Поэзия Натальи Егоровой

Древнерусская икона

Роман о любви и вере

«Солнце светит и жжет через край»

Егорова Н. Русской провинции свет: Избранные стихотворения. Смоленск: Свиток, 2013.

Не так давно вышла новая книга Натальи Егоровой, объемная, охватывающая практически все творчество, от ранних стихов до сегодняшнего дня. По прочтении сразу возник у меня вопрос: кто это будет читать? И будет ли? Для кого эта книга? Нужна ли читателю или она для того лишь, чтобы авторское самолюбие потешить? Единственно ли верный тот путь, который выбрала Егорова, или поэзия ее давно и безнадежно устарела и она всего лишь жалкий ортодокс, живая окаменелость, а книга ее — записки из подполья, как называют русскую литературу не то что либералы, а подчас и сами русские писатели и поэты?

Сама Наталья Егорова считает, что сейчас никто никого не читает. Но это, разумеется, не так.

Откроем, всмотримся, попытаемся ответить на вопросы, которых действительно возникает немало.

Оформлена книга неплохо, стихи напечатаны на хорошей бумаге, что играет не последнюю роль для восприятия. Обложка очень красивая: белый храм в тени деревьев, пятна солнца. В целом оформление соответствует содержанию: на иллюстрациях древние башни, колокола, проулки, деревеньки, лихие тройки, привычные глазу русские пейзажи. Что касается непосредственно содержания, здесь разговор особый.

Поэт Наталья Егорова, несомненно, сильный. Трудно назвать когото еще в современной поэзии, кто бы писал так проникновенно и страстно. «Ни холоден, ни горяч» — это точно не про нее. Восклицает ли она «Гой еси, мой языческий терем!», говорит ли о любовных грозах, кается ли — все порусски безоглядно, через край, у нее и солнце «светит и жжет через край». Отмечу сразу: буду говорить «поэт» исключительно в силу традиции, предполагающей, что «поэтесса» есть нечто второстепенное, уступающее по накалу, хотя женское начало в творчестве Егоровой выражено необыкновенно ярко, и, на мой взгляд, это замечательно. Глубокие, мощные корни ее поэзии, развивающей традиции нашей классической литературы, питаются русской сказкой, былиной, песней. Можно сказать, что Егорова — поэт с ярко выраженным архаическим, мифологическим сознанием. Таковым является Николай Тряпкин, который говорил, что он сам себе фольклор. таким стремился быть Юрий Кузнецов, однажды потрясенный книгой Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»; так от этого потрясения Юрий Поликарпович и не оправился, оно и понятно: народное творчество настолько неохватно и глубоко, что ни одному поэту превзойти народный гений не удастся. И очень не любил Кузнецов, когда за славянскую тему брался кто­то другой, своей эту тему считая, так что некоторые авторы, чьи вирши он кромсал, обижались на мастера. Но кладовая эта поистине неисчерпаема. Посчастливилось заглянуть в нее и Наталье Егоровой. И родилось немало стихов, не побоюсь сказать, гениальных.

В книге несколько разделов с говорящими названиями: «Взыскуемый град», «Звезда над временем», «В эти полдни открыта калитка», «Терпеливая муза», «Terra fatalis», «Богородица и листопад», «С высоких подмостков моих двадцати». Стихи не разбиты по годам, они соединены произвольно, но развитие — не линейное, а волнообразное — ясно ощутимо. Стихи с ярко выраженной древней символикой сменяются произведениями с символикой христианской, но славянская старина не желает отступать, врываясь властно в ткань стиха. Оттого­то, к примеру, в стихотворении «Богородица и листопад», созданном на основе народной легенды, есть отголоски языческих представлений:

В шорохах леса — очнись и
                                                    послушай! —
Ропот укора: «Умру!»
Это не листья, а умерших души —
Души шумят на ветру.

И в стихотворении «Четыре матери», тоже написанном на основе народной легенды, упоминаются Матерь Божья, мать Россия, мать земля и мать родная.

Один из самых сильных, пожалуй, цикл «Terra fatalis». Егорова тяготеет к видению объемному, глубокому, можно даже сказать, космическому. Какое стихотворение ни возьми, прямо или косвенно в нем упоминается космос, Вселенная, мироздание. По всей видимости, идеи русских космистов Циолковского, Чижевского, Вернадского не однажды Егоровой переосмыслялись. Неоднократно возникают в ее стихах образы космонавтов («Лампа Гагарина», «Гжатск», «Днепр Славутич» и другие). Об особом отношении своем к первому космонавту Наталья Егорова упомянула в опубликованной в журнале «Москва» статье «Город Богородицы», посвященной 1150летию Смоленска. Гагарин, отметим, земляк Егоровой, осознается ею как человек, сделавший шаг к «овладению царем Космосом».

И Гагарин с гуслею старинной
Пронесется в звездах над Днепром:
Там, где есть преданье и былина,
Будущее входит в каждый дом.

Последнее очевидно означает, что Егорова пытается увязать прошлое и грядущее, вернуть распавшуюся связь времен, соединить, как она сама отмечает, «несоединимое». Автор мыслит Новое небо как некий синтез древности и ее легендарных героев и целого «космоса» героев новых, среди которых и реальные, и литературные: Тёркин, Жуков, Гагарин.

И самое себя Наталья Егорова видит Вселенной:
Но что мне целый мир, коль я сама —
Вселенная в снегу ночных светил!

(«Диктуют звезды, поджидает рок...»)

Диалог с космосом, с небом как с чем­то абсолютно живым, мыслящим не раз запечатлен Егоровой. А космос глаголет огнем остывающих звезд. (Когда опускается ночь над твоей головой.) Космос этот древний, родовой, вполне обжитой, с соседкой, уходящей ввысь по «звездной колючей стерне», с родней, сидящей за праздничным столом. И опятьтаки корни подобного видения уводят в славянскую старину. Керосинка, вылезшая откудато из середины прошлого века, и телевизор общему древнему колориту не помеха, они скорее придают достоверность постоянно обновляемому жилищу ушедших за земной окоем предков.

Дымит во всю вечность трубой там
                                          заснеженный дом.
Родня гулевает за снедью богатым
                                                              столом.
Гремит телевизор которую вечность
                                                               подряд.
Чадит керосинка. Сосульки
                                  на крышах звенят.

Это исконное, родовое начало и есть суть и корень поэзии Егоровой. И это сближает ее поэзию с творчеством упомянутого уже Тряпкина, а еще, пожалуй, Бунина, для которого очень важна была тема памяти и прапамяти, чьи рассказы, вспомнить хотя бы «Деревню», буквально перенасыщены архаизмами и этнографизмами, каковыми для нас теперь являются обозначения предметов крестьянского быта, приметы жизни, безвозвратно ушедшей: овины, риги, гумно, варок, хоботье, рогожи; крестьянская одежда: рубахи и армяки, старинные лиловые поневы с «прозументом», головные уборы, делающие женщину похожей на корову — символ плодородия и богатства.

У Егоровой свои приметы уходящего: древний волок, хаты, ухваты, гармошка, керосинки. Любовь ко всему родному, освященному традицией, обласканному руками прежних поколений, боль оттого, что уходит этот быт, эта старина, выплескиваются в стихи. И не случайно так часто пишет Егорова о старухах — хранительницах этой такой близкой сердцу старины: «Старуха» (1998), «Гжатск» (2003), «Сини очи бабушки моей» (2004), «Волоковая» (2008), «Прохожу по цветным тротуарам» (2011), «Ива» (2005). Например, стихотворение «Волоковая» (2008) начинается именно с описания космоса крестьянского жилища, где даже угли похожи на звезды. Какой древний образ, перекочевавший в стихи из сказочных пространств!

Черны чугунки и старинные живы
                                                               ухваты,
И угли в золе полыхают, как звезды
                                                               в ночи.
Ты крестишь порог и гостей
                                     приглашаешь у хату.
И ставишь картоху в остывшем
                                               горшке на печи.

К предметам уходящего крестьянского быта добавляются приметы времен недавних, советских: открытки с космонавтами, старые проулочки, «ребятня по околицам свищет, голубей отправляя в зенит». Предстает не слишком сытая, но устроенная по совести жизнь дорогобужских мещан, чем­то отдаленно напоминающих уютных и трогательных старосветских помещиков: герани на окнах, веселые гулянки, провинциальная теплота и доброта к ближнему и дальнему, хлебосольство и гостеприимство. О провинции Егорова пишет тепло, без намека на ненависть и презрение, но неизменно с болью:

Все, что прожито здесь, и горчит, и
                                              свободою ранит.
И с грядущею жизнью так больно и
                                                     ясно роднит.

Страх перед настоящим, непонимание его, неприятие, восприятие всего нового как угрозы, даже смерти вызывают желание отгородиться щитом прошлого, понятного, упорядоченного космоса в противовес хаосу окружающей современности. И даже не столько о распавшемся Союзе, на мой взгляд, тоскует лирическая героиня Егоровой, сколько об окончательном распаде уклада русского, привычного, который еще теплился в советские времена, когда еще сохранялось уважительное отношение к родной земле.

Итак, привычное, древнее, родовое рассыпается, распадается, как ветхая ткань в руках. Дух в смятении. Тело просит любви, душа просит любви, сопереживания, общения, разговора. Стихи одно страшнее и трагичнее другого. Вот несколько начальных строк:

Никто не позвонит, пока никто не
                                                                  умер...
Стареет мир в трагической печали...
Ночь да ночь без конца и исхода...

В стихахмолитвах, в исторических произведениях, когда речь о прошлом страны, как, например, в «Днепре Славутиче», когда Егорова вдыхает нечто новое в старинные легенды, «вечная вьюга», «синие очи», «чаша посолонь», «аки свалка», «гусли­самогуды», «Могилев дивяхом гречей Мценск» и тому подобные образы воспринимаются достаточно естественно. И Пушкин не гнушался архаизмами, и нам не след.

Но иногда старые мехи не выдерживают молодого вина. Порой это народно­поэтическое архаическое подводит, потому как устаревшая лексика не способна передать новые реалии во всей полноте, и это, честно говоря, отталкивает. А порой просто сбивает с толку. Вот стихотворение о вечном мае «с жестокими ночами». Вот что за гармоники вслед? Какой это год, век? Город? Деревня? Где сейчас играют на гармонике на улицах? Или это о прошлом?

Размечтались пьяные гитары,
Им подпеть гармоники не прочь.
Вновь бредут по темным паркам пары
Изживать скупое счастье в ночь.

2010  («Вечный май, горячий бред
                                                   любовный...»)

Все понятно: Блок, май, соловьи... И все же, все же... Все эти «обрящет, гулевали, аки, керосинка чадит» перехлестывают через край.

Возможно, испортила меня работа в издательстве, где нужно, чтобы было все «как за окном», но некоторые вещи кажутся действительно устаревшими, возникает иногда ощущение, что я читаю классику, то ли 30х годов века двадцатого, то ли 50х. Представляется, автор обращается сразу к грядущим поколениям, минуя современников, которые вялы, нелюбопытны к чужому творчеству, не читают друг друга, занятые добыванием хлеба насущного. Возможно, ими поэзия Егоровой будет восприниматься как нами сейчас поэзия Блока или того же Павла Васильева, ибо время нынешнее в ней, так или иначе, запечатлено. И о современности она пишет немало. Речь скорее о построении ее поэтического космоса. Все сказанное, разумеется, не умаляет достоинства поэзии Натальи Егоровой. Возможно, она чувствует себя органично именно в таких формах. Она из тех редких ныне людей, кто сохраняет цельность сознания, противостоит распаду и раздробленности. И может быть, опора на традицию для нее единственный способ сохранить «ясность души».

Но вот что хочется отметить: возможно, проблема Натальи Егоровой, как и других русских поэтов нашего времени, в том, что практически не выходили или редко выходили их книги. В результате происходит своеобразное явление: стихи в ожидании публикации как бы спрессовываются, отлагаются, как упавшие деревья в первобытном лесу, становятся порой непроходимой чащобой.

Еще одно: у Егоровой много самоповторов. Это, скорее всего, опятьтаки оттого, что выход к читателю был мал. Идет возвращение по кругу к одному и тому же. Ощущения ненужности, непонятости, тоски и одиночества почти непереносимые. И это вечное «назло». Все невыносимо, жутко. Но есть главное — понимание сути поэзии: на краткий миг восстановить гармонию мира.

В последнее время появилось у Натальи Егоровой много стихов христианской тематики. Уж здесь архаика явная, но она и на месте. Говорят, что поэт — это судьба, путь. Путь явственно в поэзии Егоровой прослеживается: от язычески радостного ощущения себя «русалкой, сиреной, наядой» до покаянного «яко разбойник на кресте». От «Гой еси, мой языческий терем!» до апокалипсического видения грядущего. Но я уже отмечала, что не все здесь просто и однозначно. «Терем» в общем­то никуда не исчез, он то и дело проступает в стихах, и гусли­самогуды нет­нет да вылезают на первый план.

Сознание апокалипсическое ищет адекватного выражения. Егорова зовет к покаянию как единственному пути, способному спасти душу человеческую. На земле для нее счастье невозможно. «Ловить свою мгновенную удачу» «на Богом выжженной земле» бессмысленно. По всей видимости, в социальный прогресс, в возможность каких­либо позитивных преобразований поэт не верит.

Тема гибели всего русского звучит ярко и откровенно. Но вот здесь еще одна точка, в которой не могу я с Егоровой согласиться. Против чего яростно протестует моя душа, так это против стихов, где Россия объявляется мертвой.

Тема «мертвой России» в связи с развалом Советского Союза поднята была Юрием Кузнецовым. Писали об этом, конечно, многие, но масштабное видение Кузнецова вознесло тему эту на почти недосягаемую высоту.

Туман остался от России
Да грай вороний от Москвы.
Еще покамест мы живые,
Но мы последние, увы.

Шагнули в бездну мы с порога
И очутились на войне.
И услыхали голос Бога:
— Ко Мне, последние! Ко Мне!

1998 («Призыв»)

«Пала Россия, пропала Москва...», «О груша Отчизны моей!», «Державная щука навек умерла...» — сколько раз потом все это перепевалось! Стало своеобразной традицией говорить о гибели России. Николай Зиновьев эту традицию подхватил и развил в полной мере. Прошло немало лет, но и поныне журналы русские переполнены вторичным, на многих жерновах перемолотым: тоской, проводами, гибелью Родины. Излюбленная тема: Россия гибнет, ворон кружит. Таскают бедную ворону за хвост из стихотворения в стихотворение. Но Россия гибнет с таких незапамятных времен! Еще в «Слове о полку Игореве»: «Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали, // но часто вороны граяли, // трупы между собой деля». И поэты с тех самых пор плачут и воспевают землю русскую. Но после развала страны о пахарях и воронах писали, как никогда, много.

Наталья Егорова тоже писала о распаде и умирании немало: «Никто не косит черные бурьяны...» (2010), «Эту нищую землю никто не спасет...» (2013), «Давно деревни вымерли в округе...» («Вселенская церковь» (2013)), «Все меньше их, детей русоволосых...» (2010).

Я уши зажму в вековой роковой
                                                             тишине.
Из каждого камешка жалоба
                                                слышится мне.
То воет земля о великих и
                                         страшных судьбах.
То воют поля, порастая сосной, на
                                                                гробах.

2009 («Когда отходил от соборов пылающих лях...»)

Белый дом запылал посреди тишины.
И, узнавши, что люди — не братья,
Я пошла по руинам великой страны,
Имя Бога твердя, как заклятье.

2009

Что это все, неправда? Что поля не кошены, что «все меньше их, детей русоволосых»? Нет, все так. Автор прав. И традиционные темы: памяти, русского народа и его миссии на земле, тема России, которую Тютчев еще определил как душу мира, неисчерпаемы. И можно бесконечно говорить о воющих руинах. И делает это Егорова со всей мощью своего таланта. Но!.. Ведь Россия жива, чудом каким­то держится, несмотря на все поэтические пророчества. Дети все­таки рождаются, книги пишутся. Да и поля не все уничтожены; где смогли отстоять, там родят они хлеб. И храмы строятся. Сопротивляемся, боремся. Ушла ли Родина? Да нет, слава богу! Вот она! Еще бы руки приложить.

Говоря так, имею в виду не только поэзию Егоровой, но и русскую поэзию в целом. Я уже отмечала, что творчество Натальи Егоровой явление настолько незаурядное, яркое, что оно, как и все значительное, пробуждает к жизни множество вопросов о развитии поэзии в целом. Не могу сказать, что русская поэзия переживает упадок, нет, но явственно ощущается отсутствие некоего созидательного начала. Где точка поворота? Может быть, в том, чтобы признать, что развал Союза не есть гибель России? Это начало нового, трагического, тяжелого, иного, но все же этапа жизни, а не умирания. «Имя Бога твердя как заклятье», Наталья Егорова предлагает путь, освященный традицией, путь покаяния. «Пусть Россия, хотя бы без Царьграда, хотя бы в настоящих своих пределах, станет христианским царством в полном смысле этого слова — царством правды и милости — и тогда все остальное, — наверное, — приложится ей», — писал в 1893 году В.С. Соловьев в статье «Ф.И. Тютчев». Возможно ли подобное? Егорова постоянно пытается найти разгадку, ответить на вечные вопросы, тревожащие поэтов и философов, и замирает, завороженная неправдоподобной прекрасностью и таинственной непознаваемостью мира.

Но отдадим должное Наталье Егоровой: тонкости ее восприятия, ее стремлению к постижению истины и любви. Можно сказать, что вся книга о любви: человека к Богу, человека к человеку, к солнцу, природным стихиям, ко всякой твари, живущей на земле: к цветку, соловью, муравью, даже опавшему листку.

Диктуют звезды, поджидает рок,
Грозится смерть, смакуя слово «прах».
Но солнцем жжет огонь в разрывах
                                                                   строк
И вспыхивает вьюгами в мирах.

Отдадим должное щедрости поэта, редкой, удивительной.

И, взлетая над райскою кущей,
На двоих разломлю каравай:
Никогда не скудеет дающий.
Солнце светит и жжет через край.

2009

На мой взгляд, главное, что есть в книге Егоровой, даже не ее собственные достижения как поэта, что не подлежит сомнению, а те пути, которые намечаются ею вольно или невольно. Егорова переработала, преобразила работой своей души целый пласт жизни, определенную эпоху, которая если на ней не заканчивается, то уже близка, повидимому, к своему закату, и открывает и для своего творчества, и творчества других поэтов нечто совершенно новое.

Поэзия Натальи Егоровой заслуживает, разумеется, большой, обстоятельной статьи, если не книги. Хотелось бы, чтобы не только поэты, но и ученыефилологи, исследователи­литературоведы, школьники, студенты обсуждали взахлеб, спорили, вживую, в блогах, чтобы на всевозможных радиостанциях, в журналах и газетах, по разным каналам телевизионным читали и обсуждали хорошие русские стихи, и Егорову — обязательно. Право, она того заслуживает. Пусть наконец русская поэзия займет подобающее ей высокое место. Пусть волхования наши делают мир чище и гармоничнее. И да сбудутся слова мои.

Марина Котова

Поиски святынь

Кокорин А.А. Древнерусская икона и культура Запада: Заметки художника. М.: Издво Московской патриархии Русской Православной Церкви, 2012; Зданович О., Гусаков Г. Благовещение: Хроники спасенного иконостаса. Донецк: Ваш имидж, 2009.

Редко встречаются красочные и одновременно энциклопедические издания, в которых серьезный анализ произведений изобразительного искусства органично сочетается с проникновенным разговором на духовные темы. В книге Кокорина рассказывается не только о старинных красителях, гармоничном сочетании цветов, но и подчеркивается особый настрой, свойственный иконописцам: «Что характерно для древнего художника — это его бережное отношение к самому материалу, к живописным средствам и компонентам — цвету, линии, силуэту, форме. Он дорожит непосредственно самим цветом, его красотой, отношениями цветов, как ребенок, еще не наученный натуралистическому видению». Автор подчеркивает значение не только живописного мастерства, свойственного европейской живописи, но и духовного начала, превалирующего в древнерусской иконописи. Это своего рода постижение иконы «изнутри», как образного выражения духовных глубин православной традиции.

Характерный пример соотношения искусства как такового и обращенности к горнему миру приведен в другой замечательной книге — «Благовещение: Хроники спасенного иконостаса». Она рассказывает о захватывающей, почти детективной истории обнаружения и спасения четырех древних (конца XVI столетия) уникальных икон московско­строганов­ского круга — «Благовеще
ние», «Вознесение Господне», «Успение» и «Св. Троица». Многие сравнивают это повествование со знаменитыми «Черными досками» Владимира Солоухина.

Еще во время хрущевской «оттепели» древнерусской иконописью стали интересоваться не только искусствоведы и коллекционеры, но и художники, артисты, писатели. Среди них был и Владимир Солоухин, написавший об этом сразу ставшую знаменитой повесть «Черные доски». Под впечатлением от этой книги на поиски устремились десятки интеллигентов, жаждущих лично добыть в разрушенных храмах хотя бы один древний шедевр. «Благодаря этим экспедициям было спасено немало значительных и уникальных памятников», — пишут авторы в главе «Путевые заметки донецких собирателей». Иногда удавалось чудом «выдернуть» икону из подлежащего сносу храма.

«Хроники иконостаса» во многом построены как диалог между соавторами, откровенно повествуют о более позднем периоде собирательства икон, об особом, весьма замкнутом мире коллекционеров и торговцев­«антиквари­ев». Авторы приводят «легенды», которые часто рассказывают торговцы желающим приобрести у них «древнюю» икону, отмечают, что слова «икона досталась мне от прабабушки» означают возраст всего­навсего сто лет. Почему древние иконы так редки? «На завершающей стадии икону покрывали лаком — олифой. Но она имела коварное свойство с годами темнеть. Обычная олифа делалась непроницаемочерной в среднем за восемьдесят лет. Прибавим сюда еще и естественное загрязнение, свечную и лампадную копоть».

Книга содержит удивительные и малоизвестные сведения: «...к середине девятнадцатого века, прежде всего во владимирских селах, возникла целая индустрия подделок “под Строгановых”. Самые дорогие искусные “подстарки” изготавливали в Мстёре. Возами скупались древние доски и обветшалые иконы. Иконы писали в древней манере, с использованием методов искусственного старения. Что характерно — на старообрядческой подделке никогда не встретишь намеренного повреждения лика. Старообрядцы хорошо понимали, что именно лик — средоточие духовной силы иконы».

Подробное описание реставрационных работ, конечно, будет интересно в первую очередь специалистам, хотя любой читатель, листая страницы с репродукциями, может увидеть, как черная доска, на которой едваедва просматриваются силуэты святых, возвращается к изначальному состоянию великого произведения искусства, в игре красок и золоте нимбов. Научным консультантом и автором предисловия выступила ведущий научный сотрудник отдела древнерусского и церковного искусства НИИ Российской академии художеств, лауреат Госпремии РФ Л.Бусева­Давы­дова.

Хлеб, любовь, истина

Покровская О. Булочник и Весна. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2013.

Есть книги, которые не только задают важнейшие жизненные вопросы, но и показывают, к чему приведет выбор того или иного ответа. Этот роман будоражит душу до самого дна, заставляя задуматься и о вечном, и о сокровенном, и о том, чему же на самом деле посвящена единственная и неповторимая человеческая жизнь.

Для главного героя романа поначалу сомнений не было: он хотел печь хлеб. Талант хлебопека достался Константину от прадеда, уроженца деревни с трогательным названием Старая Весна. «Нечто вроде животворящего креста мерещилось мне в ломте обычного хлеба. Хлеб увлек меня, как иных увлекает музыка...» Благодаря хлебу он встретил свою любовь, пылал счастьем, не знающим сомнения, и строил планы: переехать жить за город, открыть свою пекарню...

Но тут дала о себе знать всепроникающая беда нашего времени. Осуществление даже самого прекрасного и благородного по смыслу плана требует материальной основы. Желая заработать на мечту, Костя устроился на нелюбимую, но денежную работу. И сам не заметил, как втянулся в нее настолько, что разучился отдыхать, замечать отрадные мелочи жизни, обращать внимание на настроение близких. Ведь внешне все хорошо: растет ребенок, средства есть, в квартире уют... А то, что попрежнему любимая, он уверен в этом, жена Майя перестала петь, — так это пустяк, недостойный внимания, каприз, мимолетный приступ усталости.

Однако то, что казалось пустяком, оборачивается серьезной проблемой — Майя начинает терять зрение, — а потом и катастрофой — разрушением семьи. Укрываясь за внешней заботой от упреков в невнимании, Константин находит для супруги самого лучшего врача. Хотя поначалу и был разочарован тем, что чудоспециалист работает в обычной, заштатной поликлинике. Вот только доктор не просто помогает Майе снова прозреть, но и находит ключ к ее истерзанному сердцу.

И тогда у героя возникает новая навязчивая идея — найти ту самую родную деревню, прадеда, построить там дом, который станет надежной крепостью, которая спасет его семью. Ну и пекарню заветную открыть в соседнем городке... «Когда после поездки в Старую Весну я всерьез задумался о воплощении наших с Майей юных мечтаний, первой мыслью, пришедшей мне в голову, было спросить совета у Пети. В отличие от меня, он умел отличить истинный плюс от мнимого и неплохо предсказывал будущее. “Это, брат, не я — это музыка! — объяснял он. — Музыка промывает жизненный слух!”» Друг детства когда­то советовал Майе развивать свой вокальный дар, идти учиться, непременно выходить на сцену, но Костя ревниво оградил жену от этих искушений. Однако сейчас, начиная подозревать, что был во многом не прав, но еще не имея сил смириться, он не может не обратиться к другу за, как он считает, благословением. И они вместе едут в Старую Весну: «Наконец за поворотом лесного коридора открылись поля, холмы и по левую руку — стены монастыря. Над этими стенами, как столб пара, поднималась в синеву небес колокольня без колокола. Ее очертания казались растертыми по небу ластиком. Возникала мысль, что белый монастырь тает. Вот настанет оттепель — и он сойдет вместе со снегом».

Рядом с этим древним монастырем разыграется удивительная мистерия страстей земных и небесных — с неизбежной примесью темных искушений. Будто в жизни наших современников отразится история этого места, с набегами и войнами, озарениями и раскаяниями. Потом уже, потрясенный новыми напастями, Константин окажется внутри монастырских стен вместе с местным журналистом Леней, яростным защитником своей малой родины против алчных девелоперов и олигархов, и художником Ильей, ищущим свое предназначение.

Когда надежда вернуть любовь Майи исполнением их общей юношеской мечты не сбудется, а рядом с деревенькой, нарушая вековой уклад, начнется большая стройка, Костя попробует бороться. Но истинная победа придет к нему лишь в тот момент, когда он обретет способность принимать мир таким, каков он есть, не терзая себя и окружающих всплесками гнева и гордыни... «А рядом, в заслоненном ветлами монастырьке, — Илья. Както незаметно он превозмог назойливый шум века и остался один на один с Духом истины». И любые искушения мира сего оказываются отныне бессильными.

Алекс Громов