* * *
Пока еще я молод и горяч,
пока не чту за лишнее безумства,
покаюсь в долгой смуте неудач,
покатым сделав теплый камень чувства.

Покажется волна издалека —
по кайфу — обертоном лихолетья,
Пока еще не сказано «пока»,
по кадрам разрывая междометья.

На родине
Я амплитуда. Мне б кардиограмм.
Чтоб стало ничего опять не надо:
ни телеграмм, ни яблонного сада,
ни знойной боли в перекрестьях рам...

О наш курмыш, стареющий в дрова!
Давно ушли в песок прозвоны троек.
Вселился шик кавказских новостроек
в пейзажи с настроеньем Покрова.

У ног дымится сбитая судьба.
И кровь в пыли. И капли с поднебесья.
И тишина. И в этом, люди, весь я:
дороже полусвета полутьма.

Промозглый френч и шарфик пития.
Я замер на трибуне перекрестка.
Хочу сказать — конечно, зло и хлестко, —
в чем был виновен я. Виновен я...

Эфир
И вновь большое — кораблю...
Как много может в нем случиться!
Не бойся. Я тебя люблю,
как только небо любит птицу.

Пока еще обрывки дней
тугой сплетаются веревкой,
пойми: повесятся на ней
все, кто болтается неловко.

Давай научимся вдвоем
бывать как стрелки в небе звездном.
И в этой нежности поймем,
что верить нам еще не поздно.

Пусть сердца гулкий разнобой
твою да не сбивает поступь.
Не бойся, я всегда с тобой —
эфир, которым дышит воздух.


Лоза
Ветер с Московской в повадке щеньей
втащит вокзальный смог,
прыгнет, обхватит твои колени,
вскружит листву у ног.
Голосом дошлым пролают галки,
эхо прострелит двор.
Только не смейся, признайся: жалко! —
правда, октябрь — вор?

Прошлая осень давно угасла.
Девочка, бог с тобой.
Три твои цвета — черный, красный,
призрачно­голубой...
Кажется мне, ты ищешь неба
теплой волною глаз...
Скажешь — крестись? Но мне так нелепа
мысль, что не будет нас...

Я обниму, говорить не буду —
это уж через край!
Только заткну на одну минуту
двор и вороний грай.
Френч запахну, печалью полный.
Девочка, ты — лоза!
Сяду в такси...
Но ты все же помни,
как я смотрел в глаза.


Дождик

И услышим: далеко, высоко
На земле где­то дождик идет...
А.А. Блок

Я выйду из дома, зачем­то я выйду из дома.
Мой ласковый дождик на радостях падает ниц.
Куда же нам с сердцем, обретшим увесистость тома,
шагать, вынимая закладки запретных страниц?

А там, в комнатушке, остыли кофейные кружки.
Халатик подружки смиренно висит на крючке.
Куплю себе семечек — в фонд сердобольной старушки —
и буду плеваться с газетным кулечком в руке.

И вспомню о людях, зачем­то я вспомню о людях.
По вредной привычке захочется выпить вина.
Играй в этих крышах, мой дождик, как в цинковых блюдцах —
пусть громче разносится русская наша вина!

Паршивая память! Отрезать бы ножиком бремя:
геном православья — не жить, а жалеть и любить!
Мне тянет карманы пустое российское время,
которое лет уж как двадцать не можно пропить...

Слободка промокла. Заборы чернеют прогоркло.
Грохочет состав, как часы, — пролетает страна.
За Крымзой стоит колокольня, как свая Дамоклова.
А купол — как солнце. А время — как все времена...

Чего ж я брожу тут под тучей, провиснувшей низко?
А может, подружка и вышла уже на крыльцо?
Мой ласковый дождик, простим ей: она же артистка.
Отеческой лапой умой ей от грима лицо...


* * *
Я загоняю взгляд в бетон,
шагами измеряю грусть.
В душе звучит уже не стон —
какой­то предпоследний хруст.

Вокруг ощерилась молва,
а надо с виду нипочем
держаться...
                 Придержи слова,
что хлещут будто бы бичом.

Звездой погасшею свети,
пока в судьбе моей большой
поможет чудо мне найти
девчонку с русою душой.


* * *
Что с нами сделает судьба
в ближайшие двадцать лет?
Холодной истиной у лба
застыл — как ствол — ответ: ...

Но ход, но выкрик — за тобой,
и не решен вопрос:
что можем сделать мы с судьбой
за ту же вечность грез?


* * *
Если на небе трещина,
можно в нее упасть.
Господи, дай мне женщину,
чтобы имела власть.
Чтобы от смысла вещего
каждая пела часть.
Чтобы мне было нечего
больше у жизни красть.


* * *
В тумане хриплом счастье зыбко.
Расчетлив в нем ослепший дождь.
И лишь у царственного зыка
ты понимания найдешь.

Он безразделен. Он прострелен.
Улыбчив и кровоточив.
Хозяин этих богаделен
сидит, язык свой наточив.

И ждет тебя, с опаской, с сердцем,
великую, как дважды два, —
когда же ты откроешь дверцу
в его земные погреба...

Его встречаю каждый день я
у старых, сношенных зеркал.
Он ждет в тебе освобожденья
ото всего, что совершал.


* * *
Курлы-мурлы, курлы­мурлы...
уж веси русские малы —
кружат залетные орлы
над нашей пашней.

И нет в дозоре мужика,
улыбка дрябнет. И рука —
сыграла наша музыка,
как день вчерашний.

С каких­то нам известных пор
ржавеет истины топор,
и молодых щербат забор,
как пасть порока.

Насквозь его иди­ходи,
смекай, хозяйничай, гляди —
где, сколько этой челяди
живет до срока...

Как поздно в ступе я толчу
пивнопрокислую...
                                 Молчу:
слыть экстремистом не хочу —
не Коловрат я.

Мне б пред орлом прямей стоять
да помнить все, что пела мать,
из песни слов не вынимать...
Вот так­то, братья.


* * *
Я не думаю — знаю:
ни D.J. Tiesto,
ни Бахтин
не станут дружить с вами.
Потому что Поэзия
не есть
общее место,
изможденное
вашими словами.


* * *
Муаммар нам простил.
За то, что неповинны,
за то, что звал в тоске
кровавых лопастей...
Осыпались века.
А истины старинны
торчат, как арматура
хороших новостей.

Муаммар, дай нам знать:
ты видел колесницу?
Она грохочет нам
в мерцании зарниц...
Давайте же начнем
свое движенье снизу,
поняв, что президент
выходит на карниз.


Последнее слово

В этом городе Волга проходит вон,
пыль vitaeт, окошек блестит слюда.
Над Тяжмашем путиловский тот же горн,
а от «Пластика» нет уже и следа.

В нем навеки — Казанский собор и кремль,
он на картах — железных дорог звезда,
а по духу — наивный и злой апрель,
как другие мордовские города.

Если лопнут карманы его мужей,
растечется по улицам благодать.
Кто собрался — уехали. И взашей
тех кровинок устала Москва встречать...

Так за что я люблю его, Боже мой?!
Тем, кто спился — и наркотики не во вред.
Этот город известен своей тюрьмой,
а в России сидят за общий бред...

Эту вечность люблю я, как любят жесть.
Этой вечности от роду тридцать шесть.
И, по сути, не трудно ведь, ваша честь,
третий раз дать не больше, а снова шесть?..

Здравствуй, мама... Ну где же ты ходишь, мать?
Расскажи ты им всем, что хороший я.
Ты одна не забыла, где рукоять,
за которую дернешь — замрет Земля.

Потому что за каждым секунда есть —
хоть одна на один человечий век,
чтоб тюрьма поперхнулась, глотая честь, —
точно смерть, что боится движенья век.


* * *
 Рите

Душа подобна хрусталю —
в глухой обители.
Еще раз: «Я тебя люблю.
Я не обиделась...»
И всех шагов не перечесть
по этой камере.
Туда­сюда-обратно — шесть.
В сердечном зареве.
Как будто ты — веретено.
Мотаешь ниточку.
И сердце к ней прикреплено.
И адрес выточен.
И числа, сроки на стене
огнем наполнены.
И надо в нем родиться мне,
как гром и молния.
Ведь там, где смотрят в небеса
косые лужицы,
есть для разгона полоса —
родная улица.
И все запомнят нас: вдвоем,
счастливо­смелые,
над нашим парком мы пройдем
как птицы белые.
И звезды, дрогнув, полетят,
сверкая гранями,
и станут каплями дождя,
росою раннею.
И все забудут, почему
в тебя я верую.
И самый нежный поцелуй
замкнет вселенную...


Коллегам

В небе, где тьма прозвучала,
должен сгорать фейерверк.
Мы начинаем сначала:
палим непрожитый век.

Значит, очнемся у цели:
там, где качает Земля
маятник вечной дуэли
каждого против себя.

Там мы узнаем о многом,
схватим судьбу за цевьё.
Там, поздоровавшись с Богом,
сердце узнаем свое...

Пламя опалит ресницы...
Падай.
Вставай!
И живи
там, где летят колесницы
по небу вечной любви.