мегаполисной стопятидесятирублевой интеллигенции, которая и послужила массовкой, тестом «номенклатурной революции», а дрожжами — второй-третий эшелоны власти, рвавшиеся к рулю, к давно уже задуманному «большому хапку». Предательство «элиты» (ибо истинная элита не предает) и стало решающим в нашем государственном поражении, зомбированные «перестройкой» массы интеллигенции были использованы здесь самым циничным образом.

Семья Геннадия в этом смысле — типичнейший «продукт распада» советской столичной интеллигентской страты. Отец, давно остывший, «хладный» марксист и рационалист, занимающийся тем, чего не любит и во что уже не верит. Сын, человек без Дела жизни и о нем не думающий, да у него ни честолюбия должного для этого нет, ни цели. Мать и сестра, диссидентствующие, легко внушаемые истерички, чье поверхностное «инакомыслие» не более чем недомыслие, полное непонимание происходящего.

И вообще, диссидентской Москве Леонид Бородин отвел самые, пожалуй, язвительные страницы своей повести, показывая или никчемность, пустое фрондерство, или своекорыстность диссидентства, хорошо просчитанный умысел как внутренних, так и внешних враждебных стране сил. Совершенным предсказанием, ныне сбывшимся, воспринимаются слова дочки полковника КГБ: «Папа говорит, что если им волю дать, то все развалится, а им и нужно, чтобы все развалилось. А китайцы сожрут все по частям...» Китайцы, Запад ли, исламский ли натиск — разница не столь велика, чтобы предпочесть одно другому. И разумеется, деятельность, борьба Леонида Бородина и его товарищей по ВСХСОНу имели совсем другой характер, направленный именно на то, чтобы не «развалилось».

Эта теплохладность, а по большому счету — равнодушие и отца в семье, и сына, это неумение и нежелание подавляющей части мегаполисной интеллигенции думать над последствиями своего ура-демократического ража, ее удивительная податливость на зомбирование со стороны козлов-провокаторов привели в конце концов к захвату власти самыми что ни на есть отъявленными проходимцами, а затем и к развалу СССР, исторической России то есть. И «потерянным» это поколение столичных (и не только) интеллигентов оказалось сначала в умственном и моральном смыслах, а следом и в социальном, статусном плане, потерявши какую-либо профессиональную перспективу, когда разорили их НИИ-«кормушки», и в массовом порядке подавшись в «челноки», мелкие менеджеры и прочие «подметалы», а то и в заурядную нищету. Нет бы отстоять русский здравый смысл перед проходимцами, не дать им воли... И ни стране, ни себе самим не принесено ими никакой истинной пользы, а только неисчислимые беды, только смута. Вполне можно счесть это изменой тоже, предательством идеалов своих отцов и дедов, людей высокого державного Дела.

И можно, пожалуй, представить себе проблематичную будущность героя повести. Навряд ли он станет активничать в пресловутом «демократическом процессе», для этого он опять-таки достаточно равнодушен, умен и брезглив, наглядевшись на диссидентуру отечественного розлива. Будет искать всяческие «шабашки» и, скорее всего, пристроится на подхвате к бизнесу «полтинника» Полуэктова, истинного выгодополучателя этого мерзкого «процесса». Еще прозрачнее видится судьба деможурналистки Ирины, по всему судя — очередного мелкого клона типа небезызвестной Сорокиной.

А вырождение интеллигентности как процесс в «образованном классе» между тем продолжается. И все большее подтверждение и оправдание получает смысл термина, введенного мною в оборот в одной из журнальных статей около двадцати лет назад, в начале восьмидесятых: «люмпен-интеллигенция»...

Во времена написания (а это самое начало восьмидесятых) повесть читалась бы как тревожное предупреждение о серьезных неладах в душах наших, о какой-то внутренней расслабленности, если не расхлябанности, как ощущение того, что русское железо явно «отпустилось», утратило прежнюю закалку. Сейчас же, на фоне всего пережитого, ставшего крайне драматическим опытом нашим, она воспринимается едва ли не пророчеством, вовремя не услышанным, и суровым укором нам, не сумевшим в должной мере сохранить добро, любовь.

Петр Краснов


 

Достоинство слова

Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, и потому надо желать одной правды... и даже несмотря на все преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее.

Ф.М. Достоевский

Судьбы мастеров литературы, имеющих твердую нравственно-гражданст­венную позицию, в годы властного произвола схожи своей трагичностью. Так было с Александром Трифоновичем Твардовским и его молодым современником Леонидом Ивановичем Бородиным.

Твардовский в свой предъюбилейный и юбилейный год был в духовной, а если быть точным — в антидуховной брежневско-сусловской зоне, что и свело его в преждевременную могилу, а Бородин находился в той самой зоне, откуда редко кто со времен ГУЛАГа возвращался.

И хотя он, дважды осужденный, вернулся, последствия зоны давали о себе знать, медленно готовя ему судьбу Твардовского и главного героя его повести «Третья правда» — Ивана Рябинина.

Третья правда, кою исповедовал Андриан Селиванов, браконьер и антипод егеря Ивана Рябинина, сблизила их рябининской кровью во время их разборки. Селиванов, не принявший в тайге новой власти, бахвалился: ему, мол, не нужна ни правда белых, ни правда «звездачей» — у него своя, «третья правда». На словах это так и было, а по жизни — Селиванов сначала со своей правдой помог белым уйти от красных, а потом со своей укромной скалы убивал каждый раз нового командира «звездачей»...

У егеря Рябинина, принявшего новую власть, была правда этой власти, однако он от нее получил десятку зоны, а в результате безуспешных побегов она увеличилась до четвертака, то есть жизнь его практически была погублена окончательно.

В этом — стержень «Третьей правды», повести, что зачиналась там, в тайге, кою воспел Леонид Иванович Бородин таким языком — по-бунински пластичным и по-купрински вдохновенно-романтическим, — что она по публикации приобрела не только всесоюзную, но и мировую известность.

Густа эта проза; ее язык — это язык прозы поэта (а Леонид Бородин — подлинный мастер стиха), и эта поэтическая речь как бы наложилась на речь самой тайги,  то тихой и безмолвной в распадках, то звучной на скалах, и их вышина гармонировала с высотой бородинского слога. а в герое повести Иване Рябинине угадывается сам Леонид Иванович, ибо он на своей литературной делянке был Егерем Слова, восходившим, как и Иван Рябинин, к новой, своей «третьей правде», коя была уже правдой вечной, правдой Бога, давшей им обоим силы пройти достойно свой путь до конца.

Материала этой повести в 8–9 авторских листов, с такими крупными характерами, как Рябинин, Селиванов, Светличная, и сюжетными линиями Иван Рябинин — Людмила Оболенская, Наталья — ее брат, баламут и деградант Ванька Оболенский, иному нынешнему «классику» хватило бы на роман в 40–50 листов!

Мне скажут, что у Леонида Бородина есть и другие превосходные произведения. Кто же не знает его «Повести странного времени», «Года чуда и печали», «Расставания», «Ловушки для Адама», «Без выбора», «Посещения», «Царицы смуты» (повесть о Марине Мнишек).

Знают.

Ценят.

Любят.

Но, как у каждого крупного художника, у Бородина есть вершинное произведение. Вспомним, таким произведением у Тургенева были «Отцы и дети», у Толсто­го — «Война и мир», у Бунина — «Жизнь Арсеньева», у Горького — «Жизнь Клима Самгина». Этим произведением у Бородина стала «Третья правда».

А свое писательское кредо Леонид Бородин сформулировал в повести «Полюс верности»: «Как это желательно — видеть линию своей судьбы штрихом на плане судьбы народной». Эта линия судьбы ярко прочерчена в превосходном венке сонетов «Осенняя мелодия», который написан Леонидом Ивановичем в 1970 году во Владимирской тюрьме, куда он был переведен во время второго срока из мордовского лагеря:

Узор мотива бесконечно нов,
Причудлив строй славянского мотива —
Надсадно ли, спокойно ли, игриво,
Береза ли, рябина ли иль ива,

На пашне ли, у праздничных столов,
Где песне место — славянину кров.
Ключ от сердец, от счастья, от миров —
У запевалы Божий дар счастливый!

Кто наделен им — назовется брат.
Кто обделен им — подпевать бы рад,
Лишь только б песня русская звучала,

Да обо всём, что просится сначала,
И смех и грех в достоинство вбирая,
Как первый луч, как молодость... Вторая...

Какой сдержанный слог! Какое достоинство в его слове! А ведь, не забудем, пишет Леонид Иванович эту песнь народной судьбы, в которую — полностью, гордо и взволнованно! — перетекает судьба поэта, — в тюрьме, где даже очень сильные люди ломались, а если и писали что-то, то это был крик, пусть и оправданный, но все-таки крик.

Литературная делянка Бородина со временем превратилась в литературную равнину-материк, что будет застелен тысячами страниц журнала «Москва», которым Леонид Бородин руководил с 1990 года до своих последних дней...

И этот литературный материк, подчеркну еще раз, зорко и надежно охранял он, ЕГЕРЬ СЛОВА, не допуская к нему многочисленных браконьеров от литературы.

«Новый мир» Твардовского после его ухода еще какое-то время, при Наровчатове и Залыгине, держал планку Александра Трифоновича, а потом стремительно покатился вниз, до своего нынешнего плачевного состояния, — журнал же «Москва» держит бородинскую планку высокой духовности, а каждый его номер завершается «Домашней церковью» — разделом, окормляющим все его страницы божественным светом Неба, разделом, который так бережно, с таким душевным трепетом формировал Леонид Иванович Бородин.

 

* * *

...В последний раз мы встретились в редакции журнала в роковом для Леонида Ивановича 2011 году.

Он не сидел в просторном алексеевском кабинете, а примостился у краешка стола в маленькой комнате. Леонид Иванович расспрашивал о моих делах — и  ни слова о себе, только в открытых его глазах стояла неизбывная тоска.

Он заглянул в мою новую подборку стихов и сказал, чтобы я их отнес в отдел, — он во всем доверял сотрудникам, и они высоко это ценили.

Я ушел, а вскоре и его не стало.

Но я до сих пор вижу его сидящего у краешка стола, рядом с дверью, точно он собирался уйти незаметно из редакции и, к великому несчастью для русской литературы, из самой жизни.

Узнав о его кончине, я на следующий день, 28 ноября 2011 года, написал стихи, коими и заканчиваю свои беглые раздумья о выдающемся Поэте, Прозаике и Гражданине России Леониде Ивановиче Бородине.


Подвижник

Его пытались в зоне извести,
Как часто с непокорными бывало, 
Но «Третья правда»
С ним была в пути.
В душе родясь,
Она его спасала.

Он не показывал,
Как он страдал,
Как будто шел — через года! — тайгою.
И этой Правдой —
Истиной нагою —
Созвездие талантов облучал.

Он не жалел ни времени, ни сил
И, слыша голос неземного зова,
Литературе истиной служил

И спас «Москву» —
Журнал Святого Слова.

...Я знаю, перед ним я виноват.
Крепился ты,
Но — изнемог и рухнул.
И, видя сквозь толпу живой твой взгляд,
Виновным себя чувствует Арбат,
Где ты шагал и где витает дух твой.
28 ноября 2011 года

Иван САВЕЛЬЕВ





Сообщение (*):

НАУМ

06.05.2013

После смерти Бородина что-то нехорошее сделалось с редакцией. Один пример. В №1 опубликован у вас опус Фунта, уже напечатанный в прошлом году в "Сибирских огнях". И не стыдно вам, продолжатели?

АЛЕКСЕЙ

07.05.2013

По поводу комментария Наума несколько писем на эл.почту журнала "Москва" отправил Иван Решетовский. Отвечал ему - Игорь Фунт!Это похоже на традиции современной российской бюрократии: если население жалуется на окружающих бандитов власти, то отвечают населению - как правило, бандиты! Что-то нехорошее сделалось с редакцией.

Комментарии 1 - 2 из 2