Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Теткина квартира

Ольга Борисовна Литаврина родилась в семье брата Саввы Морозова — Захара Тимофеевича. Окончила МГУ (лингвистический факультет) и педуниверситет (специальность педагог-психолог).
Создала авторскую школу и программу языкового мастерства, построенную на принципах привития детям «врожденной грамотности». Возглавляет лицей для литературно одаренных учащихся — «Разум-Л».
Почетный работник образования РФ.
Живет в Москве.

Какая странная книга: Феликс Кривин — «Ученые сказки». Воронеж. Как эта книга попала к ней в библиотеку? Откуда? Купила ее для внуков? Но позвольте, внукам самим уже к тридцати, впору правнуками обзаводиться! Да и видятся они — в год по чайной ложке! Тогда что же? Может, из тех, что от отца еще достались в наследство? Чего тогда лезет на глаза? Уже в который раз натыкается на нее Евгения Андреевна, собираясь в путь... Какие странные стихи:

«Доктор Фауст, хватит философий,
И давайте говорить всерьез!» —
Мефистофель повернулся в
                                   профиль,
Чтобы резче обозначить хвост.

Все темнее становилась темень,
За окном неслышно притаясь.
Где-то там невидимое время
Уносило жизнь за часом час.

И в старинном кресле —
                           неподвижен —
Близоруко щурился на свет
Доктор Фауст — маг и
                        чернокнижник —
Утомленный старый человек...

«Доктор Фауст, будьте оптимистом!
У меня для вас в запасе — жизнь!
Двести лет — пожалуй, даже триста
За здоровый этот оптимизм!»

Мало ли иллюзий есть прекрасных?
Доктор Фауст, ну же, откажись!
Гаснут звезды. В доме свечи гаснут.
В старом кресле угасает жизнь...

Евгения Андреевна Козлова. Старая женщина в запущенной, старой квартире. Несмотря на возраст (уже 79!), каждое лето, особенно в хорошую погоду, она вот так же собиралась в путь. Правда, дальше автобусной остановки обычно так и не доходила. А тут, в свое уже восьмидесятое лето, все-таки собралась с силами. Собралась и потащилась, опираясь на палочку, в долгий путь от своего Измайлова — в центр, к Большому каменному мосту, к незабвенной улице Серафимовича — как бишь она там теперь называется? Может, по-прежнему, а может, и переименовали.

Сгорбленная, потертая старушка. Одна проехала на метро, вышла на «Библиотеке Ленина». Благо старое название сохранилось. И — с трудом, с передышками — побрела по Каменному мосту вниз, к тому самому Дому на набережной, серому, страшному дому сталинского правительства. Шла пешком, хотя вполне могла позволить поймать такси. С такой и взяли бы недорого. Но Евгения Андреевна раз и навсегда убедила себя: стоит начать тратить деньги — и сделаешься обычной, пусть и богатой старушенцией. И разом пропадет невыносимо сладкое ощущение — единственное в жизни ощущение себя «хозяйкой с немереными возможностями», а восприятие окружающих — серыми букашками в ее невидимой паутине. С годами это ощущение стало для нее постоянным допингом, тайным смыслом вроде бы с виду никчемной жизни. Оно выплескивалось изнутри всякий раз, когда продавцы за прилавком или кассирши в супермаркетах бесцеремонно откладывали самые дорогие из ее продуктов, самодовольно объявляя: «Бабушка, это не берите, это вам не по карману!»

«Знали бы вы, лахудры, — мстительно и сладко посмеивалась в душе Евгения Андреевна, — какой у меня карман!»

Одна лишь аренда «квартирки» — «масенькой квартирки», площадью 500 квадратов, в том самом Доме на набережной — приносила ей на счет, как говорит молодежь, «четыре штуки баксов». И это — ежемесячно! Да-да! Пожелай она — могла бы позволить себе лечение в лучших швейцарских клиниках, отдых за границей два раза в год, в Куршевеле и на Канарах, салоны красоты, фитнес и пластическую хирургию не хуже Гурченко! Но в том-то и заключалось особое ощущение власти, что все эти богатства хранились там, внутри, в несметных кладовых ее мечтаний. А наяву — шла обычная серая полужизнь маленькой глубокой пенсионерки в «однушке» в Измайлове, которой сердобольные соседи по праздникам совали куски пирога да несколько яблок — «порадовать бабу Жеку».

Правда, бабой Жекой соседи звали ее между собой — как-то язык не поворачивался в лицо назвать «бабой» эту интеллигентную, хотя слегка потертую и запущенную, как и ее гардероб, несколько манерную даму.

Пока позволяло здоровье, Евгения Андреевна исправно ходила на работу. В подъезде знали, что она известный юрист. В свое время, когда только создавались товарищества собственников жилья, ее даже приглашали в совет, который должен был выбрать управляющую компанию. Потом, правда, новые идеи как-то стекли в песок, большинством голосов решили, что безопаснее все-таки остаться с ДЭЗом, но с тех пор за Евгенией Андреевной закрепился определенный авторитет. И не только авторитет. Почему-то упорно и долго держался слух о ее профессиональном бескорыстии и бесплатной помощи, которую она оказывает бедным. Почему? Теперь уже и не вспомнить! Разве что опять же по причине явной бедности и ветхой одежды. Сначала болтали, что Козлова — чуть ли не тайный правозащитник. Потом — когда этот слух ничем не подтвердился — что она всю себя отдает семье, помогает неработающей дочери и внукам, да еще вроде бы каким-то дальним родственникам. Этот слух поддерживали и сама Козлова, и также небогатая дочь Елена. Позже дотошные подъездные кумушки якобы доподлинно узнали, что отношения с внуками у старушки более чем прохладные, а дочь просто не хочет разглашать правду. Остались только мифические родственники, в которых со временем уверовала и сама Козлова.

Никто не мог и догадываться об истинной подоплеке ее загадочной нищеты, которая делала ее жизнь полной тайны и сладостного превосходства над окружающими.

Однажды, много лет назад, Женя Козлова случайно взяла в руки классика немецкой литературы Лиона Фейхтвангера. Ни его «Изгнание», ни «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» не произвели на нее особого впечатления. Зато двухтомник «Еврей Зюсс» навсегда поразил воображение безусловной правотой и жизненностью, по-настоящему открыв законы бытия.

Именно Фейхтвангер показал ей, как сладко быть обладателем больших, огромных денег, причем не напоказ, а невидимо для окружающих купаясь в их могуществе. И тем слаще, чем беднее, жальче и незаметнее предстаешь перед людьми. Тогда только глухой отзвук вызвала в ее душе судьба накопителя Зюсса. И только через много лет она перечитала книгу не торопясь, смакуя каждую страницу, как будто познавая смысл жизни...

Обо всем этом вспоминалось Евгении Андреевне, пока она с трудом спускалась с Каменного моста на набережную, потом перешла дорогу к Театру эстрады и прошла под аркой в сумрачный высокий колодец знакомого с детства двора, где осталась вся ее жизнь...

Совсем запыхавшись, она пересекла двор и примостилась на скамеечке в центре дома, возле тринадцатого подъезда. Она всегда присаживалась здесь, где на одиннадцатом этаже, в двести шестьдесят первой квартире прошла ее юность и где навсегда осталось ее скупое на любовь сердце! Позднее, когда в доме проходил капремонт, Евгения Андреевна ловкими ходами смогла переместиться в другой подъезд, в лучшую квартиру с огромным открытым балконом почти над Театром эстрады и со светящейся рекламой концерна «БМВ» на крыше. Но с этой, новой квартирой ее мало что связывало, привыкнуть не успела и не чувствовала ее своей. Именно ее старушка сдавала так удачно, что удавалось не только снимать две квартиры в Измайлове, для себя и дочери, но и откладывать порядочные суммы.

Только с возрастом Козлова поняла сидящих на лавочке старушек, вроде бы ничем не занятых, кроме — как думала она раньше — подглядывания и сбора досужих сплетен. Оказывается, не всех их так уж интересовала бурная жизнь соседской молодежи. Многие, как и она, могли сидеть часами, не видя и не слыша течения окружающей жизни, наедине с собой и любимым старым домом, ведя нескончаемый диалог с теми, кто остался, и с теми, кого уже нет в жизни...

В этот раз, как и в прошлые ее редкие визиты, Козлова предвкушала это приятное сидение на скамейке, легкие полудремотные воспоминания — о юности, о любви, «о смехе невпопад и слезах не понарошку»... А получилось совсем не так. В семьдесят-то девять с хвостиком прогулка до заветной лавочки показалась ей, как никогда, тяжелой. Уже присев, она долго не могла успокоить сердце, даже испугалась было: упадет — никто не поможет! Взяла под язык таблетку валидола, и кое-как, постепенно самочувствие вошло в норму; правда, сильно давило затылок. Зато воспоминания нахлынули с небывалой яркостью, как будто в старом кинозале выключили свет и засиял экран. Но это путешествие в собственное прошлое оказалось столь же правдивым, сколь и страшным...

Таким, как жизнь...

А увидела Козлова свой старый дом не таким блекло-серым, как теперь, а ярким, подновленным, еще недавней постройки — перед самой войной. Ей самой исполнилось всего одиннадцать, и жила Женечка, тогда еще Морозова, с отцом и мамой в восьмом подъезде, деля коммуналку с маминой ровесницей Софой Кауман.

Какое счастливое было время! Женечка тогда еще только перешла в четвертый класс, у нее были кудреватые косички, и проходила она под мостом на набережную Мориса Тореза в 19-ю английскую спецшколу, где учились почти все дети из правительственного дома. Как бывает с единственным ребенком, росла она в семье баловнем, любимицей многочисленных взрослых: бабушкой по отцу — Александрой, бабушкой по матери — Полей, дядьями и тетками. Смутно, но по-детски глубоко ощущала девочка, что именно ее появление окончательно сплотило их семью. Что без нее — такой умненькой и красивой — бабушка Александра Морозова и родственники отца — как шептались друзья, «из старинного рода» — никогда не приняли бы простую деревенскую бабушку Полю и маму, Машу Караганову, которую и нашел отец «лишь благодаря советской уравниловке». Ощущала — и переполнялась сознанием собственной значимости, а придя из гостей, особенно от бабушки Александры или старшей сестры отца — тети Валентины, слушательницы каких-то старорежимных женских курсов, могла ненароком поперечить матери, дескать, что может ваша деревня в культуре понимать! Мать только улыбалась потерянно, а Женечке казалось, что нет ничего лучше, чем быть такой же умной, начитанной, как тетя Валя, и такой же богатой и красивой, как бабушка Александра на старых открытках. А того, что благополучие семьи целиком держалось на маме, умевшей из ничего приготовить вкуснятину, никогда не ныть и не жаловаться на безденежье, умевшей сшить модную юбку и, в отличие от неряшливой Софы Кауман, содержать их коммунальные метры в безупречной чистоте, — всего этого Женя по малолетству оценить не могла. Как и постоянной заботы простой, доброй и терпеливой бабушки Поли, старавшейся быть незаметной для важных морозовских родичей и, по сути, дарившей им все, что могла, — от деревенских яиц до вышитого бисером неповторимого праздничного белого фартучка любимой внучке.

И только одно неприятное воспоминание связывалось у Евгении Андреевны с детством и той первой квартирой. Это память о редких скандалах на коммунальной кухне, о выкриках двух женщин, выгонявших отца из дому. О матери, бросавшейся со скалкой на соседку-жидовку и после кухонных ссор заливавшейся слезами в комнате. О страшных словах, которые впервые тогда узнала — «жиды», «предатели», «враги народа», «Софка посадила мужа, а сама, иуда, от него отказалась», «жидовская морда за квартиру в этом доме сама удавится и детей продаст!».

Женя узнала — и ненароком сделала вывод: как же ценятся эти, даже коммунальные, метры в их правительственном доме, если для того, чтобы переехать сюда из барака на Переведеновской, отец перестал посещать бабушку Александру и родных на Ордынке: вдруг узнают о «купеческих корнях» активного комсомольца!

А соседка, тетя Софа, оказывается, писала донос на собственного мужа! А если бы не написала, не сидеть бы ей на их желанной коммунальной кухне, а с мужем валить лес на Колыме. Тогда они всей семьей оценили самое что ни на есть пролетарское происхождение мамы Маши. И маленькая Женя вдруг осознала, каким же ценным и благодатным было уютное жилище в сталинском доме, что ради него стоило пожертвовать и супружеской любовью, и верностью. А может быть, даже и совестью?

Женечка как будто присмотрелась внимательнее к подругам во дворе. Присмотрелась — и сделала довольно неприятное открытие: во-первых, все, кроме них, жили в полноценных квартирах, а не в каких-то жалких комнатках коммуналки, а во-вторых, и Лукьяновы, и Суходревы, и Помостины, и даже дипломаты Калинины имели положение в правительстве куда более заметное, чем ее отец, Андрей Морозов.

И Женечка плотнее примкнула к маме Маше в ее борьбе за коммунальный раздел с пакостной Софой и в «квартирном» азарте даже пропустила — или, точнее, допустила — важные моменты, оказавшие влияние на всю дальнейшую жизнь семьи. А именно — рождение с разницей в несколько лет средней и младшей сестер. Допустила оттого, что в текущем моменте, пусть и на годы растянутом, прибавление их семейства оказывалось как нельзя кстати. В итоге был явный плюс: жилконтора наконец-то пошла навстречу теперь уже многодетным родителям Морозовым и предоставила-таки вожделенную отдельную квартиру огромной площадью в том самом тринадцатом подъезде, где и прошла, в следующем, вся жизнь Женечки Козловой, тогда еще Жени Морозовой. Этот большой плюс, правда, так и остался впоследствии единственным. Это потом уже Женечка увидела и минусы в увеличении семьи. И их с рождением сестер с каждым годом становилось все больше.

Даже терпеливая мама с горечью роняла иной раз, что по тяжелым временам неплохо было бы остановиться на самой первой — Женьке. Да и отец соглашался с ней, но если бы не желание обзавестись сыном, то...

Крепко запал в память Женечке этот опыт — так же глубинно и крепко, как и рассуждения о запредельной ценности правительственной жилплощади. Запомнилось — и так с тех пор и не забывалось.

А время наступило тяжелое, военное. Мать, сидя с детьми, не работала, отца, правда, по счастью, в армию так и не призвали, сочли ценным специалистом. Что и позволило семье не распасться, не растеряться на дорогах войны и эвакуации. И конечно, сохранить надежный, уже обжитый и оцененный московский оплот: квартиру двести шестьдесят один в тринадцатом подъезде, где отец имел собственный, пусть и небольшой кабинет, Женечка — отдельную комнату, мать с отцом спали в гостиной, а сестры — средняя Галина и младшая Наташа — дружно занимали последнюю оставшуюся комнатку. Сестры...

Память о них так больно кольнула в сердце, что Евгения Андреевна, резко откинувшись, едва не завалилась со старой скамейки. Проходившая мимо женщина с коляской, взглянув ей в лицо, подошла ближе: «Не нужна ли помощь?» Евгения Андреевна улыбнулась из последних сил и в ответ отрицательно покачала головой. Кто и как помог бы ей защититься от воспоминаний?

Сестры-сестренки... С Галкой разница в пять лет, с Натальей — почти в одиннадцать. Каждый раз и отец, и мать в периоды беременности мечтали о мальчике, заверяя любимую Женечку, что будет у нее брат — защитник, такой же, как папа у мамы. Потому рождение сестер не вызывало особенной радости, каждый раз они появлялись нежеланными и долгое время невольно доказывали свою «нужность». Нужность семье, а значит, и Женечке, привыкавшей занимать командные позиции: я старшая, я самая умная и красивая, и вообще, я — желанная, а вы — еще как сказать! И скромная, ранимая Галочка изо всех сил училась в школе на одни пятерки — получалось, только затем, чтоб мать лишний раз услышала на родительском собрании: «Ваша девочка — просто украшение класса!» А младшей Наташке, с детства самочинно ею, старшей, умной и возвышенной, прилаживалась роль будущей няньки и домохозяечки в ее, Женечкиной, будущей семье. Этот негласно существовавший порядок сохранялся девочками, пока жизнь в очередной раз не показала Женечке Морозовой несомненного значения некоторых совсем не советских ценностей.

Случилось все просто и до ужаса банально. Женечка первой из сестер без троек окончила школу и не без помощи папы протиснулась на юрфак Московского государственного университета им. Ломоносова.

Характерна маленькая деталь, на которую в свое время ни сестры, ни даже сама Женечка и внимания не обратили. Да и выяснилось все спустя энное количество лет. Но, правда, когда выяснилось — так и запало им всем троим в сердце. Почему — кто знает?

А деталь такая. Вступительное сочинение Женя писала своим обычным скверным почерком — до того скверным, что только привычные школьные преподаватели со вздохами ломали глаза над ее работами. В приемной же комиссии этого делать не стали, а просто выставили двойку за нечитаемые каракули. Женечка, увидев в списке напротив своей фамилии двойку, впала в истерику, театрально ломала руки и угрожала покончить с собой. Ради нее — единственной — крутой партийный отец Андрей Николаевич Морозов, поступившись принципами, лично ходил в приемную комиссию, писал нужные ходатайства, добился-таки, чтобы работу «гениальной» Женечки прочли. И поскольку написано сочинение было без ошибок, гладким слогом, бескорыстные экзаменаторы уступили. Так Женечка Морозова вместе с пятеркой получила еще один крепкий жизненный урок: все в стране равны, но некоторые равнее. Она поняла, что никак не «прокатило» бы кухаркиным детям, «прокатило» и «прокатит» в будущем старшей дочери работника Совмина, члена правительственного аппарата из двести шестьдесят первой квартиры драгоценного Дома на набережной...

Следующий урок оказался еще весомее и еще — во много раз! — больнее. Благополучно влившись в элитный студенческий круг, Женечка, разумеется, именно там и встретила, как и сама мама Маша в свое время, — девятнадцати лет от роду — своего Прекрасного Принца. Прямо в этом же, относительно тесном кругу и прямо на этом же, самом первом курсе. Звали его Яшей Клевером — и, видимо, розовые очки любви не слишком исказили образ Принца.

Яшу числили среди лучших студентов курса. Был он высокий, красивый и, несмотря на еврейские корни, голубоглазый и блондинистый. Прямо как в «Республике Шкид»: «типичный блондинистый еврей». Для Женечки национальность Яшки была связана лишь с действительно незаурядным умом и способностями. Самым притягательным оказалось то, что Клевер отроду не «страдал» ни малейшей усидчивостью, предметы давались ему легко. Занимался он в основном тем, что по-настоящему интересовало, — философией, к примеру, или зарубежной литературой, — но равно разбирался и в математике, и даже в самом сложном и самом важном предмете — международном праве. При этом оставался сердечен, открыт и прост в общении, никогда не отказывал в помощи даже самым занудным тупицам, а в отношении однокурсниц проявлял несовременную рыцарскую галантность. Так что головы потеряли и более блестящие (не говоря уже о красоте) студентки, нежели Женечка Морозова...

Евгения Андреевна, неожиданно почувствовав подступающие слезы, прикрыла глаза и откинулась на жесткую спинку скамьи. Яша Клевер, молодой и неотразимый, близко-близко наклонился к ней, как прежде, и шутливо щелкнул по носу: «Не вешать нос, Елка!» Он единственный звал ее Елкой, и у нее кружилась голова от его ласкового обращения. Любовь к Яшке, которого она тоже называла потаенным — для себя одной — именем Чапля — в память ума и таланта Чарли Чаплина (почему — неведомо), — эта любовь была единственной настоящей в ее долгой и горькой жизни. А влюбилась она тогда без памяти, не мыслила себя без Чапли, уверенная, что на такое чувство нельзя не откликнуться, во взаимности и в том, что ни на одну из сокурсниц (подруг у нее не было) Яшка даже не посмотрит. Ведь и впрямь — в пространстве ее горячей любви, кроме них, другим не было места...

И вдруг Евгению Андреевну бросило в жар, а старческое, сморщенное, в коричневых пятнах лицо налилось кровью. Тайная и стыдная картинка из их отношений встала перед ней так ясно, будто время вернулось. И снова Женечка Морозова возвращалась со свидания с Яшей в Нескучном саду...

В то советское время для девушки из приличной семьи сама мысль о близости до свадьбы была невозможной, и, конечно, они с Яшкой были вполне целомудренны и ограничивались неловкими поцелуями. Женечка не сомневалась, что друг для друга они первые и единственные, как Адам и Ева. И в то же время держалось у них стойкое безусловное доверие друг к другу и четкое ощущение другого как настоящей половинки, когда не стыдно переодеться за спиной и даже «сбегать в кустики». Так вот и произошла эта стыдная неожиданность.

В тот поздний весенний день в конце мая Женечка, не подумав, надела на свидание свои любимые заграничные белые брючки, предмет зависти всех подруг. Надела — и горько пожалела о том! К концу дня, пролетевшего в развлечениях на аттракционах, она присела на свежеокрашенную в партийный кумачовый цвет скамейку. И, невзирая на три подложенных носовых платка (свои и Яшкины), красные полосы оттереть не удалось. Пятна от некачественной краски расползлись по брючкам.

До глубоких сумерек они сидели в парке, потом, сторонясь прохожих, дошли до метро «Октябрьская», а дальше-то все равно предстояло попасть в пеструю летнюю толпу. Лучше было умереть, чем услышать чей-то ехидный смешок за спиной. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы не самоотверженный и верный Чапля. Дойдя до метро, Клевер, как обычно, с улыбкой нажал ей на «кнопку носа»: «Не дрейфь, Елка!» Снял свою новую ветровку, обмотал вокруг Женечкиных бедер и завязал на поясе. И все изменилось: со стороны она выглядела стильной современной девушкой. И не имело никакого значения, что ветровку потом так и не смогли отстирать. А имело значение то, как благородный Чапля, целуя ее на прощание в недрах обширного тринадцатого подъезда, шепнул, что хотел бы «всегда быть вместе».

И за всю свою долгую жизнь старая женщина на скамейке не могла припомнить таких же счастливых мгновений, как те, что провела тем вечером Женечка Морозова в спешащем на одиннадцатый этаж лифте...

Вот так. И потом целый год Женечка в институте и дома летала как на крыльях. Родители казались ей старыми и непонятливыми, а сестры...

Разве могли эти малявки удостоиться когда-нибудь такой немыслимой любви, такого Принца на белом коне! Ей даже рассказывать о своем счастье не хотелось — все равно ведь ничего подобного им не видать, пусть пока просто служат на подхвате у скучных родителей для разных домашних надобностей. Хотя... Тогда Женечка на какое-то время перестала воспринимать сестер как лишних обитателей бесценной квартиры. Собственно, вообще их не замечала.

А кончилось все у них с Чаплей не так, как хотелось бы, а так, как всегда. Любил ли ее Яша всерьез или просто не мог обидеть ее первой любви — кто теперь узнает? Факт тот, что, в отличие от порхающей Женечки, его приковывали к дому настоящие мужские обязанности, а одинокая мать, так и не вышедшая после развода замуж, видимо, все же осталась самой главной женщиной в его жизни. Хотя — кто его знает? Ведь в итоге красавец и умница Яша Клевер, живший, в отличие от молодых людей Женечкиного круга, в двух комнатах тараканьей коммуналки, без отца, с полубольной матерью на руках и пенсией по потере кормильца, — ненаглядный Чапля все-таки женился. Но девицу выбрал, видимо, с учетом своего положения: отец Танечки Пмосниной, из восьмого подъезда Дома на набережной, на служебной лестнице стоял на несколько ступенек выше Андрея Морозова. Еще бы, то «сотрудник аппарата», а то — сам министр! Возможности трудоустройства после вуза и выделения мамочке Яши желанной отдельной квартирки оказались у состоявшегося тестя значительно большими.

И Женечка, невеста без места, с престижного юрфака, с суперпрестижным адресом, сама же и познакомившая дворовую подружку Танечку с Клевером, вместе с оглушительным щелчком по тому самому «носу-кнопке» получила очередной жизненный урок: самые лучшие женихи водятся там, в кругах повыше, куда и нужно протискиваться изо всех сил. И что все-таки не будь у нее этой самой престижной квартиры — и путь наверх, и суперженихи, и роскошная жизнь, куда ее так тянуло, — все пролетело бы мимо, «как фанера над Парижем». После расставания с Чаплей она поняла: необходимо заводить связи, протираться вверх, попутно отпихивая лишние тела от главного своего достояния — кусочка Дома на набережной.

Правда, урок оттого и впечатался в память, что сильно-таки резанул по сердцу....

Евгения Андреевна достала старенький носовой платок и промокнула сухие глаза. Все случившееся было живо в памяти, даже не потускнело. Тот день, когда галантный Клевер последний раз проводил ее домой, пришелся на субботу. Вся семья, кроме заседавшего на работе отца и ее, с утра отправилась за очередными подарками к любящей и безотказной бабушке Поле.

Они встретились в подъезде, и целеустремленный Яша не стал затягивать неприятное объяснение. Вернувшись домой, Женечка сразу полезла в родительский буфет, где гордо красовались бутылки с напитками. Хотела открыть «самую вредную», чтоб напиться, как говаривал Чапля, «до потери пульса». Открыть не удалось ни одной. Железные крышечки сидели плотно. Тогда Женечка передумала напиваться и метнулась в ванную. Набрала ледяную ванну, притащила еще льда из холодильника, разделась и погрузилась в воду, твердо решив простудиться и умереть. Просидела около двух часов и, замерзнув напрочь, собралась было снова открыть холодную воду, но потянулась к крану и обомлела: среди бела дня прямо с вертикальной стойки душа на нее нагло уставился большущий длинноусый черный таракан! Тараканище!

Конечно, тараканов, и именно таких — больших, черных, длинноусых, иногда по утрам ей случалось заставать в кухне и раньше. Но там она оказывалась всякий раз не одна, на злодеев бросались всей семьей: выслеживали и без жалости приканчивали. А здесь — мало того, что тараканище бесстыдно пробрался в ванную, — он еще нахально глазел на нее, никуда не собираясь бежать (бежать-то, по правде сказать, было некуда), а потом и вовсе взял да свалился прямо ей на голое плечо! А может, и не свалился, а специально запрыгнул, на то он и тараканище! Женечка подняла такой визг, что все вернувшееся к этому часу семейство мигом столпилось в ванной. Сестры и мама свирепо набросились на таракана, истребили его, как большевики эсэров, и вынули мокрую и примороженную страдалицу из ванны. Так закончилась первая и последняя любовь лучшей дочуры Марии и Андрея Морозовых — небольшой простудой, соплями и девичьими слезами. А впереди лежала долгая, как степная дорога, жизнь...

Да-а, жизнь... Жизнь в семье и жизнь за пределами дома. Вот только отношение к жизни у Женечки несколько изменилось. Немного и почти неуловимо, но иногда малые детали соединялись в целое, и всем становилось не по себе от нового в характере Женечки Морозовой.

Во-первых, она замкнулась. Она и прежде-то не особо делилась с домашними личными переживаниями. А тут и вовсе на ее лице, не нуждавшемся, как считала она, ни в малейшей косметике, будто застыло некое неодобрение и даже презрение по отношению к окружающим. Всегда чуть поджатые «куриной гузкой» губы, прищуренные глаза... Не юной студентке принадлежало это недовольное лицо, а умудренной и крепко разочарованной жизнью старой деве. Есть люди, о которых говорят: «Они без возраста». Так вот, после разрыва с Клевером Женечка из юной невесты превратилась в женщину, не молодую и не старую — именно «без возраста», как не имеют возраста обида и неприятие жизненных потрясений.

Время словно остановилось...

На скамейке перед тринадцатым подъездом сидела именно дама без возраста, чье приподнятое вверх лицо намертво застыло в обидчиво-брезгливой гримасе, «как будто жизнь, — написано у Пристли, — удивила и безнадежно разочаровала ее...».

Изменилась? А может, наоборот, после потери любви это лицо по-настоящему повернулось к близким? Жизнь показала Женечке Морозовой, что, как бы ни была она хороша, как бы ни была умна и талантлива, в обществе избранных таких «вагон и маленькая тележка». И чтобы оказаться среди избранных, необходимо иметь свою квартиру в правительственном доме, влиятельного отца и, главное, быть безоглядной на мнения в достижении поставленной цели. Это Женечка отлично поняла и приняла как догму. Она затаилась в себе, будто бы и всерьез вернулась к учебе, радуя родителей и отстраненно улыбаясь сестрам. А те в свою очередь тоже радовали родителей. Галочка шла на красный диплом, Наташа выбрала редкую, перспективную специальность. Учились и росли...

После Женечки влюбилась, как положено, средняя — Галина. Избранник был ее однокурсником, заметным студентом, но, как всегда думала сидящая на скамейке старая дама, и рядом не стоял с блистательным Яшей Клевером. И что совсем уронило Галиного воздыхателя в глазах Женечки — не был москвичом. Это было опасно. В ее планах сестры поочередно выходят замуж за москвичей с квартирами и улетают из бесценного семейного гнездышка. А тут — такая незадача!

Первым делом следовало восстановить статус-кво, расставить все по местам. Самолюбивая Женечка никак не могла допустить, чтобы незаметная сестрица опередила ее в самом главном для девушки — удачном замужестве! И бросилась на поиски выгодной партии в своем же правительственном дворе-колодце.

Первым подвернулся под руку дворовый приятель Генка Козлов. Семья, правда, не слишком завидная, хотя и по-еврейски юркая и пробивная благодаря Генкиной мамаше — «Козлихе», как называла ее мама Маша. Но зато Генка был сражен сразу и подчистую. В ЗАГС был готов идти «хоть сейчас» и своим восторгом даже пролил бальзам на незаживающие Женечкины любовные раны.

И — опередила-таки Женечка своих сестер! И на полгода раньше, чем Галка, выскочила за соискателя с квартирой! И, не любя Генку и нисколько не заморачиваясь по поводу собственной семейной жизни, она могла наконец без помех погрузиться в борьбу, оттирая от элитной жилплощади своих основных соперниц, даже и не подозревавших, в какой жестокий бой за территорию они ненароком ввязались.

Через полгода, невзирая на отговорки родных, Галочка вышла замуж за «приблудного» Бориса с хохляцкой фамилией Заваденко. И поставила штамп, и прописала мужа на неприкосновенные метры, и даже поменяла семейный расклад в морозовском гнезде. После свадьбы общую комнату сестер заняли Галина с мужем. Женечка со своим Козловым остались в ее комнатушке. Зато Наташа переехала в отцовский кабинет, а Андрей Николаевич воссоединился с мамой Машей в гостиной.

И Женечка, как домашний Талейран, затеяла свою дипломатическую игру.

Начала с обработки родителей. Первое время вся разросшаяся семья, как прежде, обедала вместе в гостиной. И для Женечки малейшего повода было достаточно, чтобы перевести разговор за столом в удобное русло — что в Москве ничего не купишь, что приезжие оккупировали магазины и рынки, что из-за них в столице растут цены. Эту тему охотно поддерживала простодушная мама Маша. Видя, как мрачнеет Борис, Женечка продолжала о том, как трудно ей с сестрами пробиться в науке, для хорошего места в аспирантуре необходим блат, и только приезжие ухитряются и стипендии получать, и кандидатские строгать как дощечки, и даже научных руководителей не иначе как привораживать. И во время этих Женечкиных сетований даже отец как-то замыкался и, насупившись, склонялся над тарелкой.

Тягостный обед завершался в общем молчании. И ничего странного, что первая победа пришла к Женечке уже через месяц: Заваденко стали питаться отдельно. Продукты покупали на свои деньги. Соответственно, и накопления на кооператив сильно сократились, а положение их в семье стало невыносимым. И это было только начало.

Женечка забеременела, как потом выяснилось, также на полгода раньше сестры, и в ход пошли случавшиеся на ровном месте истерики. То Борис курил на кухне, куда ненароком заглядывала госпожа Козлова. То гости засиживались у Заваденко дольше, чем могла вынести Женечка в ее «интересном» положении. То, наконец, вчистую запретили приезжать в гости Борисовой матери — та, дескать, «слишком сильно шумела» и привозила «слишком пахучие» продукты!

Во время истерик Женечка так натурально падала в обморок и принималась так неистово и визгливо кричать, что прибегали родители. Они успокаивали будущую мамашу и дружно шикали на источник ее беспокойства. В итоге в период беременности Женечки семья буквально ходила на цыпочках — как бы чем не потревожить любимую старшую дочурку! А жить на цыпочках нелегко, особенно если ты — перспективный молодой специалист, если до полуночи готов чертить профили возможных мес­торождений и совершенно не жаждешь навечно остаться «приблудным» зятем на престижной жилплощади!

Борис Заваденко терпел, стиснув зубы, сколько мог. В Харькове, в однокомнатной квартире терпела его мать, Анна Андреевна. Привычно терпела сестрица Галина, чья собственная, начавшаяся через полгода беременность, в отличие от Женечкиной, проходила бесхлопотно и незаметно для окружающих. Терпела младшая Наташка, чей намечавшийся жених, к ее ужасу, тоже вряд ли мог рассчитывать на собственную жилплощадь. Но не терпел, а принимал как должное глава семейства — Андрей Николаевич Морозов, чью большую семью сгубила революция.

Андрей Николаевич внушал дочерям, что так трудно доставшаяся квартира отныне и навсегда станет их общим домом — домом, потерянным им самим еще в юности. Домом, куда возвращаешься из дальних мест, где тебя всегда ждут, если что-то не заладилось в жизни. О таком семейном гнезде он мечтал и такое гнездо передавал из рук в руки старшей дочери — хранительнице очага...

На лице пожилой женщины на скамейке заблестели еле заметные дорожки слез — к старости стала сентиментальной...


* * *

С шестимесячной разницей мы появились на свет — я и моя старшая двоюродная сестра Ленка Козлова. И уже наши воспоминания и наше воображение, помимо воли, сохранили образ потерянной дамы на старой скамейке у тринадцатого подъезда...

Помнить себя я стала лет с трех. Первые представления, связанные с нашей родовой квартирой, — огромное пространство для беготни и озорства, длиннющие коридоры, большая кухня, просторная комната, где помещались мы с мамой Галей.

Отца в этой просторной комнате я не помню. Видимо, к тому времени тетке Жене удалось-таки выжить его из семейного гнезда. Зато отлично помню, что бегать и озорничать нам с Ленкой было строжайше запрещено. И этот запрет исходил, как и все вообще строжайшие запреты в доме, не от нашего деда Андрея, за доброту прозванного нами Дедиком, и не от бабки Мани, ласковой бабули, сокращенно — Бали. И даже не от строгой и всегда печальной мамы Гали. А единственно от старшей тетки — мать звала ее Женечкой, а бабка — и я вслед за ней — Женькой.

В доме личность Женьки довлела над всем и над всеми: лучшая комната, куда по приглашению Ленки я боязливо заглядывала, принадлежала ей. На ее личный распорядок дня оглядывались и бабка, и всесильный, как Зевс на Олимпе, Дедик. Половину кухни занимал ее личный большой буфет со всякими вкусностями — полностью неприкосновенная территория. Все важные приглашенные — дочери и сыновья сановных обитателей нашего дома — приходили только к ней, а редкие посиделки друзей моей матери и младшей сестры — тетки Натальи — переносились ею молча, с написанным на лице самоотверженным терпением. Моя мама, и тетя Наташа, и, видимо, их мужья, подвергнутые упорным гонениям, жили рядом с ней тихо, ненавязчиво, как будто в гостях. И первыми закончились эти гости для моего отца, «выжить» которого оказалось не так уж и трудно.

Горных инженеров в то время призывали вливаться в дружные ряды коллектива горнообогатительного комбината в Средней Азии. А у отца, Бориса Заваденко, были за плечами красный диплом МГУ и аспирантура. Как, впрочем, и у моей мамы Галины. Работа руководителем отдела с отдельной служебной квартирой и садовым участком в благословенном азиатском климате! Да — здесь Москва, здесь академик Несмеянов, у которого Галя писала диссертацию, но здесь умный, пробивной мужик Заваденко всегда будет на вторых ролях — и в академическом институте, и в нелюбимой, чужой престижной квартире! И Борис сорвался с места. Надеялся вызвать к себе семью, но маме не хватило сил обрубить московские корни. И остались мы под сенью Дома на набережной — мать, которая периодами отлеживалась в «нервных» больницах, и я — приблудное «явление», инородное тело в самодержавном царстве Женечки Козловой...


* * *

Но время неумолимо. И вот я беру за руку чопорную старую даму, поднимаю со скамьи и веду в тринадцатый подъезд. С грохотом захлопывается за нами тяжелая дверь сталинского лифта, и мы медленно поднимаемся наверх, оглядывая этаж за этажом сквозь толстые дверные стекла.

Мы выходим на последнем, одиннадцатом этаже. Напротив нашей двести шестьдесят первой квартиры дверь в притулившуюся, как отдельный маленький домик — прямо на крыше, служебную квартирку дворничихи. Именно туда приходил грузовой лифт нашего дома. И вот старая дама стоит одна у двери своих владений.


* * *

...Дверь открылась будто бы сама собой. Женечку Козлову пригласили в большую прихожую. И пока шли выяснения да вопросы, жизнь старой квартиры — ее жизнь — заглянула в ее приподнятое плосковатое лицо...

Слева от входа комната Галининого семейства. После исчезновения Бориса средняя сестра «взялась-таки за ум» и «присмотрелась» к другому бывшему однокурснику — профсоюзному деятелю Валерке Зырянову. Тут-то Женечка могла вздохнуть с облегчением. Валерка был москвич, единственный сын в двухкомнатной квартире родителей, к тому же располагавших заначкой для вступления в квартирный кооператив. Так что, когда потерявшая опору сестрица буквально через год-два дала Валерке окончательное согласие, никто больше Женечки не радовался этому браку. С Валеркой они сразу и прочно нашли общий язык: оба прижимистые, знающие, что все в жизни имеет цену, и привыкшие откладывать «на черный день». Соответственно, новый муж Галины с самого начала не настраивался на долгое обитание в престижной квартире тестя. И Женечка «заключила перемирие» на этом фронте и обратила все свое внимание на личную жизнь младшей сестры — Наташки. И сразу с неудовольствием отметила, что Наташка, «поскребыш» и гадкий утенок в детстве, выросла в премилую стройную дивчину с бархатными карими глазами. И роль будущей няньки при старшей сестре и ее детях была явно не для нее.

Женихи слетались как мухи на мед. И выбрала Наталья, с точки зрения Женечки, самого неподходящего. Высокого богемного красавца родом из глубинки Сашку Бочарова, выпускника Суриковского художественного училища. Призрак ужасной проблемы с «приблудным» Галькиным Борисом вновь возник на просторных морозовских метрах!

Сказать, что Женечка не обрадовалась выбору сестры, — значило ничего не сказать. Но задействованная ею «тяжелая артиллерия», как ни странно, в этом случае возымела обратный эффект. Отстаивая право на любовь, Саша и Наташа, наоборот, прониклись серьезностью своего выбора. И не только поженились, но и, возможно, перекроили бы окончательно всю «территориальную карту» драгоценной жилой площади, если бы... если бы на помощь Женечке не пришли поистине дьявольские обстоятельства.

Первым непреодолимым обстоятельством стали периодические запои творческой личности Александра Бочарова. И в самом деле, молодой талант Бочаров деградировал в быту и в своем искусстве. Потом дошло и до второго страшного обстоятельства, поставленного Наталье врачом женской консультации, — тяжелого диагноза: она не могла иметь детей. Женечка походя сообщила его недовольной свекрови, а та в ответ кинула маме Маше, мол, «у хорошей жены мужа к бутылке не потянет». Тут все в один момент и рухнуло. Сашка собрал пожитки, картины и исчез из жизни семейства. А для меня — из маленькой комнатки — комнатки Наташкиной семейки. И из дальнего угла кухни исчезли трехмачтовый кораблик из ярких разноцветных лоскутиков краски, пляшущий на волнах такого же разноцветного, лоскутного, сине-бирюзово-изумрудно-салатно-солнечного моря. Лицо девушки в тени пышного сиреневого куста, такого же лоскутно-разноцветного, сочного, фиолетово-лилово-серо-кремово-солнечного. И еще картина — тот же кораблик на этот раз скрывается за утесом, отбросившим на море бескрасочную серую тень. И видно, что море совсем не такое уж ярко-лоскутное и вовсе не переливчатое и не солнечное.

А что исчезло из жизни тети Наташи, мы по малолетству толком не поняли. Ни я, ни моя двоюродная сестра Ленка, которая в ту пору только начала осмысленно приглядываться ко всем событиям в нашей большой квартире.

Прошло еще несколько лет — и Женечкина стратегия одержала полную победу на нашем жилищном фронте. Наташин избранник на этот раз оказался тоже москвичом, тоже единственным сыном с квартирой. Они поженились — и съехали из маленькой комнатки с гвоздем от разноцветного кораблика. А еще через год моя мама Галя и отчим, дядя Валерий, получили кооперативную «трешку» у метро «Калужская». И дружно перебрались в нее как раз к моменту рождения моего сводного братишки, Ярослава.

И вновь в квартире Дома на набережной случилась перестановка — на этот раз уже окончательная. Баба Маня осталась опять одна в большой и бестолковой гостиной. Дедик, Андрей Николаевич, вернул свое право на кабинетик, переехал в комнатку Натальи. Мы с сестрой Ленкой — Ленка на законных основаниях, а я — из милости, до окончания школы, — заняли бывшую комнату моих родителей. А Женечка, выжившая заодно и собственного мужа, воцарилась в своем постоянном пространстве.


* * *

Не отвечая на расспросы, старая женщина подошла к окну своего «кабинета» и выглянула вниз — в сумрачный безлиственный двор, где стояла, заброшенная и поруганная, маленькая, старая церквушка.

И ей вдруг подумалось, что в пылу многолетних баталий такой же поруганной и заброшенной промелькнула и ее собственная жизнь.

И получилось — ни любви, такой, чтоб по снегу босиком, чтоб всегда и все вместе, ни семьи, чтоб каждой клеточкой друг с другом, чтоб муж — солнце в окошке, а дочь — красавица и умница. И только семейное гнездо, откуда она, как кукушонок, выкинула лишних птенцов, по-прежнему осталось таким, как она и мечтала, — надежным, престижным и фундаментальным. Как грот-мачта ее собственного жизненного корабля...

И Женечка Козлова, имея за плечами уже почти сорокалетний рубеж, пустилась дальше в единоличное плавание...

В конце концов, все теперь было при ней. Не слишком выигрышная, но благодаря заграничным шмоткам и парфюму довольно стильная внешность, еще выигрывавшая от полного удовлетворения собой; образование — высшее, университетское; работа — лучше некуда, не без помощи папочки — в Коллегии адвокатов при Совмине; соответственно, «выездной» статус — мечта совслужащего; о папочке и о квартире и говорить не нужно. Есть, правда, дочь-школьница на руках, но и то — не на ее руках, а на попечении заботливой мамы Маши. К тому же помогает бывшая свекровь, а Генка Козлов исправно платит алименты, и немалые. Так что мечта московских дам — чеки на покупку импортных товаров в «Березке» водились у Женечки круглогодично, вызывая раздоры между дочерью Ленкой и нежеланной племяшкой.

Привезет тетя Женя из командировки ворох заграничного шмотья, свалит своей Ленке в девчоночью комнату — а та, глядишь, и выделит тряпочку поносить двоюродной Лельке. И стоило Лельке (то есть мне) попасться на глаза тетечке Женечке в Ленкиных тряпках — неважно, дома или во дворе, — следовали грандиозный скандал, театральное «сдирание» импортной ценности и слезная истерика Женечки в кабинете Дедика — Андрея Николаевича. Но не буду отвлекаться.

И в самом деле, Женечка, это первое и непревзойденное творение молодых, веселых Маши и Андрея, твердо решившая всегда и во всем в жизни быть непременно лучше и благополучнее не очень-то нужных сестер, едва не оказалась вновь отстающей на дистанции. Кстати, совсем забыла добавить, что и спортом Женечка тоже занималась, как и положено, для поддержания стройной фигуры и нужных знакомств, и даже Ленку к нему приобщила, не жалея сил. И не каким-нибудь фитнесом, а престижным большим теннисом. Усиленно ездила сама, а затем и дочь возила на спортивные сборы. Одно время даже прочила Ленке спортивную карьеру. Но эти планы так и не осуществились. А пока — еще молодая перспективная спортивная совминовская юристка терялась в догадках: почему не складывается ее столь желанная семейная жизнь? У Галки муж уже кандидат, у Натальи — и вовсе прекрасный семьянин и ведущий инженер-конструктор. И только она странным образом отстала от сестер, кои, по ее глубокому убеждению, уж истинно ей с ее «плюсами» и в подметки не годились!

И Женечка обрушила на мужской контингент самую неуемную энергию. Несколько лет вывозила мать с девочками на совминовские дачи, чтобы целое лето располагать, по сути, свободной (отец до ночи пропадал на работе) квартирой.

В очередной раз наметив подходящего кандидата, она играла с ним в хорошую хозяйку и вернейшую подругу жизни, даже собаку — боксера — забирала на все лето. Не себе, а для кучи все той же маме Маше, сидевшей с детьми на даче. Но мужчинка, хоть отношения какое-то время и поддерживал, о ЗАГСе не хотел и слышать. И отношения его с настроенной на официально оформленные отношения плавно сошли на нет.

Неоцененная невеста обозлилась окончательно и с горя остановилась на не самом лучшем, но самом доступном варианте: командировочном из северной столицы разведенце Гвоздилове. Мужчине немолодом и неинтересном и, естественно, без площади в Москве. Как говорится, «встретились два одиночества». Совершила даже глупость, от которой каждый раз предостерегала в молодости собственных сестер: взяла да и прописала Гвоздилова на свои бесценные квадратные метры. Может, без этого факта жених с боксером и жениться-то отказывался? Но не буду лишний раз язвить.

Как бы там ни было, а Женечка, желая, как и всегда, получать все лучшее, в очередной раз рассчитывала на солидную порцию «личного счастья».


* * *

...Слегка запрокинув голову, дама без возраста отключила аппарат для больных и пенсионеров, по которому экстренно можно вызвать милицию и «скорую», и заговорила с ответственным квартиросъемщиком:

— Вы знаете, что это — личное счастье?

И надолго замолчала, рассматривая раритетный черный телефонный аппарат — тот самый, которым пользовалась семья Морозовых с начала ее детства...

В самом деле, а что значит — личное счастье? Взаимная любовь? К любви Гвоздилов оказался приспособлен мало, в основном по самой банальной причине — в сердце его давно уже ни для кого не находилось места. Ни для кого, кроме драгоценного его хозяина — руководителя предприятия, где он работал.

Хорошо. С любовью понятно. Но женщине практичной необходим мужчина хотя бы с достатком. С положением. Правда, Женечка достатка от своих избранников особо и не требовала. На положение в обществе, правда, смутно еще надеялась. Но, видимо, положение отца, Андрея Николаевича, который хоть чего-то достиг, так и осталось в ее жизни самой высокой планкой. А насчет Гвоздилова можно откровенно сказать: был небогат, так как трудиться в полную силу не привык; положения тоже весьма среднего — обычный инженер, ни рыба ни мясо — квартиру в Питере отсудила бывшая жена, а в Москве он по-честному рассчитывал на возможности тестя.

Что касается человеческих качеств — верности, бескорыстия, заботы друг о друге, — каждый из супругов получил от другого ровно столько, сколько отдал сам, — как в математике, «ничтожно маленькие величины». Вот и существовала в Женечкином кабинете семья какая-то кособокая: тянут в обе стороны два раздутых, непомерных «Я», а ниточка между ними все утончается...

Хватило этой ниточки, однако, лет на восемь, и все благодаря самоотверженной опеке мамы Маши во всех бытовых вопросах — в питании и воспитании внучки Ленки. Но даже жизнь на всем готовом и без забот о детях «молодую» семью не спасла. Гвоздилов был выкинут из семейного гнезда так же, как все первые мужья сестер Морозовых, с той только разницей, что нагло затребовал выделения себе законного места для проживания. И лишь приведенные в действие Женечкины связи спасли морозовское гнездо. Как на спасенном корабле, продолжила путь в житейском море его команда: дед Андрей, как всегда, далекий от житейских неурядиц, самодержавный и чуточку равнодушный, как Зевс-олимпиец, баба Баля, никогда не думавшая о себе, бескорыстная и человечная, все чаще восстававшая против Женечкиных порядков, и все остальные, втайне ведущие свою напряженную внутреннюю жизнь...

После развода с Гвоздиловым Женечка вернулась в жизнь своего с дочкой неполного семейства. И тут, как уже бывало в Женечкиной жизни, случилась незадача. Как я уже говорила, Ленку Женечка, во всем привыкшая опережать сестер, родила на полгода раньше меня. Отчего и в период беременности дедушкиных и бабушкиных охов-ахов удостоилась больше всех, и первую внучку — свою Ленку — сразу и решительно возвела на пьедестал семейного Форума. Класса до пятого, пока мать и отчим не переехали на Калужскую, я этого особенно не ощущала. Зато в оставшиеся школьные годы нахлебалась выше головы. Леночка, перелезавшая с четверки на тройку, априори считалась лучшей ученицей, чем я с моими стихами и рассказами. Леночка, опять же в отличие от меня, иногда занималась спортом, да не каким-нибудь, а самым модным и богатым на женихов на тот момент — играла в большой теннис! Даже на сборы ездила.

Леночкин отец был не какой-нибудь «приблудный», а свой, из соседнего подъезда, и Ленку даже иногда отпускали к нему и к бабушке — Козлихе. Мне же после развода родителей строго-настрого запрещалось видеться с отцом и бабушкой в их редкие приезды в Москву. А родители отчима так и остались чужими. Да и много еще что отличало Леночкину жизнь от моей, так же как в свое время Женечкину — от жизни младших сестер. Да и Дедик, Андрей Николаевич, всесильный ответственный квартиросъемщик, все больше от меня отдалялся, устав от скандалов Женечки по поводу импортных шмоток, привозимых ее дочери и недоступных мне — бесправной Золушке.

Так выросла Леночка, на которую Дедик в дальнейшем возложил свои надежды на рождение долгожданного мальчика-внука. Училась ни шатко ни валко, зато в вуз, правда в сельхозакадемию, поступила сразу, опять же в отличие от меня, за кого некому было идти просить на филфаке МГУ. Училась Леночка не блестяще, но преподавателей, похоже, и это устраивало. И Женечка для продолжения рода уже присматривала ей надежного партнера в теннисном сообществе...

Примерно в то время я покинула родовое гнездо. Тихо и незаметно, если не считать театрального Женечкиного скандала по поводу моей прописки. С той поры мне, «приблудной», раз и навсегда было отказано от нашего элитарного дома. Какое-то время, будучи бедной студенткой, я еще заскакивала к любимой бабе Бале подкормиться, пока не вышла замуж и не «свалила» окончательно. Но оторваться полностью от семейного гнезда благодаря любимой бабе Бале не получалось, я знала о нем все и иногда думала, что лары и пенаты родного очага так и не смирились с вынесенным мне Женечкой приговором и равнодушием «настропаленного» хваткой дочкой Дедика. Не смирились — и не захотели меня отпустить...


* * *

Вот и стояла я возле черного телефона в прихожей Женечкиной квартиры и вглядывалась в запрокинутое старое лицо, слегка покрывшееся кракелюрами, но все же не слишком изменившееся со времени расставания с Яшей Клевером. Кто знает, может, тогда и умерла ее душа, а жизнь продолжалась, и пустота внутри пробудила самые древние человеческие инстинкты? Инстинкт борьбы за выживание. Инстинкт нападения как средства защиты. Инстинкт накопительства. Инстинкт продолжения рода, наконец...

Так вот, о продолжении рода. Женечка воспитанием дочери по-настоящему не занималась, как, впрочем, и моя мать. Мы с Ленкой росли и учились у бабы Бали. Но Женечка незримо всегда была рядом с дочкой. Отправив нас на правительственные дачи, навещала единолично Ленку, одевала и обувала в импорт. И именно она, как Генштаб, определяла «генеральную» линию Ленкиной жизни. Правда, полностью соответствовать этой линии у Ленки не всегда получалось.

И вдруг на ровном месте Ленка преподнесла всем сюрприз. Да такой, что Женечке пришлось срочно заключать мировое соглашение с пресловутым Гвоздиловым и бросаться в бой за свои идеалы.

А случилось следующее. На последнем курсе Тимирязевской академии Ленка проходила практику в коннозаводческом хозяйстве. И лошади, умные, благородные, преданные хозяину животные, так пришлись ей по сердцу, что после практики она всерьез зачастила на ипподром. Сначала просто оплачивала сеансы езды, а затем влилась в ипподромную богему и благодаря бескорыстному труду и терпению стала своей в денниках и на выездке. Поначалу в этом никто в семье не усматривал ничего опасного, Женечка даже радовалась, что дочь, не потянувшая большой теннис, не расстается со спортом. А уж меня продвинутая Ленка просто ослепила фотографией коня-победителя над рабочим столом, высокими жокейскими сапогами, особым жаргоном и романтическими ночными прогулками с лошадьми.

Именно эта неотразимая романтика, как это бывает, закончилась пошлой бытовухой. Ходила-ходила Ленка на ночные выездки, терлась-терлась возле жокеев и конюхов да и залетела ненароком. И не как-нибудь, не обманом или, не дай бог, силой, а именно самым опасным образом — влюбленностью по уши, с мечтой о замужестве. Любовь эта явилась в образе человека во всех отношениях порядочного, скромного, преданного Ленке и лошадям; правда, старше своей любимой и уже разведенного, но в ЗАГС — хоть сейчас! Такой искусной дипломатии жизнь от Женечки еще не требовала — куда там Талейрану или Андрею Андреевичу Громыко!

Почему дипломатии? А потому, что Ленкин избранник по всем критериям не годился в морозовские зятья! И дело не в возрасте или в разводе. Минусы были куда серьезнее. Во-первых, разумеется, не москвич. Во-вторых, абсолютно без жилплощади, из какой-то служебной общаги, в-третьих — татарин (Женечке-то все равно, а вот его родня о Ленке и слышать не хотела!) и, наконец, в-четвертых — с такой специальностью, о которой поведать своим сановным знакомым Женечка решилась бы лишь под пытками! Конюх, да еще, словно в насмешку, какого-то там разряда или квалификации! Это уж, не говоря о мелочах типа алиментов и небольшой зарплаты, и впрямь стало последней каплей! И пришлось генералиссимусу Морозовой опять (а ведь было уже за сороковник) проститься с личной жизнью. Жизнь еще могла подождать, а духи сталинского наследия, уже встревоженные посягательством Гвоздилова на жилплощадь, ждать не желали.

И Женечка — эта в общем-то интеллигентная, вроде не чуждая культуре, читавшая в детстве хорошие книги, в кругу друзей обаятельная и отзывчивая старшая дочура Андрея Николаевича — решилась на двойное жертвоприношение.

Если б не ребенок, задача отвадить зятя решилась бы проще. Уж в чем, в чем, а в этом Женечка точно собаку съела. Уговорила бы пожить без регистрации, а там — вскрытие двух-трех тайн в присутствии Андрея Николаевича, две-три состряпанные записки от любовниц, две-три истерики — и дело в шляпе! Но нежданная беременность дочери времени для этого не оставляла. Сомнений в том, что Ленкин мальчик родится здоровеньким и в срок, опять же ни у врачей, ни у Морозовых не было. И пришлось родной матери «резать по живому». Как в повести Виктории Токаревой «Лавина» — резать не только по надеждам ненавистного кандидата в зятья, но и по не определившемуся еще будущему собственной родной кровинки!

Решился бы кто на такое? Это все равно что себя уничтожить! Но мясорубка включилась и сжевала неумолимо все, что в нее попало. И зятя с клеймом «из грязи в князи», и Женечку (тогда казалось — выдюжит), и Ленку. И ее замечательного, сильного, здоровенького мальчишечку... Ведь шел уже шестой месяц. На таком сроке и рожать можно. Ленка все боялась рассказать матери — знала, какой ждать реакции. Вот и отработала ее и сына судьбы включенная родной матерью мясорубка. И никто — никто! — не помог! Ни бабка, ни гуманный Дедик Андрей Николаевич. Ни другая бабка — Козлиха, — ни родной отец, так и живший со своими родителями. Сказали бы: «Рожай! Не нужен матери — заберем, вырастим». В конце концов, ведь все знают об опасности первого аборта! Но таково было свойство Женечки, с коим и мне предстояло столкнуться впоследствии, — исполнять раз принятые решения так истово и драматично, что и сама судьба не могла ей противостоять.


* * *

Старая женщина в прихожей уселась на стул и еще больше откинула плосковатое лицо, плотно прикрыв сморщенные, как у черепахи, веки. Ей стало безразлично, кого вызовут или уже вызвали квартиранты. Настоящей хозяйкой здесь останется она, она одна. И недаром она заплатила за это такую страшную цену...

Вот здесь, у входа в комнату девчонок, кровь на полу после неудачного лекарственного аборта...

Не знаю, можно ли жить после этого? Или и впрямь их души умерли?

А жизнь морозовской квартиры скучно ползла своим чередом...

Простила ли Ленка мать — не знаю. По крайней мере из дома никуда не ушла — и, выждав срок, Женечка подогнала-таки ей (и себе) удобного зятя. С очередного курорта. Выходит, не навещал ее в снах Ленкин крепенький, темненький (в отца) не родившийся первенец, если и работала, и отдыхала как раньше.

Новый зять не привлекал ни внешне, ни внутренне. Зато был москвичом, прописан у матери в трехкомнатной, тоже престижной квартирке, крутился в бизнесе и подрабатывал тренером на платных теннисных кортах. Такой... сам себе — Сашка Мануйло.

Не знаю, было ли Ленке все равно, или Сашка сумел скрасить ей боль потерь, или сил на конфликты с матерью не оставалось, только замуж моя двоюродная выскочила легко и без напряга.

Странно, что меня вперед пропустила!


* * *

Жильцы квартиры, не знавшие, кто хозяйка квартиры, удивленные вторжением неизвестной старой дамы, вызвали милицию. Но милиция на вызов не откликнулась, зато врачи примчались на удивление быстро.

Расположились в бывшей с нашей Ленкой комнате. Паспорта у старой дамы не оказалось при себе, говорила, что прописка — в этом же доме, правда, в другом подъезде. На расспросы, как она здесь оказалась, женщина отвечала охотно, не буйствовала, не истерила и, в общем, казалась вполне адекватной. В конце только попросила время — «рассказать свою историю». Зная, что спорить с «психическими» означает усугублять расстройство, и радуясь перспективе возможного отправления «бабуси» домой, медики охотно приготовились слушать. И узнали следующее:

«Вышла замуж моя дочь Елена...» Старушка опять прикрыла глаза и надолго замолчала...

Она опять оставалась одна в старой квартире, одна, наедине с Ленкой, Сашкой, сестрами и внуками. И тяжело и пристально вглядывалась близорукими глазами — через время — в мои глаза, беззащитные глаза Золушки, последней «чужачки» в морозовской квартире...

Впрочем, это еще как сказать — последней! Отряд «чужаков» уже вскоре благополучно пополнился еще одним пришельцем «со стороны» — зятем Сашкой Мануйло. И неважно, что в жилплощади Сашка не нуждался, что Ленка безотлагательно родила от него — сначала сына, потом дочь. Бдительная Евгения Андреевна так и не позволила прописать в вожделенной квартире очередного самца. И даже на какое-то время по старой привычке затеяла привычную войну с тем, кого так недавно самолично выбирала дочке в мужья! Через время, правда, вроде бы спохватилась, но именно этого времени хватило Сашке, чтобы передать детям полное, хоть и тайное, неприятие тещи. Вплоть до того, что «мелкие» — сын Андрюша и дочь Настя, — оставаясь с бабушкой Женей одни дома, накрепко запирались от нее в детской. Так же впоследствии запирались они и на съемной квартире, куда бабушка Женя нет-нет да и заходила в гости к дочери. Впрочем, об этом речь еще впереди...

А пока там, в квартире двести шестьдесят первой, с которой переплелась вся жизнь, годам к пятидесяти — середине жизни — Евгения Андреевна вполне могла подвести итоги. В самом деле, в морозовском гнезде, при ней, остались наконец только те, без которых — ну никак! — невозможно. Свои, проверенные, полностью подпавшие под власть самой умной, самой красивой, самой удачливой сестрицы! Даже распределение комнат приобрело-таки установившийся порядок.

В маленьком кабинетике, откуда вышел в первое плавание кораблик семейной жизни тоненькой Наташи, прочно обосновался Дедик — Андрей Николаевич, наблюдая за сменой родственных лиц вокруг с истинно олимпийским спокойствием. В гостиной, куда по-прежнему, хоть и нечас­то, приглашались родня и гости, угнездилась баба Баля, давно и все более недружелюбно отгораживаясь простой деревенской душой от кукушки Женечки и ее семейства. В своем исконно большом кабинете, без которого никто из нас ее не представлял, обитала довольная Евгения Андреевна. А в бывшей нашей с Ленкой комнате располагались Ленка, Сашка и двое внучат, почти погодков...

Старая дама, по-птичьи моргая совиными желтыми глазами, приподняв лицо, оценивающе, сверху вниз, пристально всматривалась в лица врачей. Ей казалось, что еще немного, одно-два точных слова, и ее смогут понять, помогут ей найти в жизни то главное, что почему-то не прибавлялось с каждой пройденной ею жизненной ступенькой, а, наоборот — на ее глазах, как шагреневая кожа, скукоживалось и исчезало из ее бытия. Еще чуть-чуть, два-три главных события...

Старая квартира, где она сейчас сидела у телефона, так и не приняла ее обновленное семейство. Правда, поняла это Женечка только сейчас, а тогда ей казалось, что, напротив, события складывались для всех близких необыкновенно удачно. В доме, впервые за долгие годы, затевался капитальный ремонт. Первым на очереди, как нарочно, оказался именно тринадцатый подъезд. И Женечка, пустив в ход свои связи, вплоть до Минюста, добилась под это дело выделения разросшейся семье квартиры большей площади, куда более престижной, к тому же не на последнем, проигрышном этаже. Квартира располагалась в угловом подъезде, там же, где и Музей ветеранов правительства, с видом на бассейн «Москва» (ныне храм Христа Спасителя) и огромным огороженным балконом, где Ленка и Сашка вполне могли играть в большой теннис.

Переехали с радостью. Переехали и расположились по-новому, заняв лучшие комнаты и простясь со старым добрым тринадцатым подъездом, как и мечтала Женечка — навсегда.

Вот только тут, в своем новом роскошном гнезде, из которого никто никого, за исключением Сашки, не выпихивал, где на всех хватало и квадратных метров, и радужных перспектив, — только тут позволила себе Женечка слегка расслабиться и окунуться в обустройство новой, счастливой жизни...

Впрочем, как это часто бывает, и тут не обошлось без досадной частицы «бы». В смысле — позволила бы. Если б не досадное обстоятельство, довольно мелкое, но неприятное, как заноза в седалище...

Когда, на каком году жизни внука Андрюши проявилось оно? Успели ли узнать о нем Дедик — Андрей Николаевич, всю жизнь мечтавший о появлении в семействе продолжателя рода — маленького «мужчины»? Или так и ушел с надеждой, что Женечка оказалась права, что обещанное ею «крепкое гнездо» стоило нескольких сломанных жизней... Ведь вроде почти тогда же упомянул Булгаков о «квартирном вопросе, испортившем москвичей». Скорее всего, но никто этого и не отследил. За ненадобностью. Все равно. Шли и шли события своим чередом, направляемые чьим-то (чьим?) замыслом. Так вот себе шли и шли... И не исчезала в оставленной квартире еле замытая за Ленкой кровь на полу, и больница, и крепенький темненький первенец, зачеркнувший жизнь Андрюши Морозова...

А в старой квартире остался след веселого и дружного молодого семейства, улыбок моей мамы, с тех пор будто разучившейся улыбаться, добродушных шуток моего отца, который провинился лишь в одном — в отсутствии отдельной московской жилплощади. И этот след, и мои первые добрые духи, сохраненные старой квартирой, долго не отпускали меня — последнюю, кто в ней задержался...

А второй раз «ничего не случилось» в маленькой семье Натальи — точно кто-то невидимый грубо разорвал тончайшую связь сердец. И уплыл из комнаты разноцветный яркий кораблик, и двинулся к неведомым берегам. И тоже задержался там, в недрах старой квартиры. В памяти моей души...

И третьим задержался в квартире солнечный лучик, крепенький темненький боровичок, подаренный Ленке ее первой любовью. Правда, это уже без меня...

В новой сталинской квартире если и задержались духи чьего-то семейства, то семейству Морозовых они никак не проявлялись. И можно было бы зажить на полную катушку в надежном ближнем (за исключением Сашки) кругу, но...

Даже в то атеистическое время, хоть никто из нас никогда не говорил об этом между собой, мы все — и я, и Наталья, и баба Баля, и, видимо, Женька с Ленкой — не сомневались, что неизлечимая болезнь законного, желанного Андрюши послана Ленке именно за того, беззащитного, темненького, который мог бы тогда остаться жить, пусть и не в их семействе...

Потому что Андрюша оказался неизлечимо болен.

Правда, выяснилось это не сразу. Поначалу-то все шло хорошо. У Ленки, как положено, имелись с Сашкой и сын, и дочь, что позволяло молодой маме сидеть дома на вполне законных основаниях. И даже Дедик, Андрей Николаевич, в честь кого и назвали Андрюшу, получил-таки от Женечки будто ценный приз — долгожданного морозовского мальчишку. Правда, по иронии судьбы мальчишка мог образоваться в его квартире и раньше, не разгони он, в угоду старшей, остальных двух сестер. Раньше Андрюши родился у моей матери мой брат, Ярослав. Но, раз выбрав одну позицию, менять ее Андрей Николаевич в силу характера не мог, и Женечкино семейство так и осталось его последним причалом...

Последним, ибо умер он, видимо, до того, как проявилось заболевание у любимого внука. Умер в лоне будто бы дружного и крепкого семейства, будто бы патриархом будто бы большого родового гнезда. Обманывал ли он себя на этот счет? Если и да, то судьба проявила к нему милосердие. Умер он самым житейским образом, от сердечной недостаточности, под «присмотром» врачей из Кремлевки, где состоял на учете и сам, и поставил на учет бесценную свою супругу, бабу Балю. И больше всех, кроме Бали, горевал о нем опять же внучок Андрюша — господь, обделив его здоровьем, наградил чутким к чужой беде сердцем...

А вот в Женечкином семействе к уходу патриарха отнеслись в общем спокойно. Женечка даже вздохнула с облегчением: еще одного «пассажира» лишился броневичок сталинской квартиры. Ленка жила будто «на автопилоте», Сашке и Настене — младшей — было по барабану, а верная супруга баба Баля, видимо, тогда уже предчувствовала недалекую встречу...

И Женечка, с раздражением отметая так некстати свалившуюся болезнь внука, принялась было строить планы на «счастливое будущее». И сама не заметила, что если раньше за словами «счастливое будущее» стояла для нее жизнь еще молодая, то теперь все чаще стала прорываться мысль о «счастливой старости».

Когда эта мысль возникла впервые, Женечка сама себя одернула: какая там старость, ведь пятьдесят от силы! Со временем осознала, что в сущности-то в пылу квартирных баталий прошла не чья-то, а ее собственная жизнь. Первую любовь эта жизнь поломала, как отслужившую елку. Счастливого замужества и крепкого мужского плеча рядом так и не случилось... Работу свою любила, на зарплату не жаловалась, даже мир успела посмотреть, как в детстве мечталось...

Но юридическим своим искусством так никого ни от чего и не спасла, звезд с неба не хватала — так, старалась, чтоб премиальные шли да начальство было довольно. Ни на что другое, кроме неистового ограждения своей территории, сил в ее жизни не хватило. А бесцельное осматривание мира ради похвальбы в кругу друзей так приелось, что собственная постель сделалась самым желанным местом. А самым близким общением оказалась телефонная болтовня с сестрой Натальей, которой, по мнению Женечки, досталось все: настоящая любовь, взаимность, самый лучший муж и даже, вопреки прогнозам врачей, прекрасный, здоровенький сынуля — все-все, чем судьба так жестоко обделила ее самое...

Ну, что ж, старость так старость. И начала Евгения Андреевна со свойственным ей фанатизмом строить далеко идущие уже финансовые планы.

Для начала подыскала надежную риелторскую фирму и заключила сверхвыгодный договор на квартиру. На свои личные интересы у нее и ума, и таланта всегда хватало! По этому договору она навсегда отселялась — и от нелюбимого Сашки, и от проблемного внука-эпилептика, и даже от Ленки с ее механической, кукольной жизнью.

Фирма за свой счет предоставляла ей и Ленке отдельные двухкомнатные квартиры в районе Измайлова, в обмен снимая их престижный сталинский «люкс» и размещая на огромном балконе светящуюся рекламу «Макдоналдса». И за все это на личный счет Евгении Андреевны золотым песком лились весьма и весьма немалые денежки!

Вспомнив об этом, умиленно кивавшая врачам старая дама с плоским лицом и совиными глазами невпопад хмыкнула и довольно потерла сухонькие ладошки. Удовлетворенные психиатры решили, что согласие на госпитализацию ими получено. Самый пожилой медик даже галантно предложил старушенции руку. Но оказалось, что медики не так поняли. Дама вставать со стула не собиралась. Она просто кивала своим воспоминаниям...

Последним собеседником, оставшимся именно здесь, на старой квартире, стала ее мать, Мария Васильевна, баба Баля. Несмотря на то что именно баба Баля, с самого детства пораженная напором и самоуверенностью старшей дочери, создала ей все условия для карьерного роста, то есть не только полностью взвалила на себя воспитание внучек, меня и Ленки, но и все домашние заботы, — она таки оказалась лишней! Возможно, даже более лишней, чем Дедик, Андрей Николаевич.

К тому же, на взгляд старшей дочери Женечки, мама и бабушка Мария Васильевна отличалась одним недостатком, с годами заслонившим остальные достоинства: обладая простой душой и очень искренним и теплым сердцем, трепетно относясь к своему большому семейству в целом, баба Баля тем не менее решительно и бесповоротно невзлюбила и старшую дочь Женечку, и внучку Ленку, и даже правнуков. И еще больше! Из всех домочадцев любила без памяти только меня, Золушку наследную, и правнучку — мою дочь Дашу. О чем нисколько не стеснялась напоминать властной Женечке при каждом удобном случае! А часто и без оного...

Опять же раздел жилплощади, намеченный Женечкой, вовсе не предусматривал интересы бабы Бали. Ну что ж, не она первая, и, возможно, не она последняя. Кукушкина работа у Женечки всегда спорилась! Да и без новых объектов травли жизнь, как без соли, теряла для Женечки всякий вкус.

Вот и пошли в ход отработанные приемы: бабушка то, бабушка это. Бабушка забыла выключить газ, бабушка посеяла ключи на улице, бабушка, черт ее дери, не выключает свет в туалете и не закрывает кран в ванной! Что ж, жертва была выбрана слабая и старенькая, так что долго не протянула. Буквально через месяц баба Баля рада была отбыть на лечение в кремлевскую загородную клинику, более похожую на дом престарелых...

Ситуация безвыходная, хотя и я, и тетка Наталья с радостью взяли бы к себе простодушную и бескорыстную, заботливую бабу Балю. Но в этом случае приютившее старушку лицо получало право не более и не менее как претендовать на пресловутую бабушкину долю в пресловутой квартире! И Женечка пустилась во все тяжкие. Для начала убедила нас (с предъявлением медицинских документов!), что курс лечения старушке необходим как воздух. Затем — убедила ее, что соответствующих условий мы при всем желании обеспечить никак не сможем! А уж как она добилась третьего, самого главного условия — одному Богу, а в данном случае черту известно! И тем не менее добилась! Добилась, что ничем не страдавшая, кроме разве возраста (восемьдесят пять все же!), баба Баля окончания лечебного курса не дождалась. Тихо, никого не обременяя, ушла. Передавали, что в последний день видела «пришедшего за ней» мужа, Андрея Николаевича, рядом с которым прошла вся жизнь...

А жизнь Женечкиного семейства не покидала более очерченных ее властной мыслью берегов... И должна была для самой властительницы становиться все более похожей на райскую... В самом деле, жила неподалеку, но не рядом дочь Ленка с зятем и двумя пусть не слишком качественными, но законными внуками. У самой Женечки оставалась отдельная двушка в хорошем тихом районе. При этом старая сталинская квартира, в которой и из-за которой разыгрывались все мистерии Женечкиной жизни, наконец-то заняла желанное место: неотъемлемого и неиссякающего золотого источника. И — безо всяких кавычек! Денежки рекой лились ей на книжку, и можно было позволять себе любые прихоти! Хочешь — путешествовать по миру, хочешь — омолодиться силами пластических хирургов или оздоровиться в лучших клиниках мира! Хочешь — прямо здесь, в Москве, ходить по театрам, посещать оздоровительные и косметические салоны, входить в любые богатые и влиятельные круги, наконец!

А получилось, как и следовало, все как всегда. Сил таскаться на светские тусовки на шестом десятке у Женечки не хватало, да и желания особого не ощущалось. Зато появилось желание не столько пользоваться свалившимся богатством, сколько наслаждаться сладким несоответствием своего имиджа неприметной, серой пенсионерки — и своих тайных возможностей! Ничего подобного этому остро-сладкому томлению Женечка в своей безрадостной жизни припомнить не могла. И сжилась с образом бедной пенсионерки настолько, что совершенно искренне доставала жалобами и нытьем младшую сестру Наталью и изредка объявлявшихся старых знакомых из Дома на набережной.

Вторым же ее неотвязным чувством сделался постоянный страх. Женечка боялась покупать новые вещи, о ремонте в своем жилище и думать не смела, ходила и ездила только по пенсионной карточке, а в сбербанке снимала только самую малость: ведь могут и убить, и ограбить! Даже счетов имела несколько: вдруг девчонки, работающие в банке, проследят сумму на одном-то счете! А дальше — наводка, а дальше — «российский криминал».

Так и тянулась жизнь — ни шатко ни валко. А денежки все капали неторопливым ручейком. И не находилось никак возможностей взяться и пролечить внука Андрюшу от эпилепсии в серьезной клинике. Не нашлось средств для покупки дачи для детишек, где бы Ленка могла проводить с ними все лето. Не нашлось средств для учебы подававшей надежды внучки Насти в спортивной школе. Женечка оправдывала свою скупость тем, что зять «обязан содержать семью» и что «ребенок должен пробиваться сам»! И копила миллионерша Женечка Козлова на «счастливую старость». И разницы между жизнью ее семейства и жизнью обычной рабочей семьи по соседству вроде и не наблюдалось. Если бы не один момент...

Если бы не чувство, описанное Лионом Фейхтвангером в книге о еврее Зюссе, чувство неизмеримого тайного могущества, власть денег, без которой Женечка давно не представляла себя. Слаще первой любви было это чувство; слаще первого лепета родного дитяти; слаще родительской любви и любви ответной — дочерней; слаще дружбы сестер и заботы о внуках; слаще мужских объятий, карьеры, даже простого тепла человеческого общения. И всем этим пришлось заплатить за богатство...

Старая женщина все пыталась объяснить это — то ли врачам, то ли незримым своим собеседникам. После укола, в состоянии легкой полудремы, под руку с врачами, сама спустилась к заждавшейся «скорой». И под легкое покачивание заднего сиденья улыбалась и кивала всем тем, кого одного за другим оставляла навсегда там, в старой квартире...

И уже в больничной палате продолжала вести разговор с молодым и веселым Яшей Клевером и с живым, крепеньким, темно-кудрявым, большеглазым Ленкиным первенцем, которого она не пустила в жизнь...

Старую даму, попавшую в районную психиатрию, долго не могли зарегистрировать — при ней не нашлось никаких документов. И лишь недели через две сопоставили ее личность с поступившим из милиции запросом о розыске пожилой женщины по заявлению дочери — Елены Мануйло — о пропаже матери. А дальше все пошло быстро. Ленка, не задерживаясь, оформила полную опеку и безотлагательно выписала мать в дом престарелых «с коррекционным уклоном», довольная, что не стало нужным оплачивать вторую квартиру. Быстренько «пробила» инвалидную пенсию. Переоформила на себя многочисленные сберкнижки и договор с риелторами... И начала было строить планы, обрадованная свалившимися с неба деньгами: надо пролечить сына, приобрести ему квартиру, чтоб не мыкался с юной женой по съемным углам, завести дачу, помочь дочери Насте, которая преуспела-таки в теннисной карьере. Может, стоит попробовать вернуть мужа и отца, Сашку Мануйло, двадцать лет неустанно содержавшего семью — последнего, кого Женечка успела изгнать из недр морозовского гнезда? Стоит, наконец, поездить вместе по курортам, посмотреть мир, оторваться хоть на несколько дней от постылого пейзажа за окном кухни!

Все эти грандиозные планы не давали Ленке покоя буквально недели три: до тех пор, пока все материны сберкнижки в банке не переоформили благополучно в ее полную-полную собственность...

В этот день Ленка явилась в сбербанк самой первой. И оделась почему-то как можно беднее и незаметнее — так всегда одевалась ее мать. Свой затрапезный вид Ленка про себя посчитала мерой безопасности, но подсознанием чувствовала: причина гораздо, гораздо глубже, в очередной раз вспомнив о матери. С утра она получила на руки все вожделенные сберкнижки, со своей теперь фамилией: даже объединять их в одну не стала, вроде до конца еще не понимая почему.

И только придя домой, к своему постылому кухонному окошку, и разложив перед собой сберкнижки наподобие маленького пасьянса, Ленка вдруг до конца поняла все в поведении матери, над которой посмеивалась.

Поняла, почему мать ютилась в жалкой съемной квартирке, поняла, почему мать в свое время, после Гвоздилова, так и не вышла замуж, почему отвадила немногочисленных, даже самых «нужных», друзей и подруг, почему напрочь рассорилась с сестрами, посмевшими после смерти родителей робко заикнуться о минимальной доле в наследстве, почему раз и навсегда покончила с разъездами по миру, даже в оздоровительный санаторий так и не выбралась, опасаясь оставить жилье без присмотра, почему избегала общения с соседями.

Поняла Ленка даже то, почему бабка Женя так и не пролечила внука, предпочтя в двадцать лет отправить его на «выселки» с молоденькой женой, и ни разу не помогла их семье...

Ленка зашила сберкнижки в разные бюстгальтеры, перезаключила бессрочно договор с риелторской фирмой — и навсегда угнездилась в скромненькой двушке вдвоем с некрасивой незамужней дочкой Настей...

И потекла прежняя жизнь, с прежним видом из кухонного окошка...

И потекли золотым ручьем на книжки денежки, готовя теперь уже Ленке «счастливую старость»...

А еще через время, на бедных похоронах Женечки, единственная ее внучка Настюха, так и не нашедшая мужа к тридцати годам, неожиданно близко заглянула в потускневшие глаза матери своими круглыми, желтоватыми, совиными — бабкиными глазами на плосковатом, чуть приподнятом лице и холодно и дерзко поинтересовалась:

— Мам, а как там, кстати, делишки с моей квартирой? В наше время нет дураков жениться без брачного контракта! Так что давайте все обкашляем и разложим — ты как, братуха? — И свысока прищурилась на недавно ставшего папашей брата Андрюшку...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0