Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

От тебя в…

Владимир Леонидович Любовский родился в 1960 году во Львове. Воспитывался дедом, героем Второй мировой, учился в Казани, работал во многих театрах страны, в том числе и московских, снимался в кино, в том числе у знаменитых режиссеров, таких как Досталь, Хотиненко, Быков. Участник  международных театральных фестивалей.

Книга первая

Все идет по сценарию, ничто не предвещает беды… на огромную сцену ночного клуба «Матрица» в центре великого русского города Нижний, находящегося на великой русской возвышенности, выдвигаются новогодние персонажи: как то: Ратимир — богатырь, Снежанна — невеста, Метелька — принцесса и еще пара-тройка маргинальных персонажей, несущих всякую новогоднюю чушь. Потом на сцену влетает Ветер-ветродуй, нетвердо держащийся на ногах вследствие новогоднего угара... Он добросовестно завывает под фонограмму, честно отрабатывая образ:

— Дуй, ветер, дуй — на здоровенном плазменном экране, что слева от сцены, уже должен появится волшебник и поддержать новогодних шабашников, собранных со всех городских театров и ардюров… Уже по крутой лестнице, ведущей в операторскую, держась за перила, карабкается пьяный звуковик, дабы влючить плазму и поставить ролик с Гарри Поттером, заявленным в афише как гвоздь программы… Ветер-ветродуй, с тоской поглядывая на темный экран, просекает, что необходимо тянуть волынку до наступления часа икс. Он завывает раненым волком и снова идет по кругу, как шаман с бубном, предчувствуя, что дух Кхулту не придет в родовой вигвам на праздник и соплеменники с позором прогонят его в этот холодный чужой мир... Звуковик вставляет ключ в замок, но нет сил провернуть по слабости кистей вследствие похмелья… Ветер-ветродуй бестолково топчет сцену, теряя смыслы, и подвывает на последнем издыхании: «Дуй ветер, дуй!..» Уже бежит к операторской администратор… но поздно.

Он открывает дверь!

Огромный экран блестит, оживаает и… Ветродуй застывает в столбняке, одним глазом вперившись в экран, другим в зал, отчего становится похожим на всемилюбимого артиста Крамарова… Зрители, пришедшие на встречу с Дедом Морозом, ошарашенно взирают на плазму: звуковик спутал файлы — вчера ночью мамы с папами встречали Новый год… на опешивших зрителей торжествующе взирает с экрана оргастирующий негр американской национальности... он шепчет ес ес...

Из оцепеневшего, полного детей с родителями зала раздаваются возмущенно-гневные голоса: «Полиция! Хулиганы! Дирекция! Духовность!»

И зрители просыпаются <…>

— Дуй, ветер, дуй!!! — вопиет дурным голосом отважный Ветродуй — оператор с перепугу попадает курсором в искомый файл, и на экране показывается Гарри Поттер, который сулит рассказать волшебную новогоднюю историю вместе с его любимыми артистами нижегородских театров — забуксовавший было праздник входит в колею и набирает обороты.

На следущий день разгорается грандиозный скандал — в вечерних новостях сенсация — федералы быстро среагировали… Видео в набиравшем силу Контакте и фото в Одноклассниках делают свое дело, и скандал принимает всероссийский уровень — грозят уволить всех, но именно поэтому находят крайнего — контрактника актера Ветродуева, виноватого во всем — даже в самом факте праздника. Потому в морозный февральский денек прославленный по иронии судьбы Ветродуев с чемоданами стоит со своим другом на перроне — тот украдкой утирает слезы и горько щутит… Нижний—Москва набирает пары… друг не в лучшей форме... он утешает собрата шуточками-прибауточками типа: фамилия твоя такая, что ветер дует всегда в зад, и не стоит противиться судьбе, или фамилию меняй; тому не смешно, он стоит замерзший, обдуваемый ветром… думает про то, что…

…если вдруг на минуту представить такое, что весь ветер в мире стих, тогда исчезли бы бури, шторма, цунами и тайфуны, наводнения и смерчи, стихли ветряные мельницы и от этого перестали бы оплодотворяться растения, завяли бы все цветы, деревья, леса, перестали бы пчелы собирать мед — медведи в лесу сдохли бы без меда… ветер перестал задирать подолы женских юбок, пропал бы основной инстинкт и резко сократилась бы рождаемось, особенно китайцев — тогда бы все сидели по своим домам, никто бы никуда не ехал, и оказались ненужными государства и границы, да и политики со своими партиями и вождями и вся суть разделения предстали в своем истинном виде — выгодой власти… люди поняли саму суть, сам смысл и, перестав скитаться в поисках лучшей доли, обессмыслили скитания потому что все везде одинаково — такие мысли приходят в голову когда гонит судьба, когда уезжаешь — думаю это доступно пониманию: была без радости любовь, прощанье будет без обмана… а пока пресловутый поезд на всех парах мчался к Москве, увозя ветродуя прочь.

 <…>

* * *

…ты въезжаешь в пыльную огромную Москву-матушку: приготовься, ибо мамы разные бывают — кому как свезет; мамы есть со шваброй стоящие, добро приносящие, а есть мамы с пирогами стоящие и зло животворящие ибо щваброй по кумполу зело полезно, а от пирогов только жирность ума.. Ты въезжаешь в нее, а она в тебя — ты приготовься, тут все наоборот, все кверху ногами, все вверх дном, да именно поэтому эта другая Россия, другая страна, другая нация — это и есть Государство …

…и видишь москвича — не бойся, ибо он сам тебя боится, а пуганый москвич опасней бешеного бобра — напасть первый может, со страху москвич укусить может. а кто себя им мнит, то тот и москвич, а мнить может любой… кто приехал вчера вечером или сто лет назад утром… сто лет в обед — ты лишь прими обет: считаешь себя москвичом? — да пожалуйста — Москва город широких взглядов да больших возможностей — всех любит, всех примет всех обманет — работай на нее да не гундось лишнего, сопи в две дырки да не ври москвичу, что ты москвич, он тебя сразу раскусит, осмеет, опозорит и макнет в коричневое, да не привыкать тебе…

…и ты видишь всякого забавного люда море: и мужиков, и баб, и мужей да жен, да... про мормонов слышал?.. вон они, мормоновы жены, торгут шаурмой, да…

…ты видишь азиатов, которые находятся здесь у шайтанов неверных потому, что им Аллах велел деньги зарабатывать на русской верной земле…

…ты видишь подмосковных работяг, которые видом своим доказывают тезисы Маркса о прибавочной стоимости — на лицах у них весь выпитый Капитал, Антидюрингом заеденный, — видишь?

…а вон море в серое одетых охранников — людей друг от друга охраняют, чтоб друг друга не поубивали, ибо главный враг человеку — есть человек… а либо сам ты враг себе, либо другой — уже от тебя зависит: выбирай что лучше, все одно ответ неверный будет, а я не скажу, да и ты не поймешь… имя им легион — а я вам по секрету скажу — охранников больше чем людей!

…а вон адвентисты седьмого дня… решили седьмой день смыслом существования считать — шесть дней ты не живешь и смысла в этих днях никакого нету; спи шесть дней, бабочкой притворись, а седьмой — живи, крыльями хлопай…

…и Свидетелей Иеговы ты видишь, которые построили веру свою, жизнь свою, чтобы повторять имя бога всуе, религию на произнесении вслух Имени Господнего, повторяя и повторяя… а толку?..

…да и безверных полно атеистов, и чем богаче они, тем больше без веры, ибо в себя только верить им остается, да и не нужна им уж она, раз золотому тельцу кланяются — самый дорогой это бог, самый богатый бог, самый реальный, ибо слово «богатый» от слова «Бог»… а вид у них самый боговерущий и крест огромный на шее да фига в кармане; и вроде как самые хитрые… да все при охранниках, все охраняются сами и свои деньги охраняют…

…и каждый норовит тут нишу занять, каждый хочет определиться, каждому надо ярлык на себя повесить да среди своих затесаться, а кто не спрятался — тот и виноват…

…и ты видишь, что здесь человеку легче всего пропасть, легче всего затеряться… а ты начинаешь теряться да пропадать в этом городе… и сколько бы тебе ни кричали в спину: «понаехали», а в лицо ни говорили бы еще какие обидные слова, ты должен иметь контроль, тот контроль, за которым наступает его предел, потому что… сворачивается маленький комок страха у тебя внутри и растет, и все кажутся врагами, а это только и надо тому, кто позвал, кто нашептал, кто тебя запугивает да проверяет, кто тебя высосет да выбросит — это город позвал тебя, ты ему нужен, пока ты полный, и он выкинет тебя когда станешь пустой. Левиафан.

Ты пока этого не понимаешь, а надо тебе понять, что это люди, просто люди, которые собрались как-то да договорились отличаться от всех, а страх их побольше твоего, да прятать его они мастера, знают они, что ты за их добром пришел, их работу отнимать да их жен любить… грамотные больно, в институтах все учены, вот и играют, прячутся от тебя, играют себе в игру такую типа пряток: кто не спрятался — я не виноват, и правила от тебя скрывают — да и правильно делают: ты не будь лохом, раз приехал, разгадай, пойми правила — и сам с ними играть будешь, раз не дурак, иначе вынесут тебя через черный ход да выкинут на свалку.. Россия — это бывшая огромная страна Армянстан, и раньше Москву называли Москвабад.

А почему ходит москвич — велик да собой доволен — и землю собой украшает — тайна великая есть, как и его рождение тайна… Благодаря ему ты и существуешь… тут цари горы живут — ты помни это. И гора эта большая — Россия зовут…

И не спрашивай, почему так все заведено — никто тебе не ответит — тако было, тако будя, и отцы, и деды так жили, и мы так живем — к попам не ходи сдуру — ткнет он пальцем в небо, а ты на небо то не смотри, не смотри на небушко, ибо оно звездное есть над тобой — а вот закона внутри-то нету — у каждого свой…

И поэтому с богом всегда легче, а ты без бога попробуй поживи.

Справедливо? Да. Нет. Посередине и ищи.


* * *

А был режиссер, который звал… который уверял меня, дал надежду… кто не бросит, не подведет, не кинет?.. Была надежда индейца племени чероки, сдыхающего от голода, на большого белого брата, который не бросит — звал к себе, я с ним три года в провинции работал — не верь, не обманывай себя, ибо это обман твой и сам себе будешь врун, а ложь одна будет править тобой. Явился к нему, как снег на голову слона, и что — да нет надежды-то: ни театра… а миф есть, и труппа рабская единомышленников… гении по очереди пьяно-форте… а тот, кто был, все умерли давно — одна оболочка осталась…

Вот увидел он меня да не обрадовался: что ж ты, голубчик, опозорился-то на празднике-то…

— Да я…

— Ну вот представь: мой юбилей скоро … опять скандал?.. ты этого… тихошько поживи, найди себе работу… да свали — мне тут скандалу не хватало!

— Я…

— Не-не-не…ты совесть поимей!

— Спасибо. Я пошел.

— А с голосом-то что?

А надорвал я голос в Матрице проклятой — там, где праздник новогодний весело прошел, — и скрежетал, как банка с гайками, когда их встряхивают, нужную ища — как по стеклу железом, ухо режет…

Дал он мне угол в подсобке за кулисой для обдумыванья действий, да время дал, чтобы решить, куда валить и как лечиться: так вышло, Харе Кришна, в этом хоре гениев — я лишний персонаж, мы не сошлись эгрэгорами.

И вот ты теряешься, и бульон из мозгов закипает в голове.

Музыка низа — основа высокого, великая музыка трех аккордов начинает звучать у тебя в голове… она нарастает и становится громче и громче… барабанами гремит в венах, она добирается до печенок, рвет аорту и обнимает сердце… душа не выносит такого драйва, адреналина — она покидает тело, беззащитная такая,.. а они, эти звери с гитарами, только того и ждут — ловят её маленьким волшебным сачком для ловли бабочек, двое с гитарами и солист — ухарь такой пиндосский в кепке-восьмиклинке, что любера носили, — и начинают колдовать над ней вокруг маленькой серебрянной наковальни, принимаются лупить своими гитарами миниатюрными серебряными кувалдами все лупят да лупят, и душа твоя становится все тоньше… они расплющивают, раскатывают её в тонкую спираль до серебряного хрустального звона… а ум твой становится острым и опасным, как самая опасная бритва… и тебе кажется, что ты растворишься в этом пространстве и умрешь от переполняющего тебя кайфа, превращаясь в ничто… тогда ты начинаешь чувствовать гармонию...

…они опускают тебя на землю прозрачного, как стекло, и исчезают внезапно, растворяясь в этом белом чистом пространстве… и только тогда, да,.. тогда включается интуиция, которая ведет тебя к еле ощутимой цели и дает вектор намерения — ты уже не бессмысленная машина, едущая в никуда…

…ибо все преступления человечества совершаются из-за неизвестности и диктуются страхом… А когда ты чувствуешь свое «я», ощущая себя, тебе становится известно кое-что побольше — и страх уже не владеет тобой — он становится твоим врагом… теперь ты знаешь его в лицо…

…эти моцарты трех аккордов разгадали секрет энергии полутона, обладающий ядерной силой, чистую энергию, заложенную между ми и фа, между си и до… Простые австралийские парни с родины кенгуру уловили секрет, согласно которому и существует вселенский закон октав, открытый гением Баха.

И когда они замолкают, запускается тот вечный двигатель внутри, что дает тебе жизнь и энергию действия.

И ты действуешь.


* * *

…почему идиоты умножают скорбь мою, когда я смотрю им в глаза?..

…а там жадность плещется да булькает, да варится… хочется взять платок да вымакать, выжать эту жадность-то... И когда я сидел напротив подобных людей в риелтерском агенстве на Садовом и вглядывался в их глаза, я чувствовал в глубине души, что попытка снять комнату за сто пятьдесят баксов хорошим не кончится… Я чувствовал этот идиотизм в себе, чувствовал, что мне еще придется ругаться с этими людьми, но они были так убедительны, что деньги я отдал… отдал им последние деньги и вздохнул: ведь я должен был покинуть ту обитель в театре, куда меня пристроили на время.

И пошел я с чистым сердцем ждать, когда они меня заселят в одну из комнат дома, полного благороднейших людей — аристократов и испанских идальго голубых кровей. Я поехал на станцию метро Юго-Западную и ждал звонка… И стоял я у этого метро и видел всех: и мытарей и фарисеев... и увидел море, которое омывало ноги мои — я уже видал это море, я пивал эту соленую морскую воду и знал ее опасность, ведущую в Аид... про неприятности, которых звать не надо, из тех, что сами рвутся на порог… И когда очнулся я от дум, то понял — простоял тут вечность.

…я позвонил, и тут мне сказали, чтобы я достал бумагу, выданную мне вместо денег, и протер глаза: у нас-то форс-мажор, у вас — контракт, где он прописан, — ты в договор-то погляди… Я понял, что развели меня и комнаты мне не видать. В договоре действительно мелкими буквами было приписано, что когда возникают препятствия неодолимой силы, называемые форс-мажором, то сделка расторгается. Я протер глаза и воскликнул — это хорошо!

Мне еще не доводилось быть лохом, но так складывалась судьба, что теперь довелось… Когда я вернулся в эту шарашкину контору и увидел их истинные мытарские лица, созданные собирать дань с паломников Левиафана... тут понял я всю суть… печенками и селезенками вьехал в тему, ощутил эти горы амбиций и океаны спеси, нутром почувствовал посконную силу понтов от понторезов лавочников до притязаний на мир, эту вселенскую левиафановую спесь, которую выражали эти люди — они работали на уровне мэрии, сидевшей на удобном государственном очке арендаторства и коррупции, и свою безнаказанность не скрывали. Мне было сказано, что денег они не отдадут и ничего им за это не будет... и кому надо — они платят, и все у них мани-мани, а у меня — вошь в кармане… Я понял, что пропаду в этом городе, как швед под Полтавой, как песчинка в океане, как бозон Хигса в андронном коллайдере… если не установлю предел контроля и силу воздействия на реальность — её всегда надо определять, чтобы выжить.

Этот мир для сильных людей, а не для больных лощадей.

Я смотрел в их мытарские алчные лица, я читал: «Газпром — наш дом» — везде висел этот идиотский слоган, — я смотрел в лицо президента, взиравшего на нас с оптимизмом фигзнаеткудавглядывающегося кормчего с висящей на стене картины... обьяснял, что Газпром никак не может быть домом, это аллегория… говорил, что пропаду и они моя последняя надежда… Но их алчные равнодушные лица не выражали ничего, кроме презрения к разведенному ими лоху, и смеялись мне в лицо — так и надо поступать с простаками, собирающих с родичей гробовые, чтобы ловить в Москве счастья… сидят с котомками у метро, ждут счастья... потом родные забирают их трупаками из морга… И ушел я в день, горько плача в душе, что жадности много в этих людях, и держал военный совет с ушлым человеком Марком, и стал я на тропу войны.

Я появился вечером в этом вертепе с рюкзаком за спиной, как принято у странников и гастрабайтеров, и попросил лист бумаги, дабы официально отказаться от их услуг и деньги вернуть. Они лишь посмеялись, сказав, что никаких денег не будет, но лист бумаги дали и ушли.

И достал я из рюкзака амбарный замок с цепями, и приковал себя к батарее Прометеем, и вытащил бутылку с чистой водой, заранее приготовленную… и когда они зашли и увидели меня прикованным Прометеем… они просто oфигели, а потом начали смеяться надо мной… я же, открыв бутылку воды «Святой источник», заблажил блаженным Августином — одним католиком из древних… я возопил — смеялись небеси — (аки грешник в аду со сковородки с маслом), что у меня керосин… сожгу я ихов blatskiy дом, и гореть оне в аду будут не дожидаясь суда божьего, на коий в глупости своей рассчитывают, отмолив грехи, и не дождутся они его, суда, а дождутся моего праведного… а я праведник бесспорный — у меня желтая справка… Ответом их был мой статус бомжа…

…на их непереносимые слова я открутил крышку, выплеснул воды… и воссек благодатный огнь зажигалки… тут у них чуть не случился инфаркт мимокадра и несдержание газов — они завопили, поднялся переполох…

— Хватай бомжа! — орали они охраннику, но тот не торопился: ему было плевать — он охранял здание, а жизни их никчемные — не охранял… Они побежали звонить в органы, а когда приехали органы — их было четверо — поехала печенка, селезенка и пара членов… Понюхали они воду и, посмеявшись, забрали меня в отдел, дабы я написал на этих мытарей заявление, и показали мне толстую пачку бесполезных аналогичных заявлений… заверяя меня, что никакой закон для них не писан… Они под солидной крышей — говорили органы, тыкая пальцами в небеса.

А я писать не стал. Я не буду sykоi, не буду на них стучать. Это они пусть на меня стучат. Это они варвары. Цивилизация их наняла, а они решили все у нее отнять?

Но дело все в том, что они не знали с кем связались. Это вопрос принципа, если понимаете, о чем я…

На другой день я пришел… с пустыми руками, чистой душой и горящим сердцем, исполненным скорби за этих… этих болванов… Встав у порога, громко заговорил… выплескивая, что было в сердце моем, преисполненном скорби и негодования. Я боролся с несправедливостью.

Я обратился к людям, которые направлялись в этот гадюшник. Я говорил громко, я орал. Моим голосом громыхал Иегова Исус и Махавира.

— Вас кинут! — вопил я оракулом — Пошли вон!

Выбежал менеджер, что знал много обидных слов, в руках — баллончик с нервно-паразитическим газом… хотел прыснуть мне в лицо — я не дал себя в обиду. Они были на крючке. Я позвонил 002. Сказал, что мне угрожают. Приехали органы. Те же самые. Их веселила эта история. О ней уже знал весь отдел. Они с увлечением следили за развитием событий и жаждали продолжения. Они заступились за меня: «У нас свобода слова, и этот гражданин имеет право говорить, что хочет. У вас арендовано здание, двор — нет. А он стоит во дворе. Пусть говорит».

Я продолжил и остановил многих: тормознул военных, шедших строем — а тяжело остановить строй — наивные служивые люди несли денежки этим шакалам... и задyмчивый молдаванин затормозил свой ход, и говорливые пейзане с Карпатских гор остановили движение, и суровый тракторист Василий с мордовского села Йобений с лязгом переключил скорость со второй на нейтральную — только гусеницы лязгнули… Все потенциальные клиенты, они же лохи, застыли как фигуры в музее мадам Тюссо. Многих мирян я спас в тот день, ибо я заставил их включить разум и дал пробудиться сомнению. Ибо только сомнения двигают миром, заставляя работать сознание, уступая место только одной уверенности: сомневайтесь — и вы выиграете этот бой!.. Ибо не сомневаются только идиоты.

И они сдались… Так крокодилы разжимают челюсти и выпускают бегемотика, видя разгневанных родителей, а нет ничего страшнее разгневанного бегемота… Передо мной предстал назойливый менеджер и предложил отойти в сторону, и когда он вытащил из кармана мои деньги и сунул в руку — я нисколько не удивился… ушел бы молча, если бы он не бубнил, что убил бы меня, если бы дело происходило в его родной Каланчовке.

— С кем ты связался? Ты, дэбил печальный!

— Чо?

— Товарищ, верь, взойдет она! Каланчовская заря!

Совесть… Почему люди вычеркивают ее из списка? Значит, их вычеркнет эволюция. Совесть — основа цивилизации. А они — варварство без совести — те, кто хочет отнять…

Я боролся с варварами их же методом. Но я еще не определился: кто я — варвар или цивилизация…

Да и совесть относительна.


* * *

— Майн френд! Говно вся эта ваша культура! — кричит мне друг Прищепа, контуженный в боях с внешними врагами и прошедший три войны, наваливаясь мне, уже изрядно поддатому, на плечо, — гавно все эти ваши pidaraci: что они там о себе все возомнили?

Охранник он, из роду-племени охраны… все охраняющий да сохраняющий… всех богатых да государственных… добро да шубы, да особняки, границы и заборы… дай им бог всего.

Пусть охраняют больше и сильней! Сидеть на жопе тоже есть работа.

— Вы все — продажные суки! Сталин — буревестник! Даешь борьбу! Мы победим! Дорога наша тяжка и свята! Даешь Россию! Мы патриоты страны великой, мы все готовы идти на бой! И вам засранцы… очко прочистим… мы вас затащим в ад за собой! — орет он.

— И президента я люблю, как брата, как сорок тысяч братьев любят одного… и мы плывем на корабле одном... всё!

Он падает лицом на стол, вырубается

А я люблю байдарку, я сбегаю… и в воду опускается весло… их корабль… становится меньше и меньше… он растворяется в синеве, и я остаюсь один… вокруг меня соленый океан… слышны крики чаек… плавают киты, бьют хвостами и поднимают брызги, летающие рыбы окружают меня… они взлетают… подо мной глубины океана и звездное небо над головой… я один, мне хорошо…

Пусть плывут на корабле, на байдарке лучше…

Он просыпается и продолжает.

— Революция отменяется!!! Я отменил! Мы вам деньги платим! — ревет сама суть, порожденная революцией… его тошнит, и он сбегает… желудок не держит… Возвращается, глаза красные… Смотрит на меня с подозрением, как на матроса, который идет штурмовать Зимний. Сидим в его прокуренной берлоге да за жизнь болтаем и между делом ждем, кому там в Америке Оскар дадут — он поставил деньги в тотализаторе на «Король говорит».

— Двое суток решают, кому эту срань дать… а я точно знаю, что подниму копейку…

— Врешь, не можешь ты это знать! Там лучшие люди со всего мира… лучшие критики и режиссеры… две ночи не спят… заседают… и те не знают, кому дадут!

— Плевать на них — ты ставки посмотри, коффициент! Тотализатор-то не врет!

— Ты фильм смотрел?

— Нет, не смотрел.

— А я смотрел… нудистика…

— Плевать мне, я тебе сказал — «Король…»!

— Хочешь сказать, что куча лучших киношников двое суток заседают, чтоб ставки подсчитать?.. Да тут ума не надо, упрощаешь — мир не букмекер и не прохиндей с лампадой…

— Бука, — орет он в ухо, — бука правит миром!!!

— Культура — я ему — культура!!!

— Букмекер правит миром… и банкир, май френд!

По результатам заседавшей два дня и две ночи высокой комиссии премию Оскар получил фильм «Король говорит».

Почему охранникам не заседать в высокой комиссии Оскара… пусть придут туда букмекеры, банкиры и ларечники и раздадут все то, что они считают нужным, тем, кому они считают нужным… только вычеркнут культуру из своей всемирной лавочки добрых услуг. Культура, сдается мне, помойка, да из нее цивилизация растет — а охранник — ее сын, как и его контора… или ошибка 404… а революция?.. что ж, отменяйте заодно ядерные взрывы на Солнце, это легче…

А по мне дык надо дать рокерам порулить… дать им власть да взглянуть, что будет… Не дадут они фальшак гнать, всегда разберут, когда неладно там, в космической небесной канцелярии, когда взрывы на Солнце происходят и помрачение рассудков начинается — музыканты эту связь космическую чувствуют, дадут по рогам кому надо… чтоб люди-то с ума не соскакивали да в разуме оставались… Всегда нужно быть на стреме, начеку… чтоб политики не манипулировали массами — те, кто дает кредиты на строительство да потом забирает построенное… те, кто дает жратву, а потом лечит от обжорства… те, кто с визгом пропагандирует плотские утехи, а потом заставляет каяться в церквах… и все сыты, все довольны, все при деле да при деньгах… А когда что-то идет не так и власти их угрожают — вытаскивают старинные погремушки пыльных идеологий — от себя чтоб отвлечь, трясут вирусами… добиваются они своего, да вот только от этого болеет страна…

Именно поэтому, пока у нас не будет всемирного правительства рокеров-музыкантов — людей, говоряших нутром, мелодией да ритмами, людей, способных чувствовать высокие вибрации космоса, — ничего не выйдет… да, на барабаны посадим Будду, первого рокера вселенной, и будет движение вперед без прошлого — его не надо таскать за собой и трясти им, как сношенными трениками, доказывая легковерным их необычайную красоту и несказанную элегантность.

Да глупостей не слушай, что мир в тартарары катится — не было бы давно его… двигается он — двигайся с ним, а то застрянешь в прошлом-то, и все вороны слетятся на твои жалобные вопли и сядут пировать на твою на могилу — это не мир сходит с ума, это ты сходишь с ума… вместе с условной реальностью, в которой находишься ты…

Выйди из нее.

Не дай себе засохнуть.

<…>

* * *

Мне чертовски не повезло. Я понял это, как только ее увидел… Увидев старушку, я предпочел бы никогда не ощущать такого везения, но так складывалась моя жизнь, так складывалась судьба моя — карма работала и заставляла меня отрабатывать ошибки, совершенные в прошлом: она заставляла меня страдать, а я не хотел, что понял в первую ночь на сьемной квартире, куда меня завела злодейка-судьба. Хозяйкин рот не закрывался никогда, и ее голос проходил через все стены, как нож проходит сквозь масло. Он ломал все преграды, как ломают самые хитроумные сейфы, как ломают реальность индейские шаманы и отправляют в сон целые цивилизации.

За ночь этот голос поселился в моей голове, а выход закрыл на кодовый замок — к утру я знал про его обладательницу все.

Не хотелось мне слушать таких откровений, таких саморазоблачений, таких грязных историй — почище Апулея… Как-то хотелось думать о женщинах лучше, но старушка разрушила мои иллюзии и мою веру в добродетель разбила вдребезги.

Она знавала лучшие времена — была женой дипломата, жила с ним в Африке, потом в ГДР, где они совместно охраняли стену от посягательств буржуйского закулисья, бесславно проиграв этот бой. Но за этой борьбой, очень приятной, судя по количеству её любовных историй, старушка потеряла тормоза в погоне за количеством завербованных в агенты дипломатов, из тех, что не держат ширинки на замках... и муж, не выдержав всего этого, бросил её тридцать лет назад, оставив на руках дочь и двухкомнатную квартиру на юго-западе Москвы.

Фантастичная грязь поражала тотальностью — немытые полы со следами жирных пятен, горы сгнивших тряпок, древних советских газет, банок пустых и полных, книг, обьедков, старых лекарств, электроприборов, телефонов, чайников, обогревателей — склады, склады всевозможного барахла, невыносимый хаос, из которого никогда не создать даже подобия порядка.

Я устроился на кухне, любезно отданной мне в аренду, и она нависала надо мной ночью, когда я приходил, и голосом, заточенным под шило, протыкала мои мозги… от этого они вскипали, превращаясь в адское варево, мой череп становился котлом, где варились разом старухины любовники, неблагодарные родственники, подаренные одной жиличкой черезвычайно удобные панталоны, прыщи, бородавки и… запреты: запреты на пользование плитой, на пользование выключателями и розетками, на открывания и закрывания дверей, ввиду их износа, запреты на ванну, на краны, на курение, — в общем, легче перечислить, что было можно… Даже мои легкие она пыталась взять под контроль — ей казалось, что я много потребляю кислороду, и ей в моем присутствии нечем дышать… Мое биополе проверялось гнутой проволкой, и не дай бог, если бы она показала что-то не то!

Я терпел все — и ее дефиле с голым пузом и отвислым огромным задом, и выскакивания из ванной, как черт из бутылки, голяком, и ее заигрывания и непристойные намеки… Но я терпел — ведь карма моя вела меня к истине... Это было невыносимо — она покушалась на мой разум!

 Я платил ей стольник за ночь, и это решало все… А все моя бедность… шкурный вопрос… Я, позорный трус, боялся ее разозлить, потому что вылетел бы оттуда быстрее пули, выпущенной из снайперской винтовки, и за такие деньги я бы не нашел ничего и пришлось бы отступать назад… Все потому, что я боялся кочегарки.

Если бы вы знали, что это такое, то и не такое бы стерпели… Это занятие не для слабонервных и дистрофиков — это путь воинов и философов, и если ты уже им стал, то беги оттуда и не возвращайся, ибо в кочегарке тобой овладевает ледяное безразличие к жизни, дыхание которого я ощутил за своей спиной. После кочегарки человек становится фаталистом и пропадают любые желания, что опасно… Когда смотришь ночью в чрево печи — познаешь истину: поддерживать тепло — значит поддерживать жизнь… и понимаешь, что истинно, что условно, и откуда что берется, стоит только включить разум… А уголь в другом конце завода… А в тележке сто пятьдесят кило, и смена только началась, за которую надо таких телег десять, и вся жизнь — все жизни твоего мира умещаются для тебя в эту горящую топку, где сгорает все, что произведено, изобретено и открыто, все достижения цивилизации сгорают в жерле печи, где ты правишь бал… ощущая себя Демиургом, понимаешь ничтожность человеческих стремлений.. Все становится тщетным, превращаясь в пепел, все становится относительным, пустотным… и если есть хоть какой-то смысл во всем, то этот смысл один — здесь и сейчас продержаться и огонь не прозевать, иначе трубы лопнут — тебе же придется лопатой мерзлую землю раскапывать да костры жечь, чтобы земля поддалась, и зарплаты полгода ты не увидишь, а так и будешь работать бесплатно — это может убить все желания и стать предвестником уныния.

А уныние-то глупость, и не потому, что в библии так написано, а если поразмыслить, самая что ни на есть глупость, потому что при унынии теряется волшебная способность намерения — того, что подвигает на действие, суть, воплощая желание, опираемое на волю... И убери что-нибудь из этой связки, все рушится, как карточный домик, и остается пустым звуком.

Где был счастлив — туда не возвращайся, и мысль — вернуться обратно — не грела... Мне хотелось дойти до смысла того, чем занимался долгие годы. Потому что сути я не уловил... Дойти до конца, до той последней двери… и чтобы, когда я открыл эту последнюю дверь, то, оказавшись в тупике, увидел, что там ничего нет… А если говорить о том, что не понимаешь, чем занимался годами, то как можно понять квантовую механику, теорию большого взрыва или каббалу… Это просто нереально — понять каббалу, в которой сами каббалисты мало понимают, а ходят с умным видом и пейсами трясут… Если ты не можешь остановить мысли, очистить мозг от мусора, которым забита твоя голова… Хламом забита она, роятся и жужжат в ней мысли длиною в жизнь, и выкинуть их не можешь — так и таскаешь с собой… А вот человек кочегарки понимает, что что-то можно и сжечь, что-то в его жизни не так, и приходит переосмысление всего.

Я бы всем — умникам, дуракам, бродягам да священникам советовал бы взять кочергу да стать к топке — и сгорят там ваши иллюзии да ценности, что вам не принадлежат, да и не вами куплены, да не туда проданы, и станете что новенький пятак… может, всему народу стать к топке, стать нацией кочегаров и спалить все, что мешает думать?..

…в один прекрасный момент я понял, что:

Зло — это все то, что ничего не знает — оно знает только мифы и сражается за них до смерти… мифы же оказываются идиотскими идеями государственных бонз и их умников, возникают вследствие невежества или в угоду запросам стоящих у власти, … Да только сдается мне, чтобы понять это, надо успокоить мозг… и перестать фантазировать: тут вред воображения для человека ясен, как божий промысл: оно нужно творцам — сильным мира сего, и только им…

Но почему эта зараза проникает в народ? Семьдесят лет, проведенных в стране, идущей к воображаемой цели и несуществующему строю, ничему этого человека не смогли научить… оказавшись перед безусловной реальностью — ему стало страшно… он плачет, рыдает и хочет назад, но портал времени закрыт и время пользователя вышло… только и остается, что вещать с экранов мифологам и продолжать вещать лапшу массам — и все по ту сторону экрана покрывается розовым флером, все укутывается туманом воображения… Оказывается, когда-то жили великие люди, решались планетарные задачи и происходили грандиозные открытия, которые ничего великого не дали миру, не считая космонавтов запущенных… А теперь в лучшем случае с голоду бы не вспухнуть… Вот и моя старуха жила этими мифами, застряв в том времени, когда она была молода.

Все нацмены, окружающие ее и эаботящиеся о ней, — азиаты, убирающие грязь, украинцы, чинившие ветхое жилье, молдаване и азербайджанцы, платившие за ее убогий угол, были достойны самого глубокого сожаления ввиду убогости своей, и только одна нация вызывала безусловное уважение…

— Немцы — великая культурная нация — говорит она, тыча пальцем в небо.

И ты перешагиваешь через рваные ботинки, мусор, грязь, банки, бутылки, тряпки, упаковки лекарств, боль, ненависть, суеверие, мракобесие, пороки, тщеславие, страх и воображение, через самого себя — и оказываешься перед лицом безумия. Голая женщина солидного возраста бегает по квартире и кокетливо прикрывается полотенцем.

Она хочет мужского внимания.

 А ты начинаешь бороться с заговором упаковщиков.

Ты не герой — ты просто хочешь есть.

* * *

Если май френд Прищепа уверен в том, что существует заговор букмекеров, политиков, банкиров и всякого мирового дерьма, то я считаю, я глубоко уверен, что на этом свете существует один реальный всемирный заговор — заговор упаковщиков.

Когда ты, истекая слюной, начинаешь разворачивать пакеты, принесенные из магазина, то ясно видишь этот заговор — ты понимаешь коварный план отравить тебе жизнь: все сыры, колбасы, чай, сахар — все продукты, необходимые для поддержания жизни, перевязываются, плотно закрываются, закупориваются и подаются обмотанными ленточками и веревочками, да так умело и основательно, что ты никогда не доберешся до цели… и настроение твое портится, и ты уже никогда не сможешь ощутить подлинный вкус всего этого — ты уже запсиховал, задергался, схватил нож, порезал себе палец и набрал полный рот рванного целлофана…

А они добиваюся своей цели… они там, внутри… они залезли тебе в душу грязными ногами и топчут фибры твоей души… их назойливость под знаком заботы отравляет существование… они любого человека способны превратить в психа, в последнего циника — дай им волю, так они все перевяжут, весь земной шар перевяжут и… и подадут обмотанным клейкой лентой, только смысла в этом всем я не вижу, а смысл-то есть!

Они дают понять, что они хозяева, они вами управляют да заботятся (и самого упакуют да перевяжут, если что…). Это все равно что связать руки, а связывая руки — сковываешь разум, и когда он добирается до цели, то теряется и целеполагание: у голодного пропадет аппетит, у влюбленного — любовь, у больного — польза от лекарства… Все это отравляет… ты ешь, но этот кусок уже черствый!

Вот так, испорив настроение и испоганив еду, рассыпав лекарство, сломав сигареты, сделав себе кровопускание ножом и прокляв все на свете, ты начинаешь есть, пить, лечиться, молиться и любить, и ты проклинаешь мир, целый мир ты ненавидишь из-за этих циничных упаковщиков, твои жизненные силы иссякают, и ты постепенно превращаешься в озлобленное говно.

Ты ненавидишь мир и хочется излить куда-то злобу… вот где источник бед.

Настанет день, и упаковщики доберутся до нас, если с ними не бороться… придут с черными пакетами, упакуют и отнесут туда, куда Макар телят не гонял.

* * *

Если мальчик любит труд, тычет в книжку пальчик, про него все говорят — он хороший мальчик… А если эта книжка «Майн Кампф» — он тоже хороший мальчик или нет?.. Что хорошо, что плохо?.. Кто оценивает?.. Кто помогает тебе сделать жизнь простой и понятной, как яблочный пирог… Когда жизнь превращается в яблочный пирог, то тебе его нарежут — есть распределители, те, к кому ты стоишь в очереди, и все зависит от судьбы, все зависит от удачи — в той ли ты очереди и кто нарезает — большими ломтями, маленькими кусками или крошками крошат твою жизнь.

Не тешь себя мыслью. что тебе дадут нарезать самому.

Тебе не дадут нож.

Не факт, что пирог будет настоящий.

Тебе нарезают фальшак.

Ищи настоящий.

Помни — это твоя жизнь.

Не факт, что очередь твоя подойдет.

Не факт, что тебе ждать всю жизнь.

Выход есть. Обмани их. Откажись от своего я.

Помни — это твоя жизнь.

На пряжке немца было написано «С нами Бог».

На груди советского воина выколот Сталин.

Значит, Сталин сильнее Бога — раз Сталин победил Бога.

Но Сталина-то нет.

А Бог есть?

То-то и оно.


* * *

Все смеялись в доме Облонских…

Все смеялось во мне, когда я лежал на своей кухне… и слышал, как за стенкой в ящике ругаются участники «Дома-2», фанатка-старушка громко комментировала: через тонкую стенку рвались шекспировские страсти из-за порванных колготок и украденных помад: все, на что они способны — это разговоры о жратве и сексе. Все эти кролики сильно меня напрягали, ведь я находился в десяти километрах от расплавленной магмы, и отделяло меня от нее всего-то четыре этажа и продавленная кушетка, на которой я слушал про то, как Паша порвал струны на гитаре и теперь был кругом виноват… не знали они того, что до раскаленной магмы им всего-то десять километров сырой земли, а если бы и знали?.. что бы поменялось в их шоу относительно этого шарика раскаленной лавы внутри планеты?

Огромному количеству людей плевать на устройство мира, тем не менее они знают, как его улучшить… С этими мыслями я заснул, а разбудила меня старушка… Она стояла над кроватью и тянула ко мне свою руку.

 Я испугался и заорал… Мерзавка, как ни в чем не бывало, говорит: чего орешь, я ищу пульт, чтоб выключить ТВ!

И это на моей кровати? Мадам доцент хотела самца — это была проблема, требовавщая решения свалить куда глаза глядят.


* * *

Прищепа наваливается на меня и кричит в ухо — он выпил и хочет откровенничать.

— Знаешь ли ты, май френд, какой самый сильный кайф?

— Не знаю…

— Война! Самый крутой кайф для человека — это убить другого человека! Да! Убить другого человека и знать точно, что тебе ничего за это не будет! Более того — еще и деньги его забрать, а все деньги, вся зарплата у него на поясе, и ему выдают ее перед боем… Забрать зелененькие его и набить свой карман — а еще и наградят!

— Знаешь, мне этого не понять — убить и быть от этого счастливым.

— Э, тебе-то не понять, но с этим ничего не сравнится, это не передать — это самый высший кайф, самые крутые ощущения, чистый адреналин… высший кайф, высший!!!. . . С пояса бабло сдернуть, а потом еще медаль за это получить за отвагу или еще чего там дадут… И ты герой! Герой!!!

— Погоди, стой! — торможу я его, — Какого человека? По мне, дык, не могу я его ощутить, не могу я понять, как можно убить человека и испытывать счастье или кайф, или адреналин какой — мне это не понять!!!

— Да как тебе, штафирке гражданскому, понять, когда пули свистят мимо тебя и каждая —смерть!.. и ты пока живой: и опять в тебя: и ты живой, потом ты стреляешь — все, он труп… Ты подходишь, бонус забираешь — а там штук пять зеленых… и это высший кайф!

— Ты знаешь, это не моё.

— А, — смеется он… — Ты просто никогда не убивал.

— А ты лучше представь, что под тобой расплавленная магма через десять километров…

— Да? — удивляется он.

— Да, — говорю я, — и вот эта кора земная, тонкая, лопается и вся магма выплескивается на землю?.. Такие проблемы возникнут на планете… и море выйдет из берегов, и цунами смоет целый континент к чертям собачьим… Откуда ты возьмешь этот адреналин? И как ты будешь ощущать тот безмерный огромный кайф при убийстве другого человека, даже если тебе ничего за это не будет?.. Это столько адреналина на землю принесет, столько горя, что ты будешь жрать его ложками, если к этому времени не утонешь в том адреналине!

— Знаешь, — чешет он в затылке, — в этом аспекте над этим я никогда не думал.

— А ты подумай.

<…>

* * *

Марк, тот что наставляет на путь истинный, плачет мне в жилетку;

— Что за скотство? — говорит он, сидя как всегда на краешке стула, — я полгода пробиваю этот аппарат для бахил… чтоб в этой долбанной больнице поставить… справки собрал, разрешения получил… столько взяток… столько взяток! Все оформил, деньги заплатил… Сегодня прихожу — стоит автомат… Спрашиваю — кто, чей — никто не знает… Я к главврачу, он меня к завхозу — я к завхозу — он к сестре-хозяйке — я к сестре-хозяйке — она наверх пальцем тычет — все! Вертикаль!.. Есть бог или нет? — спрашивает он меня. — Есть?

— А почему он должен тебе помогать, именно тебе? — ухожу я от вопроса.

— Дык я ж свечку ставил!

— О, аргумент… аргумент. Дык твой конкурент тоже ставил — не жлобился, две поставил, наверное. А с чего ты решил, что ты лучше?

— Я…я…дак ты считаешь, что нет?

— Я не знаю, я другое знаю, что надо действовать, наверное… И вообще ты какого бога имеешь ввиду?

— Ну этого… Христа!

—А… ну… — говорю, — вот тот есть, что в старом завете, вон он разделил всех… всех разделил на волков, которые режут, и агнцов, которых режут… Вот по этому богу ты получаешься агнцом… А вот Христос показал, что можно и сопротивляться.

— Как? — удивляется он. — Вроде же он говорил, что щеки надо подставлять?

— Да может и надо, — говорю, — но вопрос в том, когда он говорил то или иное: одно — до того, как всех из храма выгнал, другое — после… это разное. Если бы он такой безобидный был, то кто бы его в прокуратуру приволок, а? Ты сам знаешь, когда человека на ковер зовут.

— Когда опасность от него чувствуют…

— Правильно! — говорю — волки опасность почувствовали, понял? И овцу вызвали. А овца эта — уже не овца, но еще и не волк, а что-то другое! Вот это их и напугало! Вот и решай — кто ты.

Вечером мы подьезжаем к больнице на машине, за рулем Прищепа. Мы подходим к автомату, Прищепа набирает номер.

— Охрана — осведомляется он, — охрана?

В трубке булькает.

— Товарищ, — говорит Прищепа, — сейчас к вам приедет мастер по автоматам, он это, — смотрит на меня, — в общем, на профилактику аппарат забираем, там что-то это… смазать надо.

Я надеваю темные очки, подхожу к больнице, захожу в холл… Там сидит охранник, я ему киваю, киваю на автомат, он кивает мне в ответ… Подхожу к автомату, нагибаю, беру на закорки… Он тяжелый, охранник помогает, провожает меня до дверей, придерживает двери… Я выхожу на улицу, пересекаю двор, дохожу до машины, ставлю у багажника… Прищепа помогает, но в багажник автомат не влазит — засовываем в салон… уф, залезло… садимся в машину, отьезжаем, забираем по дороге Марка… Он счастлив — любовно гладит автомат по боку… «Сволочь, — шепчет он ему, — сейчас мы тебе сделаем харакири!»

Ломать его в салоне неудобно. Мы кряхтим над ним уже час. Достали шуруповерт… сверлим замок.

— Сволочь, — шепчет Марк, — сейчас-сейчас… пузранчик.

— Сезам, откройся! — кричит Прищепа. Автомат открыт, там три тысячи, делим деньги на троих.

— Люблю Христа! — кричит Марк.

— Главное уже сказал Кант, — говорю, — это звездное небо над головой и нравственный закон внутри!

Я иду домой, у магазина стоят бомжи, я зову одного в магазин. Он недоуменно плетется за мной… Я беру литровую бутылку водки, батон колбасы и хлеб. Выходим на улицу: компания бомжей офигевает…

— Спасибо, братан! — кричат они мне в спину.

— Аллилуйя!


* * *

Я слушаю Морфин.

 Эта странная музыка трех инструментов простых парней с Канзаса вкрадчиво настигает тебя, она как змея жалит твои мозги и впускает яд, таинственный яд… он растворяется в венах твоих и делает тебя невесомым… это действительно подобно чистому морфию — ты паришь над землей, застревая между двух басовых струн сумасшедшего Марка Седмена… они зажимают тебя в тиски и взметают ввысь… две струны… ты зажат этими струнами дуальности мира… окружаемой тебя квартой двойственности всего: они выбрасывают тебя в безусловную реальность космоса, где сливаются в одно… ты не оцениваешь — ты ощущаешь… ощущаешь прошлое, ощущаешь будущее… понимая иллюзию как того, так и другого, и принимаешь здесь и сейчас, в котором нет ни прошлого ни будущего, а есть Одно: сливаясь в этом целом, ощущаешь одиночество… правду подлинного одиночества бытия — ты слышишь истину одиночества, и приходит тишина.   

…свет окружает тебя,.. свет проникает в тебя,.. этот свет невозможно ярких цветов... он заходит внутрь и пронизывает насквозь, наполняя тело блаженством,.. он дает истину и качает тебя на вселенских волнах между жизнью и смертью и ты становишься подлинным и целым.


* * *

В школе, что на юго-западе Москвы, недалеко от немецкого посольства, в дворницкой за столом сидят коллеги-дворники, вдоль стены расставлены орудия труда, на столе бутылка водки — в углу у выхода манекен — по виду с помойки, в углу — допотопный старенький компьютер с еле светящимся экраном… Старший дворник разливает водку по стаканам и произносит:

— Ну, за родину!

— Не, за родину не буду, — это второй… — не хочу я этой водки больше.

— А… — обижается старший, — за родину не хочешь или водки?

— Да не знаю… не определился.

— Значит, родину не любишь!

— Вот те раз… — удивляется второй, — значит, по-твоему, я не пью не потому, что уже нажрался этой водки, а потому, что родину не люблю? Ладно. А ты пьешь почему?

— Потому что люблю!

— Знаешь… — задумчиво говорит второй, — я тоже когда-то любил родину… пока они, — он ткнул пальцем вверх, не позвали меня отдать интернациональный долг. С абреками воевать многие не пришли, а друзья возвращались в гробах, и когда лучший друг вернулся грузом 200, я понял, кто я и зачем… и только очередь за мной… и вот когда они меня позвали отдать этот долг, я рассмеялся им в лицо и сказал, что я у них в долг не брал, да... но номер не прошел, и я поехал в горы афганские… и они ко мне остыли давно и все долги закрыли сразу… и знаешь… с тех пор я мух от котлет отделяю.

— Ну тогда закуси, — не отстает напарник, — я вообще по зрению не служил! Вон я из деревни тушенку привез — и знаешь, что это за тушенка?.. да ты ешь, ешь!

Тот с подозрением смотрит на тушенку.

— Ну и что за тушенка?

— Это Муська! Моя корова… и знаешь, как это получилось?.. ты ешь, ешь…

Тот берет вилку и пробует.

— Вкусно вроде. Ну как?

— Приезжаю я в деревню — ну как водится, выпили закусили; то-се… ну я, значит, по дороге биноклю купил — дочке в подарок на день рождения — она просила в театр ходить, там с биноклями ходят — ну сидим с племяшом, а сестра кричит: чего сидите, мол, Муська домой не пришла, потерялась, стало быть, а вы тут пьянствуете!.. идите, говорит, Муську искать; и садимся мы в «Жигули» мои: то-се, и едем искать корову — вдоль полей едем-едем, бутылка с собой, выпиваем, едем-едем…а Муськи-то нету — и вот выезжаем за околицу и вытаскиваю я биноклю — вот где пригодился, смотрю я в биноклю и вижу: Муська наша — Муська! Я племяшу кричу: вон она, Муська

…и ловим ее, значит, и привязываем мы ее за рога… за бампер цепляем и едем… проезжаем мимо магазина — ну давай бутылку, то да се… и в магазин мы, значит, заходим и берем это… сидим мы в машине и значит пьем с радости… ну племяш напился и кричит: едем! кричит домой!.. да и заснул сразу на сиденье… ну домой так домой — я как дал по газам, как дал, ну не сразу… думаю: что-т тяжело это… тяжело машина идет; ну я ж пьяный… а потом как дернуло… ну я еду еще и думаю — чего там дернуло-то: обернулся и вижу… а где ж!!! твою мать!!! — нету Муськи!

Я из машины выскакиваю, биноклю вытаскиваю — ё-моё!.. она — вон она… у поворота на шоссе горой лежит!.. я взад дал… к ней подьезжаю… а она лежит кулем: ноги сломаны, мычит… мычит да на меня смотрит… смотрит да плачет, представляешь?.. смотрит и как будто говорит мне: мудак ты, Вася — я ж забыл! Забыл, что она к машине привязана!.. Все три километра бегла привязана — да не добегла… ну и пришлось ее резать прямо на дороге-то… вот так… — так тушенка и получилась, — закончил он, печально посмотрев на стакан, — так и вышло.

— Ну это, брат… это уж совсем убийство!.. совсем уж это того… не, зря ты рассказал — мне и не полезет теперь, теперь совсем аппетит пропал. Знаешь, вот индусы совсем коров не едят: у них это грех.

— Да черт с ними, с индусами… — все равно она вкусная, все равно есть можно —хоть так, хоть так!

— Знаешь? — задумчиво говорит коллега — Я вот думаю: а может, и лажи столько в нашей жизни и косяков, что мы все мясо едим и водку пьем… столько косяков — вот у нас копится отрицаловка и выбраться из дерьма не можем! Вот был такой философ Гуссерль… я тут книжку одну нашел в макулатуре, идеалист… — утверждал, что должен быть человек… такой идеальный человек, который бы жил без всех ошибок… и жизнь была бы идеальной — не было бы ненависти всякой, войн всяких, ничего такого… все бы были счастливы и не мыкались, как мы с тобой с лопатами.

— А мене моя лопата нравится! Чо-то ты, брат, чушь порешь… жри тушенку лучше, жри! Муся, она хорошая была корова, вкусная!

— Не буду я ее жрать: это ж душа была живая! А ты ее погубил, душу-то, по пьяни… — Он подходит к компьютеру… —Я лучше поиграю, — садится за компьютер.

— Так…— заводится старик: — то-се… родину ты не любишь, мясо не жрешь: враг ты… точно враг!

— Ну ладно — примирительно говорит тот, — отстань!

Но старый неуёмен, ему хочется драться.

— Значит, не будешь? Значит, я убийца, а ты цаца. Умный больно, книжек начитался, образованный! Чему тебя учили, недоучка ты!

— Ну вроде как…да ты уж пьяный…

— А только пьяный человек есть красивый человек! Да!.. только ты, брат… ничего у тебя нет: ни родины, ни семьи!.. А вот у меня все есть. Бомж ты, как есть бомж! Жри! — с этими словами он хватает банку с тушенкой и швыряет в коллегу, тот офигевает: содержимое банки свешивается с его головы и растекается по лицу.

— Ты дурак, я тебе сейчас мозг на место поставлю!

— Ты поставишь?

— Я!

С этими словами он кидается на коллегу, и начинается драка. Они долго мутузят друг друга, потом младший повалил на пол и слегка придушил зачинщика… тот кричит: все, все, хорош, хорош!.. младший отпускает его… отпускает и идет к выходу… противник вскакивает, подбегает к работающему монитору, хватает в охапку… легко так хватает, поднимает в воздух и швырят вслед коллеге — монитор летит мимо — обрушивается на голову манекена… и взрывается… сноп искр и осколков… разлетаются по дворницкой, вдруг… раздается жуткий глубокий звук, от которого начинает вибрировать воздух… Он заполняет собой всю дворницкую… ушные перепонки несчастных, влипших в передрягу дворников, начинают лопаться… Этот утробный ужасный звук начинает уходить… уходит в манекен… и пропадает в нем, а манекен оживает… оживает, открывает глаза шевелит рукой… слышен хруст костей — шевелит второй… он отделяется от стены, сделав пару шагов застывает и смотрит на онемевших дворников: те замерли в шоке!.. взгляд его ужасен: старший дворник громко протяжно пердит со страху и начинает икать… оживший монстр оценивающе смотрит на людей.

— Какие вы уроды! — хриплым шепотом говорит он.

У дворников от ужаса встают дыбом волосы… они застыли, они лишаются речи… все молча смотрят друг на друга… у старого не выдерживают нервы, и он с воплем бросается на манекен… тот с недоумением смотрит на него, легко отталкивает и хватается за лом, стоящий у стены.

Во дворе одной московской школы, что на юго-западе Москвы, глубокой ночью в бывшей конюшне, ныне дворницкой, разгорается пожар… пламя охватывает помещение… открывается дверь, и мы видим манекен, облаченный в ватник, висевший у порога… пригнувшись, манекен большими неуверенными шагами инвалида пересекает футбольное поле и исчезает из виду.

 <…>


Книга вторая

 <…>

Я познакомился с ним в лифте, поднимаясь в свою смиренную обитель — я тогда чурался всяческих знакомств в силу жизенных перипетий, был не в лучшей форме, но персонаж был необычный до того, что я не удержался — этот тип убирал наш двор… да, я наблюдал по утрам за ним с балкона, когда он мел, и мне казалось, что это не человек, а удачный японский робот последней модели класса дворник — он работал метлой как автомат… как-то раз я заглянул в его глаза и испугался — пустые и бесчувственные, как у манекена, без ресниц, без бровей… они смотрели сквозь меня и ничего не замечали — от него веяло жутковатым и таинственным: не раз я хотел с ним заговорить, но что-то останавливало меня — я приглядывался к нему долго, пока случай не свел нас в застрявшем лифте; доехав до третьего этажа, лифт встал. Я вызвал диспетчера, и мы молчали в ожидании, пока не познакомились, коротая время-времячко.

— Как тебя зовут — спросил он меня внезапно, голосом, от которого мороз пробежал по спине моей — он будто доносился из пустой огромной бочки.

— Вальдемар, — отвечал я. А тебя?

— Меня зовут Зорбо.

Это имя отозвалось во мне смутными ассоциациями.

— Ты по нации кто? — спрашивал я у него.

— Я не знаю, я сирота… я потерял память.

— Откуда ты?

— Я не помню, где жил, я ничего не помню, — отвечал он гулко.

А человек, который живет без памяти и без хоть какой-то малой родины — хоть помойки на краю города, где он провел детство, всегда опасней человека с родиной — потому что никогда не знаешь, чего от него ожидать, хотя… Я сам человек мира — где проснулся — там и родина, с кем проснулся — с тем и любовь… Я понял это давно, но всегда должна быть у человека реперная точка бытия, от чего он начинает свои шаги, а если этой точки нет… — полная пустота… тоже пугает… Человек родины конкретно опасен: он кричит, бьет себя кулаками в грудь и рвет на себе за родину рубашку, даже когда она молчит и этого не требует… и если опасность человека родины предсказуема, то опасность его без нее больше — никогда не знаешь, что от него ожидать и на что он способен… Но когда я с ним пообщался поближе, я ему позавидовал — разум его был чист, как лист белой бумаги, как отполированный сапог солдат Кремлевского караула, как снега Килиманджаро: в ообщем и говорить с ним было не о чем — он ничего не знал, ничего не понимал, но стоило мне поднять женскую тему, как я понял: кроме этого его ничего не интересует. На другой день он караулил у подъезда — специально ждал… он встретил меня и, сунув в руки потрепанный порнографический журнал, спросил: что они делают… А я обомлел… я понял, что он младенец, чистейший младенец, выглядевший совершенно зрелым атлетичным мужиком с брутальной внешностью. Я понял, что он чист, как слеза ребенка, как электромагнитный импульс и снега айсберга, и за брутальностью его скрывается дитя. Я промямлил что-то про секс, который случается между людьми. Тут его прорвало — вот уж о чем он мог трындеть часами… Он ловил меня во дворе, когда я уходил и когда я приходил — явно было, что со своими соплеменниками он контакта не находил — был одинок как перст, и ему со мною повезло… он нашел уши, так необходимые ему, он постоянно подсовывал мне порножурналы, которые нашаривал на помойке, и доставал меня самым нещадным образом своими вопросами — он говорил, что ничего про это не помнит, как оно было у него, а ему необходимо, просто необходимо вспомнить… рассказывал как он пытается познакомиться с женщинами и они убегают от него в ужасе, лишь услышав звук его голоса… Чистый лист был этот Зорбо, на котором жизнь не оставила ничего… И тогда я, на свою беду, решил его познакомить с мадам… я решил, что так он приблизится к женской натуре… и когда я привел его к старушке, она заворковала, как голубка, узревшая голубя, и я понял, что сделал что-то не то. Я привел его как специалиста в электрике, в которой он понимал, как я в Торе… я понял, что налаживается его жизнь, но никак не ожидал, что разладится моя: они долго ворковали в комнате над сломанной розеткой, а я им не мешал… потом пришла мадам и смущенно попросила меня погулять… и когда я, ошарашенный, тупо сидел на лавке, обмозговывая ситуацию, мой Зорбо выскочил из подьезда и рысью бросился ко мне, возбуждённо жестикулируя… Из его сбивчивых слов я понял, что у него нет того, чем гордятся нормальные мужики, что именуется достоинством, у него и не было...

— Покажи, — впавши от всего этого в ступор, сказал я, и он расстегнул ширинку, где белело совершенно гладкое безволосое место… я был так потрясен, что все слова мои кончились, и я замолчал.

— Ну ты чего молчишь-то? — вывел он меня из состояния опешившего перед падающим яблоком Ньютона.

— Ты хочешь… это… полюбить бабку? — очухался я.

— Да, да — возбужденно воскликнул он и вцепился в мой рукав. И тут… мне пришла в голову мысль, и я прозрел.

— Пошли, — сказал я. И мы пошли… в сексшоп у метро, что на юго-западе столицы, где за сто баксов я купил ему отличный имитатор…

— Дарю, — я сказал ему, — владей. Она скажет, что с ним делать.

— Слушай, — вдруг говорит он. — А что это у нее за коробка такая прозрачная, с людьми внутри?

— Это телевизор, — я уже ничему не удивлялся. — У вас в подвале нет?

— У нас в подвале нету!

Он жил в подвале нашего дома, где добрый жэк устроил ночлежку для азиатов, потому что им платили копейки, и они были согласны пахать даром… ради хлеба и крыши над головой, и спать с крысами в обнимку… и было их там немало.

В тот вечер я просидел на площадке до утра, а утром пошел домой. Открыл дверь своим ключом и увидел иддилию: они сидели рядом на диване — два голубка, ромеоиджульетта перед телевизором… Порозовевшая бабка предложила мне убираться из квартиры — она наконец обрела долгожданное счастье и хочет теперь переписать на нового мужа свою жилплощадь. Я ей напомнил про её дочь, да и про единственного внука, которые явно не обрадуются таким оригинальным мыслям. Она же сказала, что ей на это плевать — дочка должна, нет, даже обязана радоваться за неё… На вопрос, где мне жить, молчавший дотоле Зорбо вдруг говорит:

— А мы уже решили — ты вместо меня пойдешь в подвал!

— !!!

И куда мне было деваться, если я не заработал еще цветных хрустящих банкнот?.. Я подумал, сжал зубы и молча кивнул — моей мадам мораль была недоступна — я всегда это чувствовал... Мы пошли с Зорбо в подвал, где он познакомил меня со своими сожителями… они были ошарашены внезапным каминг-аутом, совершенным их коллегой по метлам и лопатам, и не сильно возражали — со страху перед ночевкой на вокзале я сгонял в магазин и накупил кока-колы и пельменей на весь аул — ведь земля конкретно загорелась под ногами и… собственно, надо было выжить… ибо от них зависела моя судьба, а может быть, и жизнь… Показав мне свое место на сколоченных из досок нарах —над потомком Тимура — Канибеком, он удалился. Я же остался с новыми друзьями, с миром тех, кто любовь свою к Аллаху ставит выше собственной жизни.

И я привык

Они рассказали, как странно у них появился Зорбо: ночью раздался стук в подвальную дверь — они открыли и увидели голого человека в ватнике с безумным лицом… Пришелец уверял, что он их земляк, потерявший память. Они приняли его, устроили на работу, пустили жить. Потом он начал всех доставать… Когда он их окончательно достал, они хотели его выгнать… он избил их всех, один... и его оставили в покое. Смирились.

Зорбо ходил пижоном — бабка приодела его… он ушел из дворников… Сначала он смачно рассказывал про то, как ему теперь хорошо не работать — пенсии бабки им вполне хватает, и про то, как интересно смотреть телевизор и порно… заново открывая мир, но потом резко перестал даже здороваться! Когда я его спросил, что случилось, он меня убил… убил одной фразой:

— Ты живешь с узбеками!

Бабка сделала свое черное дело!


* * *

— Они уже выкидывают книги! — кричал бомж своему коллеге ранним утром, копаясь в мусорке, озверело расшвыривая аккуратно сложенные стопки сакральных книг мировой литературы, выброшенных за ненадобностью из библиотеки. — Кому писали? — восклицал горестно, вздымая над собой запакованные в обложки слова, одобренные общественными институтами. — Где духовность?.. Толстой, Чехов… кому писали-то, кому?

— Кому-кому… — лениво ответствовал второй — а чо… да просто писали… денег дали — вот и писали, вот и вся духовность… духовой оркестр твоя духовность, похоронный оркестр русской литературы!

— Денег? — горячился коллега — да это ж истины божественные — на них страна стоит!

— Истины?.. что истины… — на них стоит Левиафан… и истины те — бред! Другие цели наши — выпить, закусить, вот наши истины, — вяло говорил второй, — да и вообще, Толстой, которым ты махаешь, государству враг номер один! — Судя по тону, ему явно не хотелось ругаться. — Пожрать от пуза, выпить, закусить — вот наша истина отныне-навсегда.

— Что? Пожрать? Нажраться да упасть!?

— Ну да, для нас все это в прошлом, а сейчас для нас… это бумага… и мы её сдадим иль сделаем костер, чтобы согреться — вот наша истина отныне-навсегда!

— Животное ты, брат, тупое! Вот эта истина — твоя!

— Да может быть и так, но был-то я профессор, между прочим, а ты кто? — бомж! (Вздымает над головой книги Толстого и кидает бенефицианту под ноги… вскрикивая — «макулатура! макулатура!»)

— Это жизнь твоя макулатура! — вопиет оппонент. — Т6ы груда мусора, а я — я силовик! Но кончил я литфак! Я и учителем работал, между прочим!

— Учитель? Да чему ты мог учить?.. А я философ!.. профессор философии, представь!.. и знаю, что всему лишь грош цена… раз мы с тобою на помойке оказались… ценители прекрасного всего… и спим в канаве мы по факту бытия!.. и ты дурак, брат, — он кричит, вздымая макулатуру Достоевского над головой… — ведь это все чужие мысли, ты разумей… да что твой писатель об упадших знал?.. да мы с тобой поболе это знаем — это ж мы и есть унижены и мы есть оскорблены, мы знаем — но не пишем ничего!.. — И Достоевский за Толстым красиво полетел, раскрывшись, в грудь учителю… Противник зашатался и, склоняясь над развалом, зацепил словарь толстенный… и как грецкий дискобол он, разогнувшись, швыряет диск книги в коллегу — и попал… Тот зашатался, изогнулся и Диккенса извлек из кучи… И вот парит уж Диккенс в воздухе ответно… (для справки — автор с Англии туманной). — Не надо, брат, расценивать все это как догматов бронзу, ведь мир живой, пойми, что это лишь их иллюзии о мире, все это лишь слова, пойми, учителишка вшивый!!! И Диккенс твой сентиментальный — старый дуралей! Мир изменяем и сегодня, и всегда! В нас истина лежит, она гласит — пожрать и набухаться!

— Животное!!! — кричит противник смелый, в руках его Гомер. — Гомер дурак? — Он гневно вопрошает.

— Дурак? Да нет… — брехун!

— Брехун? — и пена на губах уж показалась, уже орет противник… Я, зазевавшись, ближе к бакам подхожу, так зачарован необычным спором, Гомер летит в коллегу и недолетает… тот, пригибаясь, извлекает Гегеля из кучи…

— Вот тут, — кричит, — еще быть могут мысли!.. — И Гегель точечным посылом послан. — И Гегель твой, — кричит уже философ, — все государство воспевал… все пел ему хвалы, а песни привели к фашизму!.. — Они пьяны, они усталы… и вот уж борода марксисткая сверкает на обложке и сам великий Маркс в руках:

— А… вот он, наше все!

— Позитивист поганый — время то ушло — капиталистов нет давно!

— А кто есть?

— Корпорации, тупой!.. — он откладывает Маркса ввиду почтения и неготовности швырять святым и кряхтя вытаскивает Библию, она толстенная.

— А это?.. — гневно потрясая…

— Что? Бабушкины сказки! Кидай! — орет философ, учитель кидает — он ловко ловит и, развернув, страницы дерзко начинает вырывать… — Хлам веков! И мусор головной!

— Ты богохул! ты отрицаешь мудрость… ты ни во что не веришь, проклятый нигилист, на бога посягаешь!

— Я богохул?! Я богоразум мира!

 Все... я больше ничего не слышу — в меня что-то попало… и лишь гул в моей пытливой голове… я слишком близко подошел к бачкам проклятым и бомжам забавным, в таком раскладе любопытство губит… Зазвенело в ушах, в глазах потемнело, именно поэтому, когда в глазах моих забрежжил свет, никого не было… я лежал около урн, и пара книг валялись у моей головы — Библия и толстенный том Раджаниша, отрицающие друг друга, прямо в темя засветили бомжи мне с двух сторон… — два гиганта встретились во мне… — и совершили короткое замыкание мозга.

Духовность, как ни крути, никогда не появляется в момент творения нового, в момент здесь и сейчас. Она появляется лишь становясь прошлым. Которого нет. Становясь мифом.

А миф — это пережиток прошлого. А когда он становится реальностью — это феномен.

Эх, не стоило мне близко подходить.

<…>

* * *

Третий месяц я жил в подвале… потому что денег не хватало вылезти оттуда. Я отлично ладил с дворниками, они привыкли ко мне и принимали за своего, я смирился, куда бы я делся, интересно… издалека иногда я видел Зорбо. Он стал важным, как свадебный лимузин, светился самодовольством и совсем не замечал меня. Я и старушку свою видел, когда она шлендала в магазин за продуктами и тоже меня не замечала.

В один прекрасный день по ящику показывали Русский марш и митинг, и я вдруг увидел на трибуне Зорбо! Он вдохновенно вещал о национальном самосознании, пробуждении и величии русского мира!.. Для меня это было откровением… — он же к русским имел такое же отношение, как я к китайцам!

Это мадам поработала над его мировоззрением — он же был чистый лист… Как он попал в эту славную компанию нациков — не было загадкой: старушка имела старые мидовские связи и позвонила кому надо, где над ним взяли шефство… Он так вдохновенно и гладко говорил, как будто у него внутри была запущенная программа, использующая его глотку как громкоговоритель.

Я был ошарашен. Киргизы мои тоже уставились на ящик и застыли в оцепенении… они чесали в головах и возмущались его речью, говорили, что он предатель и ему надо бы отрезать голову… я их понимал — он стал совершенно другой… невозможно было представить, что он имел к ним отношение — он обличал иммигрантов, которые должны были убраться из страны… Они не верили своим глазам, щипали друг друга и спрашивали, не оглохли ли они… где Аллах, который не карает его молнией или другими боезапасами… я уверял их, что у него никакого бога нет.

А потом как-то раз он заявился в элегантном белом костюме и начал разводить их на финансовую пирамиду: взнос три штуки евро… нереально большой… но он приехал на своей машине, которая стояла у подвала, новенькая, блестевшая, как серебряная пуля… показывал на нее документы, размахивал гербовыми бумагами с печатями… довершал картину его партнер — хлыщ в золотых очках, который начал им втирать по НЛП про горизонты, самообогащение и волевые решения… Я отозвал их и предупредил, чтобы они не поддавались на развод, но их как будто подменили, они не хотели меня слушать — звон монет заглушил голос разума, и они не устояли — понесли свои деньги, заработанные тяжелым трудом… сколько я ни отговаривал их, они все подписались под это мутное дело — все они хотели разбогатеть, купить квартиры и осесть в Москве — и они несли, несли свои деньги, как с ума посходили.


* * *

Кубань. Лето. Жара. Утро.

Мне семь лет. Я отворяю калитку. Меня зовет дед. Мы разведчики. Он мой командир. Я рядовой. Он дает мне план. Он стратег. На скамейке дремлет прадед. Он кубанский казак. В папахе спит. План называется — диверсия против казаков. Я приступаю.

На прадеде резиновый плащ… он пригрелся на солнышке… еще рано… но он уже притомился, работая в винограднике с лозой. Я подхожу поближе. Дед морально поддерживает за спиной. Еще ближе. Снимаю штаны. Писаю ему в карман. Он похрапывает. Он весь в шрамах. Он прострелен, контужен… три войны… за наших… и не за наших. Туманно. Слюна стекает с уголка губы. Я отхожу. Теперь вступает дед. Мавр сделал. Теперь Яго.

— Георгич! — окликает дед прадеда — Георгич!

Тот открывает глаза.

— Ась?

— Дай папироску!

— Щас дам, — отвечает охотно, он деда любит, и лезет в карман! Лезет в карман и ковыряется, ковыряется… достает пачку «беломора»… с нее течет. Достает спички. С них тоже течет. Недоуменно открывает коробку спичек… чиркает, чиркает…

— Георгич… это что у тебя за вода?

Дед недоуменно выворачивает карман… вода стекает сквозь пальцы.

— Вода… — бормочет под нос прадед.— Откуда тут вода! — Он растопыривает пальцы… облизывает их... В голове его медленно вращаются вопросы… это видно по его лицу… Прозревает! Он знает деда, он знает меня! Недоумение сменяется гневом. Он вскакивает и переходит в наступление. Прадед — опасный тип: над кроватью в доме висит шашка. Я ретируюсь спиной. Он надвигается на меня. Он нас разгадал. Я тикаю в виноградник. Отхожу огородами. Он срывает с себя папаху и швыряет мне в спину. Попал! Я ранен!

— Жиденыш! — кричит он — Сучье семя! Всеволод — это ты его, сучонка, подговорил!

— Георгич, — слышу голос деда — да это ж вы мне зря шьете, я ж педагог!

— Педагог? Знаю я етого педагога!.. А хто мене в том году в махорку порох натолкал!? А хто мене в штаны репей на Лабе подсунул! Их… поповское семя…

— Георгич, — басит дед, — это ж все поклеп… я ж атеист, факт… а это, может, божья воля?

— Воля? — прадед взбешен, — на … мене такая воля и такой бог!

Главное в этой жизни — не заболеть холестерином… главное, чтобы черствость не проникла в тебя и не сделала свою бетонную, цементирующую работу, потому что всегда есть факт жизни… каждой минуты, и понимать это означает… то, что ты ее уже не вернешь.


* * *

Утром на нашей мусорке находят мертвую девушку — вся ночлежка идет смотреть… девушка лежит, как большая сломанная кукла с пустым стеклянным взглядом… именно она вчера спрашивала меня, как пройти к дому 144 корпус 3… вчера поздним вечером именно я сказал ей, что дом — вот он, перед вами… у нее были нежные шелковистые волосы, что было заметно даже при вечернем освещении, и большие глаза… Сейчас она лежит передо мной, как кукла с вывороченными руками… Я открываю было рот и тут же закрываю… — меня удерживает мысль, что меня и обвинят, и придется мне сидеть в клетке, пока не найдут убийцу, а возможно, найдут его в моем лице… Следователь чертыхается — он рассказывает, что уже пятая девушка задушена за десять дней, а все молчат, чтобы народ не пугать… а на районе орудует маньяк: на шее виднеются следы укусов и разорванная артерия… Нет, лучше на это не смотреть!

Вечером звонит Зорбо и предлагает встретиться на Ленинских горах, говорит, что хочет меня видеть. Это странно. Я еду. Мы встречаемся и идем к набережной.

— Брат, я по тебе соскучился, — говорит он, — ты первый, кто меня за человека принял в моей новой жизни!

— Ну… зашел бы в бывшие пенаты.

— Какие еще пенаты?

— Ну в подвал.

— Нет, ты знаешь, что меня там достают из-за процентов.

Мы доходим до реки. Зорбо достает из пакета бутылку коньяку, пластиковые стаканы, персики и разливает. Он изменился — отпустил маленькие усики под носом и похож на миллионера Корейко в исполнении артиста Евстигнеева.

— Знаешь, — возбужденно говорит он, — я сейчас увлекся реконструкциями! Это великая вещь! Я тут мечтаю Бородинскую битву провести! Грандиозно. Я буду Кутузовым! Я выиграю! Движуха! Скоро дела начнутся! Надо готовиться!

— Дык как ты её можешь выиграть, если Кутузов её проиграл!

— Как проиграл? — удивляется он. — Ты что-то не то говоришь!

— А как он Москву потом взял?

— Дык наши историки уверяют, что выиграл! Говорят, что это гениальный план был! — горячится он.

— Ваши историки что угодно могут говорить, однако история говорит другое, факты говорят.

— Не, с этим надо разобраться еще, я команду настроить должен на победу, иначе как? — Вид у него обескураженный. — Ну, выиграем по-0000000000000любому!

— Ну не знаю… как, будучи Кутузовым, можно её выиграть. Вот если бы ты был Наполеоном… — Я протягиваю ему спасительную идею.

— Наполеоном? — ухватывается он за неё. — Это надо обдумать… Но это как-то… не в тему, непатриотично!

Он становится в позу Наполеона, закладывает руку за расстегнутую рубашку, отставляет ногу и устремляет взор в другой берег реки… мне становится смешно.

— Нет, — спускается он с неба на землю. — Я все-таки русский человек.

— Да… Он же весь мир завоевал! Самое то!

— Весь? — с недоверием спрашивает он. — Неужели весь?

— Весь-весь — отсеиваю я его сомнения.

— Уважаю.

Жалуется, что от него требуют проценты и достают его — он же многих развел, к нему несли деньги аулами, толпами, а уже больше года прошло. Действительно, мужики очень на него злы: они рассказывают, что много народу недовольного тем, что не получают от него ни копейки, хотя по договору он им должен платить каждый месяц — он ловко их динамил.

Отловить Зорбо они не могли — он приезжал ночью с охраной на черном джипе, и охранники близко не подпускали, одного киргиза избили, и после этого никто не решался подойти. Зорбо кивал им головой — все нормально, ждите… С ним всегда четыре амбала — сопровождают его до квартиры… Я так понимаю, что он хапнул со сворой из «Твоего шанса» — так называлась его контора — огромные деньги, с его слов, вся Москва опутана этой паутиной развода, и все концы азиатской сети ведут к нему… Говорит, что эти деньги надежно вложены и скоро принесут баснословную прибыль — весь вопрос во времени: он меня убеждает так, как будто я был основным вкладчиком этой шняги… Расспрашивает меня о настроениях и намерениях азиатов… Я чувствую себя засланным казачком… Я убеждаю его, что халява бесконечной не бывает и рано или поздно заканчивается, Зорбо же уверяет, что деньги отдаст… очень скоро… и что все будут в шоколаде… только ощущение недоговоренности не покидает меня — как будто он хочет что-то мне рассказать да не решится никак. Он расспрашивает меня, чего раньше не бывало, во сколько я прихожу да когда, когда я бываю… Не нравятся мне его вопросы, опасность исходит от них... Начинает обычную шовинистическую волынку: мол, ты, русский человек, а живешь с киргизами… Я напоминаю ему, кто меня выгнал — он начинает плести про мой неиспользованный шанс в его пирамиде… гонит обычную чушь о том, как я могу уживаться с киргизами — они ведь неграмотные да с аулов… темные совсем… Напоминаю ему, кто он такой…

— Да не, я уже классиков читаю и даже намереваюсь прийти к вере…

— Да что за вера-то?

— Ты все узнаешь, как поверю, сразу же узнаешь… а эти все азиаты… зло от них одно — я точно говорю, зло сеют эти люди!

Мы гуляем по набережной Москвы-реки, Зорбо мне все это говорит, цепляясь за рукав и дыша перегаром.

— А знаешь… я их ненавижу.

— Да за что?

— За то, что они есть, и всю Москву засрали!

— Слушать не хочу, — говорю, — мне надоело, едем домой!

Он звонит по телефону, подъезжает его крутая машина, полная охранников, мы садимся и едем домой… как-то расстаемся странно — он вылазит из машины, долго трясет мне руку и смотрит в глаза, говорит:

— Прощай.

Я просыпаюсь среди ночи и задыхаюсь — тяжелые миазмы подвального пространства забивают легкие… Потом думаю — дай-ка в парк схожу, воздуха глотну: иногда по ночам я хожу на прогулку в парк — выйти да дорогу перейти, пять метров — и начинается парк, чистый кислород — он по ночам красив и таинственен, там шляются опасные бомжи, но мне хочется на воздух… Выхожу на темную аллею и погружаюсь в кромешную тьму — ни зги не видать, лишь изредка сквозь густые, нависшие над головой кроны деревьев прорывается луна, освещаюшая асфальтовую дорожку… Тьма окутывает меня, глухо ухает ночная птица, я уже довольно далеко от дороги, вдруг…

…слышу где-то впереди звуки — как будто какое-то животное издает жалобные предсмертные стоны… Двигаюсь на звук, вперед, через кусты… посередине поляны вижу Зорбо, который пристроился к девушке… задрал ей юбку, нагнул и совокупляется с ней, держа левой рукой мой подарок… старуха же, державшая ее за голову, присосалась к ее шее и, держа в одной руке блестевшее в лунном свете шило, пьет кровь из вены… Я обомлел, ноги подкосились, и черная простыня накрыла меня с головой…

Прихожу в себя лежа на траве… над головой сквозь ветви деревьев светит луна… на поляне никого нет… решаю, что это просто воображение, рассудок дал сбой… выхожу на поляну: ни-ко-го, ни следа, ни-че-го… Быстро шагаю к дому, набираю код подъезда для экстренного открывания дверей, подхожу к квартире мадам — дверь ее тонкая, дрянная, прямо напротив нее в комнате стоит телевизор.

Они дома… по обыкновению, ночью не спят, сидят у телевизора и громко обсуждают очередное политическое ток-шоу: люди в ящике, кажется, готовы перегрызть друг другу глотки… Облегченно вздыхаю — не могут эти люди убить человека, пойти домой и обсуждать спокойно какую-то шнягу… Наверное, воображение довело меня до банального женского обморока… Успокоенный, отправляюсь к себе спать.

Лучше бы я не возвращался, лучше бы не заигрывал с Левиафаном!.. Подхожу, слышу незнакомые голоса, из подвала выходят какие-то люди, садятся в большой черный «Лендкрузер», стоящий невдалеке. Я стою, прижавшись к стене, за углом. Они отъезжают, и я спускаюсь вниз... поскальзываюсь на чем-то склизком и чуть не падаю… темно… Я включаю свет и застываю…

Что-то произошло… в воздухе пахнет порохом… Смотрю себе под ноги и вижу большую лужу крови… Она течет из-под Айгуль, лежащей на боку с широко открытыми глазами, рядом с ней лежит её дочь… Она похожа на маленький ворох цветных тряпок, подобный тем, которые выдают на заводе токарям для протирки станков от мазута… Все те, кто еще час назад спали на лежаках, — мертвые… Канибек хрипит, весь в крови… что-то мычит и пытается сказать… я подскакиваю к нему:

— Кто, кто это сделал, Коля? — он поднимает руку и указывает пальцем на меня! — Рука падает, он умер...

Трогаю их всех… — они мертвы… Конечный сон… все умерли во сне, все, кроме семьи Канибека, увидевшей смерть в лицо... вспоминаю: они были в гостях у брата и вернулись поздно, и вот… На одеялах начинают проступать кровяные пятна, появляется запах свежей крови… царство мертвых окружает меня… Над столом углем на стене нарисован фашистский крест… Собираю вещи… очень быстро собираю большой сак на колесах и сумку… что не поместилось — оставляю… в полшестого утра уже еду прочь от станции «Юго-Западная» в сторону центра.

Мертвые — к мертвым, живые — к живым.      

<…>

* * *

— Сноуден — вот мой кумир! — кричал Прищепа, сидя за столом в Рамсторе, — Он весь мир вертел… — Май френд пил медовуху, я кофе препротивный.

— Он всех, всех подставил… смотри: целого министра посадил, другого развел! Сам развелся? Ни фига — это он развел! Все наружу вывернул. Английская королева фрейлине говорит: «А как ты думаешь, после бифштекса у меня будет нормальный стул? Доктор, у меня утром были какие-то выделения!» Выделения! И на весь мир позор! Стросс-Кан тоже его работа! Королями, министрами вертит! В интернет — и все! Глобально на каждого такого нарыто!.. А как ты думаешь, он паспорт в нейтральной зоне как заныкал… как? Как он заныкал паспорт! Тут паспорт есть — через двести метров нет! А? Куда дел? В воздухе растворил? Двести метров под камерами прошел — и паспорт исчез! И все — невъездной, без паспорта не могут назад отослать, все! Брат, это покруче любого хаяльщика правительства. Что? Как? — ну это отмазка такая — типа дисидент. Говори, чего хочешь, ругай как хочешь — тебе ничего не будет, это отмазка, легенда твоя. Только один раз пронеси в заду микропленку через границу, один раз, понимаешь? Один раз через таможню! Им все можно! Такая вещь! Хай сколько влезет. Тебе слова не скажут! И всё дадут! И все удивляться будут — почему? Он — наш! Лохи! Никто не знает, что он наш! Один раз! Все! Свободен! А этот… выше всех — шпионов, президентов, банкиров, правительств, армий террористов, прессы, корпораций, медиамагнатов, дяди Бори с пятого этажа, даже дяди Гугла, плевать на Гугл ему — он всех подставил… Круто! Гений! И никто не знает, что у него еще в рукаве-то!

— А дальше что?

— Плевать ему — он кайф словил!

— Слушай, — говорю я ему, — почему ненависть к чужим оборачивается массовой смертью своих?

Я простой солдат жизни. Жизнь заставляет воевать. Но знаю — я воюю с призраками. Это призраки моего ума. Жизнь. Я не могу тебя не ценить. Ты достаешь меня, как патриот либерала. Живите! Воздуха на всех хватит. Жизнь, не доставай. Давай дружить, не вступая в вечную войну. Моя королева жизнь. Я люблю тебя подлинной любовью! Я люблю тебя как жену. Мы троица — я, она и бесконечное разнообразие божественной сущности гравитации.

* * *

Продвигаясь к центру по клоаке метро, ты смотришь на лица людей, и они кажутся такими призрачными, потусторонними: и бомж, лежащий в углу вагона, и профессор в дорогих позолоченных очках напротив, и суровый джигит, и красивая блондинка с толстым холеным мужиком, странно пригнувшимся у поручней, и смурные лица гастрабайтеров — кажется, что все они спят или ты в чужом сне… а когда все спят — и сам ты спишь… да только непонятно — то ли это начало сна, то ли конец, и если это конец — то это инь…а если начало — то янь, и это все когда-то соединяется — инь и янь: и стоило мне про это подумать, я перевел взгляд на симпатичную маленькую таджичку в хиджабе… находясь под землей где-то около Арбатской, этот инь и янь соединяется в одно и замыкает, объединяясь в килограмме тротила у нее под платьем… раздается страшный взрыв, да… взрыв… и голова этой маленькой таджички вдруг отлетает от туловища и — бзынь!!! — оказывается в твоих руках... отрывается от шеи и оказывается в твоих руках… тело разметало взрывом… и ошметки на стекле дверей кровавой кашей стекают на пол — только что она стояла у дверей в черном хиджабе, неприметная совсем, а теперь… все, что осталось от нее, в твоих руках… и хлещет кровь из её шеи… а душа летит в индивидуальный рай… ты замираешь в шоке, держа голову на вытянутых руках, чтобы тебя не залило… не, это не таджичка… а главное — это не сон, нет, не сон… ты смотришь на голову в твоих руках… и мысль одна — глупая никчемушная мысль: ведь это кавказские женщины взрываются… Поезд резко тормозит, все падают на пол… кругом кровь, уже дымит пластмасса в обшивке вагона и заволакивает все густым дымом… вспыхивает огонь, начинает вонять горелым мясом… люди вопят от ужаса… а к тебе приходит понимание, что это не сон, нет, не сон, а самая поганая реальность… двери открываются, оставшиеся в живых вываливаются из вагона… женщины визжат, дети плачут, какая-то старушка громко читает «Отче наш»… ты выскакиваешь в тоннель, на рельсы, оторванная голова по-прежнему в твоих руках… где-то вдалеке слышны крики людей… и тут раздается еще взрыв… тоннель заполняется едким черным дымом… горят провода и дым заполняет легкие, вагоны объяты пламенем… я бегу вдоль вагонов, между стенами тоннеля и поездом с головой в руке — я не могу ее выкинуть, она как будто вцепилась в меня… включается сигнальная сирена — это ад… и я в нем… я добегаю до хвоста поезда и вижу, как прямо в стене передо мною раздвигаются железные жалюзи, я вваливаюсь туда… жалюзи за мной закрывается: я попадаю в другой тоннель.

 Он низок — подпрыгнув, можно достать потолок руками, и освещён неоновыми советскими лампами… на рельсах стоит дрезина… я кричу… тишина, никто не отвечает — Эй! — кричу я… залезаю в дрезину… в ней всего один рычаг… отжимаю его вниз, и дрезина начинает плавно двигаться вперед.

Я плохо соображаю — голова не работает, наверно у меня контузия… дрезина едет вперед… время останавливается, передо мной все тот же тоннель… я все еду и еду… только он нескончаемо длинный и, кажется, не имеет конца… по бокам видны какие-то ходы и ответвления, наконец я оказываюсь в просторном холле… пустом холодном огромном холле, и упираюсь в шлагбаум — соскакиваю с дрезины и разминаю ноги — я приехал. На уровне головы вижу банальные кнопки — красную и черную, на которых написано: «откр. — закр.». Нажимаю на «откр.» — жалюзи с грохотом открываются, и я оказываюсь в тоннеле. Иду вдоль шпал на свет и минут через пять оказываюсь у перрона. Закинув замотанную в хиджаб голову на перрон, поднимаюсь никем не замеченным — людей не было — наверное, закрыли вход. Экскалатор стоял. Поднявшись по лестнице, я спокойно вышел через турникет на улицу, что к пригородным кассам, на Киевской, и там, в киоске, купив целлофановый пакет, сложил остатки того, что еще три часа назад было женщиной… сел на тридцать четвертый троллейбус и поехал на кастинг, на Мосфильм.

Я вышел из метро на Киевском вокзале совершенно убитый… с этой чертовой головой… и отправился на Мосфильм — оглушенный, с головой в пакете… — сказали, чтобы я непременно был — встреча важная, так как режиссер проездом в Москве… с этим пакетом я поперся на Мосфильм… Меня встретила кастинг-директор, на вопрос, с кем встреча, она попросила меня не задавать лишних вопросов и держать язык за зубами… сказала, чтобы приготовился к неожиданностям… Особенных неожиданностей я, конечно, уже не ждал, однако…

…повернувшись лицом к окну, сидел человек, которого я сразу узнал… даже со спины, даже поворачиваться ему не надо было — я мог поставить сто баксов, что произнесу точно его фамилию… И вот он развернулся, вскочил со стула и подошел своей прыгающей походкой, протянув руку, которую я схватил, как тонущий якут за канат, который ему никто не протянет. Это был Тарантино — собственной персоной. В углу сидела переводчица, она обьяснила, что мистер режиссер хочет попробовать меня на роль — его картина про русского иммигранта, который приезжает в Америку, да… Оператор включил камеру, и я как обычно начал болтать всякую пургу, болтал, болтал… вдруг переводчица и говорит: мистер Тарантино спрашивает — что бы вы сделали, если бы он сейчас здесь умер… я сначала растерялся, хотел сказать, что не знаю, потом говорю: пусть не боится, мол, я его экономно похороню — по пояс закопаю и серебрянкой покрою, чтобы был памятником самому себе — так у нас в России хоронят кумиров… Она перевела и он грохнул от смеха, смеялся-смеялся а потом через нее так спрашивает: а чего это я пришел на кастинг с футбольным мячом — а голова-то у меня в пакете, а пакет в руках… Повесил я его на стул за ручки и говорю так небрежно: это голова в пакете…

…он вскакивает, подходит к пакету, открывает его и белеет, закрывает, сел спиной, сидит и молчит. И говорит: «О кей...» — и к переводчице… Она переводит: вы пока свободны, Вальдемар, мистеру Тарантино вы понравились, он ищет типаж для фильма, который называется «От тебя воняет»

— Стойте, — говорю, — это ж название книги, которую я пишу… это от меня воняет!

— Нет, — возражает переводчица, это название уже выкуплено продюсером Тарантино, то есть им самим…

— Как же так, — спрашиваю, — я разве не могу ничего так назвать?

— Ну мол, здесь вы как хотите, что хотите называйте, у нас разные страны!

— Ну спасибо, — говорю я и выхожу на улицу. Грош цена этому Тарантино, раз он у меня название спер, грош ему цена! Все это уже прошлое.

А все прошлое держит, не дает вырасти будущему. Это груз прошлого мы тащим в будущее. Мы все собираем барахло и хвастаем друг перед другом старьем.

— Смотри, эта какая отличная рубашка! А ты знаешь, сколько ей лет? А я ее ношу!

— А ты знаешь, сколько мне лет? Я же себя ношу!

 Прищепа звонит, жалуется мне:

— Вова… там болит, там болит, там болит!

— Потерпи, недолго осталось! — утешаю я, — и государственные секреты целее будут!

Он смеется.

Это как раз то, что я имею в виду, видя свою мадам под шофе.

Я хотел увести вас на тернистый путь греха. Прихожу — а вы уже на нем валяетесь!


* * *

Ночью мне приснилась голова смертницы… я целовал ее губы, она не отвечала мне взаимностью, они были холодными, мертвыми, только слезы катились из глаз… я гладил ее волосы, они были мягкими и шелковистыми, сворачиваясь в моей руке прядями… ушки были маленькими и твердыми, я целовал их и чувствовал сострадание — это зарождалось помимо меня… к той, что хотела меня убить и практически убила — это необъяснимое сострадание к феномену жизни, как таковой и к факту смерти, как он есть, трагически ушедшей в никуда.

Я проснулся, окончательно проснулся… встал, оделся, вышел на улицу, сел в метро… ехал в пустом вагоне — я стал бояться метро, ездил только ночью — ехал туда, в прошлое, в свой подвал — еще лежал снег, было сыро.

Подойдя к дому, я оглянулся по сторонам и спустился вниз по знакомым ступенькам. На двери была сургучовая печать, валялись куски разорванной бело-красной ленты, которую натягивают, огораживая место происшествия. Сорвав сургуч, вставил ключ в замок, ключ повернулся — эти идиоты даже не удосужились его поменять — зашел в подвал… пахло гарью и хлоркой…. включил свет — было пусто, словно тут совсем недавно не жил целый аул…

Вдруг скрипнула входная дверь. Кто-то зашел. Я замер. Кто-то зашел и закрыл за собой дверь. Я вытащил бритву. Золинген. Она последнее время всегда лежала у меня в заднем кармане. Сумел жить — сумей умереть. Так думал я. Выбора не было.

— Эй, есть кто? — раздался голос Зорбо. Я замер. Он замолчал и притих. Так прошло минут десять. Нервы мои не выдержали. Я пробрался к выходу и выглянул за стену. Там посереди отсека сидел Зорбо на корточках. Он курил. Взгляд был устремлен в никуда. Если бы я прошел мимо, уверен, он бы меня не заметил. Так прошло еще минуты три. Потом он вытащил какие-то бумаги, похожие на те, что он выдавал, — свои долговые расписки на красивой бумаге, расписки тем, кого заманил в свою пирамиду. Стань крутым! Всю эту дрянь он зажег… бумага горела голубоватым нежным пламенем. Потом он встал и аккуратно растер пепел ногами.

— Простите меня… — сказал вдруг.

Развернулся и покинул подвал.


* * *

Я пошел к метро и нашел там тонар с шаурмой, окруженный кавказским народом.

— Слушай друг — спросил я, — по нации хозяин кто?

— Чечен — сказали они.

— Дайте телефон — очень выгодное дело по бизнесу. Он вам не простит, если узнает, что я предлагал.

Они начали звонить, спрашивать, кто я такой… В результате долгих переговоров появился белый как лунь чечен, и мы пошли в кафе. Сели за столик.

— Слушай, ака, — сказал я ему, — ты знаешь, кто взорвался в метро? Это дочь вашего народа. У нее есть отец и мать. У нас у всех есть и отец, и мать. Так вот… Голову не нашли. Она у меня. Так получилось.

— А? — переспросил он бледнея

— Ты же слышал, голову не нашли?

— Не нашли? — машинально переспросил он.

— Так вот, она у меня, хочу отдать ее родным — вот мой телефон… Ты мне ничего сейчас не говори, возьми телефон, — я написал на салфетке номер телефона — сим-карты я купил у метро.

Приоткрыл пакет и показал ему содержимое. Он позеленел и кивнул головой. Я встал и пошел к выходу.

— Как тебя зовут? — спросил он в спину.

— Меня зовут никак, — ответил я и ушел.

В три часа ночи раздался звонок и хриплый задыхающийся голос с кавказским акцентом торопливо сказал:

— Никак, дорогой, слушай, я знаю, что у тебя есть… мне надо это… очень… сколько тебе денег дать?

— Не надо денег — завтра один приходи на Казанский вокзал, буфет около центрального входа. В двенадцать, с левой стороны у первого столика будет лежать пакет. Успеешь?

— Да я тут, брат… в Москве, — сказал он упавшим голосом.

— И это… приходи один. Это твой телефон, ака? Вдруг пригодишься.

— Мой, мой… звони канешна, э-э-э… всегда, друг, тибе памагу! Спасибо… спасибо дорогой, — голос его прерывался, он с трудом сдерживал волнение.

Я встал и сжег сим-карту в пепельнице, записав сначала его номер.

На другой день я сидел в привокзальном кафе, положив пакет на пустой стул у первого столика, а сам сел напротив.

Ровно в двенадцать зашел маленький седой даг, подошел к столику и взял пакет… Оглядев полупустое кафе, ушел, прижимая пакет к груди… Я еще немного посидел там за пойлом, гордо именуемым кофе, но выпить его не смог.


* * *

Стою перед дверью Петровны. Очень хочу посмотреть им в глаза, этим голубкам. Звоню, Петровна открывает дверь и застывает.

— Ты… ты? Живой! Ты откуда?

— От верблюда — натужно шучу я.

— Ты слыхал, что в подвале произошло? Тебя не было там!

— Слыхал. Только мне повезло — я за час до того переехал в другое место.

— Ну слава богу, — притворно вздыхает она. — Слава богу! А Зорбо говорит, что ты в подвал вечером пошел спать, ну мы и думали, что тебя это… ну, сам понимаешь.

— Да не говорил я ему про то, что переезжаю, сглазить не хотел… еще сам его торопил, чтобы быстрей дома быть, машина пришла — я и уехал в тот вечер сразу.

— А… — облегченно вздыхает она, — ну тебе повезло… А то мы уж за тебя свечку хотели поставить.

— Сэкономьте.

— Тебе бы все шутки шутить. А мы… мы тебя любим!

— Я уж понял.

— А ты знаешь — у меня с дочкой война.

— Да у вас с ней всегда война, — говорю. — До победы. И когда День Победы?

— День Победы будет тогда, когда я ренту свою получу. Пусть мне сорок тысяч в месяц платит! У меня половина той квартиры в собственности! Пусть свою долю выкупает! Зря я, что ли, недоедала-недопивала всю жизнь! Квартира кооперативная, муж выплачивал, вот пусть и платит, внучек уже вырос, пора бы платить. Пусть мне шесть миллиончиков дает!

— Ого, — говорю, — аппетит. И откуда сумма?

— От стоимости квартиры! Она двенадцать миллионов стоит, развалюха эта. Пусть половину мне отдаст! Я там лицевой на свою комнату открыла! Пусть выкупает, а то я комнату свою продам!

— Да вы уж с мужем тридцать лет не жили… Как это все понимать, им на улицу, что ли, идти? Как они будут с чужими людьми жить, если вы долю продадите? Внук-то еще студент, ему лет пять учится еще! Да и своя квартира у вас есть, эта вот.

— Эта моя собственность! Тут никто не прописан, матери квартира! Её уж десять лет как нет, матери, дурак! И вообще… насчет этой квартиры у меня другие планы. А ту половину пусть выкупает. Иначе продам чуркам. Мне все равно, кто там жить будет. Плевать! Будет коммуналка! Хватит, пожила отдельно! Хорош!

Я не верю своим ушам — такого от нее я не ожидал.

— Слава Росии! — с порога слышится голос Зорбо.

— Слава! — кричит бабка. — А у нас гости!

— О зохен вей, — кричу.

Он заходит на кухню. Взгляд оторопелый.

— Ты?

Я молчу.

— Он переехал, — вклинивается Петровна в затянувшую паузу. — В тот вечер. Помнишь, ты сказал, что он куда-то торопился? Это он говорить тебе не хотел, чтоб не сглазить! — воркует она.

На его бесстрастном лице появляется подобие улыбки.

— Ну знаешь — выжил так выжил. Это хорошо. Я рад.

— Я тоже, знаешь, рад-то! Ну ладно, я пойду.

— Слава России!

 — Знаешь…—  говорю…— фанатизм опасен для здоровья.

 И выхожу прочь.

<…>

 * * *

— Дед, расскажи про войну!

— Ты идешь на войну тогда, когда у тебя нет выбора, — жизнь берет тебя в клещи и отправляет на фронт… но это война с самим собой — никогда не забывать о жизни — вот смысл войны… она существует для того, чтобы мы оценили жизнь, а где смерть — всегда говно… нет героизма, когда ты убиваешь врага — ты спасаешь свою жизнь… взял ружье — ты зверь, ты стреляешь в спины… или стреляют в тебя… когда убегать некуда, ты мертв.

Забудь про героизм… есть убийство, и нет ничего страшнее убивать. Ферштейн?

<…>

* * *

Она несмело на колени встала.

Я сразу понял — вот она, любовь

— я чувствую себя засохщей веткой, на которой уже ничего не вырастет… отрава, одна отрава вокруг меня, я погрузилась в пучину ненависти и лжи… кто, кто эти люди окружающие меня, они врут мне в лицо, они хотят от меня только секса, который мне противен, я больше ничего и никого не хочу, я хочу только чистого, только нежного, только свежего, и пусть засохнут все органы мои и забродят все мои соки и превратятся в уксус — я устала!

— Ты вот, Аня, себя ведешь, да, ты вольготно себя ведешь… но это до той поры, пока ты не узнаешь силу моей любви к тебе, Анна… тогда тебе не захочется так вольготно себя вести и узнавать силу этой любви, Анна, потому что ты ее уже узнаешь... увидишь… душу мою огромную увидишь и ширину и долготу и длину ее, ты увидишь все мои достоинства и честь, закаленные в боях с безбрежным океаном вселенской любви — ты воспаришь со мной ввысь, и омоет тебя этой волной, и растворимся мы в этой голубизне счастья, мы будем купатся в нем, мы воспарим к вершинам познания простой истины счастья… в этой безмолвной ненарушаемой тишине, лишь изредка нарушаемой криками чаек и пролетающих орлов, мы сольемся с тобой в экстазе — это будет не какое-то пошлое обывательское счастье, а ничем не передаваемое чувство божественнего присутствия, чувство вечной любви, да — ты поймешь, Анна, какой никчемной была твоя никакая бесцельная жизнь, ты поймешь то, что я сам еще не понимаю до конца. Потому что, Анна, если все понять до конца, то конец — тут как тут! Конец.

Страна стоит на марше. Танки готовы… народ заведен, он готов умирать, враг стоит у ворот. Брызгающие слюной граждане готовы отдать свои жизни. Войска ждут.

А мы свои жизни ни за кого не будем отдавать, Анна, — мы будем жить... ибо есть отдающие ее за идеалы, а есть отдающие ее за себя — мы отдадим их за себя самим себе и проживем их до конца, — выкинем идеалы и убьем идеологии и идеи!

А если возникнут идеалы, возникнувшие из пустоты, возьмем — в них есть шанс подлинного, они пригодятся… когда они все умрут в борьбе за свои идеалы, тут явимся мы… придем из нашего безбрежного сияющего потока любви… мы с тобой, Анна, спустимся на землю и будем строить все заново, заново построим этот мир и сотворим новых людей, без всяких законов, рожденных идеалами, и все ненужное растворится в нашей любви…

Вот видишь, что делает любовь, Анна. Амен.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    

Читайте также:

<?=Миссия Тарантино?>
Владимир Любовский
Миссия Тарантино
Подробнее...