Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Антология одного стихотворения. Кюхельбекер Вильгельм Карлович

Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846)

Вильгельм Карлович Кюхельбекер, для лицейских друзей просто Кюхля, явил в русской поэзии редчайший, если не исключительный, образ певца не Любви — главной темы всей мировой лирики, а Дружбы. Он был друг своих друзей, и каких друзей! Пушкина, Грибоедова, Баратынского, Дельвига, Рылеева... Он их не просто любил — он жил этой дружбой и ее отголосками до самой своей кончины в Тобольске. Он посвятил им едва ли не большинство своих сочинений. Он им прощал многое (при всей вспыльчивости натуры, отмеченной и подчеркнутой современниками): и шуточки в свой адрес, сызмала преследовавшие близорукого, нескладного юношу, и бесконечные пародии на выспренние, слишком восторженные ранние стихи. Прощал потому, что знал точно: друзья его любят не менее искренне, чем он их. А дружеские подначки — что ж, такова судьба, уж такой он, как видно, смешной уродился, и ничего с этим не поделаешь. Да и подначки эти не от злобы или желания унизить, а просто так, от радостного и беспричинного веселья, переполнявшего сердца молодых лицеистов. Это никоим образом нельзя считать бесхарактерностью, слабостью; доказательством тому не только частые вызовы на дуэль (с Пушкиным в том числе), кончавшиеся, как правило, мировой с пуншем и братскими объятиями, но и вся дальнейшая скорбно­героическая судьба поэта.

Он один из немногих декабристов, на чьей совести не осталось ни малейшего пятна после долгих, тяжелейших допросов по делу 14 декабря, после многих лет в крепости и ссылке. А это говорит за себя, и говорит веско. Читая судебные материалы по делу декабристов, порою поражаешься: куда подевалась беззаветная отвага большинства «синих гусар», блистательных храбрецов с молодецкой выправкой? Нет, их не осуждаешь (да и нельзя судить!), но диву даешься — как они виноватились перед царем, перед следователями, как, часто невольно, по излишней доверчивости (врожденное благородство?), выдавали все новых и новых заговорщиков! И лишь единицы устояли, не выдав товарищей, подобно Лунину, Крюковым, тому же Кюхле. Это притом, что именно они не числились в «главных злодеях». А вот главные­то, нередко со слезами раскаяния, говорили государю все, «начистоту». И в итоге новыми узниками полнились казематы.

Нет, Дружба воспринималась Кюхельбекером не только как один вечный праздник бытия, но и как суровый долг, как служение. Он лучше многих осознавал, что стоит за этим словом, и всей судьбой, всем творчеством заплатил за священное чувство. Печально, куда печальнее многих друзей, сложилась его судьба, ведь он остался на всю жизнь каторжанином. Сначала в тюрьме, потом на каторге, а потом в ссылке, где и окончил дни. Семья, хотя и была, и дети подрастали, не занимала основного места в жизни, равно как и недолгие любовные увлечения. Он был — Поэт, осознававший свою миссию как служение Богу и миру. Богу — покаяние, миру — песни и пророчества. Именно пророческая, высокая роль мыслилась им главенствующей в пути поэта. Отсюда, наверное, пафос, порой чрезмерный, в его стихах. Но это родовая, можно сказать, черта, без нее мы бы знали какогото другого поэта, а не Кюхельбекера, большую часть наследия которого составляют пафосные, эпические произведения — трагедии, поэмы, исторические драмы. Историческую трагедию «Прокофий Ляпунов» высоко ценил Пушкин, который всю жизнь болел душой за своего друга и помогал ему, чем и как только мог: ценными книгами, ходатайствами о публикациях в столице, поддерживал письмами и оказиями. «Прокофий Ляпунов» наиболее значительное и литературно совершенное сочинение Кюхельбекера. Эту драматическую трагедию и теперь не грех бы поставить на сцене — да кому и где?..

Лирика же его — ода Дружбе, ода, где пафос дружеского сочувствования восходит по степени накала до истинной любви — той чистой любви, которая, кажется, вынута в целости из горних сфер и явлена грешной земле. Немного поэтов в мировой литературе, столь верных этой теме, верных до конца, до могилы. Здесь уже не стиль, не метод, здесь — метафизика. И в одном из вершинных своих стихотворений — «Ангел», которое мы сегодня включили в нашу антологию, эта тема возведена до степени божественного. Соблазненный нечистым ангел, отпавший от сонма светлых друзей, тоскует более всего о них. Именно они приносят надежду, они восхищают его (пусть на время) и уносят в небеса, в потерянный рай. Не любовные, а дружеские объятия соратников и родных даже здесь, в потусторонней области, остаются самыми желанными и спасительными. Это очень болевые стихи. Не знаю, где еще с такой мукой и отчаянием сказано об отпавшей от рая душе. Здесь прочитывается хотя и неочевидный, но явно судьбинный, может быть, исторический подтекст. Умнейший же был, глубокий был человек Вильгельм Карлович, истинный патриот, настоящий знаток истории, народного творчества. Не мог он за долгие годы каторжных раздумий не осознать всей пагубности для России бонапартистских устремлений вожаков декабристов, да и своего раннего экстремизма. Нет, перед жандармами он не каялся и не собирался каяться. Его покаяние было совершенно иного порядка — высоко иерархического. И только потому он отваживается отождествить себя с падшим ангелом, тоскующим о другахбратьях, о Закупских лугах — прообразе рая для него, имении сестры поэта и ее мужа, где Кюхельбекер провел счастливейшие свои дни, о чем вспоминал всю жизнь как о земном рае. Лучшегото он и не видел, печальный рыцарь, «смешной» Кюхля, с высочайшим достоинством и силой духа одолевавший свою такую несмешную судьбу.

Ангел
На небесах небес пред славою Господней
Блаженный некий ангел предстоял;
От звезд бесчисленных до мрака преисподней
Вселенную он взором обтекал;
И се — на темный шар свои низводит очи,
Где средь гробов и тлеющих костей
Витает человек, слиянье дня и ночи,
Брат Серафимов, брат червей.
И что же? Сатана, бессмертных искуситель,
Воздвигся, шумен, и покинул ад, —
И потряслась за ним бездонная обитель,
И он из проклятых навеки врат,
Ревущий, алчный лев, ловец ненасытимый,
Хулитель древний, темный, падший дух,
Вступает в светлый сонм, единым Богом зримый,
И шепчет ангелу в отверстый слух:
«Непостижимый — благ... Почто же на страданье
Он землю, дело рук своих обрек?»
Внял ангел: вдруг его померкнуло сиянье;
Уже он на земле, — он человек.
Борим боязнию, игралище надежды,
Он жизнию за грех казнится днем;
Но ночию, когда его сомкнутся вежды,
Воспомнив о товарище своем,
Толпою ангелы из рая прилетают,
Изгнанника на радужных крылах
Быстрее молнии в отчизну восхищают:
Он ангел вновь, — он вновь на небесах;
И видит он духов, страданьем омовенных,
Как золото, очищенных огнем,
И раздается песнь восторгом окрыленных:
«Отца страданий славим и поем!»
Увы! И я тужу, и я изгнан из рая:
Узрю ли, встречу ли мою семью?
По вам тоскую я, к вам руки простирая,
Блаженствую, когда я слезы лью.
И вы, родимые, вы брата посещали!
Я вас видал в златых, счастливых снах;
Являлись: исчезал туман моей печали;
Был с вами я, был в Закупских лугах.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0