Матвеева Марина. Отдохновение Воина Света
Отдохновение Воина Света
Драгоценный… Нет, уже бесценный.
Дивный ангел, охранитель мой…
Я не знаю, как мне со Вселенной,
но сейчас идём ко мне домой.
И сегодня мы накроем столик,
маленький, похожий на мольберт.
Каждый светлый — в малом алкоголик:
беззащитен перед миром свет.
У него есть тонкие причины
ненавидеть тёмное вокруг,
но сама-то ненависть — лучина,
что чадит внутри него. И стук
сердца, перемученного в совесть,
не даёт ему понять вполне,
что есть то, чего он хочет? Что есть
то, чему он твердо скажет «нет»?
Для него забвение — удача,
чистый случай, выигрыш в лото,
по ошибке выданная сдача,
большая, чем надо, на чуток.
Для него принятие решенья
о «забыться» — хуже, чем во тьму.
Самое святое прегрешенье…
Я его не знаю, почему.
В том ли, что не «смилуются» пленом,
каторгой, тюрьмою ли наспех
в той единственной и преткновенной
смертной казни, что одна на всех?
В том ли, что бывает непростое:
что она светлей, чем плен-тюрьма.
…Сколь же проще написать: «святое» —
вместо «восхождение с ума»…
Из чела по темени к затылку
ходят мысли, живечину ткут…
Мы откроем малую бутылку
и с тобою выпьем по глотку.
Шоколадкой малою из странствий
возвратим себя на наш мольберт.
Я не знаю, где я в нуль-пространстве,
но сегодня я хочу в тебе.
***
Я хочу с тобою, милый, быть сегодня одинокой.
Не подглядывать в компьютер за Большой Литературой.
У неё сегодня спячка, у нее болеют ноги,
у неё на лбу горчичник, а в глазах блестит микстура.
Мы её напоим чаем с разлюли моя малиной,
мы расскажем ей про репку по Пелевину и Кафке.
Пусть приснится ей кораблик — за кормою длинный-длинный
белый след и две акулы кувыркаются на травке.
А потом её закроем в тихой комнате над миром
и усядемся на койке говорить о чем-то глупом,
например, про тётю Иру, что вчера купила сыру,
но состав на этикетке прочитала лишь под лупой.
Посмеёмся, канем в Лету, изойдёмся на лохмотья,
а потом опять сойдёмся в тектоническую слабость…
Это заходило лето попросить у лупы тётю.
…Тише!
В комнате над миром…
«Ма-ма-ма!...»
Моя ты плакость!..
Вещь в себе
Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.
Когда мне открылось, что разум и воля — превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли — её обузданье.
…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…
Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье!
Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…
ЛитГер
Мой литературный герой в горах.
Там, где я ни капельки не была.
У него заложен в ломбарде страх.
У него две мысли: колчан, стрела.
По горам-лесам комариный писк.
Поплотнее стягивай плащ-шалаш.
Мой литературный герой в степи —
там, где я хоть капелькой — но была ж!
У него оправою красоте —
пара усьих шрамов через лицо.
У него отравою чистоте —
дома позабытовое кольцо.
У него в глазах сразу три жены,
на устах одна и в руках по две.
У него в сердцах сразу три страны
и одна, оставленная навек.
У него веснушек златая сыпь —
аллергия на зиму и тоску.
У него за поясом кычет выпь,
а в груди оракул орёт: ку-ку!
У него осталось всего годков,
чтоб ему… Навязчивый лейтмотив.
Мой Гетеротурный Лирой окоп
роет… Да не кроток, не крот он — гриф.
Чистит револьвер, полирует нож,
близоруко щурится сквозь ушко
мушеньки-иглы: — выйдешь — не войдёшь, —
мой Гитературный Лероюшко.
Я его вскормила на стременах.
Я его взлелеяла не под ключ.
Вот он и стремится взять йух за нах —
потому что я его не люблю.