Как американский медведь пришёл к русскому

В России популярность Уильяма Фолкнера даже в лучшие для него (или для неё — популярности) годы всегда оставляла желать лучшего. Его не читали запоем, как Хемингуэя или Сэлинджера, он оставался позади Фицджеральда и даже Синклера Льюиса. Причина была та же, по какой не слишком любили своего собственного прозаика и сами американцы — слишком необычно, сложно, запутанно, много персонажей, большинство из которых не становится чем-то родным для читателя. И с этим трудно не согласиться. Действительно, Фолкнер далеко не предназначен для каждого читателя и, скорее всего, он — как раз для такого, каков он сам с его причудливым отношением к действительности, к истории, к мирозданию в глобальном смысле слова.

Большинству практичных американцев лень было узнавать что-то о жизни несуществующего округа Йокнапатофа, для них гораздо выигрышнее, если действие происходит конкретно где-то в Чикаго, Мемфисе, Нью-Йорке, Сан-Франциско, и даже если в провинции, то чтобы её можно было найти на карте. А тут, глянул на карту — никакой Йокнапатофы нет и в помине! Зачем же читать? Бог с ним, что персонажи у этих чудаков писателей чаще всего выдуманные, за ними даже интересно угадывать, кто там подразумевается, но география! Зачем выдумывать несуществующие места?

Вот почему приходилось постепенно смиряться с новым миром, созданным и продолжающим создаваться этим ещё одним чудаком с шотландскими корнями. Другая сложность состояла ещё и в том, что герои его произведений переходили из одного произведения в другое, и нередко оставались непонятными, если ты читал очередной роман или повесть, не ознакомившись с предыдущими. Здесь Фолкнер двигался в традиции «Человеческой комедии» Бальзака, герои которой тоже появлялись в разных произведениях и их жизнь тем или иным образом продолжалась из романа в роман. Точно так же фолкнеровский Сарторис, давший название самому первому йокнапатофскому роману писателя, появляется и в других сочинениях, но узнать о нём больше всего можно, лишь прочитав первый роман. В других он будет мелькать и нередко вызывать недоумение. Таким образом, Фолкнер заранее принуждал читателя читать все его романы. Это оказался ловкий ход, во многом сработавший. И если в Америке продолжалось недоумение, Европа приняла условия игры, когда нельзя ограничиться прочтением «Шума и ярости» или «Света в августе» и сказать: «О, я читал Фолкнера», нужно читать всю  йокнапатофскую сагу.

Фолкнер действовал, как нефтяной магнат, купивший себе участок, на котором можно найти нефть, а можно и не найти. Сам он признавался: «Начиная с "Сарториса", я обнаружил, что моя собственная крошечная почтовая марка родной земли стоит того, чтобы писать о ней, что моей жизни не хватит, чтобы исчерпать эту тему». Если ирландец Хемингуэй искал правду жизни по всему свету — во Франции, в Испании, на севере Италии, на Кубе и других островах, то его антипод шотландец Фолкнер забурился в свою Йокнапатофу, бурил и бурил, пока не сыпанул из недр его литературной почвы хороший и бурный фонтан, приносящий доходы. В данном случае он, безусловно, действовал как истинный американец, поставивший перед собой задачу во что бы то ни стало обрести золотую жилу и качать из неё доходы.

Он оказался счастливчиком. Нобелевку получил в возрасте пятидесяти лет, что удавалось далеко не каждому. Дядя Хем — в пятьдесят пять. И как только Нобелевский комитет сделал ему такой подарок, о Фолкнере заговорили и соотечественники. Читатель в основной массе всегда флюгер — «Я, вообще-то не его поклонник... Что? Дали Нобелевскую премию? Надо перечитать повнимательнее! Перечитал! А ведь и впрямь, какой сильный писатель! Какая глубина, какой масштаб!»  

Нобелевская формулировка звучала следующим образом: «За мощный и творчески уникальный вклад в современный американский роман». Забавно то, что в 1949 году Нобелевский комитет по литературе принял глупое решение, признав, что ни одна из номинаций не соответствует критериям, изложенным в завещании Альфреда Нобеля. В таком случае премия может быть зарезервирована до следующего года, что и случилось. Фолкнер был удостоен премии в 1949 году, а получил её уже в 1950-м. К этому времени уже были написаны и изданы его главные романы — «Сарторис», «Шум и ярость», «Свет в августе», «Авессалом! Авессалом!», «Осквернитель праха». Вышел и сборник рассказов «Сойди, Моисей!», в котором был «Медведь».

Доселе произведения Фолкнера в США вызывали восторженные отзывы лишь у критиков, читатели неохотно раскупали его книги. Для того, чтобы содержать семью, писатель сочинял киносценарии для Голливуда. Это приносило доход, но не такой огромный, как у других сценаристов, и уж совсем не такой, какой получают американские скринрайтеры в наше время. Теперь же, после получения Нобелевской премии он окончательно мог забыть о необходимости зарабатывать на хлеб насущный, книги стали продаваться и приносить мани.

С переводами на русский язык дело не спешило двигаться с мёртвой точки. Уже отгремели нобелевские фанфары, а советский читатель так и не знал Фолкнера, если, конечно, не владел английским языком и не имел возможности прочитать его в оригинале. Впервые автор йокнапатофской саги был переведён и опубликован в СССР в 1958 году. Это может показаться странным, если учитывать, что, во-первых, внимательное прочтение романов Фолкнера даёт представление о том, как автор рассматривал Америку как нечто в отдалённом прошлом прекрасное, но год от года становящееся хуже и хуже; во-вторых, писатель всегда недолюбливал капиталистический строй и нередко заявлял о том, что в Европе  и Америке стоило бы совершить то же, что произошло в России в 1917 году. То и другое, кстати, следует добавить к перечню причин долгой непопулярности Фолкнера в Америке. Казалось бы, чего ещё надо советским руководителям, решающим, кто нам нужен из западных писателей, а кого под зад коленом? Ан нет. В том всё и дело, что Фолкнер лишь недолюбливал, а не ненавидел капиталистический строй. Будучи патриотом своей страны, он смирялся с тем, что происходит в Америке и никогда решительно не высказывался за решительную смену общественной формации. И в отношении к Советскому Союзу оставался осторожен. Даже отказался от поездки в СССР, когда госдепартамент сделал ему официальное предложение войти в состав одной из делегаций. В условиях начавшейся холодной войны Фолкнер посчитал, что подобная поездка будет выглядеть неуместной. Вероятно, точно так же, он повёл бы себя и сейчас — санкции против нынешней России он бы поддержал, но не был бы их яростным сторонником и пропагандистом. Потом он, впрочем, пожалел о том отказе побывать у нас в стране. Надо учесть, что к концу 50-х годов под сильным влиянием алкоголя уже завершался распад личности Фолкнера. Алкоголизм и свёл его в могилу в 1962 году в возрасте 64 лет.

В итоге, с огромным трудом коллектив переводчиков, в который вошли Виктор Петрович Голышев, его мать Елена Михайловна Голышева, Осия Петрович Сорока и Наталия Леонидовна Рахманова, всё-таки смогли протолкнуть в печать сборник рассказов «Сойди, Моисей» («Go down, Moses») с бесцветным названием «Семь рассказов» — насыщенность творчества Фолнера библейскими аналогиями и смыслами, кстати, тоже была одной из причин, почему в СССР относились к нему с немалой подозрительностью.

Одним из рассказов сборника — «Медведь». Он впервые был опубликован в журнале «Москва». В очередной раз сказалась смелость тогдашнего редактора Евгения Ефимовича Поповкина. Как и в случае с Сент-Экзюпери он стал первооткрывателем Фолкнера для русского читателя.

В России рассказ «Медведь» из-за его большого объёма и временных границ принято считать повестью. Действие разворачивается в нескольких отрезках времени и более подходит для определения жанра как повести, просто в англоязычной литературе такого понятия как «повесть» не существует.

Разумеется, публикация «Медведя» в переводе Осии Сороки вызвала сильный читательский интерес, как многое, что тогда стало переводиться и появляться на волнах хрущёвской оттепели в бурном море холодной войны. Критики высказывались осторожно. Читатели в своём большинстве недоумевали — и за что же дана Нобелевская премия! Сказался тот самый эффект, о котором уже говорилось выше — надо было читать предыдущие произведения. Зная йокнапатофскую сагу с самого начала, читатель уже был бы знаком со всеми персонажами «Медведя», а получилось так, что он остался равнодушен к ним.

Лишь матёрый зверюга медведь Старый Бен у многих вызывал симпатию и жалость, да и то лишь у тех проницательных книголюбов, которые способны были угадать в коллизии произведения аллегорию наступления человека на природу, на первоосновы мироздания. Впрочем, и здесь можно было поспорить с теми, кто жалел старину Бена — ведь вспомним, как безжалостно и чудовищно медведь обращался со своими жертвами — вырывал зубами глотку, вспарывал брюхо, слегка лакомился бедренной частью и бросал трупы похищенных им телят и лошадок на видном месте, чтобы всем показать: вот я какой изверг!

Убийство медведя угадывается с первых страниц повести, его ждёшь на всём её протяжении и уже думаешь: ну сколько можно издеваться над читателем? Давай, Фолнер, заканчивай, всё равно Мишке крышка!

Ведь не каждый читатель способен так оценить стиль и образность нобелевского лауреата, как иные утончённые знатоки: «Стиль Фолкнера чрезвычайно оригинален. Резкие столкновения противоположных по смыслу эпитетов создают сильный эффект, многие романы заканчиваются на взволнованной, двусмысленной и неопределенной ноте, смысл которой едва ли можно сформулировать логически. Тем не менее фолкнеровское исследование противоречивой, страстной и зачастую непросвещенной души большинству читателей представлялось предприятием столь же волнующим, сколь и полным смысла». Думается, здесь преувеличение — не большинству, а именно меньшинству читателей под силу увидеть здесь нечто волнующее и полное смысла, поскольку, в очередной раз подчеркнём: читать Фолкнера надо с начала и до конца, не вырывая его произведений из общей круговой йокнапатофской панорамы, как нельзя оценивать масштабные батальные полотна Рубо, выхватив из них отдельные фрагменты.

Тема природы и пагубного взаимодействия с ней человека, конечно, может быть обозначена в повести «Медведь» как главенствующая. С неё затем пойдут плясать и наши многие авторы — Залыгин, Распутин, Белов, Астафьев, вставшие на путь борьбы за сохранение единства биосферы и ноосферы, мира природы и мира людей. И всё же, повесть Фолкнера если и об этом, то и не вполне об этом. Её загадка сохраняется да конца и остаётся загадкой после прочтения. Убивая старину Бена, гибнут и другие — чудовище-собака Лев, которого после схватки с медведем так и не удаётся спасти от смерти, умирает старина Сэм, в каком-то смысле гибнут остальные персонажи, в каждом из которых что-то надламывается. Фолкнер, в сущности, повторил крупного американского писателя предыдущего поколения — Германа Мелвилла, только сделал свою охоту на Бена куда более короткой, чем меллвиловская охота на белого кита Моби Дика.    

 Случайно ли совпадение имён? Охотой на Бена руководит Сэм — невольно задумаешься: дядюшка Сэм против Биг Бена?..

Загадочность Фолкнера сродни загадочности природы из тютчевского стихотворения: «может статься, никакой от века загадки нет и не было у ней». Описания природы и действий человека в ней лишены желаемой пластичности, детали порой нагромождены без смысла... Но ведь и в жизни сплошь и рядом эти бессмысленные детали громоздятся одна на другую.

Все с восторгом оценивают перевод Сороки, но и в нём можно найти с чем поспорить. Чисто русские охотничьи термины кажутся чуждыми в американском звуковом фоне, как слово «ноублмен» в пастернаковском переводе «Ромео и Джульетты» или когда, переводя на русский язык американские фильмы о древней истории и мифологии, используют дикие словосочетания типа «сэр Одиссей», «миссис Клеопатра».

Рассуждений вокруг повести «Медведь» и её перевода можно навертеть ещё очень много, но целью данной статьи является краткое осмысление того, как к русскому читателю пришёл Фолкнер, чьи сочинения впервые пробили себе источник в России и вылились на просторы отечественно книгоиздания тогда, в конце 50-х. Потом романы крупнейшего американского писателя будут один за другим переведены в 60-е и 70-е годы, а в 80-х выйдет собрание сочинений в 6 томах.

Но впервые Уильям Фолкнер взглянул на русского читателя со страниц журнала «Москва».

Александр Сегень