На конференцию «Европеец в России, русский на Западе», посвященную 80летию композитора Андрея Михайловича Волконского, меня пригласил историк Владимир Васильевич Бойко. Он пишет книгу о семье Волконских. В мои планы не входило писать об Андрее. Я много раз отказывался, но настойчивый Бойко волнительно заявил: «Как же ты можешь отказаться? Когда я спрашивал маму Андрея, кто из его друзей остался в Москве, она первым назвала тебя». Я прослушал первые два выступления, оглядел людей в зале московской консерватории. Рядом со мной сидела Мила Андреева, давний близкий друг Андрея. Реплика Милы на сообщение докладчика о том, что семье Волконских при переезде из Женевы в Советский Союз помогали писатели, и скорее всего Константин Симонов, была иронической. Она, хохотнув, произнесла: «Легенда, запущенная Андреем». Я разом решил уйти с собрания, пока не начался следующий доклад. Выйдя из зала, сразу побежал на Ярославский вокзал, купил билет на Котласский поезд № 219, и вот я в своей Гридинской деревне, натопил избу и стал записывать все, что удержала память об Андрее, о наших общих знакомых, о его маме — Кире Георгиевне Волконской.

Будучи абсолютно незатронутым музыкальным образованием, мне довелось узнать, услышать, общаться с Андреем и ощутить ответный интерес с его стороны.

Впервые мы столкнулись на «Беларусьфильме», во время производства фильма «Через кладбище» в постановке режиссера Виктора Турова. У Андрея был договор написать музыку для фильма. Я был операторомпостановщиком. Совместно с художником Евгением Игнатьевым мы дневали и ночевали на студии, только и думали о том, как добиться качественного изображения. Были нешуточные разногласия с режиссеромпостановщиком. Для всех нас это была первая самостоятельная работа в игровом кино. Споры доходили до рукоприкладства. Было снято около половины метража, когда композитор его впервые увидел. Андрея впечатлил изобразительный строй отснятого материала. А вот исполнителей главных и эпизодических ролей Андрей одобрил не всех. В своем отзыве он дал аргументированные оценки, с которыми все согласились. Особенно он не принял роль Евы в исполнении Светланы Туровой и высоко оценил роль Феликса в исполнении Игоря Ясуловича. Андрей сравнил этот образ с образом Алеши Карамазова.

Во время первой записи музыки с оркестром в зале на экран проецировались панорамы, снятые немой камерой. Андрей репетировал с дирижером сочиненную им музыку, удлиняя паузы или сокращая их. И вдруг в том месте, где мою камеру сильно тряхнуло, зазвучал высокий, визжащий звук необычного инструмента. Называется он виола да гамба. Вспоминаю, как со страхом на худсоветах смотрел на экран, когда в тишине зала камера двигалась по новогрудскому кладбищу, камера дергалась, и редакторы указывали мне на этот грех. На записи я вдруг увидел, как мое изображение стало плавным и тревожным. Музыка отобрала у меня мое изображение, оттого что композитор сделал звуковой акцент на движках камеры. Я увидел, как композитор превратил брак в художественное достоинство. Во время перерыва Андрей спросил у меня, какие есть мнения. Я предложил ему посмотреть другие дубли, где тревога с ее звукооформлением будет еще сильнее. Он согласился посмотреть и, если найдет мое предложение приемлемым, записать музыку на второй записи. А всего их было четыре.

Фильм смотрелся как хроника. Во время съемок недалеко от нашей базы сгорела деревня. Мы сняли по горячему: обгорелые яблони, капустные кочаны, как головы. И здесь же скачет курица на одной ноге. Волконский так озвучил эту сцену, что у меня мурашки всегда, когда вижу этот эпизод. Но не все эпизоды были равнозначные.

Самым важным был пролог к фильму «Через кладбище». Эпические слова к нему написал Геннадий Шпаликов. Этот эпизод нес тайну и страх — действовал на подсознание смотрящих. Даже не дойдя до сдачи, его убрала своей властью главный редактор Главка Кокорева. Я прятал эпизод в кабине студии Минска. Но когда я уехал снимать «Печкилавочки», худрук «Беларусьфильма» Корш­Саблин с понятыми вскрыли мою кабину с коробками пленок и сдали на смыв серебра.

Неброская, беспесенная музыка к фильму действовала безоговорочно. Не зря же ЮНЕСКО включило фильм «Через кладбище» в сто лучших фильмов о Второй мировой войне. Здесь заслуга дарования Андрея, безусловно, одна из основных.

Фильм «Через кладбище» свел нас для дальнейшего знакомства и будущего общения. Кстати, вскоре с Владимиром Короткевичем мы снимали документальный фильм о деревьях, растущих больше тысячи лет. Мы уезжали в Брестский край. Андрей поехал с нами посмотреть те места, которые связаны с возвращением его семьи из эмиграции. Несколько месяцев Волконский был в лагере для перемещенных лиц. Историю переезда из Европы в Советский Союз Андрей как раз и рассказывал по дороге до Бреста. Подъезжая к городу, мы решили расспросить местного жителя, где ранее был лагерь для перемещенных лиц. В ответ тот бодро посоветовал нам заехать в Брестскую крепость: «Там вам все расскажут». А сам позвонил на погранзаставу, и в крепости нас встретил «воронок». Была пятница. У нас попросили документы и проверяли их до вечера понедельника. Выпуская нас, майор издевательски молвил: «На границе жители бдительные, с вопросами осторожнее». Командировка наша закончилась. Не проведя съемок, мы возвращались на студию понурые. Андрей, сожалея о своем любопытстве, размышлял тогда: «А может быть, мы возвращались через Чоп? Не помню...»

Он не без юмора рассказывал о том времени: «Родители после Победы пожелали страдать со своим народом. Вот и хватили лиха сполна. Неизвестно, чем бы обернулось наше нахождение в пункте временного пребывания, если бы не вмешались друзья отца. Он работал атташе в Югославии. Его сослуживцы, не получив от него сообщения об устройстве в России, забили тревогу, достучались, может быть, до самого маршала Тито». Связались с кем­то из писателей. Говорили о Конс­тантине Симонове. Андрей потом его спрашивал. А возможно, это был Алексей Толстой. Волконских уверили, что они будут жить в тех местах, где захотят. Довольно скоро они были поселены в Тамбове — до революции в Тамбовской губернии были имения князей Волконских. И как говорила Кира Георгиевна, это был намеренный расчет властей — стравить возвратившихся владельцев имений с местным населением. Отец, выпускник Царскосельского лицея, с пятью языками, стал преподавать английский, а мама — французский язык.

«А мне каково было? — говорил Андрей. — В Женеве, где служил отец, я учился в колледже в одной смене с шахом Ирана Резой Пехлеви, где было правилом классную работу перечитать дома и самому ставить оценку. А учитель мог согласиться или не согласиться и выставлял свою. Мне было в советской школе вольно валять дурака, знаний хватало. Хлопотами друзей родителей меня взяли в музучилище. И я хорошо подрабатывал тапером в центральном кинотеатре Тамбова. А в 1947 году легко прошел конкурс в консерваторию. А вскоре после смерти вождя родители перебрались в Москву. Этот переезд разрушил здоровье моего отца. Он недолго и пожил. Мама оказалась более живуча. Вскоре после переселения в Москву стала преподавать в МГИМО. И я тут же стал писать музыку к фильмам. Тогда я узнал, что Ленин подписал указ об авторских правах, где четко указывалось: авторами считать писателей, драматургов и композиторов. Все остальные должности — на зарплате, без гонораров. Авторам же за каждый экземпляр, использование в печати, на концертах и за каждую копию фильма идут отчисления. Правда, тебе могут об этом и не сообщить...» Андрею за ничтожный фильм «Три плюс два» заплатили в десять раз больше первоначального договора. За фильм «Мертвый сезон» Андрей содержал нас — своих друзей — на съемках в Дагестане.

На конференции доцент Иван Глебович Соколов рассказывал о том, как он посетил Волконского на закате его дней, тот тогда уже передвигался по комнате в коляске. И вот что Андрей Михайлович сказал: «В жизни я совершил две ошибки: первая — что уехал из Франции. Но тогда за меня решали родители. А вторая — что уехал из России обратно в Европу».

В перестройку его звали, но он, человек цельный, не мог себе позволить терять достоинство.

Больше всего он ценил членство в Географическом обществе. Он был страстный знаток земных окраин России и как путешественник успел изъездиться по суше — владениям Советского Союза. Интересы Андрея простирались во все сферы художеств. Услышав о намерении снять документальный фильм в доме архитектора Константина Степановича Мельникова в Кривоарбатском переулке, Андрей немедля напросился встретиться с «живой архитектурной легендой». В Москве же в те годы даже студенты МАРХИ не слышали о Мельникове, даже Клуб им. Русакова считали исполненным Ле Корбюзье. В архитектурной мастерской дома Мельникова Андрей задал мастеру вопрос: «Как возникли окна такой формы?» Тот ответил: «Стекло — дефицит и очень дорогое. Я раскроил лист так, чтобы не было обрезков». Дом Андрея Мельникова посетил Василий Шукшин. Они беседовали до позднего вечера. Их взгляды на жизнь оказались родственными. Константин Степанович призывал Шукшина убеждать соотечественников жить в деревянных домах. «Ведь в России столько леса! А жить в бетоне противоестественно для человека. Я свой дом строил не из бревна — по бедности!» Василий Макарович всю дорогу к метро восхищался: «Состарюсь — первым, о ком напишу воспоминания, будет образованный крестьянин Мельников». Однако сам умер ровно на год раньше Мельникова.

После второго возвращения в Европу Волконский не мог найти себе применения. Лия Костаки рассказывала о том, как возвратившаяся из Франции Наташа Гутман, где встречалась с Андреем, заметила: «Разве дадут там развернуться с его даром? Во Франции пускают только своих. Он там погаснет. Зачем он уехал? Здесь, в России, он сейчас бы расцвел». Вернуться Андрея уговаривала даже мама.

До его отъезда в Европу я, всякий раз приезжая в Москву из Минска, звонил Андрею. У него всегда было многолюдно и на Студенческой и еще гуще, когда он вселился в однокомнатную хрущобу в Гончарном проезде. Если он не гастролировал, у него всегда шумные гости, особенно поющие грузины, многолюдные обеды. Андрей был знатоком и ценителем китайской, грузинской и французской кухни — именно в таком порядке он их располагал. Многолюдные обеды чаще всего проводились у Киры Георгиевны. Гостей, которым он не доверял, усаживал за отдельный стол на возвышение с фирменной табличкой: «Стол для интуристов». Меня, провинциала, обилие столько вольно чувствующих, говорящих на французском и тут же переходящих на английский, приводило в дрожь. Деревенея, я торопился под любым предлогом уйти. Андрей же, видя, что меня трясет, удерживал меня, игриво пристраивая в беседу с кем­то из гостей или угощая редкостями своего стола.

Когда я перебрался в Москву, Андрей сам предложил мне пожить в его «Гончарном» жилье. Я обрадовался, пообещал: «Не буду трогать твои книги».

Он строго: «Обязан трогать, только оставляй все на своих местах». В квартире его везде нерастворимый кофе, дорогой чай, а гости, чаще заморские, несли ему всякого рода шутки­приколы. Это он снабдил меня реквизитом, которого не бывало на студии им. Горького, при съемках «Печеклавочек». Это из его квартиры очки с дворниками на стеклах и голографическая открытка с подмигивающей японкой.

Чаще других у Андрея при любых собраниях бывал Виктор Зак, тоже член Географического общества, режиссер, путешественник. Самонадеянный златоуст Виктор с виду был тщедушным, шея у него двигалась только с поворотом всего тела. Говорил он громко, только из него шел самобытный хохот, который никто не мог повторить. Он снял документальные фильмы на острове Врангеля. Славен был своими познаниями и маршрутами, покоренными им. Он слыл в застольях непререкаемым авторитетом и вовсе не пил вина. Андрей редко обитал в Москве. К 50 годам он изъездил всю Россию, облюбовав для души своей Дагестан. Он купил старинный дом с петроглифами на фасаде в селении Корода, расположенном у крутого края Гунибского плато, у самого входа в Карадахскую щель. Андрей проехал весь горный Дагестан и боготворил его за сохраненные традиции. Он горько сожалел: «Дагестан накрывается шифером, а раньше все крыши были глинобитные». В своих поездках он передвигался только общественным транспортом. В одной из них автобус с 23 пассажирами упал в ущелье. Много было смертей. Андрей получил переломы многочисленные, но выжил, полгода пролежав на растяжках. Я застал его, когда он хромал и все время держал во рту мумие, приговаривая: «Вот, птичий помет приходится есть, чтобы кости скорее срастались». И после всего этого Виктор Зак увлек его быть соучастником фильма о канатоходцах в селении Цовкра. Андрей без раздумий включился, вытащил неизвестно как доставшиеся ему карты времен генералов Ермолова и Барятинского, по которым они воевали с Шамилем. Эти карты оказались много подробнее тех, что имели наши летчики.

Андрей завлек и меня в эту безум­ную затею. Ято уже знал, чего стоит таскать аппаратуру в Дагестане без помощников, — но разве мог я отказать Андрею, к тому времени уже моему кумиру? Вскоре Витя Зак принес приказ о запуске в географическом объединении Центральной киностудии научнопопулярных фильмов нового фильма. Срок сдачи — к концу текущего года. А уже начало августа. Группа съемочная из пяти человек: Виктор Зак — режиссер. Я — оператор. Андрей Волконский — звукооператор. Софья Аркадьевна Соловьева — директор. И водитель уазика Коля.

Андрей, знакомясь с водителем, поздравил его: «У нас отныне два рулевых: партия наш рулевой и вы, Коля». Коля засветился солнышком. Мы приехали в село Цовкра, и выяснилось, что школа канатоходцев прекратила свое существование. Не возвращаться же обратно, как того требовала директриса. Уговорив ее, мы проехали по маршруту, предложенному Волконским.

Получили добро худрука объединения Шнейдерова только в Махачкале. Из аулов было не дозвониться. В Дагестане в те годы не было столовых. Да и есть ли они теперь? Поесть можно было, только получив добро председателя или секретаря партии и только вечером. В Махачкале мы задержались на день, а потом и другой. В первый день нас повезли в гости к сказителю, поэту Абуталибу Гафурову. У него принимали и пробовали бузу, после которой не помнили себя. На следующий день, обнаружив, что у всех отсутствуют записные книжки и документы, мы позвонили писателю сказителю. Нам сказали: «Приезжайте, заберите». Вежливо все вернули. К вечеру получили приглашение к Расулу Гамзатову. Андрей ответил: «Скажите, что рассол нам дороже, чем Расул». Отоспавшись, мы уехали в горный Дагестан. Директриса наша, отведав горных дорог, вернулась в Москву. А мы к вечеру добрались до Гунибского плато (место, где князь Барятинский пленил Шамиля). Переночевав, составили план: снимем древнее селение Короду, а после по ходу всей поездки снимаем эпизоды только в полдень, которые могут происходить где угодно. Поэтому потом и родилось название фильма «Полдень».

Мы проехали весь Аваристан, посетив Гимры, Ботлих, Телетель. После двух тысяч горных дагестанских дорог я и сегодня на Чуйском тракте еду как по степной дороге. На многих серпантинах обелиски скатившимся в пропасть, их немерено. Много и так называемых полок. Это рельсы, вбитые в скалы над шумными реками, и по ним идут машины. Вот характер Андрея: где­то в этих местах он крутился по откосу, весь изломанный. Но путешествия не бросает, а только выходит из машины и, хромая, проходит «полку» пешком, иногда осеняя себя крестным знамением. У обрыва оставляем деньги, зная обычай. Весь автобус оставляет деньги, а кто­то из пассажиров их заберет. Значит, ему время их забрать. Никто не осуждает, и Андрей это приветствует. Его умение слушать души других поражает. Пример. он едет в автобусе. С ним рядом сидит погашенно одинокий человек. На остановке к автобусу подбегает собака. Он долго ее рассматривает и говорит сам себе: «Хороша была бы, если б белая была бы». И больше не проронил ни слова. Андрей поинтересовался у Сорбачи (соседа из Корода), куда он собрался. Сорбача объяснил: он едет в Махачкалу совершить кровную месть, он же знает, что ему жизни после того не будет или от людей, или от бога». Както остановились на крутом серпантине над ущельем. Андрей проходил его пешком, а когда он догнал машину, наш шофер Коля, которому Андрей платил кроме зарплаты, сообщил: «И чего они бьются? — И сам себе ответил: — Стеклянный хрен дураку ненадолго. Разобьет. Есть три вида торможения — скорость и тормоза... а они падают...» Андрей веселился, будто и страха не было, и соглашался: «Лучше жизни ничего не придумаешь. И в музыке тоже так...»

В азарте, в интересе к непохожим людям такое я ощущал только еще у Михаила Евдокимова. Просто близнецы. Может, потому, что у того и другого, как говорят специалисты, абсолютный слух. Сегодня в новостях слышал: террористы взорвали милиционеров в Ботлихе. Какой же мишенью были мы на площади? А старики рубили свои имена для будущих могильных плит. Рядом вдруг задрались собаки, да так круто возились в пыли. Скоро одна сдалась. Победившая гордо подошла к брошенной бочке и пометила ее. Мы взревели: на кругляше бочки обозначился темный силуэт Льва Толстого, такой же, как на 90томном собрании сочинений. Снять я не успел. Пока собрал камеру, силуэт высох. Вот словами можно это событие сохранить. Сколько раз в застольях Андрей вспоминал эту собачью свору.

В ауле Шулани на закатном солнце, стоя на бездонном откосе, ребятишки на удочку, нацепив на крючок пух, ловили стрижей... Пойманный стриж бугром надувался, сердечко трепещет, а в глазах такая боль... Не стали снимать, зато на дне ущелья видели, как женщины разложили одеяла, а два мальца залезли на самые высокие ветки и разом стали раскачиваться. Абрикосы осыпались, а дерево на наших глазах из оранжевого стало серозеленым. Если бы это изменение цвета дерева снять на пленку, получилась бы настоящая киноживопись, то есть изменение цвета внутри кадра.

Или вот еще пример. Во время одного из обедов у Андрея подали большое блюдо с красной икрой. Его быстро разобрали, и дно его заблистало белизной. На пленке получился бы заметный цветовой акцент. В фильме «Печкилавочки», в эпизоде «обед у профессора», невестка передает блюдце с икрой героине фильма, та — соседу, в итоге блюдце нетронутым возвращается невестке. Движение блюдца по кругу обозначило эпизод, но, поскольку фильм был черно­белым, цвет икры не сработал, но подсознательно второплановое действие оживило застолье.

В поездке по Дагестану чудо как нам везло. Ночуем где придется, питаясь всухомятку. За полтора месяца получили впечатлений на всю жизнь. Андрей, звукооператор, взмахивал крыль­ямируками: «Вот поездка, столько насмотрелись!» Режиссер Зак начинает свирепеть, когда не успеваю снять мгновения первозданные. И так продолжалось, пока не смонтировался весь фильм. А я ведь на него сил истратил как на полнометражный художественный. Ох и наслушался же я от него о грехах рабских русских, особенно когда Андрей отсутствовал. Я знал, что Андрей не принял Турова за явную неуживчивость к евреям. Мне он говорил, что антисемитизм не приемлет ни в каком виде. Люди любой нации — или они люди, или животные. Познакомившись с Мельниковым, он дивился его меткому определению: «Беспутство — дар русской стихии — творить бесценное». С Короткевичем, распив однажды бутылку, он помнил его всегда. Уже в близкие годы перед его эмиграцией из Союза республик свободных я спросил: «Андрей, а почему у тебя так много грузин гостят? Почему так величаешь декоративную нацию?» Он хохотал, угомониться никак не мог, но ни одного слова в осуждение не сказал. Перечитайте документальный рассказ Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». И какую травлю затеяли против него грузины, дружно покинув писательское собрание. Угрожали по телефону. Обещали угробить, напугали в подъезде до инфаркта Марью (жену). Значит, русских можно унижать как хочешь?

Както звукооператор Андрей взял у сына композитора Прокофьева какой­то очень чувствительный магнитофон. Были жгуче жаркие дни. А ночью лягушки верещали беспрерывно. Мы записали ночные песни, а потом утром воспроизвели звук. Лягушка, на берегу сидящая на солнышке, ответила нам взаимностью. Она стала раздуваться и издавать свое кваканье. Мы ее синхронно сняли, и в фильме получился редкий эпизод.

Режиссер монтировал фильм один в тишине студии и без нас показывал его худсовету. Шнейдеров кричал: «Что вы наснимали? Какой век? Не восемнадцатый ли? Ты хочешь, чтобы меня перевели в управдомы, как это уже бывало?» Фильм списали. Осталась одна копия у режиссера, а у меня даже временный пропуск отобрали. Андрей отреагировал без паники: «Я ожидал худшего, за добро платить надо».

Удивительна судьба десятиминутного фильма «Полдень». Появившийся у руля державы М.С. Горбачев изо дня в день говорил о «новом мышлении». У меня в то время случилась поездка в новосибирский Академгородок. Перед отъездом я зашел к Виктору Заку взять копию фильма для показа ученым. Неожиданно он категорически отказал мне: «Механики исцарапают, а копия одна». Как я ни упрашивал, а ушел почти что со слезами. Прошло немного лет, звонит мне Клара — жена Вити, — она присутствовала при той встрече. Слышу: «Умер Витя, на балконе лежат его фильмы. Забирай, что тебе надо. Начинаю ремонт, все с балкона вычищать буду». Я прилетел сразу. Забрал «Полдень», позднее перевел его в цифру и иногда показываю людям. Хотел отвезти его Андрею в ЭксанПрованс.

История с фильмом «Полдень» хрестоматийно убедила меня, что профессия оператора, которой я отдал полвека жизни, рабски прикладная. Художник обязан быть хозяином своих дум и трудов, то есть единоличным автором.

В поездке мы посетили центры ремесел Кубачи и Балхар. В Кубачах — кинжалы, в Балхаре — гончарная продукция для зарубежных стран. В одном из глухих аулов я случайно приобрел кувшин с тремя ручками, одна над одной. Андрей с бригадиром договорился о том, что, если кто повторит подобный кувшин, он заплатит десятикратную цену. Десять мастеров согласились работать. Когда через неделю мы заехали в Балхар, бригадир отдал нам оригинал со словами: «Секрет утерян, мы не смогли повторить».

Возвращая мне кувшин, Андрей произнес: «Видишь, какую ценную вещицу ты приобрел. Береги ее». Вот цена цивилизации: мастерство теряется, все ставится на поток. Искусство мастера перестает быть в цене. И так во всем. Андрей беглым взглядом отбирал даровитое от графоманского.

Както из Полесья белорусского я привез ковер: на черном льняном одеяле были вышиты звери, похожие на кота и собаку, скачущие в цветах. Увидев его, Андрей воскликнул: «Ведь этот ковер Матисса стоит!»

Он всегда много цитировал Хлебникова. Сочинял каламбуры. Например, моя память удержала следующее. Есть выражение: «Краткость — мать таланта». А он переиначивал: «Краткость — мать безумия, а терпение — это распущенность».

После исполнения плановых концертов или после окончания работы над музыкой к спектаклю Любимова, кажется по Федору Абрамову, Андрей посмеивался над «гениальностью» режиссера: «Давай спустимся с этажа на землю, зайдем в дебаркадер напротив магазина “Березка”, где на какие­то билеты продают заморские товары». А напротив, на дебаркадере, у стойки он брал две бутылки коньяка «Реми­Мартен» 0,75 л за 21 руб. 75 коп. По дороге мы покупали две пачки пельменей, а кофе у него всегда запас. Дома он уносил телефон в унитаз и трубку подносил к журчащему ручейку, чтобы не подслушивали. На кухне он объяснял: «Во Франции в богатом доме тебе нальют две рюмки этого напитка, а мы вот с тобой употребим эту бутылочку за 23 рубля (доллар тогда был 70–90 копеек). И почему в Россию его так дешево поставляют? И закусим пачкой пельменей, а чтобы почувствовать аромат второго коньяка Франции, ты прошлый раз погрел его в кофейной широкой чашке. А потом продвинемся в “гадюшник” (так он звал ресторан Дома кино). Чья очередь дежурить?»

Дежурный пил все, кроме спиртного. В его обязанности входило увести товарища, если он забудет, где лево, где право, или кричит: «Свободу Анжеле Дэвис!» Я не видел, чтобы Андрей перед кем­то унижался или когото стеснялся, как не видел, чтобы он комуто хамил. Но однажды я прямо с поезда залетел за кулисы зала Чайковского. Андрей только что закончил сольное исполнение своего сочинения. Мы обнялись. Фрак его был хоть выжимай. Он повалился на стул, улыбнулся, молча и тяжело дышал... Какая энергия в нем таилась! Хорошо, что его персоне посвящают конференцию музыканты. Дай бог, чтобы не однобоко и не тенденциозно.

Говорят, он не любил русское искусство, романсы не любил. Както мы попали на площадку Арбатскую, где написан Поленовым «Московский дворик». Андрей, взмахнув крылами, возгласил: «Грачи прилетели, грачи прилетели... Будет революция. Предвещает Стасов в своей рецензии». Очень сдержанно относился к Шукшину, с которым я снимал «Печкилавочки». К этой работе он относился сдержанно, без критических выпадов. Познакомился с Беловым у Костаки. Белова Андрей определил так: «Русский, прямодушный. Сомнут его наши цивилизаторы».

В его доме я видел Ленарта Мери и Валентина Карельских, Кривошеина, Зураба Чавчавадзе, Сержа Палена. И дочки послов кружили. Не будь Андрея, они вместе ни за что не встретились бы. Он общался с ними на разных языках, и, видимо, его информированность их всех удовлетворяла. Для одоления рабства сибирского он устроил мне обжорный обед у художника Николая Гришина, который жил рядом с Шукшиным, на проспекте Мира. Гришин и его жена высоко отзывались о литературе Шукшина. Андрей молча слушал. Художник, сервируя стол, несколько раз повторил лозунг: «Мы, толстые, долго­долго едим, но мало живем».

Наверняка такой обширный список иностранцев, посещающих жилье Андрея, не оставался без внимания андроповских или щелоковских работников. Андрей от слежки не страдал, подшучивая над угаданными сексотами. Приветствовал их часто повторяемым лозунгом: «Свободу Анжеле Дэвис!» За границу его не выпускали, а ссылать его было уже поздно. А когда его пригласил пронырливый Савва Кулиш написать музыку к фильму «Мертвый сезон», уже почти снятому, Андрей так увлекся встречами с консультантами. А потом, импровизируя с оркестром, написал музыку, которая лишь подыграла дуэли двух мастеров актерского ремесла: Ролана Быкова и Донатаса Баниониса. Фильм на ура был принят всеми. На Андрея опять посыпались деньги. Ему надо сдать ноты. Для того надо кропотливо записывать в ноты звучащую музыку с экрана. У Андрея усидчивости никакой. Он вспоминает выдержанность Олега Каравайчука, который с пятилетнего возраста записывал в нотную тетрадь музыку на слух. Я не специалист, но так понял схему работы, о которой стенал Андрей.

Жилище его однокомнатное было заполнено книгами на разных языках. Содержимое полок менялось быстро. Когда я квартировал, меня потрясли толстенная монография, изданная в Махачкале, без указаний тиража — «Переписка Шамиля с наибами и русскими войсковыми генералами», карта Главного штаба всего Кавказского края и подробная карта Аваристана. Вспомнив о монографии, в другой раз спросил об этом Андрея. Он мимоходом, не вникая: «Не помню, но комуто отдал. возможно, у Вити Зака. Сам узнай».

Андрей ничего не копил, не строил ни дач, ни домов. В Дагестане он во многих аулах азартно накупил целое ведро старинных бус, многие из которых были с царскими монетами. Я видел, как он дарил их оркестрантам, наблюдая, как горят их глаза, а уж если начнут выбирать из нескольких, какие же бесы в них вселяются...

О неординарной натуре Андрея вспоминает художник Эдуард Степанович Курочкин: «В пивном баре на Серпуховке мы сидели большой компанией. Ближе к вечеру появился Андрей и, не садясь, взял полную кружку и жадно проглотил. Вдруг уборщица налетела на него: “Когда ты перестанешь за чужой счет пить?” И стала хлестать его мокрой тряпкой. Андрей, не отрываясь от кружки, кричал: “Гениально, гениально! Не отгоняйте ее!”»

Особая глава в биографии Андрея — мама, Кира Георгиевна Волконская. Если память моя не изменяет, в девичестве Петкевич. Андрей уважительно знакомил с ней. Но мне кажется, в быту ее рекомендациям не следовал. Еще будучи в консерватории, он периодически снимал на краткие сроки комнату или квартировал у Сашки Васильева, амбициозного торговца авангардной живописью. У Киры Георгиевны был свой круг интересов и людей. Она преподавала в престижных заведениях, редко навещая богемного сына. Больше потому, что он уклонялся от материнской опеки.

Собираясь эмигрировать, он услышал ответ Киры Георгиевны: «Отец упокоился в Переделкине. Из России не уеду». Сегодня и она упокоилась рядом с мужем. Андрей совершенно серьезно предлагал мне уехать: «Работу тебе найдем. Там платят и ценят». Я, опешив, сослался на трех сестер, которым мой отъезд принесет лишнюю канитель. Да и в Европе сгнию от одной тоски. Он согласился: «Да, ты русский. И там не привьешься. Я и с языком, и корнями втянут. А то гляди: есть еврейская дева, сделаешь фиктивный брак, как я уже скоро сделаю, и уедем в Вену. А там разбежимся, заплатив невеликий гонорар за процедуру». Андрей, как после стало известно, малым гонораром не обошелся, много раз лишался дома, денег домоганием фиктивной жены. Похоже, и после смерти она не отступается от прав на его интеллектуальное наследство. После отъезда Андрея Кира Георгиевна звонила многим людям, тем, кто с ним общались. Среди них был и я. Андрей запрещал ей часто звонить. Два раза Кира Георгиевна приходила на мой день рождения, что меня окрыляло. Приглядывалась к моей расхристанной семейной ячейке, но никогда не осудила ни единым словом. Однажды, войдя в вагон метро на Филевской линии, я увидел профиль женщины. Вытянутая вверх рука держала поручень. Женщина разительно отличалась от всех присутствующих в вагоне. Я продвинулся ближе и в оглянувшейся женщине узнал Киру Георгиевну. Она выходила на «Пионерской». Я пообещал навестить ее, что и сделал.

В ее квартире на стенах пожелтевшие фотографии и живописные этюды. Про одну из них Кира Георгиевна сказала: «Бенуа меня, девочку, изобразил в 1914 году». «Куда все это денется, когда нас не будет?» — подумал я и не обмолвился вслух. Она острее всех чувствовала сына, названного сегодня европейцем в России и русским на Западе...

Встречаясь с Кирой Георгиевной, я всегда чувствовал: придет час, я попаду в ЭксанПрованс и обниму Андрея. Но случилось побывать там, когда вся семья Волконских почила в вечность. Меня довезли до кладбища в Ментоне, и я два часа обегал кладбище — не нашел могилу Андрея. А когда мне показали фотографию, я узнал место. Вокруг него я кружил много раз. Господь судил нас рассеянием...

PS. Откуда явилось провидение? Уже отнеся эти записи в журнал, я случайно открыл коробку с вырезками давних газет и увидел письмо киевской красавицы Лили Огиенко, о котором я забыл, а в нем точно передана атмосфера отъезда Андрея. Рискуя вызвать гнев хозяйки, привожу его текст.

«21 июля 1973 года.

Анатолий Дмитриевич, я была на княжеских проводах в надежде увидеть Вас... С тех пор пронеслось столько событий мимо меня, что я вспоминаю о проводах как о событии своей ранней молодости. Письму Вашему я обрадовалась, все эти дни мысленно писала Вам. Князь уехал полуживой. Из провожающих московских снобов я никого не застала, потому что ворвалась в дом почти ночью, и даже остатки “несчастных” вылились, как только я впорхнула. На прощание они все говорили ему, что, видимо, и остальные: “Андрей, прощай, я тебя больше никогда не увижу” и т.д. Он устал от этого так, что даже не мог говорить... Когда все ушли, Андрей был умен как всегда. Я влюбилась в Киру Георгиевну. Пишу Вам одному, что в душе  зима».