Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

История Ливонской войны

Людмила Михайловна Воробьева — доктор политических наук, ведущий научный сотрудник отдела евро­атлантических исследований РИСИ.
Окончила Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза. Защитила докторскую диссертацию на тему «Формирование внешней политики объ­единенной Германии: проблемы и перспективы (политологический анализ)».
Автор книг «Объединение Германии: ретроспективный взгляд на актуальную проблему» (1998), «Внеш­няя политика ФРГ на пороге XXI ве­ка» (2000), «История Латвии от Российской империи к СССР» (2011).
Живет в Москве.

Борьба царя Иоанна Васильевича (Грозного) за выход к Балтийскому морю

 

Ливонская война явилась величайшим наступательным порывом Моск­вы в XVI веке, одной из труднейших войн эпохи Иоанна Грозного, делом его жизни и трагедией его царствования.

Вообще, весь XVI век отмечен тягой европейцев к расширению. В то время как западные государства посылали своих самых отважных сынов, неутомимых «морских волков», по Атлантическому и Индийскому океанам на поиски новых земель, золота и редкостных товаров, Восточная Европа беспрерывно расширяла свои сухопутные владения. Польско­литовское государство забрало черноземную полосу по Днестру и Днепру, прежде принадлежавшую Киевской Руси. Мос­ковское государство, образовавшееся между Волгой и Окой, подчинило при Иоанне IV Среднее и Нижнее Поволжье, колонизировало Дикую степь, продвинув к Десне и Дону полосу казацких земледельческих поселений, достигло Кавказа и поставило крепости на Тереке, перешло за Камень (Уральский хребет), присоединило Сибирь и одновременно устремилось к морям.

В условиях развития производства и торговли на западе и на востоке Европы одним из важнейших направлений политики становится открытие внешних рынков, приобретение торговых монополий и преимуществ, захват морских портов и проливов. Однако на юге выход быстро растущего Московского государства к Черному морю блокирует могущественный турецкий султан вместе со своим сателлитом — крымским ханом, а на северо­западе путь к Балтийскому морю, а значит, и к мировому рынку преграждает ослаб­ленная Ливония, ставшая полем соперничества Польши, Литвы, Швеции и Дании, заинтересованных в достижении торгового и военно­политического господства на Балтике.

В первой половине 50­х годов XVI века в дипломатической и торговой жизни России произошло важное событие. Англичане нашли северный путь в Россию. 24 августа 1553 года английский корабль, обогнув Скандинавию, вошел в устье Северной Двины (в 1584 году здесь возникнет город Архангельск как морской порт для ярмарочной торговли с англичанами). Между Лондоном и Москвой завязалась выгодная для обоих государств торговля. Англичане получили возможность проводить торговые операции на всем Русском Севере, который они быстро и досконально изучили. По северному торговому пути на английских, а затем и голландских кораблях стали прибывать специалисты (рудокопы, мастера горного дела, металлурги, врачи и др.). С Англией установились регулярные дипломатические отношения, произошел обмен послами.

Однако северный торговый путь, которым можно было пользоваться лишь пять месяцев в году, не снимал необходимости обеспечить свободные торговые отношения с западными государствами более коротким путем: через присоединение Ливонии и устранение посредничества ганзейцев. Свободные сношения с Европой были необходимы не только для импорта технологических новаций и промышленной продукции (XVI век выделяется прогрессом военной техники, и в частности, изобретениями в области огнестрельного оружия), но и для использования в интересах русского экспорта международной экономической конъюнктуры, например растущего спроса на хлеб со стороны западных промышленных государств. Разумеется, присутствовал и военно­стратегический мотив. Иоанн IV понимал, что, не обладая научно­техническими достижениями современного европейского государства, невозможно успешно бороться с мусульманским Востоком и Турцией. А чтобы получить и взять на вооружение эти достижения, нужны были свои гавани на Балтийском море, позволяющие войти в непосредственное соприкосновение с Западной Европой и беспрепятственно приглашать иностранных специалистов. Но эти гавани находились в руках соседей, подозревавших (не без основания), что Московское государство представит для них серьезную опасность, если свои материальные ресурсы соединит с научно­техническими новшествами западных стран.

Иоанн IV, начиная Балтийскую кампанию, руководствовался здравым пониманием интересов Московского государства. Одновременно он выполнял замысел и завет своего великого деда Ивана III, с которым был солидарен.

Беспрерывные войны за Казанское и Астраханское ханства, заканчивавшиеся неудачами, явились причиной, заставившей Ивана III оставить Ливонию в покое. Продолжая дело своего деда и отца, Иоанн IV овладел Казанью (1552). На землях Казанского ханства было освобождено до 100 тыс. русских пленных. Все они получили свою долю военной добычи в «кипевшей богатством» Казани и были отправлены домой. В 1556 году к Москве была присоединена Астрахань. Таким образом, две сабли против Руси (выражение Иоанна IV) — Казань и Астрахань — были выбиты из рук неприятеля. Благодаря этим победам была обеспечена безопасность восточных рубежей Московского государства, а Волга стала великой русской рекой от истока до устья. Завоевание всей Волги вывело русских к Каспийскому морю, к Кавказу и значительно способствовало развитию торговли с Персией. Поскольку Персия считала излишним расширять сферу своего влияния севернее Терека, то большинство народов Поволжья и Северного Кавказа, за исключением малых ногаев (населяли часть территории современного Ставропольского края), подчинились Московскому государству.

Именно в период покорения Казани и Астрахани Иоанн обрел прозвище Грозный, то есть страшный для иноверцев, врагов и ненавистников России. Об этом свидетельствует народная песня:

Грозен был воин царь наш батюшка,
Первый царь Иван Васильевич:
Сквозь дремучий лес с войском­силою
Он прошел страну татарскую,
Сие царство взял Казанское,
Государство Астраханское.

«Не мочно царю без грозы быти, — писал современник Грозного. — Как конь под царем без узды, тако и царст­во без грозы». После присоединения Среднего и Нижнего Поволжья, на богатые земли которого немедля потянулись русские люди, взоры Иоанна IV обратились на запад, на Ливонию. Он намеревался вернуть древние славянские земли в Прибалтике, ликвидировать западноевропейский плацдарм и стать на морском берегу твердой ногой. Это было намерение, которое, как пишет русский историк С.М. Соловьев, сделалось после того постоянным, господствующим стремлением Иоанновых преемников, намерение, за которое Петр Великий так благоговел пред своим предком.

Однако планы царя покорить Ливонию натолкнулись на сопротивление его окружения, составлявшего неофициальное правительство в начальный период царствования (1547–1560). В корпус советчиков (или «избранной рады» — термин, введенный А.Курбским, по­видимому, по аналогии с польским высшим советом (паны­радой), ограничивавшим власть польского короля) входили костромской дворянин Алексей Федорович Адашев, священник Сильвестр, мит­рополит Макарий, сам князь Андрей Михайлович Курбский, дьяк посольского приказа Иван Михайлович Висковатый и некоторые другие приближенные царя. Все они, за исключением Висковатого, советовали вместо Ливонии покорить Крым. Заметим, что выступление Моск­вы против вассала турецкого султана было на руку Европе, которая в середине XVI века видела в Османской империи своего наиболее опасного внешнего врага. Священник Сильвестр, пользуясь доверием царя в делах религиозных и нравственных, был особенно настойчив в стремлении повлиять и на политические решения Иоанна. Его сопротивление советам Сильвестр выставлял как непослушание велениям Божьим, за которым последуют наказания. Он внушал царю: вместо того чтобы воевать с христианами, слабыми, безвредными, лучше воевать с неверными, беспрестанно опустошающими границы государства, и т.п. На этот тезис Иоанн ответит в 1564 году в знаменитом письме перешедшему на сторону врага А.Курбскому[1] следующее: «Если же ты возразишь, что мы тоже воюем с христианами — германцами и литовцами, то это совсем не то. Если бы и христиане были в тех странах, то ведь мы воюем по обычаям своих прародителей, как и прежде многократно бывало; но сейчас, как нам известно, в этих странах нет христиан, кроме мелких церковных служителей и тайных рабов Господних». В этом отрывке православный государь прямо говорит о своем отношении к католицизму и утверждавшемуся в Ливонии и Северной Европе протестантизму, который в Моск­ве воспринимали как явное богоотступничество. Что касается войны с Крымом, за которым стояла могущественная Турция, то она была тогда не по силам Московскому государству. Поэтому царь проигнорировал недовольство приближенных при подготовке рывка на запад, к Балтике. Султана же предпочел заверить в своей дружбе.

Прологом Ливонской войны стала война со Швецией, стремившейся утвердиться на новгородских землях и преградить Москве дорогу к Балтике. Шведский король Густав Ваза пошел на эту войну, надеясь на помощь Ливонии. Однако ливонский магистр отказал ему в помощи, полагая, что Ливония только выиграет, если два соседних государства будут ослаблять друг друга в военном противоборстве, и тогда Москва забудет о своих притязаниях. Расчет оказался недальновидным и ошибочным. Когда выяснилось, что ливонцы вовсе не собираются помогать, Густав Ваза был вынужден в 1556 году отправить своих послов к новгородским наместникам и в соответствии с волей Иоанна IV заключить мир по старине, согласно которому границы оставались прежними.

Из­за войны со Швецией московское правительство отложило решение ливонского вопроса на полтора года. За это время ливонцы ничего не предприняли против нависшей над ними угрозы. О беспечности, в которой пребывала Ливония, говорят ничтожные решения, принятые на ландтаге в Пернове осенью 1555 года. Среди них объявленное по всей стране постановление: как слуга или кто­либо другой, не принадлежащий к дворянам, должен в танцах обращаться с особой дворянского происхождения.

В Московском же государстве в 1555 году было принято Уложение о службе. В этом документе были изложены правовые основы поместного землевладения: все землевладельцы, независимо от размера своих владений, делались служилыми людьми государства, то есть сильные и богатые уравнивались в служебной повинности перед государством. Были сформулированы и новые принципы формирования русской армии, отличавшиеся от принципов формирования военных дружин времен феодальной раздробленности.

В 1556 году, сразу же после заключения мира со Швецией, Москва возобновила дело о перемирии, достигнутом в 1554 году в Новгороде с ливонскими послами, но не утвержденном ни магистром Галеном, ни дерптским епископом Германом. По условиям перемирия 1554 года ливонские власти обязались в течение 15 лет не препятствовать сношениям Московской державы с другими государствами, не вступать в военный союз с Литвой и Польшей, а также покрыть задолженность дерптского епископства по дани Москве и выплачивать ее в дальнейшем ежегодно.

При заключении перемирия Иоанн IV и его приближенные показали, что умеют настойчиво и убедительно защищать права и притязания своей державы. Так, прибывшему в Москву ливонскому посольству окольничий Адашев и дьяк Михайлов показали грамоту, согласованную Иваном III с магистром Плеттенбергом в начале XVI века, которая толковалась в смысле вассального подчинения Моск­ве дерптского епископства. Адашев, обосновывая требование «юрьевской (дерптской) дани» с Ливонии с уплатой недоимок за прежние годы, дал следующую историческую справку: «Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из­за моря, вторглись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой вами стране, но с тем условием, чтобы они платили великим князьям; они обещание свое нарушили, дани не платили, так теперь должны заплатить все недоимки». Послам пригрозили еще и тем, что государь сам будет собирать свою дань на всей ливонской земле.

Пункт о дани, включенный в условия перемирия, свидетельствовал о том, что русской дипломатии удалось добиться от ливонских властей формального признания государственных прав Московской державы на дерптское епископство. При этом устанавливалось, что в случае неуплаты дани дерптским епископом ответственность за это возлагается на всю Ливонию, которая должна принудить его к платежу, срок которого истекал осенью 1557 года.

Ливонские власти не только затянули вопрос об уплате дани, но и нарушили еще один пункт договора о перемирии, заключив 14 сентября 1557 года оборонительный и наступательный союз с Польшей. Одновременно союз с Польшей и Литвой заключила Швеция. При этом стороны обязались совместно действовать против своего «прирожденного врага» — московского государя. Эти события усилили решимость Грозного покончить с Ливонией.

22 января 1558 года русские войска перешли восточную границу Ливонии. Началась Ливонская война, которая длилась с перерывами более четверти века (1558–1583) и оказалась самой затяжной в истории России. Ливонская кампания явилась третьим большим военным столкновением русских с немцами. В 1242 году немцы наступали, в 1501–1502­м они вынуждены были защищаться, а в 1558 году были сокрушены. Иоанн IV вел войну с Ливонским орденом за возвращение старинной «отчины» и «дедины», за собирание и объединение русских земель. И об этом он не уставал говорить и писать в ходе Ливонской войны. Примечательно, что в полном титуле первого царя значилось, что он является также обладателем земли Лифляндской Немецкого чина.

В начале войны русское войско, разбившись на отряды, прошло, не встречая сопротивления, полтораста верст вдоль ливонской границы, разоряя посады и деревни, собирая добычу (скот, хлеб и пр.), забирая ливонцев в плен, опустошая и сжигая все, что невозможно было захватить с собой. Навстречу наступавшим отрядам, соединившимся в войско при подходе к Дерпту, были выставлены ничтожные силы в 500 человек, которые были разбиты наголову.

Вопрос о дани сразу приобрел для ливонцев чрезвычайную актуальность. Если раньше они беспечно полагали, что опасность невелика, и не хотели расставаться с деньгами, которые легко бы нашлись у какого­нибудь дворянина или купца, то теперь неприятель у ворот укрепленного города понуждал их к действиям. Потребовалось время, прежде чем Рига, Ревель и Дерпт собрали требуемую сумму в 60 тыс. талеров[2]. Однако ливонские послы, прибывшие с нею в середине мая в Москву, опоздали. Весть о неожиданном (вопреки приказаниям) взятии объятой большим пожаром Нарвы (11 мая) радикально изменила ситуацию. В честь взятия Нарвы во всех городах Московской державы пели молебны с колокольным звоном. 19 июля после осады сдался Дерпт. Так русские снова овладели своей старинной отчиной — Юрьевом, находившимся в руках немцев с 1224 года. Началось поселение в Юрьевской земле детей боярских[3], а епископ и некоторые жители города были перевезены в Москву. Взятие Дерпта привело в ужас всю Ливонию. К осени сдалось до 20 значительных городов. Однако обращение к магистрату Ревеля с требованием покорности и обещанием больших льгот оказалось безрезультатным. Город не сдался. В сентябре после такого блистательного похода войска, по старому обычаю, ушли на зимние квартиры в свои пределы, оставив в занятых городах и местностях небольшие гарнизоны.

В целом удачными для русских войск были и военные кампании 1559 и 1560 годов. Так, в августе 1560 года была взята орденская крепость Феллин, считавшаяся лучшей в Ливонии. Старый магистр Вильгельм Фюрстенберг был увезен в Москву, где вместе со своими слугами получил в пожизненное кормление замок Любим, в котором впоследствии и скончался.

Война показала неспособность ливонских колонистов к решительной самообороне и высокий боевой дух русских. Летописец Рюссов, сравнивая воинские качества обоих противников, проявившиеся в Ливонской войне, выносит беспощадные суждения о своих соотечественниках и лестные о русских воинах. «Русские, — говорит Рюссов, — в крепостях являются сильными военными людьми. Происходит это от следующих причин. Во­первых, русские — работящий народ: русский, в случае надобности, неутомим во всякой опасности и тяжелой работе днем и ночью и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во­вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а немец не может. В­третьих, если русские добровольно сдают крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют показаться на своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они держатся до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под конвоем в чужую землю. Немцу же решительно все равно, где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедаться и напиваться. В­четвертых, у русских считалось не только позором, но и смертным грехом сдать крепость».

Конечно, сказались и все слабые стороны устройства Ливонии, так и не сумевшей за 350 лет сложиться в прочный государственный организм: рознь корпораций, соперничество городов, придавленность сельского населения.

Эстонские крестьяне, поставленные рыцарством и духовенством в положение рабов, не хотели защищать своих угнетателей. Поскольку Московское государство воевало не с туземным населением, а с немцами, превратившими прибалтийские земли в свою колонию, эстонцы в случае насильственной мобилизации вскоре разбегались и поднимались на борьбу в тылу у рыцарства, обращенного фронтом к русским. Они оказывали русским войскам всяческую поддержку: указывали дорогу, давали сведения о передвижении орденских войск, вместе с русскими отрядами нападали на войска ордена, участвовали в захвате укрепленных замков. Например, когда один из командиров, Филипп фон Бёлль, известный своей храбростью, приготовился к битве с русскими, заняв к югу от Феллина выгодную позицию, местные жители помогли русским обойти лагерь Бёлля, и весь его отряд в битве при Эрмесе был унич­тожен. В годы Ливонской войны московское правительство всячески старалось, и не без успеха, использовать ненависть эстонских и латышских крестьян к немцам в интересах расширения и укрепления своей власти в прибалтийских землях. Поскольку московский завоеватель боролся с немецким элитарным слоем, севшим на кормление в Ливонии, «низы» воспринимали его как своего покровителя. Так, при первом занятии Нарвы «лучшие люди» поспешили уехать, а «черный люд» охотно присягнул Иоанну. Осенью 1560 года в северо­западных эстонских землях вспыхнуло крестьянское восстание под предводительством эстонца­кузнеца. Восставшие нападали на дворянские поместья, убивали или передавали русским их владельцев. Герцог Магнус, брат датского короля, имел все основания опасаться, что крестьяне могут подчиниться русским и выдать им всех немцев вместе с крепостями. В 1561 году восстание было подавлено. Предводителя четвертовали, других участников, попавших в плен, после изуверских пыток казнили. Однако стихийные и разрозненные выступления время от времени продолжали набирать силу. В отдельных областях крестьяне отказывались от уплаты податей и выполнения барщины и большими группами ходили в Вильянди, чтобы получить от русского воеводы охранные грамоты.

В то же время известны случаи выступления крестьян и против русских. Во время войны крестьян беспощадно грабили и русские, и немцы. И тогда весной 1571 года крестьяне Гарриена и Иервена (Виттенштейна) тоже решили поживиться в условиях нестабильной обстановки военного времени. Собравшись в отряды, они стали совершать грабительские рейды (на первых порах удачные) в Вирланд, принадлежавший русским. Узнав о готовящемся очередном набеге, русские в Везенберге и Нарве собрали войско, и, когда крестьяне, опьяненные успехами и потому больше думавшие о добыче, чем о неприятеле, пришли, русские войска напали на них и при речке Муддесе убили более 600 человек.

На период Ливонской войны Восточная Эстония оказалась под властью Московской державы. Хотя эта война со стороны Руси не была религиозной и православные в отвоеванных землях практически отсутствовали, обращение людей к «истинной вере» и ее защита от «латин» и «лютеров» оставались в поле стратегического и религиозно­духовного видения государя Московского. Так, в 1558 году после взятия Нарвы по повелению царя туда были присланы архимандрит и протоиерей, чтобы они крестными ходами внутри и вокруг города «очистили его от веры латинской и Лютеровой». В Нарве, а также в Юрьеве и других городах и местечках Восточной Эстонии возводились и освящались православные храмы. В Юрьеве была учреждена епископская кафедра, и на нее был возведен игумен Псково­Печорского монастыря Корнилий, чрезвычайно много сделавший для обращения в православие местного населения — эстонцев и латов.

На занятых русскими территориях была полностью уничтожена прежняя система землевладения ордена, епископов и монастырей. Их владения перешли к русскому государству. Часть поместий была передана русскому служилому дворянству. Эти меры, сопровождавшиеся взятием в плен большого числа знатных ливонцев, отправленных внутрь страны, позволяют предположить, что в случае русской победы на Ливонию был бы распространен тот порядок, который обычно устанавливался Москвой в завоеванных землях. И отец, и дед Грозного при покорении новых территорий высылали оттуда в глубь русского государства наиболее влиятельных и опасных для Москвы людей, а в завоеванные края направляли поселенцев из коренных областей. В результате завоеванный край лишался прежней руководящей среды, но получал такую среду из Москвы и начинал вместе с ней тяготеть к новому центру — Московскому государству. Так, например, поступили Иван III в Великом Новгороде и сам Иоанн после завоевания Казани. Таким образом, при благоприятном для русских окончании Ливонской войны сама Ливония как немецкая колония, а вместе с ней и немецкий порядок на этой земле прекратили бы свое существование.

Что касается эстонских крестьян, то в их положении, безусловно, наметились бы улучшения. Во всяком случае, с поражением немцев они автоматически утрачивали прежний невыносимый статус побежденных, который низводил их до положения рабов победителей. Все они становились наравне с другими народами Московского государства подданными царя. Крестьяне, остававшиеся на землях, перешедших к русскому государству, получали статус государственных, а это ставило их под власть закона, освобождая от произвола и самоуправства частных владельцев. Поскольку в Московском государстве крепостное право, в отличие от Ливонии, в то время пока еще не выступало в формах абсолютного и тотального закрепощения крестьян[4],  они могли воспользоваться правом ухода от помещиков и селиться в городах. Это открывало возможности для социальной мобильности, которые для народов в обширной Московской державе были на порядок шире, чем для аборигенов в ливонских колониальных владениях немцев. Эстонцы могли быть востребованы и на духовном, и на военном, и на купеческом поприще. Например, патриарх Никон и адмирал Ф.Ушаков были по происхождению мордвинами, то есть принадлежали к той же угро­финской группе, что и эстонцы. Нельзя исключать и перспектив быстрого формирования национальной знати, на которую на своих огромных пространствах, как правило, опиралась власть русских монархов. В общем, в рамках позитивных сценариев эстонцы могли бы успешно инте­грировать­ся в русское государство на всех уровнях его сословной структуры, сохранив при этом, как и другие народы России (например, казанские татары, удмурты, чуваши, мари и др.), свою национальную идентичность, свой язык и культуру. Показателен пример казанских татар. После присоединения Казанского ханства они переходили в русские земли, на русскую службу. От этих казанских татар, а также от других тюркских народов ведут свою родословную почти четверть русских дворян[5]. Примечательно, что тесные контакты русских и татар не привели к изменению их этносов, но обогатили культуры этих народов. По такому же пути могло пойти развитие эстонцев и латышей. Они бы не оставались столетиями тем забитым и униженным «крестьянским народом» (выражение немцев), не имевшим своей элиты, каким их сделало немецкое корпоративное господство на правах победителей. Залогом благополучного укоренения эс­тонцев и латышей в составе России было не в последнюю очередь и то, что Русь после венчания Иоанна на царст­во являла собой не просто государст­во*. В образе Московского царства, которое вослед за Святой землей начинает именоваться Святой Русью, а Моск­ва — Третьим Римом, нашла новое историческое воплощение идея «вечной империи» как формы госу­дарст­венно­политического служения Богу и «пространства спасения» для всех входящих в нее народов.

Под русской властью крупнейшим торговым центром и гаванью стала Нарва, получившая от Грозного большие привилегии. Пока не удавалось овладеть Ревелем, русский царь старался привлечь на свою сторону торговое население этого города. Нарва была освобождена от военного постоя, а купцы получили право беспошлинной торговли по всему Московскому государству, а также беспрепятственных сношений с немецкими городами. В Нарве Иоанн IV быстро заводит флот на Балтике, превращая торговые суда, принадлежащие ганзейскому городу Любек, в военные корабли и передавая управление испанским, английским и немецким командирам. Важно отметить, что Любек, являясь сторонником свободной торговли и не желая отказываться от своих выгод в пользу ливонцев, не поддержал инициатив германского императора по блокаде торговли с Москвой через Нарву. В Московское государство через этот порт ввозили в большом количестве различные товары, металл, порох, оружие. Сюда приезжали с Запада купцы, ремесленники, специалисты разного рода. Город начал быстро отстраиваться, а население расти. За два десятилетия оно выросло с 600 до 5000 человек. Впоследствии этот уровень был достигнут только к середине XIX века.

Вторым после Нарвы важным городом, вошедшим во время Ливонской войны в состав русского государства, стал Юрьев. При Иоанне IV здесь выросла большая эстонская слобода. Когда осенью 1571 года немцы, находившиеся на службе у русского воеводы, захотели отдать город под власть поляков, эстонцы — жители слободы помогли подавить этот мятеж. После такой измены большинство немецкого населения города было вывезено (на современном языке — депортировано) из Юрьева в глубь Московской державы.

Борьба Иоанна IV за выход к Балтийскому морю сопровождалась притоком в города восточной Ливонии русских купцов, ремесленников и огородников. На побережье Чудского озера стали обосновываться русские рыбаки.

Несмотря на военные успехи, русские войска, однако, не сумели воспользоваться превосходством своих сил и не достигли конечной цели войны, не овладели важнейшими гаванями — Ревелем и Ригой. В то же время действия русских войск, приведшие к падению важной орденской крепости Феллин и пленению магистра Фирстенберга, ускорили самоликвидацию Ливонского ордена. Однако это не облегчило завоевания орденских владений. Магистр и орденские сановники, оставленные на произвол судьбы распадавшейся Священной Римской империей, утратившие надежду на ганзейские города (они снабжали русских всем необходимым для войны с Ливонией), видевшие неэффективность ставки на наемников из Германии (они исправно бегали от русских и грабили своих нанимателей не хуже татар), обратили свои взоры в сторону Польши и Литвы, чтобы отдаться западным соседям на возможно выгодных условиях. Пользуясь перемирием, заключенным с Москвой с мая по ноябрь 1559 года (формальная причина перемирия: необходимость сосредоточить русские войска на юге, чтобы отразить ожидавшееся вторжение крымских татар), магистр Кетлер вступил в торг о будущей судьбе Ливонии с польским королем, не заинтересованным в усилении Московской державы за счет прибалтийских земель и стремившимся к балтийским гаваням с той же энергией, что и Грозный. Впоследствии в письме Курбскому царь обвинит «попа­невежду» Сильвестра, Адашева, самого Курбского и их окружение в дьявольском противодействии походу в Ливонию, когда города брали после многих напоминаний и по коварному предложению датского короля дали ливонцам возможность целый год собирать силы. Иоанн же считал, что если бы не измены, недоброхотство и безрассудное нерадение, из­за которых было упущено время, то с Божьей помощью в том же году вся Германия (то есть Ливония) была бы под православной верой.

В 1561 году русские опять вошли в Ливонию, проникли до Пернова и опус­тошили немало земель. Осенью того же года рыцари, осознав невозможность собственными силами бороться с Моск­вой, собрались на ландтаг для принятия акта о ликвидации ордена. В этом акте они заявили, что считают невозможным дальнейшее существование ордена, и признали свою безжённую жизнь грешной. В постановляющей части акта было зафиксировано решение: сложить с себя духовное звание (секуляризироваться) и отдаться Польше и Литве. Этот выбор объяснялся тем, что, во­первых, от аристократической Польши прибалтийско­немецкая аристократия могла получить огромнейшие права, во­вторых, Польша казалась государством достаточно сильным, чтобы бороться с Москвой, и, в­третьих, переход под защиту польской короны совершался также для того, чтобы ненавистному «московиту» ничего не досталось. Далеко не последнюю роль сыграло и понимание политики Иоанна: то, что он смотрел на балтийский берег как на отчину своих великокняжеских предшественников и, конечно, обеспечил бы здесь такое русское и православное доминирование (за счет ограничения привилегий и переселения в глубь страны немецких колонистов), которое явилось бы залогом устойчивого тяготения Прибалтики к Москве.

Договор о подданстве Ливонии состоялся 28 ноября 1561 года, и в тот же день польский король Сигизмунд Август подписал пожалованную грамоту для Ливонии, известную как привилегии Сигизмунда Августа. В дальнейшем эта грамота служила главным основанием всех прав и привилегий немецких дворян Лифляндии и Курляндии.

5 марта 1562 года на общем собрании командоров и рыцарей магистр Кетлер передал Николаю Радзивиллу, прибывшему в Ригу в качестве королевского ливонского наместника, печать ордена, ключи от орденских замков и города Риги. Затем в знак сложения с себя духовного звания рыцари сняли с себя рыцарские кресты и мантии. Хотя в старые добрые времена в Ливонии они мало дорожили своим достоинством, в эту печальную минуту рыцари плакали. Они не могли не понимать, что с прекращением существования ордена они лишаются и независимости.

Так окончил свое существование Ливонский орден. На тот момент Ливония распалась на пять частей:

1) Нарва, Дерпт, Феллин были заняты войсками Иоанна IV;

2) Ревель и не занятая русскими часть северо­востока Эстонии, не захотевшие быть под властью Польши, предпочли господство над собой Швеции;

3) остров Эзель (Сааремаа) в значении епископства Эзельского перешел под суверенитет датского короля, который посадил там своего брата герцога Магнуса Гольштинского;

4) магистр Кетлер получил в наследственный лен от польского короля Сигизмунда Августа некоторые земли и замки в Курляндии и рижском епископстве, а также титул герцога курляндского и графа семигальского;

5) сам король Сигизмунд Август овладел южной Ливонией с городом Ригой, сохранившим некоторую независимость.

На этом борьба на ливонских полях не закончилась, а только перешла в новую фазу, уже без немцев. В ожесточенном противоборстве сошлись русские, поляки, литовцы, шведы и датчане. Русские — для того чтобы пробиться к гаваням на Балтике; поляки и литовцы — чтобы не допустить усиления Московского государства за счет Ливонии; шведы — чтобы быть подальше от соседства с опасной Москвой; датчане — пытаясь при общем крушении Ливонии удержать за собой то, что так неожиданно и легко досталось герцогу Магнусу. Теперь Московской державе приходилось иметь дело с Польшей, Литвой и Швецией — соперниками более опасными, чем Ливонский орден, прекративший свое существование под натиском русских войск.

Польша, Литва и Швеция распространили свои притязания на города, завоеванные Иоанном Грозным, и стали требовать, чтобы русские ушли из них. Царь эти требования проигнорировал, и с 1560 года Ливонская война переросла для русского государства, по сути, в войну польско­литовскую и шведскую.

Вначале успех был на стороне Мос­ковского государства. В сражениях с коалицией русские войска не раз добивались замечательных побед. В 1563 году под личным командованием государя был взят Полоцк, и русские войска доходили до самой Вильны. Иоанн IV овладел выходом к Балтийскому морю и восточной половиной Ливонии, что обеспечивало рост его военно­органи­зационной славы и популярности. Казалось, что силы Московского государства громадны, и это поражало Среднюю Европу, и в частности, Германию. Опасность нашествия «московитов» обсуждалась не только в официальной переписке, но и определяла содержание разного рода листков и брошюр. Разрабатывались меры к тому, чтобы не допускать «московитов» к морю, а европейских специалистов — в Москву и, изолировав таким образом Русское государство от центров европейской торговли, промышленности, культуры, воспрепятствовать его политическому усилению. В пропагандистских акциях против Москвы времен Иоанна Грозного было много тенденциозных измышлений и поверхностных суждений о московских нравах и деспотизме Грозного. В связи с этим трудно не согласиться с русским историком С.Пла­тоно­вым, предупреждавшим, что серьезный ученый должен всегда опасаться повторить политическую клевету, принять ее за объективный исторический источник.

Во всяком случае, последовавшее в январе 1565 года учреждение опричнины было использовано внутренней оппозицией и внешними противниками для обесславливания Иоанна, принижения его исторической роли, непризнания за ним важных дел, совершенных в его царствование (вслед за Курбским славу мудрых советников стали приписывать Сильвестру и Адашеву). Слухи о лютых казнях, жестокостях и свирепом нраве царя всея Руси распространялись далеко в соседних государствах и, к несчастью, были верными. В то же время измышлялось много недостоверного о жизни и порядках в Московской державе при Иоанне Грозном, что также способствовало формированию в Европе атмосферы морально­политического отчуждения в отношении Московского государства и осложняло деятельность царя на дипломатическом поприще.

Как явствует из литературной полемики с Курбским, обвинявшим царя в деспотизме и беспримерной жестокости по отношению к собственным подданным, Грозный никогда не отрицал своей жестокости, но всегда пытался ее объяснить. Так же поступали и некоторые исследователи его царст­вования — С.Соловьев, С.Платонов, Р.Виппер и другие, отделявшие историческое объяснение действий Иоанна (который понимал интересы государства гораздо лучше и дальновиднее всех современных ему бояр) от нравственных оценок по канонам нового времени. С.Соловьев, автор монументального труда «История России с древнейших времен», в своем анализе опричнины выделил необходимость ответить на важные вопросы государственной жизни, связанные с давней борьбой древних и новых начал. Признавая, что нравы при Грозном были суровы, а борьба между старым и новым не содействовала их смягчению, русский историк в то же время вынес и нравственный вердикт. Согласно его оценке, Иоанна нельзя оправдать, так как он не осознал одного из самых высоких прав — права быть верховным наставником, воспитателем своего народа, не осознал нравственных, духовных средств для установления правды. В идеале все это верно, однако идеалы либеральных историков второй половины XIX века[6] плохо вписываются в конкретную историческую обстановку Средневековья, типичную не только для Руси, но и для европейских стран, народы которых были старше русских[7]. Вспомним, что крестоносцы при обращении прибалтийских язычников в христианство вначале использовали проповедь, но, встретив яростное сопротивление местных племен, исполнили свою миссию огнем и мечом. Вспомним события Стрелецкого бунта и казни стрельцов, когда Петр и его сподвижники собственноручно отрубали головы мятежникам. Можно вспомнить и современника С.Соловьева — немецкого канцлера Отто фон Бисмарка, который объединил Германию не «духовными средствами», «не правдой», а «железом и кровью», поскольку в то время иначе не получалось. Однако по всем этим случаям историки не спорили и не спорят о нравственном измерении совершенных акций.

Но дадим слово самому Грозному. В послании Курбскому от 5 июля 1564 года он писал: «Как же ты не смог понять, что властитель не должен ни зверствовать, ни бессловесно смиряться... Пойми разницу между отшельничеством, монашеством, священничеством и царской властью. Прилично ли царю, например, если его бьют по щеке, подставлять другую? Это ли совершеннейшая заповедь; как же царь сможет управлять царством, если допустит над собой бесчестие? А священнику подобает это делать — пойми же поэтому разницу между царской и священнической властью! Даже у отрекшихся от мира существуют многие тяжелые наказания, хоть и не смертная казнь. Насколько же суровее должна наказывать злодеев царская власть!.. Даже во времена благочестивых царей можно встретить много случаев жесточайших наказаний. Неужели же ты, по своему безумному разуму, полагаешь, что царь всегда должен дейст­вовать одинаково, независимо от времени и обстоятельств? Неужели не следует казнить разбойников и воров?.. Тогда все царства распадутся от беспорядка и междоусобных браней... Ты сам своими бесчестными очами видел, какое разорение было на Руси, когда в каждом городе были свои начальники и правители, и потому можешь понять, что это такое... Немало и иных было царей, которые спасли свои царства от беспорядка и отражали злодейские замыслы и преступления подданных. И всегда царям следует быть осмотрительными: иногда кроткими, иногда жестокими, добрым являть милосердие и кротость, злым — жестокость и расправы. Если же этого нет, то он — не царь, ибо царь заставляет трепетать не добро творящих, а зло. Хочешь не бояться власти? Делай добро; а если делаешь зло — бойся, ибо царь не напрасно меч носит — для устрашения злодеев и ободрения добродетельных... Чтобы охотиться на зайцев, нужно множество псов, чтобы побеждать врагов — множество воинов; кто же, имея разум, будет зря казнить своих подданных... Не радостно узнать об измене подданных и казнить их за эту измену». В этих продуманных и отчеканенных выражениях, снабженных в первоисточнике примерами из Священного Писания, истории Греции, Рима, Византии, пред нами встает мощная фигура первого царя — умного, образованного, волевого организатора сильной централизованной державы. В письме Курбскому Иоанн уверенно отстаивает право царской власти, данной от Бога, на единодержавное правление и вынужденное применение суровых мер, чтобы не допустить распада Московской державы и гибели Святой Руси от междоусобных браней, беспорядка, измен, злодейских замыслов. Установлено и число жертв борьбы Грозного против боярских козней и самовольства, ослаблявших государство, особенно в условиях военного времени. По оценкам историка Р.Скрынникова, эта цифра составляет 3–4 тыс. человек. Но и карая воров и изменников, Иоанн оставался христианином. Он думал о спасении душ преступников и потому заносил имена всех казненных в специальные синодики (поминальные списки), которые рассылались затем по монастырям для вечного поминовения «за упокой души». Эти подробно и добросовестно составленные списки являются единственным достоверным документом, позволяющим судить о масштабах репрессий.

Возвращаясь к нравственному вердикту историка С.Соловьева, следует сказать, что в письме Курбскому, дошедшем до нас чрезвычайно важном историческом документе, Иоанн предстает не столько обвиняющей и оправдывающейся стороной, сколько воспитателем и наставником. Для него Курбский не только изменник, но и человек, погубивший свою душу, ибо, разъярившись на человека, носящего на себе царскую порфиру, он восстал на Бога и принялся разрушать Церковь. И этой душе царь стремится объяснить глубину ее падения. «Если ты пойдешь вместе с ними (то есть с Литвой и Польшей, которых Иоанн считал врагами православия. — Л.В.) воевать, — говорит Грозный, — придется тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и хрис­тиан убивать; где руками не дерзнешь, так это сотворится из­за смертоносного яда твоей мысли (то есть совета.). Представь же себе, как во время нашествия войска конские копыта будут попирать и давить нежные тела младенцев! Когда же зимой наступают, совершаются еще большие жестокости. И разве же твой злодейский поступок не похож на неистовство Ирода, совершившего убийство младенцев?»

Решение об опричнине было принято в условиях военного времени, когда нараставшие трудности, связанные с Ливонской войной, потребовали новых военно­административных решений. Грозный понимал: если в царст­ве нет благого устройства, то есть исключающего самовольство и междоусобные брани, неоткуда взяться и военной храб­рости. Если предводитель недостаточно укрепляет войско, то он будет скорее побежденным, чем победителем.

Действительно, при столкновении с военным искусством европейски обученных отрядов противника обнаружился главный недостаток московских войск: отсутствие дисциплины, сплоченности, единства тактических действий. И здесь сказывались остатки самостоятельности бывших удельных князей и крупных бояр­вотчинников, которые примыкали к царскому ополчению с отрядами своих служилых людей и образовывали как бы удельные войска с известной степенью независимости. К тому же, в отличие от походов при завоевании Поволжья, некоторые старые соратники не разделяли стратегических замыслов государя и неохотно участвовали в войне на Западе. В начале 1564 года провалился разработанный Грозным широкий план наступления в глубь Литвы. Завоеватель Дерпта Шуйский должен был двинуться из Полоцка, а Серебряные­Оболенские — из Вязьмы. Но Шуйский шел «оплошася небрежно», везя доспехи в санях. При Уле он был разбит в ходе внезапного нападения Радзивилла. Другой отряд потерпел поражение при Орше.

В то же время этот верхний слой родовой аристократии, стремившийся в силу местнической традиции[8], к соправительству с государем и теснившийся к должностям, препятствовал выдвижению нужных людей из родов с меньшей знатностью.

Еще в юности Грозный столкнулся с местническими притязаниями в деятельности так называемой Избранной рады под руководством благовещенского иерея Сильвестра и Алексея Адашева, человека относительно низкого происхождения, которых он приблизил к себе и возвысил из нерасположения к вельможам времени своего малолетства. Как только этот кружок получил влияние и «соблазнился властью», он стал расставлять своих «угодников» в волостях и возвращать князьям вотчины, города и села, которые были отобраны по Уложению Ивана III, и даже разрешил свободное обращение княжеских земель, взятых под контроль московской властью. Этими действиями кружок составил себе сильную партию единомышленников и стал решать местнические дела в противовес единодержавию царя. Например, Адашев в угоду удельным интересам сдерживал создание единого централизованного русского войска. Сильвестр же поступился нравственными принципами, определив во время войны своего сына не в «храбрые» и «лутчие» люди, а в торговлю: ведать в казне таможенными сборами.

Важно помнить и о том, что до 1564 года у бояр и слуг вольных существовало старинное «право отъезда», то есть перехода по своему желанию на службу от одного русского князя к другому. Польский же король был не только великим князем литовским, но и русским (в юго­западных русских областях). В условиях войны с Польшей это плодило измены и являлось серьезным вызовом безопасности государства, хотя государи и стремились удержать своих подданных от пользования этим правом посредством клятвенных записей и поручительств. Курбский был не единственным отъехавшим от Москвы боярином. До него «отъехали», например, двое князей Черкасских, Владимир и Иван Заболоцкие, Шашкович и с ними много детей боярских. Но более всего подействовало на Иоанна бегство князя Курбского. Он не только отъехал в Литву и встал в ряды неприятеля, но еще и выступил с угрозами и обвинениями в адрес царя от лица партии родовой аристократии, не смирившейся с политическим закатом Избранной рады и замышлявшей заговоры против своего сородича — московского царя. Заговоры действительно были, что подтверждает и англичанин Джером Горсей. Так что Грозный боролся отнюдь не с призраками[9]. Примечательно, что Курбский явил себя не только как изменник, но и как провокатор, поскольку, говоря от имени своих сторонников, поставил их под удар в Москве, откуда отъехать в Литву было гораздо труднее, чем из ливонских городов.

Повторяем, введение опричнины произошло не вдруг, а по мере борьбы новых требований со старыми родовыми традициями, в частности с обычаем местничества и стремлением оппозиционно настроенных князей к соправительству с государем. Речь шла о том, пойдет ли Русь по пути развития православного самодержавия или же свернет в накатанную западноевропейскую колею — укрепление сословно­представительной монархии, оставлявшей царю в случае успеха боярских замыслов лишь «честь председания». Грозный же говорил, что русский государь не есть царь боярский. Он не есть даже царь всесо­словный. Он — царь по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению. Он — помазанник божий. Вслед за своим дедом и отцом Иоанну пришлось решительно отстаивать идею суверенной царской власти на Руси. Для этого необходимо было обуздать боярское своеволие, создать преданное царской власти сословие, которое служило бы не за страх, а за совесть, а в дальнейшем наполнить властные структуры государства, в котором царь — помазанник божий, новым, религиозно осмысленным содержанием. Инструментом утверждения такого взгляда на власть и стала военно­административная реформа, получившая название опричнины*.

Суть опричнины состояла в том, что старый прием борьбы с сепаратизмом на покоренных Москвой землях, то есть вывод местных сепаратистов с подчиненных окраин в глубь Руси**, был применен к врагам внутренним, не принимавшим новых представлений о государстве и мнящим себя государями в своих уделах. На этот раз ненадежные представители удельной знати (бояре, дворяне, дети боярские — всего около тысячи землевладельцев) принудительно выводились из старинных родовых гнезд на новые места в государстве, получившие название земщины. В ходе такой акции дворовые слуги и особые отряды удельных владетелей распускались, а отнятые наследственные вотчины заменялись на поместья. В новых местах не было ни корней, ни связей, удобных для оппозиции.

Земли же выселенной знати (князей Ярославских, Белозерских, Рос­товских, Суздальских, Стародубских, Черниговских и др.), составлявшие старую удельную Русь, объявлялись собственностью государя, или опричными землями. На этих землях, разбитых на мелкопоместные участки, царь селил людей с неизвестными дотоле фамилиями, которых принимал в ведение своего нового двора на новую, «опришнинскую» службу. Тем самым была заложена основа новых государевых помещиков, которые со временем вольются в сословие дворян (впоследствии Иоанн вместо названия «опричнина» стал употреблять название «двор»). Московская власть деятельно умножала эти боевые силы, одаривая поместьями и переводя на государеву службу все большее число служилых людей. Их вербовали во всех слоях московского населения, включая «поповых и мужичьих детей, холопей боярских и слуг монастырских». В привлечении на службу лиц из самых разнообразных сословий Иоанн явится предшественником Петра Великого. Земли отводились вокруг самой Москвы, а также в южных и западных частях государства, ближе к возможному театру военных действий (с татарами, литовцами и всякого рода «немцами»). Только к исходу XVI века, когда число служилых людей в центральных районах достигнет желаемой величины, явится мысль принимать на государеву службу с большим разбором.

Изначально особый отбор проходили люди, которые должны были отвечать за безопасность царя и царской семьи. По состоянию на 20 марта 1573 года в составе опричного двора царя Иоанна числилось 1854 человека. Из них 654 человека составляли охранный корпус государя, «особую опричнину». Помимо охранных, они выполняли также разведывательные, следственные и карательные функции (среди них находился и молодой тогда еще опричник Борис Федоров, сын Годунов). Остальные 1200 опричников отвечали за быт царя и работу хозяйственных служб.

Сформированное Грозным опричное войско не превышало 5–6 тыс. человек. Несмотря на малочисленность, оно сыграло выдающуюся роль в защите Московского государства. Его можно считать прообразом гвардейских частей русской армии (в России лейб­гвардия была впервые введена Петром I в 90­х годах XVII века).

В течение двадцати последних лет царствования Грозного прямая цель опричнины была достигнута и всякая оппозиция сломлена. Поскольку реформа осуществлялась в условиях чрезвычайно трудной войны и осложнялась столкновениями с представителями удельной Руси, этим можно объяснить ее особенно жестокий характер: опалы бояр, казни, конфискации. Свой интерес в этой борьбе, конечно, имели и новые государевы слуги, привнесшие в опричнину много личного произвола. Но не в терроре, обусловленном обстоятельствами и временем, суть опричнины. Иоанн лишь довел до полного развития те начала военной монархии, которые наметились во времена его деда. Он использовал развивавшуюся поместную систему для создания на основе среднего поместного землевладения нового служилого сословия — опоры и послушного орудия центральной власти[10].

Настойчивое проведение политики централизма и укрепления единодержавия позволит Иоанну, несмот­ря на перенапряжение сил военного времени, сохранить единство страны, территория которой быстро расширялась во всех направлениях. Уже упоминавшийся английский коммерсант и дипломат Джером Горсей, живший в России почти два десятилетия — с 1573 по 1591 год, писал по поводу формы правления Иоанна Грозного следующее: «Столь обширны и велики стали его владения, что они едва ли могли управляться одним общим правительством и должны были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его единодержавной рукой монарха они остались едиными, что привело его к могуществу, превосходившему всех соседних государей. Именно это было его целью, а все им задуманное осуществилось».

В 1565–1566 годах Польша с Литвой были готовы на почетный для русской державы мир и уступали Москве все ее приобретения. Но Земский собор 1566 года высказался за продолжение войны в надежде на дальнейшие территориальные приобретения: желали всей Ливонии и Полоцкого повета к Полоцку. Однако военные дейст­вия развивались вяло. И в 1569 году на сейме в Люблине Польша и Литва объединились в единое государство — Речь Посполитую. В 70­х годах XVI века стало обнаруживаться, что силы Москвы не соответствуют поставленной Иоанном Грозным цели. Активизировалась деятельность соседних стран по созданию коалиций против Москвы. Их участниками стали Турция, желавшая овладеть Казанью и Астраханью, и ее союзник крымский хан, который в 1571 году в ходе своего разбойничьего набега сжег Москву и, захватив множество пленных, ушел в Крым, никем не преследуемый. Иоанн прямо обвинил в государственной измене бояр: они послали к хану боярских детей, чтобы те провели орду через Оку. Признание князя Ивана Мстиславского в измене подтвердило обвинения царя. Мстиславский был прощен. Однако русский комментатор этого исторического эпизода, отраженного в летописи Рюссова, помня об обвинениях в адрес Грозного, не смог удержаться от восклицания: «Как же было, в самом деле, поступать с непокорными боярами человеку страстному и впечатлительному, видевшему, и не без оснований, кругом себя измену и крамолу?»

В июле 1572 года крымский хан Девлет­Гирей со 120­тысячным вой­ском, состоявшим из крымских и ногайских татар и отрядов турецких янычар, снова пошел на Москву, решив повторить успех 1571 года. Однако на реке Лопасня у села Молодь он был остановлен русскими полками. Завязалась Молодинская битва, в ходе которой войско Девлет­Гирея было разбито (в Крым вернулось, по разным оценкам, не больше 20 тыс. человек). Опричное же войско, участвовавшее в битве, полегло все. В 1572 году террор, сопровождавший введение опричнины, был прекращен.

Угрозы с юга еще больше заставляли Иоанна напрягать все усилия, чтобы пробиться к морю. Без овладения балтийским берегом Московское государство не могло получать из Европы сведущих специалистов (в ратном и во всяком другом деле), чтобы обезопасить свои южные рубежи от вторжений крымских и турецких войск. Напомним, что в модернизации страны путем использования квалифицированных иностранных специалистов Иоанн Грозный, по приказу которого была основана в Москве знаменитая Немецкая слобода, был предшественником Петра I. Например, подрывными работами еще при взятии Казани руководил датчанин Бутлер[11].

В 1572–1577 годах Московское государство по­прежнему удерживало всю Эстонию (кроме Ревеля и островов) и Северную Латвию (за исключением Риги). Предпринятая весной 1577 года трехмесячная осада Ревеля окончилась безрезультатно из­за невозможности блокировать город с мо­ря. Здесь господствовала Швеция, организовывавшая разного рода вооруженные отряды для атак с моря на территории, занятые русскими войсками.

Картина войны стала меняться с кончиной польского короля Сигиз­мунда Августа и избранием бывшего трансильванского воеводы Стефана Батория (1533–1586) на престол Речи Посполитой (1576). Баторий происходил из древнего венгерского рода, и его предки в течение 200 лет были вассалами и турок, и немцев (австрийцев). При выборе в королевское достоинство Баторий был выдвинут в качестве кандидата вместе с римским императором Максимилианом. На выборах, происходивших на открытом поле под Варшавой, последний получил большинство голосов. В избрании Максимилиана, за которого стояли самые знатные лица Речи Посполитой, а также присоединенные к Польше прусские и ливонские земли, был заинтересован и Иоанн Грозный. Он посылал к императору свои великолепные посольства с пожеланиями счастья, напоминаниями брать польскую корону и просьбами снова уступить добровольно половину Ливонии. Но поскольку Максимилиан не спешил появляться в Польше, на какой­то период времени возникла ситуация, похожая на двоевластие. Этим воспользовался Стефан Баторий, чтобы склонить на свою сторону влиятельных представителей польских сословий. Это оказалось не так трудно, поскольку, как свидетельствует летописец, «поляки в глубине души не очень­то были склонны к немецкому народу; в те времена они больше льнули к венграм, которым подражали в одежде, оружии и нравах... К тому же Стефан обещал, а впоследствии подтвердил и присягой, что будет свято сохранять их отчасти варварские привилегии, а также что не будет обращать внимания на проделки некоторых знатных панов, совершенные во время меж­ду­царст­вия».

Затем сорокатрехлетний Баторий поспешил со свадьбой с Анной Ягеллон, пятидесятилетней сестрой бездетного Сигизмунда Августа, унаследовавшей после смерти брата польскую корону. В апреле 1576 года Баторий женился на королеве Анне, а 1 мая 1576 года короновался польским королем. Во время коронации он пообещал, что завоюет все, отнятое Моск­вой, войском, которое сам поведет, даст 800 тыс. злотых на вой­ну, выпустит пленную шляхту и пр.

Коронование Батория, а не авст­рийского кандидата, как того хотел Иоанн, только усилило желание русского царя во что бы то ни стало покончить с Ливонией. Видя военные приготовления Москвы, город Данциг (по­польски Гданьск) также не захотел признать Стефана королем, поскольку уже присягнул императору Максимилиану. Неоднократные переговоры ни к чему не привели. Король Стефан объявил жителей города «врагами отечества» и приступил к его осаде. Когда же Баторию удалось заставить Данциг присягнуть польской короне, император Максимилиан, раздосадованный тем, что ничем не смог этому воспрепятствовать, стал искать союза с Москвой, чтобы свергнуть Батория. Иоанн решил, что наступило самое подходящее время, чтобы овладеть Ливонией, и предпринял против нее новый поход, заняв Ленварден, Ашераден, Кокенгаузен, Роннебург, Арле, Венден, Вольмар и другие города. Находившиеся по другую сторону Западной Двины литовцы ничего не посмели предпринять против русских сил. На этот раз, как свидетельствует летописец, всей Ливонии грозила большая опасность. Однако смерть императора Максимилиана, на которого Иоанн Грозный очень надеялся, облегчила Баторию его задачи.

Как только Максимилиан умер, король Стефан собрал в Польше сейм. На нем было решено выставить всю свою силу против «московита», чтобы тот уже никогда не мог претендовать на Ливонию. В рамках запланированного похода был заключен союз с татарами, чтобы они атаковали русские войска с тыла, и возобновлен прежний мир с дружественной Османской империей. Баторий заключил союз и со своим свояком, шведским королем Юханом (они оба были женаты на сестрах Сигизмунда Августа).

Иоанн считал, что война за Ливонию развернется в Ливонии, и отправил туда большое войско. Однако Баторий в июне 1579 года начал поход не в Ливонию, где находились русские гарнизоны, а двинул огромную армию, в рядах которой были наемники из Германии, Венгрии, Тран­сильвании, из Вильно через Литву на Полоцк, то есть в пределы Московской державы. В числе его «главных советников» был и князь Курбский. Свой поход на Русь Баторий стремился морально легитимировать, для чего Иоанн всячески демонизировался, со слов Курбского, как «московский злодей», которого следовало «обуздать». Пообещав Иоанну вскоре «прибыть к нему в Моск­ву», Баторий обратился с грамотой и к жителям Руси, призывая их восстать против царя. В успехе своей «миссии» Баторий не сомневался.

Этот сценарий — демонизация лидера страны и опора на его оппозицию в целях распространения своего влияния на непокорные страны и территории — западная цивилизация воспроизведет еще не раз и не только в России.

Одновременно с Баторием выступили и шведы. В июле 1578 года шведский флот обстрелял и сжег Нарву и Иван­город — единственные на тот момент морские ворота Руси на Балтике. Затем сухопутные силы Швеции осадили Нарву.

Армия Батория, разоряя все на своем пути, подошла к укреплениям Полоцка. Передовые отряды поляков появились и под Смоленском. Русские, вопреки польскому сценарию, не собирались перебегать на сторону новоявленных борцов с «московским злодеем». Они не только отчаянно сопротивлялись, но и разгромили авангардные отряды интервентов. Не овладев Полоцком штурмом, Баторий начал его осаду. Сюда, под стены Полоцка, прибыл и Курбский, попытавшийся уговорить русских воевод перейти на сторону «освободителей». Частично в ходе трехмесячной осады города ему это удалось: часть воевод переметнулась к неприятелю. Отправленная Иоанном на помощь Полоцку армия во главе с Борисом Шеиным опоздала, и 29 августа город, охваченный пожаром, пал. И сразу же борцы с «московским злодеем», в рядах которых были авантюристы и любители легкой наживы чуть ли не со всей Европы, проявили собственную злодейскую сущность. В ходе вакханалии насилия и грабежа были убиты и сожжены заживо многие тысячи православных. Но это был, как теперь на Западе принято говорить, «коллатеральный» (то есть «побочный») ущерб, сопровождающий «правое дело». Легитимировать поход Батория помог и папа Георгий III. Он прислал торжествующему польскому королю «священный меч» в знак того, что рассматривает его военные действия против Руси как новый крестовый поход и солидарен с его пропагандистским толкованием этой войны как войны «против варваров» за «дело Христово». Сразу же после захвата Полоцка Баторий закрыл там православный храм и открыл Академию иезуитов.

Следует сказать, что противостояние русских с поляками и шведами на поле брани сопровождалось противостоянием морально­психологическим в ходе обмена посланиями между Иоанном, шведским королем Юханом и польским королем Баторием. К тому времени в летописях и исторических хрониках, написанных представителями западной цивилизации, Московская держава называлась уничижительно Московией, русские — московитами, а русский царь — или великим князем, или просто московитом. Иоанн же, гордый своим династическим первородством («нам брат — цесарь римский и другие великие государи»), уличал в безродности короля Юхана (его отец Густав I Ваза взошел на престол «необычным» путем, то есть в результате восстания против датского владычества) и бывшего трансильванского воеводу Батория (его первого из рода Баториев польская шляхта посадила на трон управлять собой, но не владеть). Для династически­легитимного мировоззрения той поры уличение в безродности («в мужичьем роде», а не «государственном») было чрезвычайно оскорбительным. Важно обратить внимание на то, что свою династическую первородность и связанное с ней исключительное положение в потоке текущих и исторических событий Грозный рассматривал прежде всего сквозь призму веры: «Всемогущий Бог благоволил ко всему нашему Роду: мы государствуем от Великого Рюрика 717 лет... Всемогущая Божья десница даровала нам государство, а не кто­либо из людей, и Божьей Десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство, только сын от отца отцовское по благословению приемлет самовластно и самодержавно, а своим людям мы креста не целуем». Отсюда следовал вывод, квалифицирующий действия поляков (католиков) и шведов (лютеран) с позиций Высшего Суда: кто идет на нас вопреки воле Бога и хочет отнять то, что Бог дал нам, тот совершает дело богопротивное.

Эти послания Иоанна своим противникам лишь усилили личную неприязнь и ожесточение со стороны польского и шведского монархов, что наложило свою печать на разворачивавшуюся борьбу.

После падения Полоцка Баторий той же осенью 1579 года двинул свои войска на крепость Сокол, где находились лучшие ратные люди Иоанна. Те, делая вид, что хотят сдать крепость без боя, впустили несколько сот наемников Батория, а затем, опустив крепостные ворота, всех их перебили. Услышав ужасный крик своих соплеменников, королевские ратники подожгли деревянную крепость. Чтобы не сгореть живыми, осажденные попытались пробиться сквозь польскую армию, но были все перебиты, а самые знатные уведены в плен. Баторий решил, что уничтожил корень русской силы. Заняв еще пару крепостей, он разместил войска на зиму в укрепленном лагере. Так завершился его первый поход.

В марте 1580 года, пользуясь затишьем в войне, Иоанн предложил императору Священной Римской империи Рудольфу II (1576–1611), который был политическим противником Батория и врагом Османской империи, заключить союз против турок. Ответом императора­католика на призыв царя­«схизматика» стал указ, запрещавший поставлять Московской державе металлы, которые были необходимы ей для производства вооружений.

В мае 1580 года Баторий начал свой второй поход на Русь. Одна за другой пали крепости Вележ и Усвят. Затем настал черед и Великих Лук. Город был превращен в груду пепла. Все его жители, не исключая женщин и детей, были перебиты. Эти победы можно объяснить не только несомненным воинским талантом Батория и хорошим войском, находившимся в его распоряжении, но и тем, что к этому времени вследствие внутреннего кризиса и общего перенапряжения сил страны у Грозного иссякли средства для ведения войны сразу на нескольких фронтах: польско­литовском, шведском и южном. В то время как сильные полки должны были оставаться на юге, где мог появиться крымский хан, на протяженном поль­ско­литовском фронте московские силы пришлось дробить. Этой ситуацией Баторий успешно пользовался. Он собирал свое 35­тысячное отборное войско в один мощный кулак и брал одну за другой русские крепости с гарнизоном в 6–7 тыс. человек. Поэтому под Великими Луками повторилось то, что уже было под Полоцком. Иоанн IV не счел возможным прислать войско для освобождения Великих Лук от осады. Точно так же не смогли выделить помощь из своих гарнизонов ближние к Великим Лукам крепости — Невель, Озерище, Заволочье. Все укрепления, защищаясь порознь, одно за другим переходили в руки неприятеля.

Поражениями русских сразу же воспользовались шведы, перешедшие в наступление на побережье Финского залива. В короткий срок русские потеряли Кексгольм, Падис под Ревелем, Везенберг. Почти все эстонские земли перешли под контроль Швеции. Следует отметить, что на стороне русских в борьбу со шведами включались и эстонские крестьяне. Согласно хронике Рюссова, в Вирума в 1579 году много эстонских юношей добровольно вступили в русские войска.

Иоанн попытался заключить мир с Баторием, соглашаясь уступить ему Полоцк и Полоцкую землю. Но польский король, окрыленный успехами и склонный недооценивать противника, хотел принудить ненавистного царя к капитуляции. Кроме того, значительные расходы на войну, опустошавшие казну, и растущие долги Батория необходимо было компенсировать «большой добычей». В качестве условий заключения мира он выдвинул три ультимативных требования: передать Польше всю Ливонию, выплатить контрибуцию в 400 тыс. золотых червонцев (по тем временам сумма огромная) и «срыть» русские крепости на границе.

Летом 1581 года Баторий во главе 100­тысячной армии с согласия всех сословий на сейме начал свой третий поход на Русь. Все силы были направлены на Псков — сильнейшую крепость окраины Московского государства, город древний и по тем временам чрезвычайно богатый и большой, который, как отмечал летописец, «будет не меньше Парижа». В случае успешного овладения Псковом поляки двинулись бы на Новгород, а затем и на Москву. Российский историк А.Боханов так описывает настроения в армии Батория: «Поляки и наемники, вооруженные по последнему слову военной техники, двигались как на праздник. В обозе за передовыми частями следовали музыканты, актеры и конечно же толпы “жриц любви”. Имелись и прелаты, воодушевлявшие “святое воинство” на разорение и разграбление страны Православия. Господствовала уверенность, что Русь “при последнем издыхании”, что борьба будет недолгой, победа — скорой, а добыча — огромной».

29 июня Баторий получил ответ от Иоанна с комментариями по каждому из пунктов ультиматума. Царь был готов уступить Полоцк, занятый к тому времени войсками Батория, и отдать Ливонию, где все еще находились русские гарнизоны. В то же время Иоанн, сославшись на исторические хроники, счел необходимым снова напомнить, что Ливонская земля искони принадлежала Руси. Эта оговорка могла означать, что Москва в будущем еще вернется к этому вопросу. Требование контрибуции Иоанн решительно отклонил, поскольку такие вещи возможны только в «басурманских» странах. Об уничтожении крепостей также не могло быть и речи, ибо никто иной, кроме царя, не был вправе распоряжаться в Московской державе. Свое послание Баторию Иоанн завершил упованием на милость Бога. «...Ты несговорчив... и стремишься к битве. Бог в помощь! — писал он Баторию. — Мы же во всем возложили надежду на Бога — если Он захочет, то облагодетельствует нас силою своего Животворящего Креста. Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся силою креста против своих врагов».

Послание Иоанна резко контрастировало с тем, что нашептывало Баторию его окружение: будто Иоанн «ничтожный трус», погрязший в разврате; стоит королю только захотеть, этот ненавистный царь будет повержен, а Русь сокрушена.

Пылавший ненавистью Баторий вызывал русского царя на личный поединок, чтобы меч решил, чье дело справедливо и с кем Бог. «Но что бы ты ни сделал, примешь ли вызов или пус­тишься в бега, — пророчествовал Баторий, — Господь будет с нами, и истина и справедливость восторжествуют. Ты же пойдешь путем погибели!»

Баторий, грезивший о мировой славе, планировал взять Псков с ходу. Но с ходу не удалось взять даже Печорский монастырь, находившийся недалеко от Пскова. Требования сдачи монастыря, сопровождавшиеся угрозами и посулами, иноки отклонили так: «Не хотим королёва жалованья и не страшимся от его угроз, не приемлем канцлерова льстивого ласкания ни его лестного обещания латынского по христианству, но умрем в Дому Пречистыя Богородицы, по своему иноческому обещанию». Другие православные защитники монастыря ответили так: «По крестному целованию, за отчину своего Государя царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси и за его чада Царевича Князя Федора, мы такожде должны умрети, а монастыря Богом зданные пещеры не отдадим». У монахов был гарнизон, и они мужественно бились, звоня в колокола, крича, бросая огромные камни и открывая такую пальбу, что по всему было видно — они не желают сдавать святой дом Божий немецкому полковнику Фаренсбаху. Тот, предвидя борьбу за Псков, предпочел оставить монахов в покое и снять осаду монастыря, доказавшего, что может смело противостоять мощному нападению.

Но и под Псковом войско Батория не приобрело много славы. Иоанн сосредоточил здесь лучшие воинские силы, снабдил всякими снарядами и запасами, ибо всю свою надежду и утешение, счастье и несчастье возложил на спасение или падение этого города. Так что, как свидетельствовали люди Батория, попавшие в русский плен, в противостоянии с Речью Посполитой Псков сделался Москвой, и если бы королевские войска овладели Псковом, то овладели бы и всем Московским государством.

У поляков же под Псковом произошла существенная заминка, бросившая тень на авторитет главнокомандующего войском великого канцлера Яна Замойского: когда потребовалось задействовать артиллерию, ни пороха, ни снарядов во всем королевском обозе не оказалось. Пришлось за порохом и снарядами посылать в Ригу. Если бы об этом узнали защитники Пскова, то полякам пришлось бы со значительными потерями отступить.

Штурм закончился полным провалом. Из тех, кто через пробитые артиллерией проломы в городских валах бросился штурмовать город, лишь немногие вернулись назад. Был убит и знаменитый воин Бекеш, многолетний военный соратник Стефана Батория. Эта неудача войска Батория, казавшегося непобедимым, произвела отрезвляющее впечатление на его пеструю по составу армию и воодушевила находившийся под началом князя Ивана Петровича Шуйского псковский 10­тысячный гарнизон. Оборона Пскова в течение пятимесячной осады, на защиту которого поднялись все его 30 тыс. жителей, от мала до велика, явилась выдающимся фактом русской истории, убедительным примером русского патриотизма XVI века. За все время осады не было ни одного случая измены и перехода на сторону врага. Псковичи сорвали план Батория, который намеревался не только подчинить польской короне всю Ливонию, но и разгромить Москву.

Оборона Пскова потребовала направить на помощь ему часть нарвского гарнизона. Оголением русских позиций на северо­востоке Ливонии с большой выгодой для себя воспользовалась Швеция. Ее смешанные наемные войска под предводительством выходца из Франции Понтюса Делагарди поспешили занять Тольсбург, Гапсаль, Вейсенштейн и Нарву.

В то время как Понтюс так удачно вел войну, поляки все еще стояли под Псковом. У польского войска не было ни соли, ни хлеба. Начались повальные болезни, так что умерло много наемников. Ощущался и большой недостаток в порохе и снарядах. Наступала зима. Перед тем как распустить свое войско до весны, Понтюс предложил помощь полякам своими людьми, порохом, снарядами и исправной артиллерией, но те отказались, посчитав, что такая помощь обернется для них территориальными потерями в Ливонии.

Неудача Батория под Псковом позволила Иоанну IV начать переговоры о мире. И здесь он проявил себя как искусный дипломат. Чтобы обеспечить международную поддержку русскому государству, оказавшемуся в чрезвычайно трудном положении, православный царь сыграл на давнем стремлении папства подчинить православную Москву католической церкви: он предложил папе Григорию XIII заключить союз против ислама и оживил тем самым надежду (оказавшуюся призрачной) и на «духовное единение» церквей, которое Рим традиционно выставлял в качестве условия антитурецкого союза. Царь пообещал также открыть свою страну для торговли с Западом, когда установятся дружеские отношения с папой и христианскими государями, и попросил направить посольство в Москву, чтобы быть посредником на переговорах и защитить Московское государство против территориальных амбиций польского завоевателя, находившегося в союзе с султаном и крымским ханом. О религиозных разногласиях с Римом русский царь пока не упоминал. Папа поспешил отреагировать на послание Иоанна. Дело в том, что, теряя влияние на западе и севере Европы под натиском протестантизма, католицизм хотел обрести новое дыхание за счет экспансии на восток. Кроме того, в условиях нараставшей угрозы со стороны турок­мусульман перспектива втягивания в борьбу с ними Московского государства представлялась Риму чрезвычайно заманчивой.

Роль «устроителя мира» выпала на долю папского посла иезуита Антония Поссевино, прибывшего к московскому двору еще перед началом осады Пскова. Он надеялся, что поражения сделают царя более сговорчивым и понудят его к единению церквей в духе Флорентийской унии, которую Русь решительно отвергала с середины XV века[12].

Переговоры между Поссевино и Иоанном начались 18 августа 1581 года, когда осада Пскова еще продолжалась. Через три недели Поссевино отбыл к Баторию под Псков, так ничего и не добившись. Русский царь не взял на себя никаких обязательств в отношении создания общеевропейской коалиции для борьбы с Турцией, а вопрос о воссоединении церквей пообещал обсудить лишь после установления мира с Польшей. Теперь вся надежда была на «славные победы» Батория. Однако мужество и самоотверженность псковичей сделали ее недостижимой.

Когда стало ясно (в ноябре 1581 года), что город взять не удастся, а значит, не удастся захватить и «золото Пскова», наемники стали выражать недовольство и требовать обещанных денег. Когда же Баторий снова бросил своих деморализованных воинов на штурм Пскова, военное счастье, как и следовало ожидать, уже оставило его. Это еще больше накалило страсти в армии: требования денег перерастали в угрозы безденежному Баторию. Бросив поле боя, он ночью бежал в свое королевство. За ним последовало и большинство наемников, а также музыканты, священники и представительницы древнейшей профессии. К началу 1582 года от 100 тыс. осталось едва около 30.

Великий гетман Ян Замойский, принявший командование от короля и осознавший безнадежность ситуации, стал требовать немедленного заключения мира с Русью. Переговоры начались 13 декабря в городке Яме­Запольском (на реке Луге). Посредником на переговорах выступил все тот же Антонио Поссевино. На первых порах польские послы заняли непримиримую позицию, взяв за основу ультиматум Батория. Кроме того, они потребовали изъять из титула московского царя упоминание о Ливонии. Однако гордость и самодовольство польских послов быстро улетучились под впечатлением присланного 8 января 1582 года сообщения с фронта. В нем Ян Замойский предупреждал, что сможет продержаться не более восьми дней. В переговорах сразу же наступил перелом. Прежде на варшавском сейме поляки и слышать не хотели о возвращении «московитам» завоеванных земель, теперь же радовались, что возвращением можно кончить дело.

15 января 1882 года в Яме­За­польском Москва заключила с Речью Посполитой перемирие сроком на 10 лет. Баторий возвращал все захваченные им русские крепости (за исключением Полоцка и Велижа) и отказывался от требования контрибуции. Московское государство уступало свои прежние завоевания в Лифляндии и Литве, выговорив себе право забрать из оставляемых полякам замков большие и малые орудия, порох, снаряды и провиант. Так и было сделано, причем при их перевозке усердно помогали эстонцы и латыши. При заключении перемирия стороны договорились еще об одном условии: если какой­либо из договаривающихся государей умрет раньше, чем через 10 лет, то оставшийся в живых государь волен поступать с землей и людьми умершего государя как неприятель. Таким образом, территориальные уступки делались обеими сторонами не на вечные времена.

На переговорах поляки совершенно не думали о своих союзнических отношениях со Швецией. Более того, они были раздосадованы тем, что шведы взяли под свой контроль ряд крепостей Северо­Восточной Ливонии, и прежде всего Нарву. Поэтому в Ям­Запольский договор был включен следующий пункт: если поляк или «московит» отберет у шведов Нарву, то другому вольно попытать своего счастья с этим городом, но мир через то не будет считаться нарушенным.

По мнению Л.Миллера, «московитам этот мир был очень выгоден, а полякам не принес большой славы: они имели московита точно в мешке[13] и последуй только разумному совету военных людей, озаботься в свое время устранением недостатка в порохе, снарядах и деньгах и не отвергай из высокомерия и зависти шведской помощи, то, конечно, заключили бы мир на более почетных и выгодных для себя условиях».

Не достиг заветных целей и папский легат Поссевино, считавшийся одним из образованнейших католических богословов. Он прибыл в Моск­ву, чтобы добиться «единения веры» с русским царем. Он действовал не только бого­словским убеждением, но и пытался соблазнить Иоанна территориальным приращением его царства, обещая, что он будет государем не только на прародительской вотчине в Киеве (тогда принадлежавшем католической Польше), но и в Царьграде (захваченном мусульманской Османской империей). Последний посул объяснялся желанием Ватикана втянуть Московскую державу в войну с Турцией, представлявшей в тот период основную угрозу для Европы.

Царь провел с Поссевино три беседы. И как пишет известный историк Русской Церкви М.В. Толстой, «оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость». Основное внимание было уделено пониманию правоверия*. Царь твердо и последовательно изложил свои взгляды на «римскую веру», в которой 70 вер, объявил смешными и нелепыми претензии папы, который хвастливо мнит себя сопрестольником Христу и Петру­апостолу. Не оставив без ответа ни один из аргументов посланца Рима, Иоанн объяснил, почему Руси не сойтись с Римом в вере: «Если повсюду в Европе наблюдается отступление от правоверия, везде христианство с ересью смешано, то у нас на Руси этого нет, а вера процветает. Наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а римская церковь — сама по себе».

Православный царь не позволил самонадеянному иезуиту поучать себя в вопросах богословия, и тот, не добившись перехода Москвы под покровительство папы, вскоре после заключения Ям­Запольского договора вернулся в Рим ни с чем.

Иоанн IV намеревался продолжить борьбу за Эстляндию со Швецией. Весной 1582 года русские полки наголову разбили шведов под Ямом. В сентябре 1582 года шведы после неудачных штурмов крепости Орешек в устье Невы (ныне Шлиссельбург), понеся большие потери, были вынуждены отступить. В военной конфронтации один на один Швеция явно уступала Московскому государству. Но здесь снова возникла перспектива вой­ны на нескольких фронтах. Баторий угрожал вступить в борьбу за Нарву, если Иоанн IV вернет под свою власть этот город и прорвется к Балтике. В 1583 году Ногайская Орда предприняла наступление на территории давно завоеванных «царств» в Поволжье. Это вторжение грозило перерасти в новую войну.

В такой обстановке в мае 1583 года на реке Плюса Москва согласилась на перемирие со Стокгольмом, которое было заключено сроком на три года. Плюсское перемирие явилось завершением крупнейшей из войн русской истории — борьбы за Ливонию, осложненной жестокими столкновениями с Крымом, Польшей и Швецией. Швеция получила Эстляндию и, сверх того, русские крепости по берегам Финского залива от Нарвы до Ладожского озера (Иван­город, Ям, Копорье, Орешек, Корелу)[14]. Острова Сааремаа и Муху остались за Данией, но в 1645 году по результатам датско­шведской войны она была вынуждена отказаться от них в пользу Швеции.

В ходе Ливонской войны Московскому государству, уничтожившему Ливонский орден, так и не удалось обеспечить себе выход к гаваням на Балтийском море. Эта стратегическая задача, поставленная первым царем России Иоанном IV Грозным, будет решена только в начале XVIII столетия Петром I. Прорыв к Балтике, сопряженный с огромными жертвами, превратит Россию в империю, а ее царя Петра — в первого российского императора. Справедливости ради следует признать, что в подготовке этого прорыва и к морю, и к имперскому величию не последнюю роль сыграл и Иоанн IV Грозный, при котором Русь по территории стала крупнейшим в мире государством, а по облику и по сути — монолитной державой. Именно Иоанн IV в своей упорной борьбе одновременно на нескольких фронтах, в организации освоения покоренных земель способствовал формированию имперского самосознания у московских людей, укреплял их волю к покорению пространств и готовил к бескорыстным жертвам ради создания великой державы.


К спорам об Иоанне Грозном

В исторической памяти представления ни об одном русском царе не были демонизированы так, как об Иване IV — выдающемся государственном деятеле, который широко раздвинул границы Московского царства на важных стратегических направлениях, заложил основы для развития России по имперскому пути. Первоначально традиция возведения хулы на Ивана IV исходила от оппонентов царя — яростных противников его политики, которая предполагала укрепление самодержавной власти за счет ликвидации привилегий боярской олигархии, уничтожения княжеских уделов, борьбы с «изменой», истребления сепаратизма, организации дворянства в виде военно­служилого сословия и опоры самодержавия. Эта негативная традиция выразилась в «Беседе валаамских чудотворцев», в «Истории о великом князе Мос­ковском» — произведениях представителя боярской олигархии князя А.Курбского, изменившего своему государю во время Ливонской войны и перебежавшего вместе со своей свитой в Литву, в стан внешнего врага. Эта традиция закрепилась в летописях, в воспоминаниях и рассказах современников Смутного времени, в частности дьяка Ивана Тимофеева и князя Ивана Катырева­Ростовского, обвинявших Иоанна IV в том, что своей внут­ренней политикой, расколовшей страну, он якобы подготовил Смуту. На самом же деле именно бояре­вот­чинники, к которым Иоанн, чуявший беду, был так беспощаден, в трагический для страны момент пошли на сговор с поляками и чуть не погубили Русь. Традиция демонизации Иоанна была подхвачена побывавшими в Москве западными авантюристами (например, вестфальцем Штаденом и померанином Шлихтингом), занимавшими Европу россказнями о зверствах и кровавых оргиях Грозного, писавшими заказные злые памфлеты на Москву и ее царя и тем самым ослаблявшими позиции Московской державы в дипломатическом противоборстве с Западом. Уязвимость сторонников такой традиции состоит в том, что они уделяют основное внимание изображению Иоанна Грозного как тирана, коронованного злодея и преступника и при этом совершенно игнорируют рост Московской державы, ее великие объединительные задачи, широкие замыслы и крупные централизаторские достижения первого русского царя. Все это заслоняют неудачи Ливонской войны и жестокости борьбы «с изменой», которая была не вымышленной, а действительной. Эта традиция, заложенная оппозицией и внушенная чувством мести, заглушила в условиях недостатка информации суждения других современников Иоанна IV (например, представленные в челобитных, подписанных Ивашкой Пересветовым) и в значительной степени повлияла на историков, писателей, художников XVIII–XIX веков, в особенности либерального и револю­ционно­демократи­ческого направлений, выступавших за «вестернизацию» России и сделавших осуждение самодержца как тирана одним из основных мотивов своей политической риторики. И все же историкам приходилось примирять суровую критику Иоанна IV оппозиционерами XVI столетия, которой они доверяли, с объективными оценками державной политики московских великих князей, то есть всех трех самодержцев: и деда (Иоанна III), и отца (Василия), и внука (Иоанна IV). Сторонник просвещенного абсолютизма Н.Карамзин дал классическую схему оценки личности и деятельности Ивана Грозного, разделив время его правления на два периода: разумный (до 1560 года) и порочный (после 1560 года). С опорой на эти оценки формировали свое отношение к Грозному многие историки XIX века. В старых школьных учебниках грозный царь предстает как жестокий тиран, все его заслуги по расширению и внутренней организации Московской державы отходят на второй план. Император Александр II счел неуместным поместить изображение Иоанна Грозного среди 128 фигур выдающихся деятелей русской истории в композиции грандиозного монумента «Тысячелетие России» (открыт и освящен в 1862 году), хотя фигура Петра I, эпоха которого была не менее жестокой, заняла там центральное место. Аналогичный подход нашел отражение и в искусстве. Например, русский худож­ник­демо­крат И.Репин закрепил миф об Иоанне Грозном — сыноубийце в своем широко известном полотне. В то же время более тонкие и взвешенные суждения о трагической и масштабной личности Иоанна IV и его делах дали К.Бестужев­Рюмин, К.Кавелин, С.Соловьев, Ю.Са­­марин, А.Гер­цен, И.Жданов, С.Платонов, Н.Ми­хайловский и др., а из современных историков — А.Бо­ханов, Л.Ланник, В.Манягин, Р.Скрынни­ков, Е.Тихомиров, П.Ткаченко, С.Фо­мин, И.Фроянов и др. Следует обратить внимание и на то, что трудно найти хотя бы одну народную песню, в которой грозный царь выставлялся бы законченным злодеем. Его представляли и жестоким, и грозным, но всегда отступающим перед знамением высшей воли и справедливой укоризной. По свидетельству руководителя Кубанского казачьего хора Виктора Захарченко, сегодня по всей Руси поют песни времен Ивана Грозного. «Народ поет об Иване Грозном: “Глас народа, глас Божий”, — говорит В.Захарченко, — народ поет, а вы спорьте, политики!» Не следует закрывать глаза и на тот факт, что в период царствования Иоанна Грозного на Руси не было ни крестьянских войн, ни значительных восстаний простого люда, а население выросло до 10 млн человек.

В сталинскую эпоху, когда потребовалась беспощадная мобилизация усилий страны для решения в короткие сроки грандиозных экономических и военных задач, в том числе и с опорой на репрессивный аппарат, оценка Иоанна Грозного как исторической личности изменилась. Это нашло, в частности, отражение в фильме «Иван Грозный», в переиздании впервые вышедшей в свет в 1922 году книги Р.Виппера «Иван Грозный» (М.;Л.: Изд­во Академии наук СССР, 1944), в работах С.Веселовского, Б.Грекова, П.Садикова, И.Полосина. Например, Р.Виппер увидел в прозвище «Грозный», которое народ дал своему царю, глубокую и мудрую оценку его личности. Он отмечает, что, в противоположность тенденциозным иностранным переводам (Iwander Schreckliche, «Jeanle Terrible»), подчеркивавшим обвинение Ивана IV в жестокости (terrible — ужасный), в XVI веке в великой Московской державе слово «грозный» звучало величественно и патриотично. И дед Иван III, и внук Иван IV, оба носившие это прозвище, были могущественно грозны, сокрушительно опасны для внешних и внут­ренних врагов формировавшегося на основах самодержавия единого русского государства.

В современном дискурсе прослеживается и безусловное следование прежней традиции (фильм «Царь»), и более взвешенный и объемный подход к личности Иоанна IV. При этом отношение к эпохе Сталина актуализирует дискуссию и накладывает отпечаток на оценки Иоанна Грозного: положительные у сторонников сталинской политики и отрицательные у ее противников. Столкновение представителей обоих направлений можно было наблюдать в 2010 году в телепередаче «Суд времени» на пятом канале ТВ. Во всяком случае, многомерность и трагизм личности грозного царя, дерзновенные цели, сложность времени, в котором он действовал, а также анализ эпохи Иоанна Грозного (не изолированный, как это делал Н.Карамзин, а в едином потоке исторических взаимо­связей) не допускают однозначных и поверхностных оценок. Трудно не согласиться с подходом доктора исторических наук, профессора А.Боханова, выбравшего в качестве эпиграфа к своей фундаментальной и чрезвычайно интересной книге об Иоанне Грозном следующий пушкинский завет:

Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро —
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.

В конце жизни Иоанн долго и тяжело болел. Существует версия, что его отравили. Неудачи Ливонской вой­ны, лишившие Московское государство отвоеванных было в Прибалтике земель, также должны были разрушительно сказаться на его здоровье. Перед смертью Иоанн приказал отпустить всех пленных, а в последние часы земной жизни, по древнему обычаю, постригся в иноки, ибо помнил слова Христа из святого Евангелия: «То, что для людей высоко, для Бога — мерзость». И перед Всевышним Судией предстал не преемник двух великих династий — Рюриковичей и Палеологов, гордый своей династической исключительностью в мире коронованных особ, не первый царь в русской истории, при котором функция священного царства, некогда принадлежавшая Константинополю, перешла к Москве, не выдающийся военный стратег и государственный деятель, превративший Русь в огромную державу, не беспощадный борец с изменой боярских родовых кланов — главных разрушителей Руси в период великой Смуты, последовавшей через 20 лет после смерти Иоанна, не убежденный и твердый защитник православия перед лицом религиозной экспансии высокомерного Рима, — перед Высшим Судией предстал смиренный инок Иона. И в этом акте Иоанн явил себя как истинно русский и православный человек. «Ничем я не горжусь и не хвастаюсь, и нечем мне гордиться, ибо я исполняю свой царский долг и никого не считаю выше себя», — писал Иоанн Курбскому. Он верил в Страшный суд. Верил, что ему, как рабу, предстоит суд не только за свои грехи, вольные и невольные, но и за грехи своих подданных, совершенные из­за его неосмот­рительности.

Не обольщался Иоанн и в отношении будущих оценок своего труда, видя, как к его Богом данному служению относятся современники. «Ждал я, кто бы поскорбел со мной, — говорил первый царь, — и не явилося никого; утешающих я не нашел — заплатили мне злом за добро, ненавистью — за любовь».

Но народ, в отличие от многих историков, верно понял своего царя и почитал его. Народное предание называло царя Иоанна «заступником в неправом суде». В Архангельском соборе Московского Кремля в конце XIX — начале XX века было принято служить панихиды царю Иоанну и обращаться к нему в молитвах. А в 2011 году в Москве предпринимателем Василием Бойко установлена часовня, в которой была освящена икона Иоанна Васильевича, первого русского царя.



[1] Андрей Михайлович Курбский (1528–1583) в течение длительного времени входил в круг самых близких к царю людей. Отличился во время взятия Казани. Во время Ливонской войны поставлен воеводой в Юрьеве (Дерпте). В 1564 году Курбский, опасаясь стать жертвой гнева царя после поражения при Невеле (несмотря на численный перевес русских войск) и будучи несогласным с его курсом на единодержавие («избранная рада» во главе с Сильвест­ром и Адашевым сходила со сцены), тайно ночью перелез через крепостную стену Юрьева, бросил городские ключи в колодец и, оставив жену и девятилетнего сына, ускакал в занятый литовцами Вольмар. До этого он наряду с другими боярами получил несколько зазывных писем от польского короля и польских сенаторов с обещаниями милости и привольного житья в их государстве. Король Сигизмунд радушно принял Курбского и даровал ему несколько больших имений, включая город Ковель. В дальнейшем Курбский встал во главе литовских отрядов в войне с собственным народом. В письме царю, положившем начало литературной полемике между русским государем и его бывшим подданным, Курбский стремится оправдать свою измену «смятением горечи сердечной», обвиняя Иоанна в «мучительстве».

[2] Талер (нем.) — большая серебряная монета, выпуск которой начался в 1518 году в Богемии (г. Иоахимсталь). С 1555 года использовался в качестве денежной единицы в Священной Римской империи немецкой нации, Польше, Швеции, Франции, Турции и т.д. Первоначально содержал 29–30 г чистого серебра. Название «талер» с некоторыми изменениями применялось к крупной серебряной монете ряда стран. Так, в англосаксонских странах от «талера» произошло название «доллар». В России талеры были известны как «ефимки», а их серебро использовалось для чеканки русских монет.

[3]  Дети боярские — потомки младших членов княжеских дружин («отроков») или измельчавших боярских родов, многие из которых перешли на службу в Москву. За свою службу они получали от князей и бояр поместья. В XVI веке дети боярские делились на дворовых и городовых и по своему положению считались несколько выше дворян. Этот термин исчез в начале XVIII века, когда дворянство включило в себя всех служилых людей.

[4] Судебник 1550 года подтверждал право крестьян в течение одной недели до и одной недели после осеннего Юрьева дня (26 ноября) переходить от одного владельца к другому. Позднее, с введением заповедных лет, право выхода было временно отменено. Разрешение крестьянам менять своих владельцев было окончательно отменено в 1649 году, когда произошло полное закрепощение русского кресть­янства, нашедшее отражение в поговорке: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

[5] В работах российских ученых, в воспоминаниях деятелей прошлого и в родо­словиях отдельных фамилий отмечено происхождение от татар, например, таких ученых, писателей, государственных деятелей, как Державин, Плеханов, Тургенев, Кантемир, Тимирязев, Рахманинов, Карамзин, Грибоедов, Салтыков­Щедрин, Бунин, Куприн, Чаадаев, Потебня, Радищев, Дашкова, Милюков, Панаев, Шишков, Шаховской, Мещеринов, Урусов, Шереметев, Аракчеев, Жуковский, Ширин­ский­Шахматов и др.

[6] Примечательно, что сын покойного Сергея Михайловича Соловьева — известный философ и профессор Владимир Соловьев выступил в защиту политических террористов и государственных преступников, убивших Александра II. Во время лекции перед аудиторией в 800 человек он заявил, что Александр III должен простить их, если действительно чувствует связь с народом. Монарх же исходил из того, что снисхождение к нераскаявшимся преступникам, осознанно нарушившим человеческий и Божеский законы, будет попустительством к новым злодеяниям. Казнь пяти цареубийц (Желябова, Перовской, Кибальчича, Рысакова, Михайлова) через повешение проходила при огромном стечении людей. И эта мера воспринималась большинством народа (в отличие от либеральной и революционной интеллигенции) как обоснованная. Негодяев проклинали на всех углах.

[7] Об историческом контексте и жестоких нравах европейского Средневековья говорят, например, следующие характерные факты: массовое уничтожение евреев от Кёльна до Австрии в год пандемии чумы (1348–1349) по обвинению в замысле истребить христиан путем отравления колодцев; чудовищная булла папы Иннокентия VIII о ведьмах (5 декабря 1484 г.), объявлявшая ересью всякое сомнение в существовании ведьм и призывавшая к уничтожению еретиков, колдунов и ведьм с конфискацией их собственности в пользу католической церкви; изуверский труд немецких инквизиторов Якова Шпренгера и Генриха Инс­титориса «Молот ведьм» (1487), служивший инструкцией для инквизиционных судилищ; жестокая расправа английской королевы Елизаветы (современницы Грозного) с католиками; резня протестантов в Париже, известная под названием Варфоломеевской ночи (24 августа 1572 г.). Касаясь количественной стороны вышеприведенных фактов, следует сказать, что общее число невинных жертв инквизиции не поддается даже приблизительному определению. Во всяком случае, Иннокентий VIII занимает, вероятно, одно из первых мест во всемирной истории по числу загубленных им людей. В отношении же преследования протестантов во Франции известно, что в течение двух недель после Варфоломеевской ночи здесь погибло около 30 тыс. протестантов. Примечательно, что папа Григорий XIII выбил медаль в честь такого богоугодного дела и отправил в Париж кардинала Орсини для поздравления организаторов резни — «хрис­тианнейшего короля» Карла IX и его матери Екатерины Медичи.

[8] Местничество, то есть счет степенью родовой знатности, в силу чего среда «князей и бояр» располагалась известными слоями — от «старшей братии», то есть наиболее родовитых князей, до служилых родов с меньшей знатностью и «худых князишек», потерявших имущество и знатность в силу неблагоприятных обстоятельств. Вследствие этого возвышение по службе одного какого­либо члена рода возвышало и весь его род, иногда чрезвычайно обширный, состоявший из многих фамилий. И наоборот, неуспех и понижение по службе наносило урон всему роду. Считалось неприличным представителю высокого рода служить под началом человека, стоявшего ниже его в родовой иерархии. На случай местнических споров правительством и частными людьми велись разрядные книги, куда вписывались все служебные назначения и все местнические случаи. Местничались воеводы по полкам, по городам, местничались царедворцы в придворных церемониях, местничались женщины за столом у царицы. Царь Иоанн Васильевич ограничил число случаев, когда воеводы разных полков могли местничаться. Он уничтожил также право молодых служилых людей знатного происхождения местничаться с воеводами из менее знатных родов: право местничаться они получали только тогда, когда сами становились воеводами. Люди знатных родов властно претендовали на первые места в управлении государством: «княженецкая порода» и «княженецкие вотчины» делали их положение в Москве независимым от личного усмотрения государя. Чтобы освободить монарха от претензий и сотрудничества такой ненадежной среды, которая могла бросить подвластное ей население в политическую борьбу против Москвы, требовалась какая­то общая мера. При Иване III такой мерой стали ограничительные постановления о княженецких вотчинах. Князьям запрещалось бесконтрольно распоряжаться своими землями, продавать и завещать их. Правительство прибегало иногда к конфискации княжеских земель, а иногда меняло их на другие земли из своего земельного фонда.

[9] Дж. Горсей, в частности, писал: «...ес­ли бы старый царь (то есть Иоанн IV) не имел такую тяжелую руку и такое суровое управление, он не прожил бы так долго, поскольку постоянно раскрывались заговоры и измены против него».

[10] В период Смуты служилый класс государевых помещиков сольется с посадскими «мужиками» в народную армию. Этот союз средних классов окажется победителем в социальной борьбе, освободит Москву, наполнит своими представителями Земский собор 1612–1613 годов, изберет царя и станет твердой опорой его власти. Недобитая Грозным вековая московская знать увидит конец династии Иоанна, пожелает наследовать ей, погубит Годунова, возведет на престол своего вожака Василия Шуйского, которого погубит Смута. Потом, бросившись в унию с Речью Посполитой, эта боярская олигархия окажется в «измене», потеряет моральный авторитет и политическую силу. Новое правительство и новая династия будут созданы без нее и отодвинут ее на задний план. Те немногие «княженецкие» великие роды, которые уцелеют во времена опричнины и Смуты, в XVII веке зачахнут и обеднеют.

[11] Подрывы крепостной стены, произведенные под руководством Бутлера, привели к образованию проломов, в которые ринулись русские воины, чтобы овладеть городом. Впоследствии на этом пути возникли две улицы: Большая Проломная и Малая Проломная, переименованные после Октябрьской революции 1917 года. Так, Большая Проломная стала почему­то называться улицей Николая Баумана.

[12] Толчком к так называемой Флорентийской унии 1439 года, или объединению западной и восточной церквей, послужило обращение византийского императора, теснимого турками, за помощью к папе Евгению IV с предложением организовать Крестовый поход в Малую Азию против турок. Папа дал согласие, но при условии заключения унии, означавшей на деле признание папской власти, а также догматических позиций католической церкви, в особенности папского понимания никейского символа об исхождении Святого Духа «и от сына» (filioque). На соборе восточное духовенство долго сопротивлялось такому истолкованию символа. Однако византийский император, нуждавшийся в немедленной помощи, заставил греческих священников не только согласиться с толкованием символа, даваемым Римом, но и признать главенство папства над всей церковью. Поскольку помощи Византия так и не получила, то в Константинополе развернулось движение протеста против унии. На соборе в Иерусалиме в 1443 году восточные патриархи провозгласили отлучение всех приверженцев Флорентийской унии, а униатский патриарх Григорий Мама был низложен с престола.

[13] То время, когда шведы стояли под Нар­вой, а поляки осаждали Псков, казанские и астраханские татары нападали на русские земли, а литовский князь Радзивилл подходил к самой Москве.

[14] Граница владений Польши и Швеции в том виде, в каком она сложилась в 1582 году, впоследствии стала границей между Эстляндской и Лифляндской губерниями Российской империи.

 





Сообщение (*):

РИТА

15.02.2018

СПАСИБО

Комментарии 1 - 1 из 1